Глава тридцать четвертая Екатеринбург

Глава тридцать четвертая

Екатеринбург

Екатеринбург расположен у подножия невысоких гор на восточных склонах Уральского хребта. На косогоре у Вознесенской горы приютился двухэтажный, затейливо разукрашенный особняк горного инженера и коммерсанта Н. Н. Ипатьева. С одной стороны дома цокольный этаж находился на одном уровне с улицей, с другой, обращенной к склону, был ниже уровня Вознесенского проспекта и оттого походил на полуподвал. В конце апреля, как только царя и императрицу вывезли из Тобольска, хозяину дома, Ипатьеву, было предписано освободить здание в течение 24 часов. Тотчас после выезда домовладельца прибыли рабочие и спешно обнесли особняк высоким двойным дощатым забором, отгородившим здание от улицы и сада. Стекла всех пяти комнат второго этажа были закрашены белилами: их обитателям не следовало видеть, что происходит снаружи. На первом этаже были подготовлены служебные и караульные помещения. Когда все было готово, особняк получил зловещее название «дом особого назначения».

Когда поезд, в котором ехали государь и императрица, прибыл на станцию «Екатеринбург-I», сомнений в том, какие чувства испытывают его жители к царской чете, не оставалось. У вагонов собралась толпа, которая злобно кричала: «Покажите нам Романовых!» Чернь вела себя столь агрессивно, что, по соглашению с областным совдепом, решено было отвести состав обратно к станции «Екатеринбург-II». В офицерской шинели без погон государь вышел из вагона и отнес багаж в уже поданный автомобиль. Рядом с ним сели Александра Федоровна и Мария Николаевна. Следом за их автомашиной, без конвоя и охраны, двинулась еще одна. Боковыми улицами пленников доставили к Ипатьевскому дому. У дверей стоял Шая Исаевич Голощекин – член президиума Уральского совета и закадычный друг Свердлова. «Гражданин Романов, можете войти в дом», – произнес он с насмешкой.

«Как только государь, государыня и Мария Николаевна прибыли в дом, – вспоминает Чемодуров, – их подвергли грубому обыску. Один из производивших обыск выхватил ридикюль из рук государыни и вызвал замечание государя: «До сих пор я имел дело с честными и порядочными людьми». Как писал П. Быков, «Романову было заявлено, что он не в Царском Селе, а в Екатеринбурге, и что, если он будет вести себя вызывающе, его изолируют от семьи, а при повторении привлекут к принудительным работам. И Александра, и Николай почувствовали, что с ними шутить не станут, и подчинились требованиям коменданта дома». Поднявшись в предназначенную им комнату, императрица начертала на косяке свастику, как символ надежды, и указала дату прибытия семьи в Екатеринбург: «17/30 апреля 1918 г.».

Оставшиеся в Тобольске три великие княжны и наследник волновались в ожидании известий от родителей. 3 мая на имя Кобылинского пришла телеграмма, в которой сообщалось, что царская чета и их спутники «застряли в Екатеринбурге». Вскоре из Екатеринбурга на имя Теглевой пришло письмо от горничной Демидовой, писанное, несомненно, под диктовку государыни: «Уложи, пожалуйста, хорошенько аптеку с лекарствами, потому что у нас некоторые вещи пострадали». Государыня условно называла драгоценности «лекарствами». Все драгоценности, привезенные из Царского Села, остались в Тобольске, поскольку государь и императрица, уезжавшие в спешке, не успели спрятать их у себя. И теперь, подвергшись тщательному и грубому обыску, Александра Федоровна распорядилась, чтобы дочери приняли нужные меры. И великие княжны вместе с горничными, которым они доверяли, в течение нескольких дней зашивали драгоценности в одежду. Бриллианты маскировались под пуговицы, рубины прятались в корсеты. Работой руководила не Ольга, а Татьяна Николаевна, которую и узники, и охрана считали главой семьи, оставшейся в Тобольске.

