16. В НОВОМ НАПРАВЛЕНИИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

16. В НОВОМ НАПРАВЛЕНИИ

В конце XV века мир вступал в новую эру, и это не просто общее место, возникшее в позднейшие времена. Это остро ощущали молодые люди, спорившие о Платоне на площадях, и смутно — даже те, кому не хватало грамоты, но кто в немом восторге застывал перед новыми произведениями искусства. Соборный купол работы Брунеллески, бронзовые врата работы Гиберти, огромный дворец, который семья Питти медленно возводила на холме Олтрарно, красочные празднества, устраивавшиеся Лоренцо Великолепным, — к прошлому возврата нет. Флоренция на глазах становилась новым городом; и в то же время происходило и нечто иное. За жаждой развлечений, за новыми чудесами и новыми идеями чувствовалась какая-то смута, даже недовольство, особенно среди popolo minuto, ведь по окончании турниров и фестивалей людям приходилось брести назад, в свои трущобы.

Англия и Нидерланды начали производить свои сукна и, как результат, сокращали свой экспорт сырой шерсти, и производство шерстяных сукон во Флоренции резко пошло вниз. Как обычно, первой жертвой стали чомпи, и массовые увольнения самым прямым образом отражались на благополучии семей. Вот тогда-то и послышался глухой ропот, направленный против перемен в жизни Флоренции; все теперь было иначе, все прежние основы жизни подверглись эрозии. В эпицентре распространяющегося смятения и растерянности, которые мало-помалу охватывали все слои общества, возникла фигура, воплощающая собой саму твердость и уверенность. Это был священник по имени Джироламо Савонарола.

Он родился в Ферраре в 1452 году, когда и Леонардо да Винчи. Но это единственное, что их сближает, — во всем остальном они были противоположностью друг другу. Дед Савонаролы — известный врач при дворе герцога Феррары, а отец занимал незначительные должности там же. Рос Савонарола замкнутым, редко улыбающимся ребенком; учился он дома, у деда, который, как врач, считал, что потребление алкоголя в умеренных дозах способствует здоровью и долгожительству. К сожалению, его мысли насчет образования были не столь прогрессивны. Несмотря на близость Флоренции с ее ренессансными идеями, которые с неизбежностью доходили до феррарского двора, дед Савонаролы оставался, в общем, приверженцем старого средневекового подхода к образованию, точно так же, как и сами его взгляды на жизнь сложились под воздействием средневековой веры в Бога. Мрачный бледнолицый подросток с крючковатым носом внимательно вслушивался в филиппики деда, направленные против зла современного мира. Пребывание человека на земле, поучал он внука, есть лишь подготовка к будущей жизни, а бессмертие разрешается одним только вечным проклятием. В перерывах между этими уроками Савонарола, пощипывая струны, извлекал из своей лютни траурные мелодии и царапал на бумаге не менее скорбные вирши:

Весь мир вокруг погряз во зле,

Добру нет места на земле.

Ни проблеска, ни искры света,

И грех оставлен без ответа...

После смерти деда Савонарола продолжил образование в университете Феррары. Здесь он впервые столкнулся с гуманистическими идеями, которые изучал, но инстинктивно отвергал. В это время он увлекся некоей Лаодамией, незаконнорожденной дочерью одного из представителей видной флорентийской семьи Строцци, проживавшей в то время в изгнании в Ферраре. Девушка жила на противоположной стороне узкой улочки, и однажды, когда она высунулась зачем-то из окна, Савонарола, в свою очередь, перегнулся через подоконник и сделал ей предложение. Оно было с презрением отвергнуто: никто из Строцци, пусть даже в изгнании, и не подумает породниться с каким-то там Савонаролой.

С тех пор он начал выказывать стойкое отвращение к женщинам, всякого рода украшениям, аристократии и любым формам праздного времяпрепровождения. Параллельно ужесточалось его отношение к новым гуманистическим идеям — если раньше он их просто отвергал, то теперь ненавидел. В середине 1475 года, когда в семье отмечался День святого Георгия, он незаметно выскользнул из дома и пешком отправился за тридцать миль в Болонью, где вступил в доминиканский орден и стал монахом. Объясняя впоследствии отцу мотивы своего поведения, он писал: «Не могу более выносить тот смрад, что распространился по всей Италии... Поскольку инстинкты плоти противны разуму, мне должно прилагать все силы, дабы противостоять искушениям Сатаны».

