29. FINALE

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

29. FINALE

В отсутствие других претендентов очередным великим герцогом Тосканы стал второй сын Козимо III Жан Гастон. Было ему пятьдесят два года, и, поскольку все надежды его отца на наследника мужского пола пошли прахом, казалось, род Медичи пресекается.

В годы, последовавшие за его женитьбой на жуткой принцессе Анне Марии Франческе Сакс-Лауэнбургской, Жан Гастон вынужден был безвыходно находиться в ее обветшавшем замке в Богемии, ибо жена отказывалась даже говорить о переезде во Флоренцию. Она вбила себе в голову, что мужчины из рода Медичи отравляли своих жен. По свидетельствам современников, у Анны Марии Франчески вошло в привычку расхаживать по холодным залам своего замка в охотничьем костюме из грубой кожи и сапогах, всячески понося своего жалкого мужа. Когда она отправлялась охотиться на диких кабанов, он подходил к окну и часами смотрел на дымящиеся трубы райхштадтских хижин; и по пухлым его щекам у него катились слезы жалости к самому себе. Он пристрастился к карточной игре со своим итальянским любовником-грумом и его приятелями, проигрывая при этом крупные суммы, ибо они его бессовестно обжуливали. Чтобы расплатиться с долгами, ему приходилось тайком залезать в шкатулку своей жены и закладывать драгоценности, которые она никогда не надевала, в ломбардах Праги, куда он теперь наведывался все чаще и чаще. Здесь Жан Гастон находил свои удовольствия: «Переодевшись в простого горожанина, он сливался с разношерстной компанией лакеев и бродяг, шатавшихся, постепенно напиваясь, по притонам и тавернам Праги... Тут он приучился скандалить и дебоширить, курить табак и жевать под выпивку, как это принято в Германии, перец с хлебом и семенами тмина».

Наконец у Козимо III иссякло терпение — сын и наследник ему был нужен во Флоренции. Узнав, что жена отказывается ехать с ним в Италию, он разработал план, как выманить ее из замка. По просьбе Козимо III папа Климент XI направил в 1707 году в Райхштадт архиепископа Пражского, который в самых категорических выражениях напомнил принцессе, что долг жены обязывает ее сопровождать мужа во Флоренцию. Принцесса пришла в ярость и наконец, все более распаляясь, вполне недвусмысленным образом заявила архиепископу, что никакого смысла в этой совместной поездке нет, потому что муж ее — «полный импотент».

В 1708 году Жан Гастон вернулся домой один. Жену ему больше не суждено было увидеть, и принцесса Анна Мария Франческа Сакс-Лауэнбургская весь остаток жизни провела в своих захолустных богемских имениях. Уже достигнув пожилого возраста, она по-прежнему оставалась страстной охотницей, но в старости сделалась отшельницей с весьма своенравным характером. Умерла Анна Мария Франческа в 1741 году семидесяти лет от роду. Родственные ей семьи продолжали исправно поставлять королей и королев для Пруссии и Англии, но ее прямая линия пресеклась, как и род Медичи.

Жан Гастон поселился в Тоскане вместе со своим неразлучным Джулиано Дами, взявшим на себя организацию его быта. Исключительная чувствительность заставляла Жана Гастона по-прежнему искать одиночества. Ночами он подолгу молча сидел на кровати, не отрываясь от бокала с вином и глядя на луну. Оставшееся время Жан Гастон проводил в переездах с одной семейной виллы на другую, тщательно избегая при этом встреч с родичами. Его отталкивала религиозность отца, и он не любил свою невестку (вдову старшего брата Фердинандо) за ее постоянные поучения. Несколько позднее, по смерти своего немецкого мужа-сифилитика, во Флоренцию вернулась его любящая сестра Анна Мария Луиза де Медичи, но теперь и она вызывала у него крайнее отторжение, ибо именно ее он винил в своем неудачном браке (и действительно, как жена курфюрста, Анна Мария действовала в качестве посредницы Козимо III при европейских дворах и в конце концов порекомендовала в жены Фердинандо принцессу Сакс-Лауэнбургскую). Так, в безделье протекали во Флоренции дни наследника великого герцога Тосканы, жившего в трепетном страхе наступления того дня, когда отец умрет и бремя правления ляжет на его плечи.