У большевиков не было намерения разлучать семью. 11 мая был снят со своей должности полковник Кобылинский, командовавший охраной в течение трудных двенадцати месяцев, а 17 мая охрану, состоявшую из солдат Царскосельского гарнизона, заменили екатеринбургскими красногвардейцами. Во главе этого отряда, состоявшего почти сплошь из латышей, был некто Родионов. «Хам, грубый зверь, – вспоминал Кобылинский, – он пришел в дом и тотчас устроил перекличку». Ему велено было доставить в Екатеринбург остальных членов семьи, как только позволит здоровье цесаревича. Приехав в Тобольск, Родионов тотчас направился к Алексею Николаевичу. Посмотрев на него и увидев, что тот в постели, он ушел, но минуту спустя вернулся, решив, что после его ухода мальчик встанет. Он запретил великим княжнам запирать на ночь двери, заявив, что имеет право входить к ним во всякое время. Однажды утром, подойдя к окну, Анастасия Николаевна увидела на улице Глеба, сына лейб-медика Боткина, и помахала ему рукой. Родионов выскочил из дома и, размахивая руками, закричал: «Нельзя перед окнами останавливаться, нельзя, говорят вам, расстрелять велю». Анастасия Николаевна продолжала улыбаться. Глеб Боткин поклонился ей и ушел.

К 19 мая Алексей Николаевич почувствовал себя лучше, и на следующий день Нагорный отнес мальчика на пароход «Русь», на котором минувшим летом царская семья приехала в Тобольск. Во время плавания Родионов снова запретил великим княжнам запираться на ночь. «Комиссар Родионов запирает Алексея Николаевича с Нагорным в каюте, – пишет Жильяр. – Мы протестуем: ребенок болен, и доктор должен иметь возможность во всякое время входить к нему». После того как Родионов начал запирать наследника вместе с Нагорным, честный матрос возмутился: «Какое нахальство! Больной мальчик! Нельзя в уборную выйти!» Прищурив глаза, комиссар посмотрел на смельчака.

На вокзале в Тюмени швейцарца и его воспитанника разлучили. Цесаревича поместили в вагон 4-го класса, расположенный в конце состава. Путешествие продолжалось весь день, а в полночь поезд прибыл в Екатеринбург. На следующее утро Жильяр выглянул в окно и сквозь пелену дождя в последний раз увидел наследника и трех великих княжон.

«Подано было 5 извозчиков, – показывал следователю наставник. – К вагону, в котором находились дети, подошел с какими-то комиссарами Родионов. Через несколько минут мимо окна прошел матрос Нагорный с больным мальчиком на руках; следом шли великие княжны, неся в руках багаж и личные вещи. Я попытался выйти, чтобы помочь, но меня грубо втолкнул назад в вагон часовой. Я возвратился к окну. Татьяна Николаевна выступала последняя, неся свою маленькую собачку, и тащила с трудом тяжелый чемодан темного цвета. Шел дождь, и я видел, как на каждом шагу она попадала в грязь. Нагорный хотел пойти помочь, но был сильно отброшен назад одним из комиссаров… Спустя несколько минут экипажи удалились, увозя детей по направлению к городу… Разве мог я тогда предположить, что мне не суждено увидеть их вновь».

После того как дети и Нагорный уехали, охранники стали сортировать остальных пассажиров. Генерал-адъютанта Татищева, графиню Гендрикову и госпожу Шнейдер отправили в тюрьму, где уже находился, с момента прибытия в Екатеринбург вместе с царской четой князь Долгоруков. Повар Харитонов, лакей Трупп и 14-летний поваренок Леонид Седнев были отправлены в Ипатьевский дом к царской семье и лейб-медику Боткину.

Когда все перечисленные выше лица были увезены, в вагон вошел Родионов и объявил всем остальным – доктору Деревенко, баронессе Буксгевден, Сиднею Гиббсу и Пьеру Жильяру, – что они свободны. Десять дней все четверо жили в вагоне 4-го класса, пока Совдеп не приказал им уехать. Лишь доктор Деревенко остался в Екатеринбурге и жил в частном доме. Арестованные тюменскими властями 15 июня, Жильяр и его спутники 20 июля были освобождены частями белой армии.