В 1482 году, поменяв за семь лет несколько монастырей на севере Италии, Савонарола осел в Сан-Марко во Флоренции. Этот был тот самый монастырь, на перестройку которого Козимо де Медичи потратил такие бешеные деньги и в котором выделил себе особую келью для медитаций наедине с самим собой. В Сан-Марко Савонарола быстро завоевал среди монахов репутацию человека, отличающегося исключительным аскетизмом и чистотой помыслов; он спал на соломенном тюфяке, положенном на простую доску, и в отличие от других монахов всегда воздерживался от участия в церковных праздниках. Воскресные проповеди, которые он, по очереди с другими, читал в церкви Сан-Марко, оставляли прихожан равнодушными к речам этого уродливого низкорослого священника с удивительно чувственными губами. Ко всему прочему, говорил он невнятно, часто глотал слова. Вскоре, однако, стало ясно, что неуклюжесть речи порождена отнюдь не застенчивостью. Под густыми черными бровями, сходящимися у большого крючковатого носа, глаза Савонаролы полыхали ярким пламенем. Казалось, в нем сосредоточена мощная сила, которой он никак не может дать выхода. По его собственным сказанным много позже словам, проповеди его были настолько недейственны, что «ими даже цыпленка не напугаешь».

Савонарола молился и постился, явно заклиная Бога открыть, что ему следует делать, дабы оправдать свое жалкое существование на земле. Наконец, в 1485 году, Савонарола пережил откровение: ему было велено «нести в мир слово Божье, защищать его от ужасов, что предназначены грешникам и ждут их в свой час». Теперь он служил в небольшом укрепленном городке Сан-Джиминьяно, в тридцати милях к юго-востоку от Флоренции. Теперь он читал великопостные проповеди с красноречием человека, которому наконец-то открылась его земная миссия — бичевать пороки людские, предупреждать о катастрофах, в которые Бог готов ввергнуть мир. Святая Божья церковь утратила свою святость, ибо пошла путями зла; от малых до великих — все погрязли в пороке; саму церковь следует подвергнуть бичеванию и радикально очистить, только так она может вернуться к святости и простоте истинной христианской веры.

Вскоре слухи о священнике, проповедующем как одержимый, распространились достаточно широко, и через два года Савонарола вернулся в Сан-Марко. Его слышал Пико делла Мирандола, и на него произвели неотразимое впечатление внутренняя сила и простая убежденность, с которой Савонарола толкует библейские тексты. Несмотря на свою большую ученость, Пико как раз переживал душевную смуту; его «900 тезисов в пользу истинной религии» Рим проклял, и перед ним возникла реальная перспектива обвинения в ереси. Может, в свете этих растущих сомнений в самом себе и воспринял с такой остротой Пико услышанное под сводами собора Сан-Марко.

Церковное начальство Савонаролы вскоре стало проявлять беспокойство по поводу его новой манеры чтения проповедей и решило, что лучше будет отослать его куда-нибудь подальше от Флоренции. В 1487 году Савонарола получил пост декана богословского факультета в Болонском университете; при всей неадекватности иных его апокалиптических идей, Библию Савонарола знал и понимал глубоко и основательно, что стало результатом долгих часов ее изучения у себя в келье.

Вернувшись из очередной поездки домой, Лоренцо де Медичи обратился к Пико: что делать с его сыном Джованни, тринадцатилетним кардиналом? Точнее говоря, как позаботиться о теологической стороне его образования? Пико считал, что Джованни не повредит общение с хорошим проповедником, и посоветовал Лоренцо использовать свое влияние для возвращения Савонаролы в Сан-Марко. Именно такую простую веру мальчик оценит по достоинству.

Возведение сына Медичи-младшего в кардинальский сан Флоренция сочла для себя большой честью, и это некоторым образом подогрело религиозные чувства граждан. Именно здесь возникла благодатная почва для громоподобных проповедей Савонаролы, и действительно они начали привлекать все больше и больше поклонников. Его огненные речи находили отзвук в сердцах всех, кто слушал его. Люди из низших сословий находили в них успокоение и надежду: их бедность подобна бедности самого Иисуса Христа, они попадут в число избранных, а богатым уготовано вечное проклятие. Поколебались и многие из тех, кому были близки новые гуманистические идеи. За их неопределенностью и широтой обнажились глубокие тревоги древних времен, жаждущие средневековой бесспорности. Как человек образованный, вполне знакомый с новым гуманистическим учением, Савонарола знал, как обратить его против него же. Если каждый человек, и только он один несет ответственность за свою душу и если, как говорит Пико, «вы способны придать своей жизни любую форму, какую пожелаете», то какой толк тогда в учении Платона и Аристотеля, если их создатели мучаются в аду? Новые гуманистические идеи привели к одной лишь бессмысленной роскоши да чувственным наслаждениям, и, право, стихи поэтов-гуманистов даже отдаленного отношения не имеют к христианству, ведь в них пересказываются языческие мифы, либо это лишь притчи на тему о благочестии. Художники не лучше, и даже когда они обращаются к религиозным сюжетам, используют слишком яркие краски и увлекаются слишком человеческими особенностями, так что «Дева Мария походит у них на шлюху» (по причинам, не представляющим большого секрета, Савонарола с особенным гневом клеймил греховность проституток, называя их «куском мяса с глазами»). На тонкую душу Боттичелли эти огненные проповеди почти сразу же начали оказывать сильное воздействие. Точно так же и Полициано, вслушиваясь в диатрибы Савонролы, быстро уловил в них осуждение его собственных грехов и начал задумываться о судьбе своей бессмертной души. Гуманистическое учение изменило их жизнь и влило новую кровь в искусство, но пока не укоренилось в душах — для этого прошло еще слишком мало времени.

