Глава тринадцатая. Земля была пуста…

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава тринадцатая. Земля была пуста…

И было это на Украине не так давно.

Т.Шевченко

Ранней весной 1933 года Малькольм Магридж писал:

«Побывав недавно на Северном Кавказе и Украине, я видел некое подобие битвы между правительством и крестьянами. Поле этой битвы имеет здесь такой же разоренный, опустошенный вид, как на любой войне, и ширится все больше, захватив уже значительную часть России. По одну сторону линии фронта – миллионы голодающих крестьян, часто опухших от голода, по другую – солдаты войск ГПУ, выполняющие указания диктатуры пролетариата. Они заполонили всю страну, как стая саранчи, и отобрали все съедобное. Они расстреляли или сослали тысячи крестьян, иногда целые деревни, они превратили самые плодородные в мире земли в печальную пустыню»[1].

Другой англичанин увидел:

«Плодородные поля Советской Украины – на каждом из них невывезенное зерно, оставленное гнить. Были районы, где можно было в течение целого дня проезжать мимо таких полей с чернеющей пшеницей. И только изредка попадался крошечный оазис, где урожай был благополучно собран»[2].

Очевидец-горожанин приводит описание наихудшей из таких земель:

«Мы шли по невозделанной земле милю за милей. Максим сказал, что ее не возделывали больше двух лет… После часа такой ходьбы мы подошли к пшеничному полю, или вернее сказать, к полю сорняков вперемежку с пшеницей. Максим сорвал колос пшеницы и показал мне несозревшие зерна»[3].

Вопрос о сорняках в том году рассматривался даже на уровне Политбюро, обвинили в этом крестьян. «В целом ряде мест выросли различные сорняки, мы выдираем и сжигаем их. Но почему они поднялись? Из-за плохой обработки почвы», – так сказал Каганович на съезде ударников села в феврале 1933 года[4].

Если в 1921 году отчаянные крестьяне Украины одержали победу, то в 1930-м они потерпели неудачу, а в 1932–1933-м – страшное поражение.

По сравнению с 1921 годом режим в 1930–1931 и в 1932–1933 гг. стал куда более организованным и централизованным. Еще в 1860-х годах Герцен говорил, что больше остального пугает его «Чингиз-хан с телеграфом». Это определение прекрасно приложимо к тому, что происходило теперь на землях, опустошавшихся монголами много веков назад; сейчас они переживали ужас второго «монгольского нашествия».

Один из персонажей романа «Москва» прославленного немецкого писателя-коммуниста Теодора Плевье, долго жившего в СССР, – это образ «одного человека», способного «сделать голод своим союзником, чтобы достичь поставленной им цели: заставить крестьянина ползать у него в ногах как червь». В это же время, анализируя все происходившее с позиции коммуниста, М.М.Хатаевич говорил одному из активистов: «Между нашим режимом и крестьянством идет беспощадная война. Это борьба не на жизнь, а на смерть. Этот год был испытанием нашей силы и их выносливости. Пришлось прибегнуть к голоду, чтобы показать им, кто здесь хозяин. Это стоило миллионов жизней, но система колхозов устояла. Мы выиграли войну»[5]. Во всех «трудностях», как обозначил Каганович зарастание полей сорняками, виноваты были сами крестьяне. В июне на съезде колхозников Калинин сказал: «Каждый хозяин знает, что люди, попавшие в беду из-за недостатка хлеба, оказались в этом затруднительном положении не из-за плохого урожая, а потому, что ленились и не хотели честно трудиться каждый день».[6] Этой линии по сей день держатся некоторые советские ученые, один из которых, например, отмечает, что «события 1932 года послужили хорошим уроком колхозникам», добавляя, что кулацкий саботаж урожая привел к нехватке пищи».[7]

Однако теперь, когда «победу» одержали, нельзя было допустить, чтобы прежнее катастрофическое положение в сельском хозяйстве продолжало сохраняться, и в Москве это понимали.

* * *

В действительности власти, как мы уже видели, готовились восстановить нормальные методы хозяйствования даже в то время, когда голодающей Украине на словах отказывали в помощи.