Прибытие детей в Ипатьевский особняк вызвало бурю восторга. В первую ночь Мария спала на полу, уступив свою кровать брату. Двенадцать человек расположились на первом этаже. Государь, императрица и Алексей жили в одной комнате, великие княжны во второй, остальные комнаты были распределены между прочими узниками.

Государь и его семья чувствовали себя в Екатеринбурге поистине арестантами. Охрана их состояла из наружной и внутренней. С внешней части забора и вдоль улицы дежурили простые красноармейцы. Внутренняя охрана была сразу же специально подобрана. Ее составили работники местной фабрики братьев Злоказовых. С момента прибытия детей, как указывает Н. А. Соколов, наружная охрана была набрана из рабочих Сысертского завода, расположенного верстах в тридцати пяти от Екатеринбурга. Потом она была пополнена рабочими Злоказовской фабрики. Это были суровые революционеры, закаленные годами тюрем и лишений[124]. Трое охранников, вооруженных револьверами, днем и ночью дежурили на втором этаже, занятом царской семьей и ее приближенными.

Главным среди охранников был А. Д. Авдеев, высокий, худощавый мужчина, который называл царя не иначе как «кровавый». До этого он был комиссаром Злоказовской фабрики и лично отвез хозяина фабрики Н. Ф. Злоказова в острог. Главой образованного на заводе «делового совета» стал новоиспеченный комиссар. Царя он ругал как только мог. Внушал подчиненным, что царь сам захотел войны и три года проливал кровь рабочих. Сам горький пьяница, Авдеев приучал к пьянству и остальных охранников. По словам лакея Седнева, охранники крали вещи у царской семьи. Сначала воровали золото, серебро, потом стали таскать белье, обувь. Как и их начальник, «грубые, распоясанные, с папиросами в зубах, наглыми ухватками и манерами, они возбуждали ужас и отвращение», свидетельствовал камердинер царя Чемодуров. Судя по рассказам очевидцев, обращение с царской семьей вообще было грубое. Если кто-нибудь из членов семьи просил в жаркий день открыть окно, охранники или никак не реагировали на просьбу, или передавали ее Авдееву, который отвечал: «Ну их к черту». Возвращаясь из комнаты, где жила царская семья, Авдеев, по словам Якимова, сообщал, что его просили о чем-то и он отказал «Николашке» и «немке». Он об этом радостно говорил. Запираться у себя членам царской семьи запрещалось. Охранники могли войти в их комнаты в любое время. Они грязно ругались, позволяли себе непристойные шутки, пели скабрезные песни. Когда великие княжны шли в уборную, красноармейцы, якобы для караула, шли следом, заводя «шутливые» разговоры, и оставались у двери туалета. На его стенах рисовали гнусные картинки, изображавшие царицу и Распутина, не забывая обратить на них внимание великой княжны.

Разрешалась лишь послеобеденная прогулка, физическим трудом заниматься было запрещено. Судя по показаниям охранника Медведева, время узники проводили следующим образом: «Государь читал, государыня также читала или вместе с дочерью вышивала или вязала. Наследник делал цепочки для своих игрушек-корабликов. Пели они исключительно духовные песни», чтобы не слышать скабрезных песен, исполнявшихся у них под окнами. Дни рождения проходили почти незамеченными. 19 мая императору исполнилось пятьдесят, 25 мая государыне – сорок шесть лет.

Вставали члены царской семьи в восемь часов. Утром у них была общая молитва. Затем вся семья пила чай. К чаю подавался черный хлеб. Обед был в 2 часа, его приносили из Совдепа. Суп и котлеты подогревались на спиртовке и подавались поваром Харитоновым. Обедали вместе с прислугой. «Стол был без скатерти, ложек, ножей, вилок не хватало», – вспоминал Кобылинский. Вместе с прислугой обедали и охранники. «Придет какой-нибудь и лезет в миску: „Ну, с вас довольно“». «Однажды Авдеев сидел за столом в фуражке, без кителя, куря папиросу. Когда ели битки, он взял свою тарелку и, протянув руку между Их Величествами, стал брать в свою тарелку битки, – рассказывал Чемодуров. – Положив их на тарелку, он согнул локоть и ударил локтем государя в лицо».