Летом 1489 года Савонарола прочитал цикл лекций в садах монастыря Сан-Марко. Они находились буквально в двух шагах от других садов — там, где осваивал секреты ремесла Микеланджело. Наверное, примерно в это время он впервые услышал проповеди Савонаролы, и они произвели на него сильное впечатление. Уже в старости он говорил, что громыхание его голоса все еще отдается в его ушах, а страстная жестикуляция стоит перед глазами так живо, словно все происходило только вчера. При этом, как ни странно, на Микеланджело эти проповеди оказали меньшее воздействие, чем на других; в вере он всегда был крепок и дарованный талант художника и поэта считал частью своей духовной жизни. Его живопись и поэзия всегда были свободны от любых ограничений в пуританском духе.

По мере того как расширялась аудитория Савонаролы, все откровеннее становилось слово: «Если вы хотите создать хорошие законы, научитесь сначала повиноваться законам Божьим, ибо все законы имеют своим истоком Закон Вечный». Все больше и больше его проповеди приобретали политический оттенок — он выступал против злоупотреблений власти как таковой, говорил, что она оказывает разрушительное воздействие на самих власть имущих. А вскоре Савонарола принялся клеймить за злоупотребления власть уже тиранов-правителей нынешних городов, и публике не понадобилось много времени, чтобы узнать «тирана», правящего их собственным городом. Имя Лоренцо не называлось, но именно на нем все больше сосредоточивалось народное недовольство.

Поначалу Лоренцо довольно мирно относился к этим выпадам, в надежде на то, что сама жизнь вполне цивилизованной Флоренции умерит гнев Савонаролы. К тому же Пико уверял его, что религиозные идеи Савонаролы — идеи вполне здравые, а сам он в душе «хороший человек». Полициано также призывал к терпимости и также находил в проповедях Савонаролы зерно истины; к тому же он популярен в народе — и дает выход накопившимся у людей чувствам, которые иначе выплеснутся куда как более бурно. Савонарола пошел дальше: теперь он уподоблял своеволие нынешних «тиранов» действиям Навуходоносора и Нерона. И все равно Лоренцо терпел. В 1461 году Савонарола был назначен приором монастыря Сан-Марко, и на первую же его в этом качестве великопостную проповедь собралось столько народа, что для последующих он попросил предоставить ему более просторное помещение. Лоренцо опрометчиво дал на это согласие. Теперь уже проповеди Савонаролы привлекали, без преувеличения, настоящие массы людей, его проклятия в адрес «тиранов» передавались из уст в уста и стали достоянием всего города.

Лоренцо едва перевалило за сорок, но симптомы наследственной болезни — подагры и артрита, которые искалечили его деда и убили отца, — уже начали проявляться. Ему тоже теперь, скрюченному от боли, приходилось передвигаться на носилках; но бесперебойное правление городом осуществлялось назначенными им чиновниками. Лоренцо колебался, стоит ли ему предпринимать что-нибудь в отношении строптивого священника, явно подрывающего его авторитет; скрытые предупреждения, которые он посылал ему через доверенных людей, казалось, не производили никакого впечатления и явно игнорировались. Он подумывал, не стоит ли попросить папу послать Савонаролу куда-нибудь в другое место, но Иннокентий VIII тоже болел — сказывались годы беспутной жизни.

До Лоренцо начали доходить слухи, что Савонарола пророчит смерть «тирана», а также папы. Во Флоренции фактически на каждом углу сплетничали о болезни Лоренцо; многим было известно и о недугах Иннокентия VIII. Все это, казалось, лишь подкрепляло пророчества Савонаролы. Но если он способен предвидеть конец правителей и пап, то, может быть, его дарования этим не ограничиваются? И может, впрямь оправдаются его апокалипсические видения грядущей катастрофы?

11 декабря 1491 года Джованни, второму сыну Лоренцо, исполнилось шестнадцать лет. Это означало совершеннолетие, а с ним официальное возведение в кардинальский сан, который был ему дарован еще три года назад. По этому поводу в палаццо Медичи было устроено большое празднество, но к тому времени Лоренцо был уже настолько плох, что от участия вынужден был воздержаться; его лишь перенесли на носилках к окну на верхнем этаже, откуда он недолго и незаметно наблюдал за происходящим внизу торжеством. Через три с небольшим месяца, 21 марта 1492 года, Лоренцо попросил перевезти себя на виллу Медичи в Карреджи, где умер его дед Козимо. Лоренцо сопровождали самые близкие ему люди — Пико и Полициано.