19 января 1933 года новый закон установил простой зерновой налог («с практически обрабатываемой земли») вместо зернопоставок, хотя он вошел в силу лишь позднее. 18 февраля Совет Народных Комиссаров позволил ввести торговлю зерном в Киевской и Винницкой областях и некоторых других районах Советского Союза (к тому времени в обеих названных областях уже не осталось зерна на продажу). И наконец, 25 февраля, как мы видели, власти распорядились «субсидировать посевное зерно» для следующего урожая – из них 325 000 тонн было выделено Украине. 15 марта 1933 года поставки зерна на Украине были наконец официально прекращены.[8] Реквизиции зерна, правда, поощрялись до самого конца – якобы с целью вернуть необходимое «посевное зерно, украденное или незаконно распределенное»[9], как сформулировал Постышев. Однако уже в апреле Микоян отдает в Киеве приказ отпустить крестьянам часть зерна из армейских запасов.[10] Известны многие случаи раздачи хлеба крестьянам в конце весны 1933 года. При этом тех из них, которые поторопились съесть сразу слишком много, часто ждал летальньй исход. В мае предприняли дальнейшие попытки спасти тех, кто оставался в живых: в некоторых районах открыли больницы, заняв под них опустевшие крестьянские дома; голодающих кормили там молоком и гречневой кашей, чтобы вернуть им здоровье. Многие из них были в таком состоянии что лечение не спасло их, а некоторые все же выжили; женщинам и девочкам это удавалось лучше, чем мужчинам и мальчикам.[11] Однако сотрудник одной из таких, «больниц скорой помощи» своими глазами видел отца семейства, еще молодого человека, лежавшего в очень тяжелом состоянии и смотревшего, как его жену и двух сыновей – шести и восьми лет – отнесли в сарай, где складывали трупы, и, против ожидания, этот человек выжил.[12]

В конце мая, по имеющимся сведениям, смерть от голода в массовом масштабе практически прекратились, хотя коэффициент смертности по-прежнему оставался выше обычного.[13]

* * *

Истощенное крестьянство было теперь брошено на новую посевную кампанию. Но ни крестьяне, ни их лошади после пережитого голода к тяжелой работе оказались неспособны. Рассказы о смерти и истощенности лошадей теперь широко печатались в украинской прессе. Было принято решение использовать в помощь лошадям молочных коров.[14] Нет надобности говорить, что за состояние лошадей в ответе были опять же «кулаки» (одно из критических замечаний, направленных против бедняков и середняков, носило странный характер. В нем говорилось, что они показали «кулацкую некомпетентность в обращении и использовании рабочего скота»).[15] Студент, направленный на работу в деревню, описывает колхоз, где большую часть лошадей «держали на ногах с помощью веревок; если бы они легли, то уже бы никогда не встали». Их кормили тростниковой соломой, нарезанной и распаренной. Только 4 из 39 лошадей, отправленных на поля, дошли до них – и только 14 из 30 колхозников. Лошади были слишком слабы, чтобы тащить борону, им надо было помогать. Люди же очень недолго оказывались в состоянии тащить мешки с зерном, а потом были вынуждены снимать их. Те и другие едва дотягивали до четырех часов дня; лошади дальше не шли. Тогда председатель колхоза давал отбой, но все-таки «что-то было сделано».[16]

Украинское правительство призывало к более упорному труду, укоризненно упоминая колхоз, где крестьяне работали практически только семь с половиной часов вместо шестнадцати, которые сами себе записывают[17].

В июне 1933 года Затонский приехал в село. К нему обратилась толпа изнуренных крестьян, которых секретарь райкома представил ему как «уклонистов». Затонский заметил: «Если они умрут, это послужит уроком для других»[18].