Успевший нажить себе врага в лице Родионова, Нагорный снова попал в переплет. Охранники настаивали на том, чтобы у наследника была лишь одна пара обуви. Нагорный стал возражать: нужны две пары, если одна промокнет, понадобится смена. Вскоре после этого один из охранников позарился на золотую цепочку у кровати цесаревича, на которой висели образки.

Возмущенный Нагорный остановил вора. Это была последняя служба, которую верный матрос сослужил Алексею Николаевичу. Нагорного тотчас же арестовали. Жильяр так описывает этот эпизод: «Однажды я проходил вместе с доктором Деревенко и моим коллегой Гиббсом мимо дома Ипатьева, и мы заметили у дома двух извозчиков, которых окружало большое число красноармейцев. Каково же было наше волнение, когда мы увидели в первом экипаже Седнева (лакея великих княжон) между двумя конвоирами. Нагорный приближался ко второму экипажу. Держась за края экипажа, он поднялся на подножку и, подняв голову, заметил всех нас троих, неподвижно стоящих в нескольких шагах от него. Посмотрев на нас пристально несколько секунд, он затем сел в экипаж, не сделав ни одного жеста, который мог бы выдать нас. Экипажи тронулись по направлению к тюрьме».

Нагорного поместили в ту же камеру, где находился депортированный в Екатеринбург князь Львов, первый премьер-министр Временного правительства. Заключение честного моряка продолжалось недолго. Четыре дня спустя его увели и расстреляли.

После ареста Нагорного выносить наследника в сад пришлось самому государю. Там он усаживал сына на стул, где мальчик и сидел, пока близкие его прогуливались под неусыпным оком конвоиров. По словам Жильяра, охранники «были удивлены их [узников] простотой, их привлекала к себе их кротость, их покорила полная достоинства душевная ясность, и они вскоре почувствовали превосходство тех, которых думали держать в своей власти». Один из охранников, Якимов, рассказывал: «У меня создалось в душе впечатление от них ото всех. Царь был уже немолодой. В бороде у него пошла седина… На нем была солдатская гимнастерка, подпоясанная солдатским ремнем с пряжкой. Пряжка была желтая… Гимнастерка была защитного цвета, такого же, как брюки, и стоптанные сапоги. Глаза у него были хорошие, добрые… Вообще он на меня производил впечатление как человек добрый, простой, откровенный, разговорчивый. Так и казалось, что вот-вот он заговорит с тобой, и, как мне казалось, ему охота была поговорить с нами. Царица была совсем на него непохожая. Взгляд у нее был строгий, фигура и манеры ее были как у женщины гордой, важной. Мы, бывало, в своей компании разговаривали про них, и все мы думали, что она, как есть, похожа на царицу. На вид она была старше его. У нее в висках была заметна седина, лицо у нее было уже женщины не молодой, а старой… От моих мыслей прежних про царя, с какими я шел в охрану, ничего не осталось. Как я своими глазами поглядел несколько раз, я стал душой к ним относиться совсем по-другому: мне стало их жалко. Чистую правду вам говорю. Хотите верьте, хотите – нет, только я все твердил про себя: „Пусть бы они убежали…“»

Прежде чем местные власти заставили Пьера Жильяра вместе с Гиббсом и баронессой Буксгевден уехать из города, швейцарец несколько раз обращался к Томасу Г. Престону, британскому консулу в Екатеринбурге, умоляя его принять меры к спасению царской семьи. Но Престон был настроен пессимистически.

«Мы часами обсуждали способы спасения царской семьи, – писал впоследствии Престон. – При наличии десятитысячного гарнизона, состоявшего из красноармейцев, в условиях, когда красные шпики прятались за каждым углом, в каждом доме, предпринять попытку спасти императора и его близких было бы безумием, чреватым самыми ужасными последствиями для самой семьи… Никаких организованных действий, направленных на спасение императорской семьи из Екатеринбургского плена, предпринято не было».