Известный французский путешественник Гийо де Мервиль, живший в ту пору во Флоренции, отмечает «редкостную апатию (Жана Гастона). Он настолько ленив, что, говорят, даже писем не читает, чтобы не отвечать на них. При таком образе жизни он мог бы прожить до глубокой старости, если бы не астма, которая к тому же усугубляется сильными сердечными средствами, которые он принимает в больших количествах. Некоторые опасаются даже, и не без оснований, что он уйдет раньше отца». Но получилось иначе.

К моменту смерти Козимо III Жан Гастон превратился в настоящую развалину. Во многих отношениях он был гораздо старше своих пятидесяти двух лет; в то же время в его расплывшейся от жира фигуре было что-то удивительно детское. Случалось, он целыми днями не вставал с кровати, и его полусонное состояние могло даже навести на мысль о преждевременном старческом слабоумии. Джулиано Дами набрал целую команду бродячих артистов, призванных развлекать Жана Гастона; как правило, это были миловидные молодые люди — выходцы из обедневших флорентийских семей. Называли их ruspanti — от ruspi (монеты), которыми с ними расплачивались, хотя у этого слова имеются и иные коннотации: уборка мусора, подметание дворов. Жадность этих артистов не знала никаких моральных пределов. Жан Гастон лежал на своей необъятной кровати, рядом с ним сидели двое или больше ruspanti, а остальные, по указке Джулиано Дами, разыгрывали импровизированные эротические сценки. Жан Гастон осыпал их грязными ругательствами, заставлял развратничать самым бесстыдным образом, а потом засыпал с открытым ртом. Его маленькие толстые губы прикасались к округлому двойному подбородку.

Ко всеобщему удивлению, новый великий герцог Тосканы начал свое правление весьма энергично; он даже всерьез отнесся к своим обязанностям. Памятуя о том, сколь много вреда принесло великому герцогству долгое царствование его отца, Жан Гастон начал с целого ряда реформ. Прекратил публичные казни. Резко уменьшил властные возможности священства. Отменил антисемитские законы. В попытке оживить анемичную экономику резко уменьшил налоги с рабочих и ремесленников, организовал учет нищих и направил их на общественные работы. Разрешил университету Пизы расширить образовательную программу, не ограничиваясь долее окостеневшим учением Аристотеля: теперь можно было даже пользоваться работами Галилея, на многие из которых до сих пор распространялся церковный запрет.

Естественно, для осуществления всех этих реформ требовалось время, и все же постепенно Флоренция обретала хотя бы подобие былой живости. Скандальная частная жизнь Жана Гастона давно перестала быть для кого-либо секретом, но воспринималась теперь с добродушной терпимостью. Он был лучше своего отца-ханжи; по крайней мере по городу перестали шнырять шпионы, выискивающие отклонения от установленных правил поведения. В своем роде новый великий герцог даже сделался популярной фигурой: он делал все, что мог.

К сожалению, мог Жан Гастон немного. Постепенно он вернулся к своему привычному безделью, и реформы начали сворачиваться. Тоскана обнищала настолько, что, посетив ее, французский писатель Монтескье заметил: «Нет города, в котором люди были бы настолько же лишены роскоши, как во Флоренции». При этом он парадоксальным образом добавил: «А вот власть во Флоренции исключительно либеральна. Никто не знает и даже не подозревает о существовании государя и его двора. Одного этого достаточно, чтобы признать редкостную чистоту атмосферы в этой маленькой стране».