Через две недели после прибытия Лоренцо в Карреджи из Флоренции пришла весть, что два самых знаменитых городских льва загрызли друг друга до смерти у себя в клетке, что было воспринято флорентийцами как очень дурное предзнаменование. В ту же ночь в новый светильник, установленный на соборном куполе, ударила молния, отчего один из мраморных шаров, на которых он держался, вылетел из своего гнезда и, упав с грохотом на мостовую, разлетелся на куски. Узнав об этом, Лоренцо сразу же спросил, с какой стороны собора откололся шар, и ему сказали: с северозападной. «Она выходит на сторону моего дома, — молвил Лоренцо. — Это значит, что скоро я умру». Даже этот великий гуманист, оказавшись на смертном одре, вернулся к суевериям прежней эпохи.

Следуя примеру своего прадеда Джованни ди Биччи и всех последующих глав семейства, Лоренцо призвал к себе старшего сына Пьеро. В детстве Пьеро был необычайно для Медичи красив и очень походил на своего дядю Джулиано. Теперь ему исполнился двадцать один год, всего на четыре меньше, чем Джулиано, когда того убили. Увы, Пьеро было свойственно высокомерие, а больше, чем гражданские дела, его увлекала охота. Лоренцо попросил оставить его с сыном наедине и, взяв того за руку, принялся наставлять кодексу семейства Медичи: веди себя на людях скромно, думай о людях Флоренции не меньше, чем о родных... То, что когда-то, в устах Джованни ди Биччи, звучало истинным призывом, теперь превратилось в рутину — эти слова перестали быть заветом и сделались данью традиции.

По свидетельству Полициано, скоро стало ясно, что болезнь Лоренцо пожирает «не только (его) вены, но все его внутренние органы, кишечник, кости и даже костный мозг». Чувствуя, что жизнь покидает его, Лоренцо принял важное решение — тайно послал за Савонаролой. Зачем он это сделал — чтобы тот отпустил ему грехи либо чтобы предпринять последнюю попытку примирения, дабы сыну можно было оставить мирный, не раздираемый конфликтами город, — не ясно, а описания этой роковой встречи сильно разнятся. Немногословный Пико оставил несколько мистическую версию событий, в то время как потрясенный до глубины души Полициано описал поэтически возвышенную сцену.

Однако же, при всех этих расхождениях, бесспорным представляется следующее: Савонарола выдвинул перед Лоренцо три требования. Первое — ему надо знать, кается ли Лоренцо в своих прегрешениях и придерживается ли веры; на что Лоренцо ответил утвердительно. Во-вторых, Савонарола потребовал от него отказаться от всех своих богатств. Тот промолчал. Наконец, Савонарола предложил ему «вернуть свободу гражданам Флоренции». И вновь последовало молчание. Лоренцо отвернулся к стене. Священник немного постоял, не говоря ни слова, пробормотал формулу отпущения и вышел из комнаты.

Вскоре после этого, 8 апреля 1492 года, Лоренцо Великолепный скончался.

* * *

По легенде, в последний путь Лоренцо де Медичи провожал весь город, и уже одно всеобщее изъявление скорби было невысказанной гарантией того, что отцу наследует сын — Пьеро. Многие, однако же, утверждают, что это действительно не более чем легенда, сотворенная самими Медичи; напротив, утверждают они, никаких таких особых изъявлений горя не было, и, учитывая непростое положение города, эта версия выглядит более правдоподобной. Так или иначе, некоронованным королем города стал Пьеро, хотя бы потому, что не было никого, кто мог бы этому воспрепятствовать.

Умиравший в Риме папа Иннокентий VIII выразил опасения многих: с уходом Лоренцо, этой «стрелки итальянского компаса», миру скоро наступит конец. Через три месяца Иннокентию наследовал новый папа, Александр VI, добившийся избрания простым и эффективным (хотя и дорогостоящим) способом — подкупом вчерашних соперников, сделавшихся сегодняшними союзниками. Это потребовало сундуков золота и драгоценностей и считается первым случаем того, как папский престол был элементарно куплен за деньги. Александр VI представлял семью Борджиа, чьи корни уходят в Испанию, и его понтификат знаменовал возникновение на итальянской сцене новой, куда более жесткой, чем прежде, политики, новых амбиций самого понтифика и нового, невиданного ранее, мошенничества.

Пьеро де Медичи наследовал отцу, когда ему был двадцать один год (всего годом больше, чем Лоренцо, когда тот сменил своего отца). Кто бы ни пришел на смену Лоренцо Великолепному, в сравнении всегда обречен проигрывать, хотя на деле Пьеро многим его напоминал. Он обладал сильной волей, не прочь был поразвлечься; в то же время Пьеро считал себя человеком, наделенным высоким художественным вкусом, а также до некоторой степени поэтом. Увы, это не так, поэтом он не был; в то же время следует отметить, что он оказал огромную поддержку молодому Микеланджело, с которым они вместе росли.

