I. РАСКРЕПОЩЕННОЕ СЛОВО

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

I. РАСКРЕПОЩЕННОЕ СЛОВО

1. Гласность и десталинизация

«В начале было Слово». Горбачевская революция началась весьма скромно: с освобождения исторической памяти, печатного слова, живой мысли. Сегодня, когда бывший СССР погружается в хаос государственно–правовой анархии и экономической разрухи, главным, если не единственным достижением семи минувших лет, бесспорно, является завоевание свободы слова.

На заре горбачевского эксперимента для многих гласность, первые плоды которой дали себя знать лишь начиная с лета 1986 г., во время и после съезда Союза кинематографистов, была не более чем мастерски разыгранным Горбачевым и его советниками спектаклем. Разве не сам Генеральный секретарь ЦК КПСС определял — и не раз — ту территорию, на которой только имела право на существование гласность? Гласность была для Горбачева здоровой критикой существующих недостатков, но не подрывом социализма и его ценностей. В свою очередь XIX партийная конференция подтвердила в начале июля 1988 г., что «гласность не должна наносить ущерба интересам государства, общества и правам человека».

Бывшая поначалу политическим лозунгом, направленным прежде всего на оживление и «модернизацию» государственной идеологии, потерявшей всякое доверие общества и ставшей препятствием для развития страны, гласность помогла быстро освободить долго, по меньшей мере десятилетие, сдерживаемые силы, направленные на либерализацию режима. Она позволила выйти на поверхность мнениям, существовавшим в среде неформальных объединений и очагов свободомыслия, возникших и развившихся в предыдущий период.

Во всех областях культурной жизни открыто зазвучало то, что прежде обсуждалось тайком, во время споров за чашкой чая, на «кухне» (гротескно описанной А. Зиновьевым в его первых книгах), как и все то, что составляло культурный «авангард», — подполье 70–х гг. со своими эстетическими течениями, идеями и даже формами жизни.

По мере развития гласности управлять ею становилось все труднее. Между скандальными разоблачениями, связанными со скрытыми до того прошлым и настоящим государственных организаций и политических структур, и общественной реакцией, которую они вызывали, стала развиваться подлинно диалектическая связь. Скоро стало очевидным, что «количественное» превышение некой меры в критике и свободе выражения тотчас же повлекло за собой «качественное» изменение: слово властей перестало быть выражением неопровержимой «научной» истины. Партия, представлявшаяся как единоличная обладательница монополии на истину, что составляло саму основу ее законности, перестала быть думающей за всех инстанцией, органом официального выражения мыслей общества, воплощением Истории. Наконец стало возможным не соглашаться с партией. Примечательно, что гласность, задуманная как средство борьбы с «недостатками социализма» без «подрыва его ценностей», немедленно обратилась к принципиальным вопросам о самой законности партийной власти — к ее истории, и прежде всего — к ключевой проблеме природы сталинизма, решение которой стало испытанием на доверие к гласности уже потому, что преступления этого периода составляли главную тайну и наибольший позор советской истории. В этих условиях движение за освобождение мысли и ее выражения с самого начала приобрело моральное измерение, и не случайно, что одним из первых явлений гласности стал выход на экраны фильма грузинского режиссера Абуладзе под символическим названием «Покаяние».

Вместе с тем критика сталинизма, уже начинавшаяся при Хрущеве и прекращенная после его отстранения, пошла значительно дальше испытания гласности, поставив в центр общественного внимания содержание и стратегию собственно перестройки. Прошлое и настоящее оказались неразрывно связанными между собой. Без прошлого, писал историк Ю. Афанасьев, невозможно самосознание: смысл и бессмысленность настоящего, его тревоги, надежды и планы становятся непонятными. Таким образом, осуждение сталинизма — определяющего периода советской истории — во всех его проявлениях привело к исследованию причин перерождения власти и возникновения «административно–командной системы», а также кризиса, обусловившего необходимость перестройки. Вот почему политические споры между приверженцами движения за обновление и консервативными силами, как правило, велись на исторической почве.

Подтверждением тому стал «феномен Н. Андреевой», один из наиболее показательных эпизодов политической борьбы вокруг осмысления того, что М. Горбачев назвал «белыми пятнами» истории.