Подобного рода неведению вряд ли следует удивляться, ведь Жан Гастон теперь, случалось, неделями не поднимался с кровати. И жизнь его по преимуществу протекала не на публике: он просыпался в полдень, после чего советники могли хотя бы попробовать добиться аудиенции и решить текущие дела. Как правило, Джулиано Дами должен был останавливать их еще у входа во дворец, но иногда, ценой взятки, кое-кому удавалось проникнуть внутрь через боковую дверь. Аудиенция продолжалась максимально краткое время и часто напоминала игру в испорченный телефон, после чего великий герцог, нащупав где-то в простынях колокольчик, звонил Джулиано, чтобы тот выпроводил надоедливого гостя. В пять подавался обед, затем, после продолжительной трапезы, начинался «спектакль» в исполнении ruspanti, в ходе которого Жан Гастон, откинувшись на подушки, рыгал и грязно сквернословил. Около двух ночи подавался обильный ужин; герцог выходил к нему, надев длинный муслиновый шарф, вскоре покрывавшийся сальными пятнами и крошками табака, который он нюхал в паузах между переменами блюд. Под конец Жан Гастон, случалось, повелевал открыть окна и всем удалиться, задумчиво взирая на луну, отбрасывавшую свой бледный неземной свет на крыши домов, башни и купола городских соборов. Звон стекла от выпавшей из его рук бутылки указывал слугам, сторожившим вход в спальню, что его королевское высочество заснул.

В попытке хоть как-то вывести Жана Гастона на люди его невестка принцесса Виоланта организовала несколько официальных приемов, на которых великий герцог должен был играть ведущую роль. Цель ее состояла в том, чтобы оторвать Жана Гастона от его ruspanti и ввести в цивилизованное общество. Остроумные, светские друзья принцессы, составляющие аристократический круг Флоренции, обмахиваясь веерами, с некоторой настороженностью смотрели, как великого герцога ведут к креслу во главе стола. К сожалению, в новом для себя обществе великий герцог почувствовал себя настолько неловко, что начал опрокидывать в себя один бокал за другим и в конце концов «расслабился» так, что повел себя, словно был в компании ruspanti. Парик его сбился на сторону, он выкрикивал какие-то ругательства, которые, к счастью, было почти невозможно разобрать. Конец социальному эксперименту, предпринятому принцессой Виолантой, положил следующий эпизод: в самый разгар застолья великий герцог обильно отрыгнул себе на салфетку половину только что отправленной в рот пищи и принялся вытирать рот развевающимися локонами своего напомаженного парика, не обращая внимания на скрип стульев и шелест платьев поспешно удаляющихся дам.

После того как Жан Гастон практически перестал подниматься с кровати, по Европе — что неудивительно — поползли слухи о его смерти. Дабы положить им конец, его сестра Анна Мария Луиза настояла на его появлении на скачках 1729 года в Порта аль Прато, приуроченных к Дню святого Иоанна Крестителя.

Приготовившись психологически к встрече со своими подданными, Жан Гастон с трудом поместил свое тучное, китообразное тело в экипаж, поджидавший его у входа в палаццо Питти, и тронулся через прилегающую к нему просторную площадь. Последовало то, чего можно было ожидать: на глазах у любопытствующих граждан, провожающих глазами удаляющийся экипаж, его пассажир то и дело высовывался в окно, изрыгая на улицу очередную порцию рвоты. Достигнув западных ворот, Жан Гастон немного оправился и вскоре, заняв в окружении сливок флорентийского общества почетное место на трибуне и с интересом наблюдая за скачками, принялся по привычке весело сквернословить. В конце концов он впал в глубокую дрему, и в палаццо Питти его пришлось переносить на носилках, — так что те из горожан, что вышли на улицы встретить его, имели возможность сами убедиться, что их постанывающий, распростертый на носилках великий герцог отнюдь не мертв, просто пребывает в бессознательном состоянии.

К этому времени уже стало вполне ясно, что наследника мужского пола в семье Медичи не будет. Кто же тогда может претендовать на титул великого герцога Тосканы? Сложившаяся ситуация таила в себе немалую опасность, и европейские державы отдавали себе в этом отчет. По окончании войны за испанское наследство европейские престолы, не имеющие бесспорного наследника, распределялись более или менее поровну между двумя крупнейшими королевскими домами континента: Бурбонами и Габсбургами. В 1731 году в Вене собралась международная конференция, которой предстояло решить, кто взойдет на тосканский престол после смерти Жана Гастона, каковая, судя по сообщениям дипломатов, была уже не за горами. На конференцию съехались представители Англии, Голландии, Испании и Савойи. Самого Жана Гастона не только не пригласили, но даже не сочли нужным посоветоваться по этому вопросу. В конце концов было решено, что во главе великого герцогства встанет пятнадцатилетний дон Карлос, уроженец Испании, из рода Бурбонов; ему следует как можно скорее направиться во Флоренцию, дабы обеспечить максимально гладкую процедуру передачи власти. Это решение было закреплено в Венском договоре.