Начать с того, что Пьеро был только рад переложить ведение повседневных дел, связанных с жизнью города, на плечи опытного помощника отца, Пьеро Довици да Бибиены, а дел банковских — на плечи стареющего Джованни Торнабуони. Еще в 1480 году банк Медичи был вынужден закрыть свои отделения в Лондоне и Брюгге, и на протяжении большей части правления Лоренцо резко сократил объем своих операций, почти наверняка подпитываясь суммами, которые Лоренцо время от времени перенаправлял из городской казны. Равным образом в глубоком упадке пребывала флорентийская шерстяная промышленность, а обедневшие работники и мелкие торговцы с самого начала составляли большую часть аудитории Савонаролы. Ни сами Медичи, ни Флоренция уже не могли позволить себе устройство оглушительно популярных празднеств, которые так привлекали горожан к отцу Пьеро.

Несмотря на это, он всячески выказывал стремление продолжать его политику, демонстрируя при этом, правда, весьма слабое ее понимание. В Лоренцо и себе самом он видел государей-лихачей, любимцев судьбы и ведущих актеров итальянской политической сцены, перед которыми благоговеет народ. Только вот прославленным обаянием Лоренцо Пьеро ни в коей мере не обладал, а об основах своего владычества судил совершенно неправильно. Семья Медичи являла собой мотор хорошо налаженной политической машины, нуждающейся в постоянном уходе в виде премий, назначений на важные посты, подарков — и все это должно было регулярно преподноситься с большим тактом и аккуратностью. Без этого постоянно меняющиеся пристрастия флорентийских политиков могли в любой момент обернуться изменой. Пьеро также неверно оценивал баланс сил, поддерживающих мир на большой итальянской сцене, и это сочетание ошибок как во внутренней, так и в международной жизни принесло ему прозвище «Невезучего». Сомнительно, впрочем, чтобы даже отец Пьеро справился с целым обвалом несчастливых событий, которые начались с его смертью.

Савонарола по-прежнему произносил во Флоренции свои огненные проповеди, устрашая свою постоянно увеличивающуюся аудиторию видениями «пылающего креста, раскачивающегося в мрачных тучах, нависших над Флоренцией». Он призывал граждан покаяться, пока не поздно, гневно клеймил греховность, разлагающую церковь на всех ее этажах, вплоть до самых верхних. Все понимали, о ком он говорит, ибо, и сделавшись папой Александром VI, Родриго Борджиа не смог избавиться от своей прежней репутации. Предсказания Савонаролы насчет смерти Лоренцо де Медичи и Иннокентия VIII сбылись; теперь он прорицал смерть третьего «тирана», семидесятилетнего неаполитанского короля Ферранте. А после этого, говорил он, на Италию обрушится огромная иностранная армия; она хлынет с Альп и опустошит всю страну, подобно тому как «варвары-хирурги отрубают своими скальпелями пораженные члены или сломанные кости».

Меж тем Пьеро де Медичи приходилось иметь дело с текущей итальянской политикой, у которой тоже были свои устрашающие стороны. Чтобы различить их, надо набросать, хотя бы бегло, общую картину. Правитель Милана Лодовико Моро Сфорца был всего лишь регентом, который должен был оставаться на этом посту, пока не достигнет совершеннолетия законный наследник Джан Галеаццо (сын убитого Галеаццо Марии Сфорцы). Для укрепления отношений между Миланом и Неаполем юного Джан Галеаццо женили на Изабелле, внучке стареющего Ферранте. Но когда Джан Галеаццо достиг-таки совершеннолетия, Лодовико Сфорца отказался передать ему власть, ссылаясь на то, что этот «почти слабоумный» не может править Миланом. Доля истины в этом утверждении есть, однако же Изабелла с ним не согласилась и обратилась к деду с просьбой вмешаться в ситуацию и обеспечить восхождение мужа на престол. Ее отец Альфонс, герцог Калабрийский, наследник неаполитанского трона, был особенно разгневан и заявил во всеуслышание, что готов двинуться на север, тем более что у него уже есть успешный опыт участия в войне, последовавшей за провалом заговора Пацци.

Лодовико рассчитывал на поддержку Флоренции, но Пьеро де Медичи от прямого ответа ушел; его советники смотрели в две стороны, ведь и Ферранте — союзник Флоренции. Тогда Лодовико обратился к Венеции и к папе: на весах мир в Италии, и без их участия удержать равновесие сил невозможно. Но и тут он столкнулся со множеством оговорок, что неудивительно: ни один итальянский правитель не хотел бы выглядеть союзником узурпатора вроде Лодовико Сфорцы — это может иметь опасные последствия для всей Италии, где на один престол всегда есть несколько претендентов. Лодовико Моро Сфорца понял, что ему грозит полная изоляция — против него может повернуться вся Италия.

