ГЛАВА 1. ЛАЦЦАРОНИ

ГЛАВА 1. ЛАЦЦАРОНИ

В начале сентября 1706 г. под полуденным осеннем небом двое господ благородной наружности, ведя мирную беседу, прогуливались вдоль расположения французских войск, густым кольцом окруживших итальянский город Турин. Привел их туда грозный герцог де Лафейяд.

Хотя город и был окружен со всех сторон, не похоже, что его население было сильно этим обеспокоено. Да и с чего беспокоиться? В стенах не видно ни одного пролома, а в городе — дымящихся развалин. Ничто не демонстрировало хоть малейшего желания его светлости герцога Савойского сдать город. Из бойниц грозно выглядывали разверзшиеся пасти пушек, штыки часовых не без самодовольства поблескивали из-за стен, а гарнизонные барабаны и трубы сами не дремали и, черт их побери, другим спать не давали. Когда же время от времени сверкала молния выстрела и гремел пушечный гром, рассеивались последние сомнения в том, что туринское войско и не думает сдавать позиции.

Правда, осаждающие вроде бы тоже не спали: едва до них долетало из города ядро, как они отвечали тем же. Заканчивалось все это тем, что кое-где вздымалась земля, а с нею валилась какая-либо часть крепостного вала. Глядишь, при этом на одной из сторон исчезали из виду один-два человека, и на том все кончалось.

Следовало бы однако признать, что расположившаяся вокруг Турина армия французов представляла собой довольно-таки странное зрелище. В пределах лагеря, к примеру, не наблюдалось никаких перемещений. Да никто и не знал, откуда и куда следовало продвигаться. Отдавались неверные приказы, которые ещё хуже исполнялись. Никто не в состоянии был предвидеть события и никто не умел избавиться от их отрицательных последствий. Все полагались на удачу. Батареи располагались как попало, а караульные посты — того хуже.

Лафейяд, ведший осаду до прибытия в армию герцога Орлеанского, изнурял свое войско бессмысленными атаками противника, открыто над ним насмехавшегося. В общем, все выглядело так, будто осадой руководил совершенно бездарный военачальник.

И вот, из-за всего этого удручающего беспорядка такой обязательный спутник храбрости и уверенности в себе, как веселье, покинул осаждавших. Среди них не было слышно песен, не видно было радостных и шумных забав. Все работы велись лениво, пушки заряжались без всякого усердия. Изредка лишь часовые молча провожали прыгающие у них на глазах пушечные ядра и также молча продолжали маршировать. Можно сказать, что армией овладел восточный фатализм.

Но вернемся к прогуливавшимся господам. Старшему из них было лет тридцать, младшему — двадцать пять. Оба обладали непринужденными манерами, свойственными лицам из высшего общества. Тот, что помоложе, смотрел по сторонам с видимым удивлением, точь в точь, как это делают вновь прибывшие на место. Старший же только улыбался. Его спокойный и даже несколько горделивый вид выдавал вельможу. Зато поведение младшего резко с ним контрастировало. Он, подобно раннему петушку, говорил с жаром и без всяких причин звенел шпорами.

— Проскакать вовсю тридцать лье по убийственным дорогам, — вещал он, — лишь затем, чтобы найти здесь все в таком жалком состоянии! Боже мой, да если бы я тащился на черепахе дядюшки Лафонтена, то и тогда приехал бы слишком рано! А ведь в Марли только и говорят, что о ваших подвигах. Но где же они, уничтоженные вами вражеские эскадроны, разгромленные полки, взорванные стены, разрушенные бастионы?..

— Все это только на бумаге, — отвечал первый.

— Позвольте при этом заметить, мой дорогой герцог, эти ваши депеши написаны превосходным стилем. Я видел их у первого министра. Да они делают честь знаменитостям из Академии! Какие эпитеты, какие цветы красноречия! Просто удивляешься, почему такие перлы не воспламенили самой бумаги. Из них можно сделать вывод, что Турин испепелен, а Пьемонт лежит в развалинах.

— Так вы находите, что и Пьемонт, и Турин слишком хорошо выглядят?

— Да ведь, по-моему, их сиятельство граф де Тон был бы чересчур взыскательным, если бы выразил недовольство вашими действиями.

Но не успел молодой человек закончить свою фразу, как два ядра в течение нескольких секунд упали невдалеке; первое повалило палатку на спящих солдат, второе разорвало пополам часового. Реакция солдат была спокойной: без жалоб и тем более без смеха подняли и поставили палатку, мертвеца же просто сбросили в воронку — и снова спать.

— Кажется, когда говорят о де Тоне, — продолжил молодой дворянин, — можно быть уверенным, что он позаботится прислать подобные известия. Когда я направлялся сюда, я боялся, что город уже взяли. Теперь же я боюсь, чтобы город не овладел нашим лагерем, а нас не изрубили бы в куски.

— Что ж, очень может быть, — последовал флегматичный ответ.