Таким образом, Жана Гастона полностью лишили каких бы то ни было полномочий, хотя дон Карлоса для вида назначили опекуном и предложили подписать соответствующий документ, подтверждающий это. Судя по всему, Жан Гастон был вполне доволен таким оборотом дел и при подписании бумаг небрежно бросил: «Один росчерк пера — и у меня появился наследник. Я добился того, чего не смог добиться за тридцать четыре года семейной жизни».

В 1732 году дон Карлос, сопровождаемый шеститысячным вооруженным отрядом испанцев, появился в Тоскане и беспрепятственно проследовал во Флоренцию. Граждане города, чрезвычайно довольные, судя по всему, тем, что за престол никто не будет воевать, восторженно приветствовали юного испанского государя. Больше всего им явно нравилось то, что у них теперь есть властитель, которого они могут публично прославлять (по иронии судьбы, это была традиция, утвержденная в кругу флорентийских республиканцев представителями клана Медичи). Приветствовал дона Карлоса и Жан Гастон, преподнесший наследнику обитый бархатом экипаж, запряженный двумя белыми осликами, а также расшитый золотом зонт от солнца. Это был прежде всего символ щедрости Медичи: нелепая детская игрушка для использования в садах Боболи. А ведь дон Карлос уже вышел из детского возраста, этот государь-подросток был заядлым охотником. Тем не менее странный и в какой-то степени унизительный подарок он принял с полным достоинством.

Тем не менее нельзя утверждать, будто проблема наследования тосканского престола была решена полностью: на нее оказывали влияние известные европейские события. Дело в том, что не повсюду династические проблемы решались с той же легкостью, и вот уже континент вновь оказался на грани катастрофы. В 1733 году умер король Польши, что вызвало войну за польское наследство, которая, своим чередом, побудила Францию и Испанию выйти из Венского договора и вступить в конфликт с Австрией. К счастью, на сей раз распря продолжалась недолго, ведущие державы подписали новый договор — Туринский, по которому произошло перераспределение королевских венцов. Юный дон Карлос стал королем Неаполитанским, в Тоскане ему на смену пришел младший брат, Франциск Лотарингский. Последний был помолвлен с наследницей Габсбургского трона Марией Терезией, из чего следовало, что Тоскана отныне переходит из испанских в австрийские руки. Таким образом, в 1737 году дон Карлос вместе со своими шестью тысячами испанцев покинул Тоскану, а несколько позже на их место пришли те же шесть тысяч, но уже австрийцев во главе с принцем де Краоном, представителем Франциска Лотарингского.

Жан Гастон был недоволен этими переменами — он успел привязаться к дону Карлосу, но сделать ничего не мог, ему оставалось лишь удостоверить своей подписью согласие с той процедурой передачи трона, что предусмотрена Туринским договором. Принц де Краон делится своими впечатлениями о Жане Гастоне с Франциском Лотарингским: «Я нашел этого государя в весьма жалком состоянии. Он не мог подняться с постели. Борода не подстрижена, простыни и пододеяльники грязные, без кружев. Вид бледный, слабый, голос едва слышен. В общем, выглядит он как человек, которому осталось не больше месяца жизни». Так и видишь, так и обоняешь эту сцену: не зря под конец жизни спальню хозяина густо опрыскивали благовониями.

Граждане Флоренции, со своей стороны, были подавлены своевольным назначением Франциска и выказывали всяческое нерасположение к австрийским военным, презрительно именуя их не иначе как «лотарингцами». Новые военные заметно отличались от тактичных испанцев и вскоре начали активно вмешиваться в жизнь города, вытесняя флорентийцев с влиятельных административных постов. Символическая оккупация утратила свой формальный характер и начала вызывать все большее неудовольствие местных жителей. Посетивший Флоренцию в 1739 году французский ученый Шарль де Боссе отмечает: «Тосканцы отдали бы две трети своих богатств за возвращение Медичи, а оставшуюся треть — за удаление лотарингцев. Они ненавидят их». Публичные торжества, какими встречали некогда Медичи, подверглись запрету. Это был удар по всему, чем так дорожили флорентийцы, — по их уникальной истории, завоеваниям, традициям. Раньше этими общественными празднествами отмечали день рождения Козимо Pater Patriae, восхождение Джулио де Медичи на папский престол в качестве Климента VII, избрание синьорией Козимо I первым великим герцогом Тосканы. Австрийский военный отряд закрепился в Фортецца да Бассо, артиллерия, защищавшая Флоренцию, была передислоцирована к зубчатым стенам, окружающим город.