Из-за физической неспособности крестьян выполнить всю работу и из-за огромной истощенности всей рабочей силы, сев 1933 года удалось закончить лишь с помощью разных дополнительных мер. В конце концов для колхозных лошадей выделили фураж, при этом вышло указание, что за использование фуража для иных целей будут привлекать к судебной ответственности по закону от 7 августа 1932 года.[19] Начиная с мая, в помощь селу была брошена масса рабочих рук, включая крестьянок. В свекловодческом колхозе, например, бригада из 25–30 женщин начала засевать ряды свеклы; когда они закончили их, половина лежала без сил. Тем не менее, даже теперь уполномоченный политотдела МТС (то есть офицер местного ГПУ), пришедший в поле во время раздачи пайка – ячменной и овсяной каши, – набросился на женщин, крича, что они ленивые «барыни»; те раскричались в ответ, побросали в него тарелки с кашей и горячим супом и избили его. Зачинщица баталии на следующий день спряталась в лесу, однако уполномоченный предпочел не докладывать об этом эпизоде[20].

Нехватка рабочей силы в деревне была возмещена также извне. На сбор урожая мобилизовали студентов и других горожан[21]. На помощь были брошены отряды солдат. В селах, где все население либо вымерло, либо бежало, солдат поселили в палатках вдали от поселений и сказали им, как и всем остальным, что там была эпидемия[22].

Более важным и постоянным явлением стало переселение крестьян из России в пустые или полупустые деревни Украины.[23] Неопубликованный указ, подписанный Молотовым, гласил, что, идя навстречу пожеланиям жителей центральных районов СССР, им разрешалось селиться на «свободных землях Украины и Северного Кавказа».[24] Около 100 русских семей было отправлено в Днепропетровскую область, другие – в различные места Запорожской, Полтавской и других областей – хотя многие из них так и не смогли жить в домах, где все пахло смертью, и «вернулись в Орел».[25] Обезлюдевшие деревни Ворошиловградской области, в первой половине 1933 года заросшие сорняком и неубранной яровой пшеницей, теперь были заселены русскими.[26] Имеющиеся во многих наших источниках сведения подтверждаются сообщениями официальной прессы[27]. Переселенные сюда крестьяне получали специальный паек – 50 фунтов пшеницы в месяц.[28]

В селе Мерефа Харьковской области дети жили одни, сиротами, на попечении выживших активистов. Когда приехавшие в 1933 году русские заняли бывшие дома этих детей, сироты били русских детей, называя их ворами и грабителями. В результате объявленного виновным сельского учителя приговорили к двенадцати годам трудовых лагерей.[29]

Разумеется, как и прежде, ругали за «ошибки» не только крестьян, но и менее активных партийцев. 17 июня 1933 года была выпушена инструкция, подписанная Сталиным и адресованная Косиору (копии были направлены секретарям обкомов, горкомов и райкомов), в которой говорилось:

«Напоминаю вам в последний раз, что любое повторение ошибок прошлого года вынудит ЦК прибегнуть к более решительным мерам. И тогда даже, простите за выражение, партийные бороды не спасут этих товарищей».[30]

Это, безусловно, звучало угрозой старым кадрам, руководству Украины – хотя сам-то ЦК Украины обрушивался на подчиненные ему организации. Особенно доставалось от него Одесскому обкому. Газета компартии Украины ругала его за «решение отдавать пшеницу первого гектара на нужды местного или, точнее, общественного питания. Это ложно и ошибочно, поскольку подобное решение отодвигает на второй план снабжение хлебом государства, а проблему общественного питания выпячивает – на первый. Это доказывает, что некоторые из наших областных комитетов подпали под влияние интересов колхозников и тем самым служат интересам врагов нашего пролетарасого государства».[31] Удивительно искренняя формулировка!

Подобным же образом газета нападала и на председателя колхоза, который три раза выпек хлеб для крестьян из их собственной колхозной пшеницы. Его вместе с председателем сельсовета судили за раздачу зерна крестьянам.[32] К 15 октября 1933 года 120 000 членов украинской компартии были проверены на политическую благонадежность, и 27 500 «классовых врагов, неустойчивых и разложившихся элементов» были исключены из партии[33].

В резолюции Третьей украинской партконференции в январе 1934 года очень тонко объяснялись «недостатки». Установление плановых норм на зерно осуществлялось, оказывается, «механически», без учета местных условий, и поэтому «целый ряд районов» не обязательно в результате плохого урожая оказался в «очень тяжелых продовольственных условиях и экономика некоторых колхозов в этих районах понесла ущерб»[34].