Иного мнения придерживался П. М. Быков, председатель исполкома Екатеринбургского совета, которому за каждым деревом мерещился монархист: «С первых дней перевода Романовых в Екатеринбург сюда стали стекаться в большом количестве монархисты, начиная с полупомешанных барынь, графинь и баронесс всякого рода, вплоть до монашек, духовенства и представителей иностранных держав». По словам Быкова, снабжение царской семьи продуктами и обмен письмами были налажены через доктора Деревенко, имевшего доступ в Ипатьевский особняк для лечения больного наследника. Кроме того, как отмечал Быков, охрана перехватывала записки, спрятанные в караваи хлеба, бутылки с молоком. К примеру, такие: «Час освобождения приближается, и дни узурпаторов сочтены, – говорится в одной записке. – Славянские армии все более и более приближаются к Екатеринбургу. Они в нескольких верстах от города. Момент становится критическим и теперь надо бояться кровопролития. Этот момент наступил…»

«Ваши друзья не спят, – сообщается в другой записке. – Час, столь долгожданный, настал».

Ни о каких попытках спасти царя Престону не было известно. Быков же видел заговорщиков повсюду. Почти наверняка существовали преданные люди, намеревавшиеся вырвать государя и его семью из рук тюремщиков, но не сумевшие осуществить свои планы. Это подтверждают два письма, которые цитирует в своей книге генерал М. К. Дитерихс, начальник штаба армии Колчака, участвовавший в судебном разбирательстве по делу пленения и убийства царя и его семьи. Первое письмо принадлежит «неизвестному белому офицеру» и обращено к государю: «C Божьей помощью и Вашим хладнокровием надеемся достичь нашей цели, не рискуя ничем. Необходимо расклеить одно из Ваших окон, чтобы вы могли его открыть; я прошу точно указать мне окно. В случае, если маленький царевич не может идти, дело сильно осложнится… Напишите, нужны ли два человека, чтобы его нести, и не возьмет ли это на себя кто-нибудь из вас. Нельзя ли было бы на 1 или 2 часа на это время усыпить царевича каким-нибудь наркотиком. Пусть решит это доктор… Будьте спокойны. Мы не предпримем ничего, не будучи совершенно уверены в удаче заранее. Даем Вам в этом торжественное обещание перед лицом Бога, истории, перед собственной совестью». Под письмом стояла подпись: «Офицер».

Второе письмо, цитируемое Дитерихсом, представляет собой ответ императора: «Второе окно от угла, выходящего на площадь, стоит открыто уже два дня и даже по ночам. Окна 7-е и 8-е около главного входа, тоже выходящие на площадь, точно так же всегда открыты. Комната занята комендантом и его помощниками, которые составляют в данный момент внутреннюю охрану. Их 13 человек, вооруженных ружьями, револьверами и бомбами. Ни в одной двери, за исключением нашей, нет ключей. Комендант и его помощник входят к нам, когда хотят. Дежурный делает обход дома ночью два раза в час, и мы слышим, как он под нашими окнами бряцает оружием. На балконе стоит один пулемет, а под балконом – другой, на случай тревоги. Напротив наших окон на той стороне улицы помещается стража в маленьком домике. Она состоит из 50 человек. Все ключи и ключ номер 9 находятся у коменданта, который с нами обращается хорошо… Перед входом всегда стоит автомобиль. От каждого сторожевого поста проведен звонок к коменданту и провода в помещение охраны и другие пункты… Известите нас, когда представится возможность, и ответьте, сможем ли мы взять с собою наших людей? Если наши люди останутся, то можно ли быть уверенным, что с ними ничего не случится».

Не только из писем, но и из дневниковых записей было видно, что назревали какие-то важные события. 14 (27) июня император пишет в своем дневнике: «Провели тревожную ночь и бодрствовали одетые… Все это произошло от того, что на днях мы получили два письма, одно за другим, в котором нам сообщали, чтобы мы приготовились быть похищенными какими-то преданными людьми! Но дни проходили, и ничего не случилось, а ожидание и неуверенность были очень мучительны»[125].