От оси Милан—Флоренция—Неаполь, над укреплением которой так трудился Лоренцо де Медичи и которая на протяжении столь долгого времени позволяла сохранять в Италии мир, осталось одно воспоминание. Хуже того, не найдя ни у кого понимания в Италии, Лодовико Сфорца решительно повернулся в сторону иноземного государства. Он вступил в переговоры с французским королем Карлом VIII, суля в благодарность за поддержку выступить на стороне Карла, если тот решит возобновить старые претензии Франции на неаполитанский трон.

Втайне от итальянских государств именно такой возможности Карл VIII и ждал. Он был единственным сыном «Короля-Паука», Людовика XI, экстравагантного монарха, благодаря тщательно скрываемым способностям которого Франция укрепила свое положение самого богатого и самого мощного из государств Европы. Карл VIII взошел на трон в тринадцатилетнем возрасте, но в полном смысле королем стал лишь в 1491 году, достигнув совершеннолетия. У него была странная внешность: ходил он сутулясь и забавно загребая своими огромными ступнями (на каждой из которых, гласит популярная легенда, было по шесть пальцев). Да и человек это был необычный — не получив практически никакого образования, он всегда оставался на удивление наивен; однако же его чрезвычайная похотливость и обжорство, точно так же, как привычка бормотать что-то самому себе через клочковатую рыжую бороду, сильно смущали людей в его присутствии. Он уже выказывал все возрастающие признаки мегаломании, воображая себя правителем гигантской империи, и советники всячески поощряли эти его поползновения: пусть будет где-нибудь подальше от Франции, так проще достигать своих низких целей. Карла VIII уверяли, что если Франция удовлетворит свои законные интересы в Неаполе, это позволит вернуть себе Константинополь и Иерусалим, а ведь там проходят чрезвычайно выгодные торговые маршруты на Ближний Восток. Карл жадно слушал эти речи, уговорить его сделать Францию владычицей Средиземноморья было нетрудно.

В январе 1494 года неаполитанский король Ферранте умер, и таким образом сбылось предсказание Савонаролы касательно последнего из трех «тиранов». Ферранте наследовал его сын герцог Калабрийский, ставший королем Альфонсом II, после чего Карл VIII немедленно заявил о своих правах на неаполитанский престол и готовности применить силу для достижения своих целей. Если французская армия перейдет через Альпы и двинется на юг, угроза нависнет над всей Италией, за исключением Милана. Пьеро де Медичи заявил, что Флоренция будет защищать свою территорию против любого вторжения и поддержит Неаполь в борьбе с иноземцами. Многим во Флоренции, с трепетом ожидавшим развития событий, казалось, что вот-вот сбудутся и остальные предсказания Савонаролы.

Но не всех было смутить так просто. Как обычно, самые видные семьи Флоренции, в предвидении прихода весны, устраивали в своих дворцах пышные празднества. Но на этом фоне еще больше бросалось в глаза, что в партии Медичи дела складываются далеко не лучшим образом. Невнимание Пьеро к партийной машине Медичи привело к тому, что нарастающие конфликты оставались нерешенными. Из-за трудностей, с которыми столкнулся банк Медичи, главное его отделение, во главе которого стоял сам Пьеро, утратило свое ведущее финансовое положение; его вытеснил филиал, возглавляемый его кузенами Джованни и Лоренцо ди Пьерфранческо (тем самым, что заказал Боттичелли «Рождение Венеры»), которые немало заработали на торговле зерном. В результате Джованни и Лоренцо стали выражать все большее недовольство политическим главенством Пьеро; этот конфликт достиг своего пика в ходе совершенно тривиальной стычки, случившейся во время одного из весенних балов. Пьеро и Джованни заспорили, кому танцевать с местной красавицей, за которой оба ухаживали. Кончилось это тем, что Пьеро при всех дал своему двоюродному брату пощечину. Джованни понимал, что вызвать на дуэль правителя Флоренции он не может, и вынужден был отступить, явно затаив обиду. Трещина, расколовшая партию Медичи, стала очевидной.

Пьеро мучительно искал выхода из этого трудного положения. Как бы поступил отец? Наверняка Лоренцо действовал бы решительно, либо пустив в ход свое знаменитое обаяние и сделав какой-нибудь щедрый жест, сразу бы позволивший забыть все обиды, либо сломив соперника, что устранило бы любые угрозы. Поразмыслив, Пьеро выбрал второй путь, арестовав Джованни и Лоренцо и поместив их под замок на вилле Медичи в Кафаджоло. Им было предъявлено откровенно надуманное обвинение в тайных сношениях с Карлом VIII. По утверждению Пьеро, они якобы писали королю Франции, что, несмотря на заявление правителя о готовности любой ценой отстоять флорентийскую территорию, большинство горожан не станет препятствовать походу на Неаполь.