В некотором смысле эта критика в адрес местных властей, как обычно, была не лишена оснований. Но все это относилось к малозначимым деталям общей кампании. Центральный же ее момент состоял в том, что валовой урожай зерна СССР в 1932 году был не хуже, чем урожай 1931 года, и только на 12 процентов ниже среднего урожая 1926–1930 гг., и уж ему-то было совсем далеко до уровня, с которого начинался голод. Зато госпоставки зерна оказались на 44 процента выше прежнего, и никакой «учет местных условий» не мог предотвратить кризиса и голода. И в этом совершенно однозначно можно винить Сталина и московское руководство.

* * *

Косиор обнажил истинную ситуацию с госпоставками, когда на февральском пленуме 1933 года сказал, что если бы партия в своих расчетах исходила только из количества посевных площадей, она не смогла бы получить и половины того зерна, что было ей поставлено, Подсчитано, что валовой сбор, то есть практически снятый урожай, включал по меньшей мере два миллиона тонн зерна, первоначально предназначенного на прокорм крестьянства.[35]

Истинность таких цифр, как и большинство цифр в сфере советского сельского хозяйства, зависит от уровня квалификации западных аналитиков, ибо официальные советские данные либо извращены, либо их вовсе не существует. До 1928 года районы определяли свой урожай по результатам пробной молотьбы, и этот метод был надежным. Но в 1933 году было обнаружено, что опубликованные цифры «собранного урожая» получаются теперь после вычитания 10 процентов из общего количества зерна, какое могло быть получено, если бы было собрано в зернохранилища без потерь. Поскольку, добавляет автор одной из статей в «Известиях», в большинстве случаев обмолот всегда был на 30, 40 или 50 процентов ниже установленного таким образом «биологического урожая»,[36] то мошенничество было очевидным, И поскольку первыми должны были быть удовлетворены требования государства, то отсюда, естественно, следует, что остаток, выделенный крестьянству, был в основном воображаемым.

Ведущий западный специалист по советскому сельскому хозяйству подсчитал, что подлинная цифра урожая 1933 года в СССР составляла 68,2 миллиона тонн, из которых только 0,8 миллиона было экспортировано.[37] (по официальным данным цифра экспорта равнялась 1,75 миллиона тонн). В 1930–1931 гг. экспортировалось 5 миллионов тонн в год. Ни одна из этих цифр не могла сама по себе привести к голоду. Главным виновником голода поэтому был не экспорт, а отправка зерна в «резерв». Сам Сталин в циркуляре, который цитировался выше в этой главе, подчеркнул важность резервов, обвиняя «наивных товарищей», позволивших «выбросить на ветер» в прошедшем году «десятки тысяч пудов ценного зерна» на Украине, ибо они недооценили значение Проекта запасов зерна. Эти «резервы», добавил Сталин, нельзя сокращать никогда.[38]

Больше того, значительная часть зерна, отобранная такой ценой у крестьянства, так никогда и не попала даже в резервы. Как прежде (это является обычным для Советского Союза и сегодня), потери его оказались колоссальными. В ноябре 1933 года Постышев отметил, что «значительное количество зерна было потеряно из-за небрежного о6ращения».[39] В прессе осталось множество сообщений о том, как это происходило. Так, на станции Киев-Петровка огромная куча зерна была просто брошена гнить[40]. На сборочном пункте в Тракторском двадцать железнодорожных вагонов с зерном были затоплены.[41] В Краснодаре пшеница гнила в мешках[42]. В Бахмаче зерно было свалено в кучи на землю и сгнило.[43] Просоветский корреспондент «Нью-Йорк таймс» Уолтер Дюранти отметил (но не опубликовал в своей газете), что «очень много зерна можно было видеть на железнодорожных станциях, большая часть его хранилась на открытом воздухе»[44]. Осенью 1933 года товарный поезд, груженный зерном, потерпел крушение около Челябинска. Зерно лежало на открытом месте целый месяц. Его почти сразу же огородили колючей проволокой и поставили часовых. Каждую ночь делались попытки похитить зерно. Нескольких застрелили, раненых отправили в больницу, потом судили. Когда, наконец, зерно перевезли, то выяснилось, что оно целиком сгнило под дождем и было уже непригодно даже для технического использования в промышленности[45]. В данном случае это произошло в результате аварии, но аналогичные случаи имели место в условиях обычного хранения. В целом, по данным немецкого специалиста в сельском хозяйстве, приведенным в отчетах британского посольства, «до 30 процентов урожая (1933 года) было потеряно»[46]. Даже существенно меньшей цифры было достаточно, чтобы кардинально изменить крестьянскую долю.

