Глава тридцать четвертая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава тридцать четвертая

Как быстро катятся годы! Как одиноки ночи!

Наконец-то я иду на запад, через голубые горы, в те земли, что лежат за ними, — и как долго я мечтал об этом! Какое бессчетное число раз глядел я с тоской на эти горы, дымчатые на фоне неба!

К нам вернулся Пим Берк, хоть может и ненадолго. Его дама оказалась не только прелестной, но и бесчестной. Она утащила его изумруд и все золото, что у него было, и сбежала на корабле, ушедшем в Англию, чтоб ей пусто было!

Но он вернулся, и я этому рад и благодарен судьбе. Он побудет у нас совсем немного, потому что возвращается на побережье, чтобы устроить гостиницу в одном новом городке. Это занятие по нему, он с ним хорошо справится.

Джон Куилл съездил в Уильямсберг, чтобы сделать заявку на свой участок земли. Он оформил свою землю здесь и другой участок, на реке Човон, и уговорил Джереми сделать то же самое.

Кин и Янс снова отправились за горы, держась индейской тропы, протоптанной ногами столетий, уходящих туда. Скоро я встречусь с ними, ведь я наконец иду в те края.

Джубала мы не видели вот уже два года. Он бродит где-то там, за великой рекой, о которой говорил Де Сото, где-то за обширными равнинами, протянувшимися там в сторону заходящего солнца, и, думается мне, не остановится, пока не дойдет до сверкающих западных гор своей мечты, — и это мне понятно, ведь я сам тоже шел за своей мечтой о горах. И так должно быть с каждым новым поколением, ибо люди должны всегда смотреть на горы и всегда стремиться перебраться через них.

Тропы будут отмечены их мертвыми телами, трава напитается их кровью, но все же кто-то прорвется, кто-то построит, кто-то вырастит…

Брайан изучает законы в Судебных Иннах[39] в Лондоне, стал приятным джентльменом — так люди говорят. А Ноэлла теперь молодая английская леди, красавица и девушка с твердым характером. Отличная наездница, элегантная танцорка. Вспоминает ли она когда-нибудь наши голубые горы? Скучает ли по своему отцу, который помнит ее маленькие ручки у себя в волосах, первые слезы у нее на глазах, смех, всегда готовый сорваться с ее губ? Когда Уильям умрет, наш старый участок в Фенланде достанется ей.

Мы пишем друг другу, наши письма пересекают океан на «Абигейл» и других кораблях. И еще я продолжаю торговлю с Питером Таллисом.

А Саким, наш учитель, наш врач, наш друг… однажды дошла до нас весть из его родной земли, не знаю уж, что это за весть была, но он пришел ко мне попрощаться — и отправился в путь прежде, чем солнце успело взойти следующий раз.

И вот теперь я, Барнабас Сэкетт, больше уже не молодой человек, хоть еще и не совсем старик, отправился в дорогу, снова на запад. Вместе со мной едет Черный Том Уоткинс. Мой старый спутник из болотного края едет сейчас по высоким хребтам, где ждет ветер. Под конец, когда Джереми совсем уже собрался ехать, Лила не согласилась — и в первый раз он ее послушался.

Сейчас из долин поднимаются тени, новая ночь подбирается к нам ползком. Весь день мы ехали по тропе, проложенной бизонами, которые огибают контуры холмов и, кажется, всегда находят самый легкий путь.

Шауни говорят об этих местах, как о земле мрачной и кровавой, и ни один индеец не живет нынче здесь, хотя охотиться они сюда приходят. Однако здесь попадаются свидетельства древнего обитания: каменные стены, следы земляных работ, в пещерах попадаются какие-то вещи. В одном из старых фортов Том нашел римскую монету.

Глупости, скажете вы? Я утверждаю только лишь, что мы нашли монету, оброненную кем-то, не обязательно римлянином, но, возможно, кем-то, кто торговал с римлянами, ибо самый большой миф — это рассказ об открытии какой-то страны, потому что все земли и страны были известны давным-давно и по всем морям плавали люди в давно ушедшие времена.

Мы здесь с Томом одни. Скоро остановимся на ночь. Но меня эта ночь тревожит и, будь на небе луна, я настаивал бы, чтобы ехать дальше.

Дважды за последние несколько минут я оглядывался назад, на тропу, по которой мы приехали, но ничего не видел… И все же что-то там есть — медведь ли, дух или человек — что-то есть.

О! Вырытое ветром углубление, вроде полупещеры, вокруг — огромные глыбы битого камня, несколько живых деревьев и много поваленных.

— Том! Если найдем воду, остановимся здесь.

Пока он осматривал это место, я не сходил с седла. Медленно опускались сумерки, тропы уже едва просматривались…

Том вынырнул из темноты.

— Там хороший источник, Барнабас. Считай, место то самое.