4 июля на смену неуверенности пришел страх. В тот день пьяницу и вора Авдеева, как и его охранников, состоявших из фабричных рабочих, заменил отряд чекистов. Р. Вильтон дает объяснение этому факту: «Мошкин и Авдеев были посажены в тюрьму за воровство; Янкель Юровский заменил Авдеева 21 июня (4 июля), за две недели до убийства семьи. Все изменилось в доме. Красногвардейцы были переселены в другую сторону переулка и стали нести караульную службу лишь снаружи дома; все внутренние посты были доверены исключительно „латышам“. Их было десять. Юровский привел их из Чрезвычайной комиссии, где они несли обязанности палачей. Эти люди оставили после себя надписи, письма и пр., доказывающие их действительную национальность. Они были венгерцы, многие говорили по-немецки, были по происхождению немцы. Юровский говорил с ними на иностранном языке – а он, кроме еврейского жаргона, говорил только по-немецки. Латыши являлись в красной армии самым многочисленным из иностранных элементов. Вполне естественно, что русская стража называла палачей „латышами“»[126].

Новый комендант, Я. Юровский, мещанин города Каинска Томской губернии, во время первой русской революции жил в Берлине, где принял лютеранство. Приехав в Томск, открыл часовой магазин, в 1912 году был выслан в Екатеринбург. Там открыл фотографию. После переворота 1917 года стал членом Уральского областного совета и областным комиссаром юстиции. Хотя Юровский держался корректно, от него веяло таким холодом, что император понял всю жестокость нового комиссара. «Этот тип нам нравится все менее!» – записал он в дневнике. С появлением в Ипатьевском особняке Юровского судьба царской семьи была предрешена. Отряд чекистов состоял не из охранников, а из палачей.

О том, что должно произойти, превосходно знали Свердлов и другие московские начальники. Авдеева сместили не только из-за того, что он был нечист на руку, но главным образом потому, пишет Пьер Жильяр, что «члены Президиума и Чрезвычайки не замедлили обратить внимание на перемену, происшедшую во взглядах охраны по отношению к их заключенным, и решили принять радикальные меры». 4 июля Белобородов направил Свердлову и Голощекину, находившемуся в Москве, обнадеживающую телеграмму: «Опасения напрасны. Авдеев сменен. Его помощник Мошкин арестован. Вместо Авдеева Юровский. Внутренний караул весь заменяется другим». Дело приближалось к развязке.

У членов Уральского совдепа никогда не было сомнений относительно участи бывшего царя. Вскоре после доставки императора в Екатеринбург Екатеринбургский совдеп единогласно принял решение о его казни. Не желая брать на себя ответственность, местные власти отправили Голощекина в Москву, чтобы узнать мнение центра. Шая Голощекин был не местным жителем, а уроженцем Невеля. Профессиональный революционер, он был неоднократно судим. В 1910 и 1917 годах бежал из ссылки. Был приверженцем Ленина. Хорошо знал Свердлова и во время последней «командировки» жил у него на квартире. Во время этой поездки Голощекину стало известно, что московские власти не решили, как быть с царем. Их все еще привлекала идея Троцкого устроить в конце июля показательный процесс над бывшим царем, на котором Троцкий выступил бы в роли обвинителя.