В это же время снизили жизненный уровень тех, кто сумел выжить. Июньским циркуляром Сталин указал, что только 10 процентов обмолоченного зерна можно оставлять в колхозах «для пропитания после выполнения госпоставок, оплаты машинно-тракторным станциям, закладки посевных и фуражных фондов».[47] Голод был все-таки чрезвычайным методом борьбы, а теперь украинского крестьянина поставили в условия постоянных лишений и эксплуатации.

Параллельно продолжалась атака на его национальное наследие. Популярная в народе национальная культура на протяжении веков поддерживалась в украинской деревне слепыми бардами, воспетыми Шевченко кобзарями, которые странствовали из деревни в деревню, зарабатывая на жизнь исполнением старинных народных песен и пересказом народных баллад.

Они постоянно напоминали крестьянам об их свободном и героическом прошлом. Это «нежелательное явление» теперь было подавлено. Всех кобзарей созвали на съезд и, собрав там всех вместе, арестовали. По имеющимся сведениям, многие из них были расстреляны[48] – в этом имелась своя логика, ибо от них было мало толка в лагерях принудительного труда.

* * *

Кампания против защитников украинизации неослабно продолжалась в городах. В момент пика голода было разоблачено большинство «вредителей» в официальных учреждениях, связанных с аграрной катастрофой. 75 старших сельскохозяйственных специалистов, осужденных 5 марта, прошли по делу «саботажа на Украине, Северном Кавказе и в Белоруссии»[49].

Но на Украине удары скоро переросли в специфически антинациональную кампанию. Старая интеллигенция, воплощавшая всю широту культуры страны, уже была сокрушена. Настала очередь националистических элементов в самой партии коммунистов.

Была установлена, конечно, связь между заговорщиками из коммунистов-«националистов» и жертвами предыдущих лет – некоммунистами. Матвей Яворский, главный идеологический сторожевой пес партии, приставленный в двадцатых годах к украинским историкам, был разоблачен еще в 1930 году за свою до тех пор считавшуюся ортодоксальной «националистическо-кулацкую» систему идей[50]. Теперь (в марте 1933 года) его арестовали по обвинению в принадлежности к «Украинской военной организации» (УВО). Похоже, что он был отправлен в лагерь и потом расстрелян там в 1937 году. Среди соучастников заговора, якобы финансируемого «польскими помещиками и немецкими фашистами»[51], были Шумский, первый лидер «национал-уклонистов» в украинской компартии, и несколько других лиц, в том числе секретарь Скрыпника Эрстенюк. Вскоре была выявлена «Польская военная организация», во главе которой стоял бывший секретарь Черниговского обкома. Она обвинялась в связях с националистическими и польскими ассоциациями. А чуть позднее был раскрыт «Союз Кубани и Украины», членов которого судили закрытым судом[52].

1 марта 1933 года было объявлено об изменениях в правительстве Украины. Наиболее значительным было смещение Скрыпника с поста народного комиссара просвещения, который он так долго занимал (его назначили на пост председателя республиканского Госплана – пост менее влиятельный).[53]

Институт языкознания Украинской академии наук был основным центром национального возрождения при Шуйском и Скрыпнике. 27 апреля 1933 года «Правда» назвала его сборищем буржуазных националистов, которые замышляли противопоставить украинский язык «братскому русскому языку». Вскоре после этого семь ведущих украинских филологов и множество менее значительных фигур были арестованы[54].

