7. ЗАРЯ ГУМАНИЗМА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

7. ЗАРЯ ГУМАНИЗМА

Как мы видели, корни гуманизма ведут к таким фигурам XIV века, как флорентийский поэт Петрарка, умерший за пятнадцать лет до рождения Козимо де Медичи. Петрарка чувствовал, что его поэтический темперамент не способен примириться с тем типом потусторонней духовности, что утверждало средневековое христианство. В писаниях античных авторов он улавливал совершенно иное мирочувствование, которое отнюдь не отрицает посюстороннюю действительность в пользу некоей будущей жизни, но, напротив, утверждает чувственность, устремления, возможности человека. Оказывается, добро можно усматривать не только в стремлении к чисто духовным ценностям, не заказано стремиться и к полному выражению нашей человечности в мире здешнем.

Большинство оригиналов античных авторов было утеряно после падения Римской империи и наступления Темных веков, а сохранились в основном выхолощенные, христианизированные комментарии к этим произведениям. Петрарка посвятил себя поиску утраченных манускриптов и в ходе своих странствий по Европе обнаружил целый ряд важных сочинений, включая несколько рукописей Цицерона, писавшего о гражданских добродетелях и принципах добропорядочной жизни, во благо и индивиду, и обществу в целом. Вот свежий, положительный подход к жизни: оказывается, мраку Темных веков предшествовала большая динамичная эпоха, и с этим открытием приходит понимание того, что она, минувшая эпоха, поддается восстановлению.

Несмотря на нашествие Черной Смерти в середине XIV века, Флоренция оставалась центром нового интереса к классике, который и породил гуманизм; отсюда же происходит современное понятие «гуманитарные науки». Как тогда, так и сейчас под этим подразумевается широкое поле интеллектуальных исканий, расположенное между теологией, с одной стороны, и натурфилософией (естественными науками) — с другой. Гуманизм, как и гуманитарные науки, делает упор скорее на человеческий, нежели духовный или технологический аспект знания. Так был сделан первый шаг к пониманию личностного начала как общечеловеческого свойства.

Следует, однако, иметь в виду, что то, о чем идет речь, представляло собой процесс долгого и постепенного развития. Многие из тех ценностей, свойственных средневековой мысли, не будут отброшены мгновенно либо полностью. Новый гуманизм разовьется в бесспорном и всепроникающем контексте христианского вероучения. Самые ранние возрожденческие произведения живописи, литературы, архитектуры были целиком пропитаны религией: на картинах изображались библейские сюжеты, поэзия имела набожный характер, архитекторы строили церкви и т.д. В общем, то, что рассматривалось как новаторские черты формирующихся гуманистических представлений, проявлялось нередко как небольшой сдвиг в нюансах. Приближение Ренессанса, как и его полный расцвет, следует рассматривать не как некий внезапный прорыв в совершенно новую эру, но как цепь медленных комплексных перемен. То, что в XIV веке выглядело прозрениями Петрарки, минует несколько долгих, на два века растянувшихся стадий, прежде чем достигнет своего полного осуществления.

Одной из ведущих фигур во флорентийских гуманистических кругах на рубеже XV века был Никколо Никколи, ставший другом юного Козимо де Медичи. Будучи на двадцать пять лет его старше, Никколи происходил из семьи одного из тех торговцев шерстью, что сделали состояние, когда Флоренция оправлялась от последствий Черной Смерти. Хотя и унесла чума почти половину населения города, возрождение шло относительно быстрыми темпами, отчасти потому, что беда ударила прежде всего по беднякам и неквалифицированным рабочим. Те же, кто располагал хоть какими-то деньгами, а таких во Флоренции было значительно больше, чем в иных, менее преуспевающих и менее демократических обществах, просто удалились в сельскую местность.