Что? То самое место? Как-то по-особенному звучали эти слова. Завтра мы встретимся с мальчиками в укрытой ложбине, находящейся впереди по тропе, ложбине, где растут дикие яблони, о которых они говорили.

Я сошел на землю, снял седло с лошади и привязал ее к глубоко забитому в землю колышку — пусть пасется. Пока Том собирал топливо для костра, я сделал то же самое и с его конем.

Свет от огня мерцал на голых каменных стенах. От жарящейся оленины шел отличный запах. Опустившись на колени, я подбросил в костер хвороста. Тепло приятно успокаивало, и я вдруг порадовался возможности отдохнуть, ведь с рассвета мы одолели изрядный кусок дороги.

Ни звука в ночи, кроме ветра, ни шороха, кроме листьев… Высокие места остались уже позади. Ложбина с дикими яблонями — прямо впереди, под нами. А за ней — длинная-длинная долина, которая кончается, или как будто кончается, у реки, быстрой и многоводной речки, которая, говорят, течет к великой реке Де Сото. Джубал спускался по этой речке. Он мне о ней рассказывал.

Том передал мне кусок оленины.

— Индейцы говорят, здесь были белые люди в стародавние времена. Чероки говорят, что они их всех уничтожили. Шауни говорят то же самое о себе. Наверное, кто-то из одного племени женился и перешел в другое и принес эту сказку с собой, а может, они объединялись в один военный отряд.

Ветер ныл в соснах, земля, темная, лежала вокруг нас. Огонь трепетал на ветру, и я подбросил еще топлива. Не следовало мне смотреть в огонь, глаза слишком медленно приспосабливаются к темноте, а там, снаружи, думал я, кто-то есть, ждет.

Кто-то — или, может быть, что-то…

Это — моя земля. Я глубоко вдыхал свежий холодный воздух с гор. Это было то, за чем я приплыл сюда, эта дикая страна, эти высокие парни, которые едут по горным тропам мне навстречу. Это — земля для мужчин. Здесь они могут вырасти, здесь могут стать мужчинами, здесь могут идти к своему предназначению, ожидающему людей, которые живут и действуют.

Мой отец дал мне многое, и я передал им часть его дара, думаю, и сам дал широкий край, где им предстояло вырасти. Даже если не сделал я ничего больше, я оставил им это прирожденное право… ибо я знал, что там, далеко отсюда, за великой рекой, за широкими равнинами, за сверкающими горами… за… всегда будет для мужчин этой страны вечное «за».

Многие умрут… но разве не всем предстоит умереть рано или поздно? И все же многие умрут в бою здесь, многие умрут, пока будут строить новую страну, но каждый из них, умирая, оставит что-то от себя на земле. Долго ждала эта земля, пока придут люди с твердой сердцевиной, ждала, вылеживаясь, пока исполнится ее предназначение. Хоть трудными могут быть годы, тяжкими минуты сомнений, но всегда будет «за».

Я снова посмотрел на звезды. Даже там… даже там, в небе, дайте только время…

Черный Том Уоткинс снова расшевелил костер. Добавил хвороста.

— Тебе тоже показалось, что там что-то такое было у нас за спиной?

— Приведи коней поближе, Том. Да, я думаю, там что-то есть. Но так или иначе я хочу двинуться в путь пораньше. Мы должны встретить мальчиков в ложбине, где растут дикие яблони.

Он оглянулся на меня:

— Ты веришь, что у нас все получится, Барнабас?

— А ты сомневаешься, Том?

Он молчал, огонь потрескивал. Где-то вдали ветер пробирался между деревьями.

— Я считаю, что нет, Барнабас. По-моему, с самого начала, с того момента, как мы сели на лошадей, я знал, что на этот раз возвращаться нам не придется.

— Ну что ж, мы с тобой проехали долгий путь вместе, Том, очень долгий путь с того вечера на краю болот…

— Да, и мальчики уже достаточно взрослые, чтобы пробиться без нас, — он глянул на меня смущенно. — Барнабас, я надеюсь, ты не в обиде — понимаешь, мне иногда кажется, что эти мальчики — мои дети.

— Именно этого мне и хотелось, Том. Ты был для них вторым отцом и хорошим примером.

— Примером? Я?

— Ты — человек, Том Уоткинс, человек, с которым можно ехать по военной тропе… да и по любой тропе. Ты был рядом со мной, когда говорили длинные пушки, ты был рядом, когда обнажались клинки и когда они возвращались в ножны, и ты никогда не отлынивал от работы, которую нужно было сделать.

— Лила знала, верно ведь? Это ведь поэтому она не пустила Джереми с нами?

— Она знала.

Он привел лошадей ближе к костру, а я отошел в темноту и прислушался. А если я ошибаюсь? Ну что ж, тогда… тогда завтра мы встретимся с мальчиками.

Я подошел к роднику и напился холодной-холодной воды.