13 марта 1988 г. газета «Советская Россия» поместила занявшее всю полосу письмо своей читательницы, ленинградского преподавателя химии, некой Н. Андреевой, озаглавленное «Не могу поступаться принципами». Суть публикации была в открытой защите Сталина, сопровождавшейся обвинениями в адрес «неких слоев» интеллигенции, «духовных наследников Дана и Мартова» (меньшевистских руководителей) и «духовных учеников Троцкого и Ягоды». Новоявленные «фальсификаторы истории» (в первые ряды которых были поставлены М. Шатров, автор многочисленных антисталинских политических пьес, и А. Рыбаков, автор романа «Дети Арбата»), как разъясняла Н. Андреева, заимствовали у Запада свою антисоциалистическую концепцию «гласности» и, воспользовавшись «перестройкой», призывали к полному пересмотру истории партии и советского общества. Это письмо, названное впоследствии «антиперестроечным манифестом», было перепечатано многими газетами. Вскоре стало ясно, что указание о его публикации и распространении было дано Е. Лигачевым, приверженцем консервативного курса, членом Политбюро и секретарем ЦК КПСС, когда Горбачева не было в Москве, а его главный соратник (даже вдохновитель), осуществлявший политику в сфере идеологии, А. Яковлев отсутствовал. Лишь 5 апреля «Правда» отвела целую страницу редакционной статье, посвященной критике и «опровержению» положений, выдвинутых Н. Андреевой. Показательно, что аргументация полностью основывалась на апелляции к историческим фактам сталинской эпохи, а апология Сталина и его методов квалифицировалась как реакционная оппозиция перестройке. Установки, изложенные в публикации «Правды» (подготовленной, по всей вероятности, А. Яковлевым), нарушали неустойчивое равновесие противоборствующих сил в пользу истинных защитников десталинизации и подрывали позиции «золотой середины», которую

занял и старался отстоять Горбачев в своем развернутом докладе по случаю 70–летия Октябрьской революции. Основные тезисы доклада, по сути дела воспроизводившие точку зрения, изложенную на XX съезде КПСС, в условиях, когда дискуссия в средствах массовой информации и в обществе зашла несравненно дальше, чем в 1956 — 1964 гг., были несостоятельны не только теоретически, но и фактически; а после наступления консерваторов и отпора им они оказались вчерашним днем и в политическом плане. С этого момента неосталинистская волна в средствах массовой информации трех предыдущих недель уступила место, после периода молчания, единодушной антисталинской кампании. Этот крутой поворот указывал на двойственность самого процесса реформ, в котором такое значение сохранялось за «сигналами» сверху.

2. Возвращение к истокам

К моменту возникновения «казуса» Н. Андреевой движение общества по пути самопознания достигло второго этапа, который И. Клямкин охарактеризовал как «зрелое желание понять» (в отличие от первого этапа, определяемого как «подростковое стремление переписать то, что было стерто»). История начала заполняться личностями — главным образом через литературу. Прежде чем обратиться к анализу процесса возвращения обществу его истории, отмеченного, как вехами, долгожданными реабилитациями, следует упомянуть об облегчивших его развитие шагах властей. Таковыми стали некоторые изменения в цензурной политике, ограничившие произвол Главлита в отношении любых печатных произведений и аналогичных органов — в отношении фильмов, театральных постановок и т. п., основанный на идеологических, политических, моральных и эстетических установках.

Начиная с 1986 — 1987 гг. роль цензуры постепенно была ограничена контролем за неразглашением «государственных тайн» (понятие, по правде говоря, в СССР довольно широкое, что позволяет цензорам избежать безработицы). Неприкосновенной долгое время оставалась тема Ленина. Поэтому, когда в январе 1988 г. в Советском Союзе был опубликован роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба», в наиболее острых его эпизодах, например в тех, где проводились параллели между сталинским и гитлеровским тоталитаризмом, были сокращены критические фразы, направленные в адрес Ленина (на что тотчас же было указано в одной из газет человеком, который прочитал это произведение в «тамиздате»). Но уже с 1989 г. критика Ленина перестала быть запретной темой. Стала значительно мягче и цензура фильмов и театральных пьес. Свободе культурной жизни способствовала и реорганизация различных творческих союзов, органов прессы, телевидения и театров. На прошедшем 13 — 15 мая 1986 г. съезде Союза кинематографистов председателем Союза был избран Э. Климов, а прежнее руководство Госкино за семейственность на режиссерских курсах, а также «зажим» режиссеров–новаторов были подвергнуты жестокой критике, что стало примером для подражания. Вскоре последовали Учредительный съезд Союза театральных деятелей, на котором сторонник реформ драматург М. Шатров был избран секретарем, и затем несколько более скромный съезд Союза писателей. Назначение главными редакторами ведущих журналов людей, активно выступавших за обновление общества (С. Залыгина, который принадлежал к кругу Твардовского, — в «Новый мир», Г. Бакланова — в «Знамя», В. Коротича — в «Огонек»), способствовало «оживлению» этих журналов, игравших важную роль в период хрущевской оттепели и затихших в 70–е гг. Начиная с осени 198 6 г. эти издания буквально наперебой стали печатать все более и более смелые произведения.