— Вы что же, всерьез в этом уверены? — живо воскликнул собеседник.

— Во-первых, дорогой граф, все возможно, а чаще всего то, что кажется самым невозможным. В данном деле, как сказал бы прокурор, это вероятно… И даже, если бы мне захотелось позлословить по отношению к нашим начальникам, я бы добавил, что это неминуемо.

— Вы меня поражаете! — вскричал граф, глядя герцогу в лицо. — Вы говорите такое после того, как герцог Орлеанский принял командование. Неужели вы, мсье де Рипарфон, можете так говорить?

— Да, могу, — был ответ.

— Что же, — продолжил граф, — вот уже около двух месяцев, как вы оставили двор, а за такое время может случиться многое. Не кончилась ли ваша дружба с герцогом Орлеанским?

— Ни в коем случае.

— И, кажется, не слышно, чтобы его светлость сдал начальство над армией?

— Не слышно.

— Но раз он главнокомандующий, стало быть, он-то и отдает приказы?

— Разумеется.

— Тогда герцогу Орлеанскому следует приписать все эти очевидные ошибки и всю ответственность за глупости, которые совершает наша армия и которые она, похоже, будет делать и впредь!

— Вовсе нет.

Граф остановился, как вкопанный, и уставился на Рипарфона. С его губ готово было сорваться возражение, но герцог, положив руку на его плечо, предупредил неизбежную реакцию.

— Ваше суждение абсолютно логично, — сказал он.

— Вы с ним согласны?

— Конечно, но оно не отражает истины.

— А, тут есть ещё и «но»?

— Лучше скажите мне, в каком деле его не бывает.

— Что ж, посмотрим, в чем заключается это «но».

Но едва де Рипарфон собрался ответить, как на дороге, по которой шагали собеседники, показалось несколько всадников. Впереди ехали два военачальника в расшитых мундирах.

Ничто не выглядело столь контрастным, как эти люди, похоже, равные по праву, если не по чину.

Один из них, очень маленький и живой, постоянно вертелся, обращаясь к своему спутнику, слушавшему его со снисходительной улыбкой. Коротышка же постоянно то поднимался на стременах, то опускался, как бы стараясь выглядеть выше. Но это ему плохо удавалось: слишком уж мал был его рост, так что его голова едва была видна из-за ушей огромной лошади, на которой он сидел. Самое заметное, что было в его особе, сводилось к шляпе с белыми перьями, украшавшей голову, и двух тяжелых сапогах с большими шпорами, болтавшимися на его маленьких ножках.

Второй — высокий, хорошо сложенный, имевший величественный вид, — отличался таким умным и благородным лицом, что его чрезмерное безобразие было почти не заметно. Это был человек, который обвораживал прежде, чем начинал говорить, и которому стоило только открыть рот, как он уже увлекал своей речью остальных. Он изображал, будто очень внимательно слушает, что говорит собеседник, и постоянно наклонял голову в знак согласия.

При появлении этих всадников в лагере раздалась барабанная дробь, и солдаты взяли на караул, на что оба приветствовали их кивками.

— Вот видите, — говорил коротышка, — мы хорошо закрепились в траншеях и будем в них оставаться. Его светлость полагает, что принц Евгений перейдет Луару, но я в это не верю. А вы?

— Я верю всему, что вы говорите.

Коротышка поклонился с восхищенным видом.

— Вам следует лишь отдавать приказы, — говорил высокий, — а нам — лишь исполнять их. Не каждый раз имеешь счастье подчиняться военачальнику, подобному вам. То, что вы сделаете, будет превосходно.

Коротышка вновь поклонился своему огромному спутнику и радостно улыбнулся.

Герцог де Рипарфон и его друг посторонились, отдали честь двум военачальникам и продолжили путь.

Пройдя шагов тридцать, Рипарфон остановил спутника и, указывая глазами на медленно удалявшихся всадников, спросил:

— Так вы хотели бы знать смысл слова «но», опровергающего вашу логику?

— Точно.

— Что же, поставьте этот союз во множественном числе. Их два, и они оба только что проехали мимо нас верхом.

— Как! Его превосходительство маршал Маршень и его светлость герцог де Лафейяд?

— Вот именно.

— Но это невероятно! — вскричал граф.

— Однако же все проясняет: его светлость герцог Орлеанский является главнокомандующим, но не имеет права отдавать приказы.

— То есть его приказы не исполняются?

— Вот именно.

— Вот и верь после этого рапортам, — заметил граф, рассмеявшись.

— Это было бы смешно, если бы не было так грустно, — продолжил его собеседник. — Да, его величество король был бы, конечно, не в восторге, если бы из глубины покоев, в которые его завлекла мадам де Ментенон, мог видеть, в каком положении пребывает его войско. Вы обратили внимание, как этот огромный герцог, которого сам черт и мсье Шамийяр вместе произвели в генерал-лейтенанты, слушал того маленького маршала и подавал реплики? Слушать-то он слушает, но поступает по-своему.