Никколо Никколи станет одним из первых арбитров той идеологии и тех художественных вкусов, которые сформируют Ренессанс, а разыскания старинных текстов и пропаганда идей античности и вовсе превратится в главное дело его жизни. Вскоре после знакомства с молодым Козимо они оба засобирались в Святую землю на поиски греческих манускриптов, но этому воспротивился Джованни, и Козимо стал обучаться семейному банковскому делу. Вряд ли он долго сожалел об этом: пройдет время, и Козимо сделается исключительно способным, пусть, наверное, и слишком осторожным банкиром, в духе отца. В то же время полученное им гуманистическое воспитание и рано завязавшаяся дружба с Никколо Никколи тоже затронули какие-то важные струны его характера, ибо по смерти отца Козимо начал отдавать немалую часть своей кипучей энергии осуществлению различных гуманитарных проектов. Финансируя, после отхода от дел, строительство церквей, Джованни прежде всего следовал флорентийским понятиям о гражданском долге. Иное дело Козимо — для него это была внутренняя потребность, и все то время, деньги, энергия, которые он будет посвящать такого рода деятельности, лишний раз покажут, что в первые сорок лет его жизни эту потребность просто приходилось подавлять.

В глазах многих флорентийцев, в том числе, разумеется, и Джованни ди Биччи, Никколи был личностью вполне неоднозначной. Расхаживая в античной римской тоге и всячески демонстрируя свою «тонкую восприимчивость», он представлял собой несколько абсурдную фигуру и выглядел скорее записным аристократом, который просто проматывает полученное наследство. В то же время были в его характере и сила, и твердость, и вместе со своим другом, старейшиной среди флорентийских государственных мужей Палла Строцци, он сыграл выдающуюся роль в становлении Флорентийского университета, который был основан в 1321 году, но вскоре погрузился в трясину средневековой схоластики. В 1397 году Никколи и Строцци удовлетворили давнее желание Петрарки образовать в университете кафедру по изучению культуры Древней Греции, что позволило заняться недавно обнаруженными рукописями Платона; для этого они назначили на профессорскую должность Мануэля Хрисолораса, исполнявшего в Италии обязанности посланника византийского императора (древнегреческий в средневековые времена не пользовался сколько-нибудь значительной популярностью, даже Петрарка не вполне овладел им, главным образом потому, что не было хороших учителей).

Влияние Никколи во Флоренции было практически безграничным: на протяжении первых трех десятилетий XV века он председательствовал на всех городских собраниях интеллектуалов, играя таким образом роль неформального министра культуры. Помимо содержания роскошного дома во Флоренции, Никколи платил специально отобранным людям, которые по его поручению разъезжали по Европе в поисках старинных рукописей — дорогостоящее занятие, которое в конце концов едва не поставило его на грань банкротства. Избежать его удалось лишь благодаря закулисному вмешательству Козимо, отдавшего распоряжение всем филиалам банка Медичи безоговорочно принимать к оплате переводные векселя Никколи. Это было весьма кстати, тем более что резкие манеры Никколи отталкивали от него людей за пределами флорентийского круга гуманистов, да и там нередко вспыхивали острые конфликты. Но самые шумные ссоры происходили дома, с любовницей Бенвенутой, которая до того жила с младшим братом Никколи: если верить источнику того времени, эта «сирена приобрела благодаря своему обаянию и обольстительным манерам такую власть над Никколо, что вопреки своим лучшим принципам» он увел ее у брата. Платой стало открытие того, что Бенвенута требует куда большего внимания, нежели готов или может уделить ей ученый-гуманитарий, и в результате тихая холостяцкая жизнь в доме превратилась в настоящую драму с ее театральными эффектами.

Строгий вкус не позволял Никколи заниматься оригинальным творчеством, ибо, пытаясь запечатлеть свои идеи на бумаге, он остро ощущал то, что ему казалось слабостями, хотя в каком-то роде его писания будут иметь продолжительный отклик в Италии. У Никколи была привычка делать копии редких манускриптов, хранящихся в его домашней библиотеке. Те же, что приобрести не удавалось, он одалживал, чтобы записать их содержание — век книгопечатания был еще впереди, и иного способа распространения книжного знания не существовало. По иронии судьбы, именно эта техническая работа оставит наиболее определенный и долговечный след: выработанный им специально для переписки редких манускриптов ясный, четкий, с наклоном вперед шрифт будет впоследствии, уже после его смерти, взят на вооружение первыми итальянскими печатниками и получит наименование italic — курсив.