Своего рода сигналом стала реабилитация поэта Н. Гумилева, расстрелянного в 1921 г. За ней последовали другие реабилитации, в частности писателей, принадлежащих к первой волне эмиграции (Г. Иванова, В. Ходасевича, В. Набокова), затем реабилитации авторов, репрессированных в 20 — 30–е гг. Лишь незначительная часть произведений этих авторов (Е. Замятина, Б. Пильняка, А. Платонова, М. Булгакова, О. Мандельштама и др.) была напечатана при их жизни или в период хрущевской «оттепели». Выход в свет произведений, ранее запрещенных цензурой, увеличился в 1987 — 1989 гг.: «Реквием» А. Ахматовой, «Софья Петровна» Л. Чуковской, «Доктор Живаго» Б. Пастернака и т. д. Наряду с этими, изданными во многих странах и ставшими классическими произведениями было издано множество неравных по качеству книг, написанных главным образом в 60 — 70–е гг., и иногда писателями вполне лояльными к режиму. Чаще всего эти произведения попадали под запрет из?за того, что затрагивали сталинскую тему. Ограничимся здесь наиболее заметными из них: «Дети Арбата» А. Рыбакова, «Белые одежды» В. Дудинцева, «Зубр» Д. Гранина, «Исчезновение» Ю. Трифонова, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана, «Ночевала тучка золотая» А. Приставкина и т. д. Помимо художественной прозы увидели свет многочисленные мемуары, документы, дневники: «Воспоминания» Н. Мандельштам, дневник К. Симонова «Глазами человека моего поколения», воспоминания Л. Разгона, А. Жигулина, Е. Драбкиной, И. Твардовского и т. д.

Кульминационной точкой процесса освобождения слова можно считать снятие запрета с творчества представителей «третьей волны» эмиграции, покинувших или изгнанных из СССР в 70–е гг., и вообще с диссидентства. В этом отношении заметным событием стало издание стихов И. Бродского, произведений А. Галича, В. Некрасова и особенно А. Солженицына. Помимо художественной литературы в процесс переосмысления прошлого и в идейные дискуссии 1987 — 1990 гг. большой вклад внесли литературная критика и публицистика, представители которых выступили с острополемическими статьями–размышлениями на политические, социальные и экономические темы. Среди наиболее ярких можно привести экономические и политологические эссе Н. Шмелева, Г. Попова, В. Селюнина и особенно многочисленные очерки о путях социализма, о корнях сталинизма, о значении и смысле происходящих преобразований И. Клямкина, Ю. Карякина, А. Ципко и др.

Начав с «толстых» ежемесячных журналов, тираж которых вырос в несколько раз (во всяком случае, у самых «либеральных»), гласность быстро распространилась и на другие источники формирования общественного мнения, менее элитарные и более доступные: на еженедельники, чьи паруса наполнял «ветер перемен», прежде всего «Московские новости» и «Огонек», на кино (с выходом антисталинских фильмов «Покаяние», «Завтра была война», «Холодное лето пятьдесят третьего…», «Власть соловецкая» или просто реалистических картин, без прикрас изображавших возвращение в обычную жизнь отвоевавших в Афганистане «воинов–интернационалистов», убогость будней или привилегии номенклатуры) и особенно на телевидение, некоторые передачи которого стали очень популярными благодаря их откровенности и свободному тону («Двенадцатый этаж», «Взгляд», «До и после полуночи», «Пятое колесо»). Эти передачи осмелились обратиться к самым жгучим и самым трагическим темам: потерянность молодежи, приведшая к росту наркомании, алкоголизма и преступности, экологические катастрофы Чернобыля, Арала и Волги, произвол бюрократии и т. п.