Выпрямляясь, я услышал легчайший звук. Мой мушкет поднялся, я сдвинулся поглубже в тень большого камня. Быстрый взгляд показал, что Том исчез. Огонь потрескивал в одиночестве. И вдруг слева от меня шевельнулась тень, и я услышал грохот Томова мушкета. Тень остановилась, потом упала вперед… и тут они бросились — быстро, молча, и было их слишком много.

Мой мушкет отсчитал одного. Тут же из тени почти у моих ног вынырнул воин, и я застрелил его из пистолета, а потом бросился вперед, орудуя мушкетом, словно дубинкой, чтобы встать над Томом.

В меня попала стрела. Я почувствовал удар, потом острую боль.

Они были вокруг меня со всех сторон. Мушкет вывернули у меня из рук. Я выхватил нож… нож из Индии, подаренный моему отцу, а от него перешедший ко мне.

Он взметнулся вверх. Я услышал резкий выдох, индеец упал в сторону от меня. И я внезапно, пустив в ход все силы, кинулся в самую их гущу, я колол и резал. Чья-то нога разбросала костер, огонь перекинулся на траву, огромное пламя взметнулось кверху, гневное и трескучее.

Передо мной возник высокий воин, замахнулся дубинкой… Я быстро нырнул вперед, под удар, к нему. Нож вонзился между его ребер, он упал, вывернув рукоятку у меня из пальцев. Он упал, а я размахнулся кулаком и свалил другого, потом быстро наклонился, чтобы вытащить нож — и ощутил страшный удар по голове.

Я истекал кровью, мне было больно. Снова упал — и снова поднялся. Схватил пистолет — но курок только клацнул впустую. У Тома еще оставался один заряженный пистолет. Я нырнул к его телу, опрокинул на землю ударом одного индейца, расшвырял еще троих. Поднявшись с его пистолетом, я выстрелил в кучку индейцев, сгрудившихся передо мной, потом перехватил тяжелый пистолет за ствол и ударил еще одного. Ударил — и сам упал. Надо мной темной тенью возник индеец с копьем. Я отвел удар в сторону, и, схватившись за древко, подтянулся и встал. Они отступили назад, образовав круг, они не сводили с меня глаз, а я, стиснув копье, размахивал перед ними острием.

Они собирались снова двинуться на меня. Я протянул назад руку и, нашарив свой пороховой рог, вытащил пробку и бросил его в огонь. Громыхнул взрыв, клуб огня ударил кверху, и индейцы отскочили подальше.

И тогда Том, который, видимо, был только оглушен, поднялся на ноги и несколько минут мы стояли с ним спина к спине. Я сумел вернуть свой нож, и мы сражались, пробивая себе путь к устью пещеры.

— Барн… я — все… я…

Он снова упал, но я выхватил у него абордажную саблю. Минуту, а то и больше, я удерживал их на расстоянии этим вертящимся, сверкающим, бросающимся вперед клинком, но я слабел.

Я истекал кровью… Мне было больно.

И вдруг я оказался на земле. В груди у меня торчало брошенное издали копье. Я попытался двинуться — и не смог.

Пальцы крепче стиснули нож.

— Ну, подходите, черт вас побери! Чтоб я мог убить еще одного!

Они смотрели на меня и медленно отступали. Я умирал — и понимал это.

И они понимали это тоже.

И вдруг один из них упал на колени и затянул песню смерти.

Мою песню смерти. Он пел ее для меня.

Повернув нож, я протянул его этому индейцу рукояткой вперед.

— Спа… сибо, — сказал я.

Или подумал, что сказал.

— Эб!.. Эбби!.. Я… Я хочу…

Мои пальцы двигались в пыли, шевелились.

Кин… Янс… мальчики и Ноэлла. Нашли ли они тропу, как я? Знают ли они путь, по которому им идти?

Кто выживет, чтобы рассказать историю — нашу историю?

Мои пальцы писали в пыли. Я посмотрел — в глазах у меня все расплывалось.

Я написал: «Дай им завтрашний день…»

Я был мертв, но еще не совсем, потому что почувствовал, как какой-то индеец наклонился и укрыл меня одеялом.

Послышался шорох мокасин… удаляющихся…

Утренний ветер шевельнул уголок одеяла. Заржала лошадь… и на долгое, долгое время наступила тишина.

* * *

В вигвамах племени сенека царила тишина. В затененный вигвам старого вождя вошли четыре воина и остановились перед ним.

Долгое время стояли они в молчании, сложив руки. Наконец один сказал:

— Ему пришел конец.

— Вы принесли его волосы?

— Нас было двенадцать. Ушли оттуда четверо. Мы оставили его скальп ему… и второму тоже.

Заговорил другой:

— Мы укрыли их одеялами, потому что они были храбрые люди.

— Он всегда был храбрым, — старик помолчал. — Вы поступили хорошо.

И когда они ушли из вигвама, старик взял щепотку табака и бросил в огонь. А потом проговорил, тихо и печально:

— Кто же остался теперь, чтобы испытывать наших молодых людей? Кто теперь?..