— Стало быть, всем распоряжается здесь Лафейяд?

— Вот именно, он, и поверьте, дорогой граф, дела ведет превосходно. Мы уморили тысячу лошадей, преследуя герцога Савойского, носящегося по полям, истомили армию бесполезными бросками в наступление, и сто раз провозглашали победу в пустых стычках, нисколько не стоящих понесенных нами людских потерь.

— А что делает герцог Орлеанский, куда он смотрит?

— Он видит зло, противится ему, но не в состоянии выйти победителем. Лафейяд — зять и любимец первого министра, а маршал Маршень — неплохой военачальник, но порядочный лицемер и боится первого министра. Теперь вам понятно?

— Довольно хорошо. При всем том у нас на руках Турин, а на шее принц Евгений.

— Другими словами, с одной стороны, укрепление, созданное Вобаном, и лучший военачальник империи — с другой. В два раза больше, чем нужно.

И оба, продолжая беседу, свернули по извилистой тропинке, ведшей в сторону от французских постов в поле. Узкая и каменистая, она была единственным сухим местом в полях, размокших от дождей. Кое-где на неё ложилась тень от деревьев, и там её покрывала трава, тонкая и гладкая, как бархат.

Приятели направлялись по ней к холмику, заросшему липами и осинами, с которого видно было далеко вокруг. Но в сотне шагов от холма, за поворотом, они заметили под кустом человека, лежащего поперек тропинки. Похоже, это был спящий солдат, голова которого покоилась в тени куста, а ноги на солнце.

Подушкой солдату служила земляная кочка, под ногами же была нежная травка. Огромный плащ из зеленого сукна так плотно укрывал его, что нельзя было определить по мундиру, к какому полку он принадлежит. Зато виден был кончик шпаги, торчащий из-под плаща, а также тяжелый и крепкий эфес, стиснутый жилистой рукой, как будто солдат готовился к бою даже во сне.

Его шляпа, украшенная красным пером, скатилась на тропинку. На открытом лице солдата выделялись маленькие черные усики, украшавшие верхнюю губу. И хотя закрытые глаза не освещали лица тем отблеском души, который придает его чертам жизненное тепло и выразительность, оно даже сонное обвораживало прелестью молодости, храбрости и достоинства.

Спящему на вид было двадцать три — двадцать четыре года, хотя усталость и сильный загар мешали определить его возраст точнее. Изорванный во многих местах плащ поношенного вида, старые сапоги и линялая шляпа с пером приводили к выводу о довольно жалком состоянии этого полкового «лаццарони», — то есть бродяги. Но его крепкий сон недвусмысленно указывал, что солдату снились его будущие богатства.

Как бы то ни было, благодаря расположению его тела тропинка была полностью преграждена. И чтобы пройти по ней, следовало либо перепрыгнуть через наискосок лежащего человека, либо сойти рядом в грязь. Но с этим последним решением не могло смириться достоинство ни герцога де Рипарфона, ни его друга графа.

А посему младший из них двоих для начала ткнул спящего бывшим у него в руках хлыстиком. Далее, видя, что тот не просыпается, он пощекотал этим хлыстиком спящего по усикам.

Солдат на этот раз потер нос, решив, что то была муха, затем все же открыл глаза, уставился на двух мужчин и остался недвижим. Бревно не могло быть более неподвижным.

— Эй, любезный! — вскричал владелец хлыстика, — сойди-ка с дороги, да поживей!

Тут лаццарони приподнялся и, подперев голову рукой, локоть которой опирался на землю, с явным любопытством взглянул на говорившего.

— Ты что, негодяй, не слышишь? — продолжил граф.

— Отчего же, прекрасно слышу, — ответил солдат, с нагловатым видом покручивая усики.

— Так вставай же поскорей!

— Вы что, ко мне обращаетесь?

— По-моему, прости Господи, этот негодяй становится дерзким, — обратился граф к Рипарфону. — Вот что, убирайся прочь, или я тебя проучу.

— Ей-Богу, это со мной случится впервые в жизни.

— И не в последний…

— Вы так думаете?

— Уверен. Дорогой герцог, вашу трость. Несколько ударов научат вежливости этого лентяя.

Кровь бросилась в лицо солдата.

— Вот какие пошли речи! — вскричал он. — Заговорили про удары палкой? Отведайте же, любезный господин, удары шпагой!

— Да он, в самом деле, презабавный, — произнес обидчик солдата, громко рассмеявшись.

Но тут солдат проворно, как тигр, вскочил на ноги и, отбросив плащ назад, без шляпы, держа руку на эфесе длинной шпаги, с гордым лицом и сверкающим взглядом, отвесил поклон, какой сделал бы и версальскому вельможе.

— Господа, — произнес он звучным и твердым голосом, — я имею честь именоваться Эктором-Дьедонне де Шавайе, маркизом де Шавайе.