3. «Издержки» гласности

Ворвавшаяся в общество свобода слова должна была неминуемо привести к дискуссиям, сопротивлению и многочисленным непредвиденным последствиям. Вопрос о сталинизме повлек за собой и вопрос о его истоках. Не соответствовало ли возникновение такого феномена, как сталинизм, духу «русской традиции» (термин Т. Самуэли), на протяжении веков неизменно пренебрегавшей демократией (И. Клямкин, В. Селюнин)? Какова в действительности роль личности Сталина, который отверг правильный по существу проект Ленина и в 30–е гг. возродил «военный коммунизм», узаконенный мифом об осажденной крепости (М. Шатров, Р. Медведев)? В какой мере связано утверждение тоталитаризма с «международными силами» (под которыми подразумевалось «всемирное еврейство»), виновными в разрушении старой Москвы при Кагановиче, в коллективизации деревни, приписываемой Яковлеву–Эпштейну, в терроре, организованном преемниками Ягоды и Ежова в НКВД, такими, как Розаль, Паукер, Берман, Рапопорт, Коган и т. д. (В. Кожинов)? В связи с вопросом о сталинизме встал вопрос о природе общества, которое из него возникло: социалистическое ли это общество? Есть ли разница между социализмом и сталинизмом? Если и был социализм, то какой? Казарменный, первоначальный, но все же социализм, несмотря на все его недостатки? Третий сюжет дебатов: какие ценности надо теперь поставить во главу угла, чтобы осуществить необходимое моральное возрождение общества? Национальные, то есть прежде всего русские, коренившиеся в исконной традиции взаимопомощи крестьянских общин, в христианской морали, или «общечеловеческие ценности», которые препятствовали бы торжеству «русской идеи», способной вскормить шовинизм и антисемитизм, скрытые в народе.

Гласность, безусловно, оживила старые споры между либеральными «западниками» и «славянофилами», теперь именуемыми «русофилами». Когда же настало время кардинального пересмотра всей совокупности отношений между бывшими союзными республиками, то есть прежде всего между Россией и «прочими», прежние идейные расхождения не замедлили превратиться в политическую конфронтацию.

«Сведение счетов» между различными группировками: «либералами», участвовавшими в прошлом в официальных структурах и расколовшимися на «осторожных реформаторов» и открытых противников реформ; «русофилами», также разделившимися на «сталинистов» и «антисталинистов», — было еще наименьшим злом гласности, которая гораздо больше ощущалась в крупных интеллектуальных центрах, чем в маленьких провинциальных городах. Как не без юмора писал один читатель «Огонька» в июле 1988 г., «существует «гласность 1» в Москве, «гласность 2» в Киеве, «гласность 3» в Черкассах и «гласность 4» в Миргороде или в Конотопе. Такая многоступенчатая гласность может ли считаться гласностью?».

Тем не менее вот уже три года, как критика и гласность успешно завоевывают все новые сферы общественной жизни и средства массовой информации (телевидение и радио), несмотря на ожесточенную оппозицию и серьезные препятствия. Более не осталось запретных тем, и газетные киоски переполнены сотнями изданий–однодневок, свободных от какой?либо цензуры. Однако параллельно прогрессируют и их «издержки».

Распространение гласности усилило растерянность и разобщенность умов: что могли думать о социальной справедливости трудящиеся, зарабатывавшие 150 руб. в месяц, посмотрев фильм «Запретная зона», в мельчайших подробностях показавший привилегии номенклатуры, или думать о прошлом своей страны студенты, ставшие свидетелями неожиданного исчезновения экзамена по истории КПСС, в течение десятилетий бывшего важнейшим предметом, под тем предлогом, что все учебники должны быть «осовременены»?

Гласность подняла на новый уровень недовольство существующим порядком и поощрила самые разнообразные формы протеста против него и в итоге политизацию и идеологическую поляризацию все более широких слоев общества, происходившие на фоне резкого ухудшения условий жизни и экономического кризиса, Именно этот процесс определял социально–политическую динамику пяти последних лет. Все большее недовольство стало возникать в самых различных социальных слоях: и в интеллигенции, и среди рабочих. С 1986 — 1987 гг. гласность, выражавшаяся в подробных описаниях сразу привилегий элиты и граничащих с абсолютной нищетой условий жизни «класса–гегемона», растила чувство злости человека–труженика против номенклатуры. Гласность и пропаганда реформ освободили социальные процессы, которые начали трансформировать растворенное в рабочей среде недовольство в настоящее, организованное и структурированное движение общественного протеста — к вящему изумлению как правительства, так и интеллигенции, долгое время считавшей себя единственным социальным слоем, способным инспирировать общественное сопротивление власти. И все же наиболее потрясающие — ив конечном счете наиболее опасные для горбачевского проекта перестройки — выражения недовольства возникли в националистических движениях и в огне межнациональных конфликтов.