Влияние Никколи выйдет за пределы литературы и сыграет весьма немаловажную роль в формировании творческой манеры таких художников, как Донателло и Брунеллески, которые познакомились с ним в доме Козимо. Именно Никколи привил Донателло острый интерес к классической скульптуре, и он же открыл Брунеллески глаза на чудеса античного Рима, лежащего в руинах под тусклым средневековым городом, выросшим на его месте. После смерти Никколи в 1437 году восемьсот книг его библиотеки унаследовал Козимо. Никколи всегда считал свое собрание общим достоянием, открытым любому ученому и художнику, подверженному тому же духу вопрошания, что и хозяин, и он был уверен, что Козимо сохранит и разовьет эту традицию публичности. Четыреста манускриптов Никколи составят ядро библиотеки Медичи, которую Козимо откроет в 1444 году, при переезде в палаццо Медичи на виа Ларга. К унаследованным Козимо добавит манускрипты из собственного собрания, и таким образом возникнет первая в Европе публичная библиотека. Ее читателям предоставлялась возможность брать оригиналы на дом, Козимо же постоянно увеличивал библиотечные фонды. Было время, когда он нанимал не менее сорока пяти переписчиков, которые за два года изготовили более двухсот копий. Впоследствии Козимо разделит унаследованные от Никколи манускрипты на две части — одну оставит во Флоренции, другую передаст библиотеке, созданной им при венецианском монастыре Сан-Джорджио Маджоре — в знак благодарности за гостеприимство, оказанное изгнаннику.

Еще одно новшество состояло в том, что библиотека Козимо питала людей сведениями, источником которых была не только церковь — она стала первым носителем нового светского знания. А с другой стороны, манускрипты, предоставленные Козимо для библиотеки в Сан-Джорджио Маджоре, учреждении религиозном, знаменовали расширение круга знаний, доступных в церкви. Последняя теряла свою средневековую монополию на ученость, но поначалу не было никакого конфликта — светское и сакральное знание сосуществовали в мире и согласии.

Долгое время наиболее ценным сотрудником Никколи, разыскивающим по его поручению манускрипты во всех уголках Европы, оставался Поджо Браччолини, которому — и как писателю, и как коллекционеру — предстояло стать еще одной яркой звездой среди гуманистов, окружающих Козимо. Браччолини родился в 1380 году в семье бедного аптекаря в городке Ареццо, в сорока милях к юго-востоку от Флоренции. По слухам, он перебрался туда в восемнадцатилетнем возрасте, фактически без гроша в кармане. Каким-то образом ему удалось поступить в университет, где он изучал право и, между делом, древнегреческий, будучи одним из первых, кому повезло сделаться учеником нового профессора, Мануэля Хрисолораса, ныне общепризнанного основателя итальянской школы изучения греческой античности. После окончания университета в 1403 году Браччолини получил место писца при папском дворе, а когда семь лет спустя Бальдассаре Косса стал папой Иоанном XXIII, он сделал его главным составителем папских эдиктов и своих посланий. В 1414 году Браччолини сопровождал Иоанна XXIII на роковое для него заседание собора в Констанце, и там-то он сблизился с молодым Козимо де Медичи, другим участником папской свиты.

Затем, судя по всему, Браччолини несколько лет оставался чем-то вроде вольного охотника, прочесывая монастыри Швейцарии, Германии и Франции в поисках утраченных древних рукописей по поручению самых разных лиц, включая Никколо Никколи и Козимо де Медичи, который недавно тоже пристрастился к их коллекционированию. Несмотря на свою устремленность к высокому знанию, Браччолини не чурался браконьерских способов получения того, что ему было нужно; он копировал рукописи, даже если это было недвусмысленно запрещено, и нередко подкупал, либо деньгами, либо лестью, настоятелей монастырей. Оказываясь в пыльных монастырских погребах, он не брезговал пользоваться потаенными карманами своего плаща; хитроумия ему было не занимать, а в результате развитие знания в Италии получало новый импульс, а охотник — щедрое вознаграждение. Таким образом Браччолини и продолжал свои странствия, к которым постепенно начал привыкать; право же, как говорят сведущие люди, его пристрастие к античности равнялось только его же пристрастию к хорошей еде и красивым женщинам.