Жан Гастон был теперь едва ли не единственным представителем рода Медичи. Его невестка принцесса Виоланта умерла, правда, здравствовала еще проживающая в палаццо Питти старшая сестра курфюрстина Анна Мария Луиза. Ей сейчас было далеко за семьдесят: престарелая дама, защищающая достоинство семьи. Невзирая на запрет Жана Гастона, она приходила к нему в апартаменты и энергично наставляла немощного великого герцога на путь истинный. Жан Гастон умирал долго и медленно, но никто (в том числе и он сам) не сомневался, что он действительно умирает. В конце концов Анне Марии Луизе удалось привести брата в лоно веры, которую он отвергал на протяжении всей жизни. Ослабевшими руками великий герцог поднял к посеревшему, с клочковатой бородой лицу распятие и прошептал: «Sic transit gloria mundi» («Так проходит слава мира»). 9 июля 1737 года, после тринадцати лет постыдного царствования, он умер. У него была возможность оставить Тоскану в лучшем состоянии, нежели он нашел ее после многолетней тирании Козимо III, но его полное — во всех смыслах — бессилие привело к тому, что великое герцогство утратило свою независимость. Так ушел из жизни последний правитель Флоренции из рода Медичи.

Когда Жан Гастон умер, Франциск Лотарингский находился на Балканах, где шла война с турками. В качестве жеста вежливости принц де Краон предложил Анне Марии Луизе исполнять обязанности регентши до возвращения Франциска. Разумеется, это был бы чисто символический пост, ибо все инструменты власти находились в руках принца. Мария Луиза гордо отклонила предложение.

На протяжении следующих шести лет она продолжала жить в палаццо Питти; лишенная власти, Анна Мария, однако, не утратила богатств Медичи и помнила о своем положении последней в длинном и славном ряду. Женщина старая, она редко показывалась в обществе, покидая палаццо Питти лишь для посещения церкви да редких прогулок летним вечером, когда в сопровождении личного телохранителя курфюрстина проезжала по улицам в экипаже, запряженном восьмеркой лошадей. Английский дипломат сэр Гораций Манн сообщал в Лондон: «На закате жизни она представляет полную противоположность своему бездельнику и неряхе-брату. Достоинство не позволяет ей даже улыбаться... Обстановка в ее спальне — сплошное серебро: столы, стулья, табуреты, ширмы». Зрителям эта обстановка, наверное, казалась «скорее необычной, нежели... красивой». Редких визитеров Анна Мария Луиза — курфюрстина — встречала, стоя под большим черным балдахином: последняя из Медичи кончала жизнь строгой и надменной гранд-дамой.

В конце 1742 года она подхватила легкую лихорадку, которая, однако же, изрядно обессилила ее. В феврале следующего года Анна Мария Луиза скончалась. Сэр Гораций Манн писал: «Простые люди уверены, что ее унес ураган; в то утро задул сильнейший ветер, он продолжался два часа, а теперь солнце сияет вовсю — вот и все доказательство... И никого в этом не разубедишь, люди считают себя свидетелями случившегося. Ее оплакивает весь город».

После ее смерти обнаружилось завещание, в котором содержались распоряжения, касающиеся всех принадлежащих Медичи «галерей, картин, статуй, библиотек, ювелирных работ и иных драгоценностей». Говорилось, что «во благо народа и для привлечения интереса иностранцев ничего из вышеперечисленного не должно отчуждаться либо вывозиться из столицы и вообще с территории великого герцогства». Сокровищам Медичи и их культурному наследию предстояло навсегда остаться во Флоренции, городе, которому они столь многим обязаны и который столь многим обязан им.