В этих условиях новое руководство должно было расплатиться по долгам своих предшественников: за извращения, связанные с «построением социализма в одной стране» и дискредитацией подлинного интернационализма; за сталинскую национальную политику, предельно бюрократическую и репрессивную; за брежневскую «кадровую политику», которая пыталась обезвредить бомбу замедленного действия национального вопроса, систематически опираясь на бюрократические региональные «мафии» и не желая решать ни одной серьезной проблемы, связанной с отношениями между различными республиками внутри Союза. С началом демократизации и восстановления исторической правды накопившееся за долгое время напряжение разрядилось в стремительно нараставших центробежных силах. Так, годовщина подписания советско–германского пакта 1939 г. (впервые за многие годы оказавшегося в центре внимания печати) стала поводом для массовых манифестаций 23 августа 1987 г. в столицах трех Прибалтийских республик. Эти выступления положили начало процессу, завершившемуся позднее провозглашением независимости этих республик.

Связанная с национальными отношениями напряженность возникла почти во всех республиках. Она затронула самые разные вопросы, от требований признания государственного статуса национального языка (сформулированных сначала в Прибалтийских республиках, затем на Украине, в Грузии, Молдавии, Армении, а в конечном счете, по мере расширения и углубления движения, выдвинутых и в остальных республиках: РСФСР, Белоруссии, Азербайджане и мусульманских республиках Средней Азии) до возвращения на историческую родину депортированных народов. Вставшие в центр внимания национальные проблемы привели к обострению конфликтов между русскими «колонизаторами» и представителями «коренных» национальностей (прежде всего в Казахстане и в Прибалтике) или между соседними национальностями (грузины и абхазы, грузины и осетины, узбеки и таджики, армяне и азербайджанцы и т. д.), сожительствовавшими и мирно, и враждуя по обе стороны искусственно проведенных центральной властью границ. Наиболее трагические формы принял конфликт между армянами и азербайджанцами по поводу Нагорного Карабаха, в 1923 г. присоединенного к Азербайджану, несмотря на армянское большинство его населения. В феврале 1988 г. армяне этой автономной области в составе Азербайджана официально потребовали воссоединения с Арменией. Из?за двусмысленной позиции союзного правительства и сопротивления руководства Азербайджана конфликт обострился, а погром армян, учиненный азербайджанцами в Сумгаите, стал прологом к настоящей войне между Арменией и Азербайджаном. Серьезность армянского кризиса заключалась не только в конституционных вопросах, которые он затрагивал, но и в исключительном потенциале самоорганизации масс. Его последствия были многообразны: волна общих забастовок, прокатившаяся в течение нескольких месяцев сначала по Степанакерту, административному центру Нагорного Карабаха, потом по всей Армении; создание комитетов содействия и координации, которые на равных стали вести переговоры с местными и центральными властями; грандиозные демонстрации, собиравшие сотни тысяч людей. Впечатляющие результаты подтвердили уроки массовых взрывов в различных странах Восточной Европы: большая часть местных властей встала на сторону масс, разделив и поддержав их требования. В начале 1990 г., после того как Литва провозгласила свою независимость, а переговоры о Нагорном Карабахе зашли в тупик, стало очевидным, что центральная власть не в состоянии использовать экономические связи в процессе радикального пересмотра федеративных отношений, что было единственным способом предупредить — или хотя бы приостановить — распад Советского Союза.

Всего лишь через несколько лет после первых скромных шагов: изменения в руководстве Союза кинематографистов и публикации стихов «контрреволюционера» Гумилева — гласность, выражаясь в китайском стиле, «свернула горы». Ее последствия, которые одни называют «достижениями», а другие «гримасами», уже очевидные и которым еще предстоит проявиться, неисчислимы. Как в 1905 или в 1917 г., освобожденное слово породило настоящую «революцию умов». Однако при этом в той диалектике, которая определяла характер взаимосвязи между углублением гласности и ростом общественной активности, «издержки» гласности имели тенденцию перевесить ее «достижения». В интеллигенции, больше всех получившей от освобождения слова, быстро проявился феномен привыкания; в 1990 — 1991 гг. журналы нашли гораздо меньше подписчиков, чем в 1986 — 1987–м. С другой стороны, среди «простого народа» не переставало нарастать раздражение против «болтунов», к которым причислялись как представители интеллигенции, так и политические деятели. Гласность не улучшила условия жизни, которые продолжали ухудшаться. Рассказывая о происходящем (за границей или в кругах преуспевающей номенклатуры), гласность сделала лишения еще более невыносимыми. «Мы прошли путь, — пояснял весной 1991 г. один из руководителей рабочего движения Донбасса, — от чувств, вызываемых тремястами рублями месячной зарплаты, до понимания «выгоды» заработать за месяц десять долларов». Наконец, рожденный гласностью плюрализм мнений поставил фундаментальную проблему своего политического выражения, то есть политического плюрализма — неизбежного завершения политических реформ, начатых новым руководством.