В сентябре 1494 года армия Карла VIII пересекла Альпы и вторглась в Италию. По современным оценкам численность ее колебалась между тридцатью и шестьюдесятью тысячами солдат. Возможно, солдат было действительно тридцать тысяч, а остальные — грумы, придворные, оркестранты, фокусники, повара, маркитантки и так далее. В таком случае воинство Карла почти вдвое превышало самые большие силы, вторгавшиеся в Италию через Альпы до того, — это был 218 год до нашей эры, и это была армия Ганнибала, насчитывавшая не более двадцати шести тысяч человек (по старым подсчетам, и тот факт, что они более надежны, чем последующие, весьма показателен при сравнении уровня статистики в эпоху Древнего Рима и Франции XV века, все еще пребывавшей в позднем Средневековье).

Мощная армия Карла состояла из закаленных бойцов, участвовавших во множестве кровавых сражений на севере Европы, которые сильно отличались от того, что сходило за таковые в Италии, — тактических «маневров» городских ополчений и наемников. В авангарде у французов шла вымуштрованная швейцарская гвардия, известная своей способностью остановить и отбить любую кавалерийскую атаку, в то время как для итальянцев такая атака обычно служила сигналом окончания сражения — спасайся кто может. К тому же французская армия была превосходно вооружена, располагая, в частности, полевыми орудиями, стрелявшими железными, а не каменными ядрами; такая артиллерия способна как рассеять вражескую пехоту, так и нанести ущерб городским стенам.

Лодовико Сфорца приветствовал Карла в Милане, откуда тот проследовал в Павию, где был принят законным правителем Милана Джан Галеаццо и его женой Изабеллой, всячески отговаривавшей его от военных действий против ее отца Альфонса II, короля Неаполитанского. Но огромная французская армия продолжала неотвратимо продвигаться на юг. Визит Карла VIII к Галеаццо явно не понравился Лодовико Сфорце; не прошло и нескольких дней, как разнеслись слухи о том, что Галеаццо умер от яда, а его жену и четверых детей объявивший себя законным правителем — герцогом Милана Лодовико бросил в тюрьму. Тогда же Альфонсо II поспешно выступил навстречу противнику. Две армии столкнулись на побережье у Рапалло, примерно в двухстах пятидесяти милях к северу от неаполитанской границы, и закончилось сражение полным разгромом итальянцев. С остатками армии Альфонсо II бежал назад, в Неаполь. Французская армия продолжала движение вдоль побережья. Понтифик сообщил, что ей обеспечен свободный проход через Папскую область, Венеция объявила о своем нейтралитете. На пути французов оставалась только Флоренция. На границе Тосканы Карл VIII остановился и направил Пьеро де Медичи послание с требованием пропустить его армию к Неаполю.

Ситуация сложилась в высшей степени деликатная. Пьеро обещал Альфонсу II поддержку, предполагая при этом, что его примеру последуют другие итальянские государства. Но выяснилось, что он остался один. Следует ли взять слово назад и, по примеру Венеции, заявить о своем нейтралитете? Прошло пять дней, ответа из Флоренции все не было, и потерявший терпение Карл VIII отдал своей армии приказ войти в Тоскану. Пограничный замок в Фивиццано был взят штурмом, гарнизон принужден к капитуляции. Того же Карл потребовал и от Флоренции.

По городу поползли самые противоречивые слухи. Говорили, что Джованни и Лоренцо ди Пьерфранческо де Медичи бежали из Кафаджоло и прибыли в штаб-квартиру Карла VIII, где заверили короля Франции, что Пьеро де Медичи выступает от имени далеко не всех флорентийцев, большинство из которых как раз готово уступить. Это, между прочим, свидетельствует о том, что обвинение, приведшее к их аресту, было не просто сфабриковано, хотя сейчас это уже не имело практического значения. Скоро стало ясно, что Джованни и Лоренцо сказали Карлу чистую правду: во Флоренции у них было много сторонников, готовых сдать город французам. Видные граждане лихорадочно искали козла отпущения, виновного в свалившихся на них бедах, и скоро нашли его в лице Пьеро. Тем временем Савонарола продолжал громыхать с амвона. Являвшийся ему в видениях огненный крест, раскачивающийся над Флоренцией, трансформировался в огненный меч, угрожающий гибелью и проклятием всем, кто не покается.

Пьеро наконец-то решился действовать. Для защиты Флоренции и ее тосканских территорий он призвал наемников и отправил их на север, в помощь гарнизонам оставшихся приграничных замков. Но скоро стало видно, сколь быстро тает число его сторонников в городе, которое и без того-то было невелико, — даже внутри семьи многие откровенно говорили о капитуляции. И вот тут-то Пьеро принял главное в своей жизни решение. По примеру отца, чья мужественная поездка в одиночку в Неаполь спасла Флоренцию пятнадцать лет назад, Пьеро тоже в одиночку отправился на встречу к Карлу VIII, задержавшись только для того, чтобы написать объяснительное послание членам синьории.