Однако сделать этого не удалось, поскольку дела у большевиков пошли хуже, что по иронии судьбы роковым образом сказалось на участи императора и его семьи. Гражданская война и интервенция иностранных государств ослабили и без того непрочную власть большевиков. В Мурманске высадились американские морские пехотинцы и британские солдаты. На юге создавали белую Добровольческую армию генералы Алексеев, Корнилов и Деникин, опиравшиеся на поддержку донского казачества. В Сибири продвигался на Запад чешский легион численностью в 45 000 штыков. Захватив Омск, чехи быстро приближались к Тюмени и Екатеринбургу. Чешский легион был сформирован из бывших военнопленных австро-венгерской армии. Они были реорганизованы и снаряжены Временным правительством для участия в боях на стороне русских с целью освобождения своей родины. После заключения Брестского мира Троцкий разрешил им уехать к себе домой через Сибирь, Владивосток и далее морским путем во Францию, чтобы сражаться на стороне союзников. Вереница воинских эшелонов уже двигалась по Великому Сибирскому пути на восток. Но тут вмешался германский Генеральный штаб. Немцы решительно потребовали от большевиков задержать составы и разоружить чехов. Большевистские власти попытались это сделать, но чехи оружие сдать отказались. К представлявшим грозную силу в этом неспокойном регионе чехам присоединились выступившие против власти большевиков русские офицеры и солдаты. Именно эта угроза заставила московские власти отказаться от показательного процесса и изменить свои намерения относительно царя и его семьи.

Вернувшись 12 июля из Москвы, Шая Голощекин доложил Уральскому совету, что центр предоставляет местным властям право самим решать судьбу Романовых. Военное руководство большевиков желало выяснить, долго ли сможет Екатеринбург удерживать натиск белых войск. Голощекин сообщил, что чехи подошли к городу с юга и дня через три Екатеринбург может пасть. Узнав об этом, Уральский совдеп решил как можно скорей расстрелять всю семью и уничтожить все следы преступной акции.

Приказ этот был отдан Юровскому 13 июля, и тотчас началась подготовка злодеяния. В течение трех дней Юровский с Ермаковым верхом осматривали окружающие город леса в поисках места, где можно спрятать останки жертв. Верстах в двадцати от Екатеринбурга, у деревни Коптяки, они нашли заброшенный рудник. Рядом с ним находились четыре сосны, отчего местные жители назвали этот участок урочищем Четырех Братьев. Одновременно Войков, тоже член Уральского совдепа, распорядился о приобретении 300 литров бензина и 175 килограммов серной кислоты.

Узники сразу поняли, с кем имеют дело. В отличие от пьяницы и грубияна Авдеева, Юровский не называл государя «кровавым» и внешне не проявлял враждебности к пленникам. Это был профессионал, которому поручили выполнить очередное «задание». Две женщины, пришедшие в Ипатьевский дом, увидели сидевшего там Юровского, который расспрашивал цесаревича о здоровье. А утром того же дня главный палач побывал в урочище Четырех Братьев, где проверял, как ведутся «работы».

Насколько изменилось настроение царственных узников за несколько последних дней, заметил екатеринбургский священник, отец Сторожев, которому в конце мая разрешили отслужить литургию в «доме особого назначения». Во время первого своего посещения священник обратил внимание на то, что, хотя «императрица выглядела утомленной и болезненной, государь и великие княжны имели вид бодрый и даже веселый. Алексея, который не мог ходить, принесли и положили на походную кровать в комнату, где происходило богослужение». Он был весел, и когда священник подошел к нему с крестом, мальчик посмотрел на священнослужителя живыми и ясными глазами. «В воскресенье, 14 июля, – отмечает Жильяр, – Юровский велел пригласить священника о. Сторожева и разрешил ему совершить богослужение на дому». На этот раз все члены царской семьи были чрезвычайно озабочены и подавлены. «По чину обедницы, – вспоминает отец Сторожев, служивший, по просьбе Их Величеств, обедницу 1 (14) июля, – положено прочесть молитву „Со святыми упокой“.

Почему-то дьякон запел эту молитву, стал петь и я, но едва мы запели, как я услышал, что стоявшие позади меня члены семьи Романовых опустились на колена… Алексей Николаевич сидел в кресле-каталке, одетый в куртку с матросским воротником. Татьяна Николаевна подкатила его кресло, когда после богослужения они прикладывались к Кресту». Уже на улице дьякон сказал, обращаясь к священнику: «Знаете, отец протоиерей, у них там что-то случилось».