Среди находок Браччолини был целый ряд забытых манускриптов, которые он обнаружил в темнице одной из башен швейцарского монастыря Сен-Гален, хотя более всего он прославился, обнаружив в 1417 году полную рукопись работы римского поэта I века до новой эры Лукреция «О природе вещей», считавшуюся пропавшей после падения Римской империи и известную только по кратким цитатам в работах других авторов. «О природе вещей» — большая поэма, шесть книг которой включают в себя псевдонаучное объяснение устройства вселенной, с опорой на таких древнегреческих философов, как Демокрит и Эпикур, которые удивительным образом описывали мир как материю, состоящую из атомов и управляющуюся законами науки и не оставляющую места никаким богам. В своей поэме Лукреций развивает эпикурейский взгляд, согласно которому людям следует стремиться к наслаждениям и избегать боли; философия существует для того, чтобы исцелять человечество от страха перед смертью и богами; религия же предстает в виде устрашающего монстра, взирающего на землю откуда-то с небес. Оказывается, еще полтора тысячелетия или около того назад Лукреций сформулировал многое из того, что в раннегуманистическом мировоззрении все еще пребывало в зачаточном состоянии: вот стимул для самопознания человечества, для раскрытия устройства мира, свободного от метафизических влияний.

Браччолини послал рукопись Лукреция Никколи во Флоренцию, где тот тщательнейшим образом изготовил своим четким курсивом копию — предосторожность нелишняя, ибо впоследствии найденный Браччолини оригинал был утерян, и дошел до нас Лукреций как раз в копии, сделанной Никколо. Через год после этой фантастической находки Браччолини на четыре года отправился в Англию в надежде на новые открытия, но, к его разочарованию, выяснилось, что из-за влажного климата многие древние рукописи покрылись плесенью и стали нечитаемы. По возвращении в Италию Браччолини с радостью вернулся в прежнем качестве на службу при папском дворе, что позволяло ему продолжать поиски, да и заниматься сочинением собственных работ. В отличие от многих других должностей в папской канцелярии его работа не требовала принятия никаких обетов; потому в возрасте пятидесяти шести лет Браччолини решил, что пора угомониться, и женился на восемнадцатилетней девушке, родившей ему шестерых детей — вдобавок к четырнадцати внебрачным.

Впоследствии Браччолини навсегда вернулся во Флоренцию, где стал играть ведущую роль в кругу гуманистов и сделался близким другом Козимо. В 1427 году они даже совместно отправились на каникулы в Остию и занялись раскопками античных руин, на которые до тех пор мало кто обращал внимание. Еще одно свидетельство тесной дружбы, связывающей этих двух людей, относится к годам изгнания Козимо, когда Браччолини слал ему ободряющие, хотя и несколько лицемерные письма, изобилующие философскими сентенциями в таком примерно роде: «Будь благодарен за то, что жизнь предоставила тебе эту возможность испытать столь великие добродетели». Любопытно, но Браччолини как будто примирился с тем, что Козимо не вернется во Флоренцию, и утешал его: «Куда бы ни забросила тебя судьба, считай, что это твоя родина». Это, пожалуй, свидетельствует о том, что в ту пору во Флоренции так думали многие.

Браччолини также советовал Козимо, как ему упорядочить растущую коллекцию рукописей, и вполне возможно, что именно по его рекомендации Козимо призвал Кириака из Анконы, известного в ту пору негоцианта и торговца произведениями античного искусства. Кириак разъезжал по Ближнему Востоку и северу Африки, переписывая надписи, высеченные на руинах классических времен, и делая первые описания местоположения античных памятников, (столетия спустя они станут неоценимым подспорьем в работе археологов). Козимо отправил Кириака в коммерческую поездку в Константинополь, Святую землю и Египет, в ходе которой ему, впрочем, следовало заниматься и продолжением поисков рукописей; быть может, именно это легло в основу знаменитой, хотя, может быть, и чересчур восторженной характеристики, которую дал Козимо историк Эдвард Гиббон: «Его богатство было поставлено на службу человечеству; в одно и то же время он поддерживал связи с Каиром и Лондоном; индийские специи и греческие книги нередко переправлялись одним и тем же судном».