Но Пьеро — не Лоренцо Великолепный, ни по характеру, ни по удачливости. А Карл VIII — не впечатлительный Ферранте, которого было так легко потрясти актами героизма. Даже тогда поездка Пьеро рассматривалась, по преимуществу как жест отчаяния, а не мужества. Прибыв в штаб-квартиру Карла в Сарцанелло, он не нашел приема, какой обычно оказывают героям; напротив, его встретило плохо скрываемое презрение. Карл сразу же потребовал права занять портовые города Пизу и Ливорно и оставаться столько, сколько потребуется для окончания «предприятия». Ну а Пьеро, в отличие от отца, который умел показать себя даже в безнадежной ситуации, вел себя как побежденный: к тайному изумлению и удовлетворению Карла, он согласился на все его требования. Как и Лоренцо, Пьеро хотел спасти город, но у него не было способности рассмотреть ситуацию в более широкой перспективе. Карл отчаянно нуждался в обеспечении тылов, что позволило бы ему избежать возможного окружения, а затем спокойно отвести назад войска во Францию. И хотя сил у Пьеро было значительно меньше, поторговаться он мог, козыри у него были, и покажи он характер, вполне сумел бы завоевать уважение короля французов. Они, не исключено, могли бы даже достичь согласия, выгодного для обоих. Но этого не произошло, и поведение Пьеро дорого ему обошлось.

8 ноября 1494 года, после двухнедельного отсутствия, Пьеро вернулся во Флоренцию. Появившись в Палаццо делла Синьория для отчета о результатах своей миссии, он был потрясен встречей: перед ним буквально захлопнули двери. Синьория нашла наконец того, на кого можно возложить вину за собственное бездействие и беспомощность. Переговоры, проведенные Пьеро, были сочтены актом измены, а сам он объявлен предателем. Оснований для таких обвинений было немного, тем более что исходили они от людей, готовых капитулировать, даже не попытавшись поискать иного выхода; но Флоренция была охвачена паникой и истерией, нужен был козел отпущения, и на эту роль назначили Пьеро.

Покуда Пьеро и его вооруженные спутники оставались на площади перед дворцом, не зная, что предпринять, синьория велела звонить в колокола. Глухие звуки, зародившись на колокольной башне, поплыли по городу, сзывая жителей на площадь; но события уже разворачивались своим чередом. Стекавшиеся на площадь люди глумились над Пьеро и его людьми, швыряли в них камнями и отбросами; вскоре они уехали, ища укрытия под сводами палаццо Медичи. Издали, со стороны площади, доносился рев толпы. Синьория вынесла свой вердикт: Пьеро де Медичи и его брат Джованни объявляются предателями отечества.

Девятнадцатилетний кардинал Джованни вернулся из Рима во Флоренцию сразу, как узнал о том, что брат направляется к французскому королю. Сейчас он пытался хоть как-то расшевелить Пьеро, но безуспешно: обескураженный сначала провалом своей миссии, а затем реакцией флорентийцев, тот буквально впал в прострацию. Для него это было слишком сильное испытание. Джованни решил взять дело в свои руки и в сопровождении вооруженного отряда верных Медичи людей выехал в город со знаменитым кличем Медичи: «Palle! Palle!» Но ответом был лишь глухой ропот толпы и ответный клич: народ и свобода! Оставаться на улицах становилось все опаснее, и Джованни со своими людьми поспешил вернуться в палаццо Медичи; массивные двери захлопнулись за ними.

В предрассветные часы 9 ноября 1494 года, под покровом темноты, Пьеро де Медичи вместе с женой и двумя детьми проехал пустынными улицами к воротам Сан-Галло и покинул город. Тем временем кардинал Джованни и последние из оставшихся верными Медичи людей собирали во дворце драгоценности, которые можно было вынести. Затем, говорят, переодетый в монаха-доминиканца, Джованни доставил их в монастырь Сан-Марко. Выбор может удивить, ведь, хотя этот монастырь традиционно оставался цитаделью Медичи (Козимо тоже хранил тут драгоценности перед высылкой из города), приором теперь был Савонарола. Впрочем, некоторые из монахов сохранили, надо полагать, верность Медичи, потому кое-что из спасенных Джованни вещей дошло до нас через позднейшие источники из круга Медичи. Сделав, что мог, Джованни тоже бежал из города, все еще в монашеском одеянии. На следующий день синьория официально обнародовала указ, согласно которому Пьеро де Медичи и его семья изгоняются из Флоренции навечно, и объявила награду в 4000 флоринов за голову Пьеро и 2000 за голову Джованни. Козимо де Медичи предсказывал: «Через пятьдесят лет нас, Медичи, вышлют из Флоренции». Он ошибся — прошло всего тридцать.