16 июля «Юровский приказал отвести маленького Леонида Седнева в дом Попова, где находилась русская охрана», – пишет Жильяр. В четыре часа пополудни государь и великие княжны пошли погулять в сад. В своей книге Р. Вильтон приводит показания одного из чекистов, Медведева: «Вечером, часов около семи, Юровский приказал Медведеву отобрать в команде все револьверы. Их было 12 штук, все системы „наган“. Медведев отобрал револьверы, принес их в комендантскую и сдал Юровскому. Последний никаких пояснений этим своим распоряжениям сначала не давал, но затем вскоре после отобрания револьверов он сказал ему [Медведеву]: „Сегодня мы будем расстреливать все семейство“. При этом он приказал Медведеву предупредить команду, чтобы она не волновалась, если услышит в доме выстрелы».

От царской семьи все эти приготовления тщательно скрывались. В половине одиннадцатого государь и его близкие, ничего не подозревая, легли спать. В полночь Юровский разбудил их и велел спешно одеваться и спускаться вниз. Он объяснил, что на Екатеринбург наступают чехи и белая армия и областной совет принял решение вывезти семью царя. По-прежнему спокойные, члены семьи оделись, государь и цесаревич надели фуражки. С сыном на руках первым шел император. Не проснувшись окончательно, мальчик крепко обнял отца за шею. Следом спустились остальные члены семьи. Анастасия Николаевна несла своего спаниеля Джемми. Юровский провел узников через двор во внутренние помещения нижнего этажа, затем в угловую полуподвальную комнату. Окно, выходящее на Вознесенский переулок, было забрано решеткой. Комендант попросил обождать, пока подойдут автомобили.

По просьбе государя Юровский приказал принести три стула. Александра Федоровна села на один стул, император – на другой. Поддерживая плечом и рукой сына, государь усадил его на третий стул. «Государыня, – показал впоследствии Медведев, – села у той стены, где окно; за ней встали три дочери; за стулом наследника встал доктор Боткин, служанка Демидова встала у косяка двери, рядом с ней четвертая царская дочь». Лакей Трупп и повар Харитонов встали в левом от входа углу. У Демидовой в руках была подушка, в которую была зашита шкатулка с фамильными драгоценностями царской семьи. Маленькие подушки принесли с собой и великие княжны. Одну положили на сиденье стула государыни, вторую – на стул наследника.

Когда все собрались, снова появился Юровский, следом за ним – вооруженные револьверами палачи из ЧК. Шагнув вперед, Юровский поспешно произнес: «Ваши хотели вас спасти, но им это не удалось, и мы принуждены вас убить». Словно пытаясь защитить жену и сына, государь начал вставать, все еще держа на руках цесаревича. Он спросил: «Что?..» – «А вот что», – сказал Юровский, вскинул револьвер и выстрелом в голову сразил императора. По этому сигналу открыли стрельбу и остальные палачи. Едва государыня успела поднять руку и перекреститься, как была убита наповал единственной пулей. Ольга, Татьяна и Мария Николаевны, стоявшие позади матери, погибли мгновенно, так же как скошенные градом пуль Боткин, Харитонов и Трупп. Демидова осталась жива. Палачи не стали перезаряжать револьверы. Взяв в соседней комнате винтовки, они принялись колоть штыками убегавшую от них девушку. С воплями метавшаяся от стены к стене, словно попавший в западню зверь, она пыталась защититься от катов подушкой. Наконец, получив тридцать штыковых ран, она упала. Спаниелю Джемми убийцы размозжили голову прикладом.

В комнате, наполненной пороховым дымом и гарью, установилась тишина. По полу текли ручьи крови. Послышался стон. Лежавший на полу наследник, которого по-прежнему сжимал в своих объятиях убитый император, приподнял руку, чтобы ухватиться за китель отца. Один из палачей с размаху пнул мальчика в голову кованым сапогом. Подойдя к цесаревичу, Юровский дважды выстрелил ему в ухо. В этот момент очнулась потерявшая сознание Анастасия Николаевна и громко закричала. Вся банда набросилась на великую княжну, нанося ей удары прикладами и штыками. Мгновение спустя затихла и она. Злодеяние совершилось.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.