Если литературные произведения хоть в какой-то степени являются путеводителем по характеру человеческому, то можно утверждать, что именно таким спутником Козимо, обаятельным и забавным, стал Браччолини. Его работы — один из лучших литературных образцов этого раннегуманистического периода: они отличаются тонким стилем, остроумием, оригинальностью, наконец, чрезвычайным жанровым разнообразием, от сальных историй до глубоких философических диалогов. В одном из последних, «О несчастьях государей», Никколи предстает как воплощение классического вкуса, Козимо же выглядит весьма прагматичным, но при этом просвещенным банкиром. Уже говорилось, что Браччолини, если его задеть, мог впадать в такую ярость и в такое злоязычие, которые даже в этот век полемики и ниспровержения всего и вся казались чем-то необыкновенным, — его писания изобилуют нападками на погрязшую в коррупции церковь и лицемерие священников — отцов незаконнорожденных детей (тема, в которой автор был бесспорным знатоком). Между прочим, оставил след в истории и четкий почерк Браччолини: вместе с манерой ясно отделять друг от друга слова он усвоил его из немецких рукописей XI века. В письме последующих времен на смену ему пришла беглая, но трудно различимая готика, столь любезная наскучившим своей работой монахам-копиистам средневековых монастырей. Потому-то итальянские печатники следующего столетия и обратились к рукописям Браччолини, используя их в качестве образца шрифта, названного впоследствии романским. Он и поныне является самым распространенным книжным шрифтом (им набрана и книга, находящаяся сейчас в ваших руках). В семидесятитрехлетнем возрасте Браччолини была оказана весьма тронувшая его честь — он был избран канцлером Флоренции. Наверняка немалую роль сыграл в этом его друг Козимо де Медичи. Шесть лет спустя Браччолини скончался, и Флоренция с почестями проводила писателя, о латыни которого говорили, что она сладка как мед, и который, сидя за письменным столом, предпочитал общество красивой женщины «длиннорогому буйволу» (весьма экстравагантная метафора для описания средневекового монастыря).

Другая видная фигура во флорентийском кругу гуманистов, где Козимо был завсегдатаем, — сын его врача Марсилио Фичино, родившийся в 1433 году. Странный вид являл он собой — карлик с покалеченной ногой, человек с духовными устремлениями, однако же нередко демонстрирующий свой буйный нрав. Поначалу он занимался медициной, но параллельно изучал древнегреческий и, рано обнаружив глубокий интерес к наследию Платона, в конце концов завоевал репутацию крупнейшего во Флоренции знатока его работ. Козимо тоже чрезвычайно интересовался Платоном, но ему не хватало квалифицированных переводов, потому он, можно сказать, усыновил Фичино, выстроив ему отдельный коттедж у себя в Муджелло, где тот специально для него переводил на латынь диалоги Платона, один за другим. Летом, когда, спасаясь от городской духоты, Козимо удалялся в свое поместье, он нередко приглашал Фичино к себе, и они засиживались за полночь, читая вслух и рассуждая о Платоне.

Образ жизни Козимо всячески располагал к философским размышлениям. Ростовщичество, составлявшее основу процветания его банка, все еще, строго говоря, считалось смертным грехом, и это сильно беспокоило его; равным образом заставляли его задумываться о том, нравственна ли его жизнь, всякого рода политические махинации, в которые он неизбежно вовлекался, занимаясь делами города. За внешностью строгого гуманиста скрывалось смятенное, измученное сердце, и рассуждения Платона о бессмертии души, точно так же, как и созданный им набросок идеальной республики, управляемой государем-философом, мысли Платона о том, что необходимо для праведной жизни, — все это глубоко трогало Козимо.

Фичино в какой-то момент изложит свои собственные, в неоплатоническом духе, идеи на сей счет. По его суждению, бессмертие души зависит от меры ее участия на протяжении земной жизни в божественных промыслах разума, согласия и самодостаточности. В сочинениях древнегреческих философов он усматривал предчувствие истины, как ее понимает христианская религия, и пытался объединить языческую философию Платона и христианство в сплаве ясно выраженной гуманистической веры. Платонические идеи красоты, истины и абсолюта сделались центром мыслительной деятельности Фичино, а интерпретация этих понятий приобрела необыкновенную влиятельность в гуманистической среде флорентийских художников и литераторов. По его знаменитому определению, красота заключена «не в тени существа, но в свете и форме; не в скрытой материи тела, но в его видимых пропорциях; не в грубой весомости мерзкой плоти, но в числе и мере». Едва ли не манифест художника-гуманиста.

В то же время Фичино не во всем был согласен с гуманистами; его отличала повышенная духовность, и в возрасте тридцати лет он принял священнический сан. Однажды зимней ночью, читая в своем домике Лукреция, он почувствовал такое возмущение его эпикурейской легкостью, что швырнул книгу в огонь. Козимо был не единственным, кого глубоко волновали противоречия, вызванные попытками жить и думать по-новому.