12 мая был арестован Михайло Яловый, руководитель политического отдела Укргосиздата. 13 мая его ближайший коллега Микола Хвылевой, «наиболее яркая фигура в украинской литературной жизни», застрелился, оставив ЦК Украины письмо с критикой нового террора[55]. В течение следующих недель и месяцев было еще несколько самоубийств и множество арестов среди литературной интеллигенции.

10 июня 1933 года Постышев выступил на заседании ЦК Украины с речью о деятелях культуры, которые оказались агентами врага и которые «прятались за широкой спиной большевика Скрыпника». В области философии, литературы, экономики, лингвистики, агрономии и политической теории они насаждали идеи, направленные на свержение советского правительства, и были также ответственны за трудности в поставках зерна. Скрыпник, добавил Постышев, иногда открыто защищал их.[56]

Есть сведения, что Скрыпник дерзко критиковал Постышева на заседании ЦК, обвиняя его в предательстве принципов интернационализма. Кажется, он повторил это и на заседании Политбюро Украины. В течение июня и июля Постышев и другие руководители постоянно критиковали его, и 7 июля он защищался на Политбюро. Там требовали его безоговорочной капитуляции. Вместо этого он в тот же день застрелился.

Официальный некролог еще характеризовал его не как преступника, а скорее как «жертву буржуазно-националистических элементов… завоевавших его доверие», после этого он совершил «ряд политических ошибок», которые ему не хватило мужества пережить, и потому он покончил с собой – «акт малодушия, в особенности недостойный для члена ЦК компартии Союза».[57]

Но уже в ноябре он стал «националистом-дегенератом… близким с контрреволюционерами, стремившимися к интервенции»[58]. К его преступлениям относились упорные попытки помешать русификации украинского языка. В последний год своей деятельности он продолжал борьбу и даже слегка критиковал Кагановича во время его визита в Киев, когда тот в согласии с новой линией Сталина заявил, что нужно бы приблизить синтаксис украинского языка к русскому[59]. Теперь Скрыпника обвиняли и в стремлении «максимально отделить украинский язык от русского»[60], и самым серьезным из предъявляемых обвинений стало его участие и помощь при введении в украинскую орфографии мягкого «л» и новой буквы для обозначения твердого «г». В 1932 году это еще называли буржуазным деянием, а в 1933 году уже классифицировали как контрреволюцию. Постышев заявил, что твердое «г» помогло «националистическим злоумышленникам». Кроме того, оно «объективно» способствовало планам аннексии со стороны польских помещиков.[61]

Когда в 1933 году Косиор предавал Скрыпника анафеме, он с позиций сталиниста не так уж неверно обобщил взгляды, сложившиеся у Скрыпника в последние годы его жизни. «Скрыпник чрезвычайно переоценил и преувеличил национальный вопрос. Он сделал его краеугольным камнем, говорил о нем, как о чем-то самодовлеющем. Он пошел даже так далеко, что отрицал второстепенную роль национального вопроса в классовой борьбе и установлении диктатуры пролетариата». Действительно, Скрыпник писал: «Неверно утверждать, что национальный вопрос второстепенен в общей теории классовой борьбы»[62]. 

* * *

Массированную атаку на культурные институты Украины еще раньше предвещало июньское выступление прихвостня Сталина Мануильского (Троцкий назвал его «самым отвратительным ренегатом украинского коммунизма») на собрании киевской парторганизации по проблемам культуры: «На Украине есть целый ряд учреждений, имеющих высокий статус академий, институтов, ученых обществ, которые часто являются прибежищем не социалистической науки, а классово враждебной идеологии. Национальный вопрос был отдан на откуп бывшим членам националистических партий, которые не сумели органически влиться в компартию»[63]. Потом их квалифицировали (Косиор) уже как «многих членов мелкобуржуазных националистических партий и примиренческих организаций, которые позднее вступили в ряды нашей партии… украинских социал-демократов, боротьбистов и др.»[64]

Теперь чистке подверглись все имевшиеся культурные, академические и научные организации. Как сказал Косиор, «контрреволюционные гнезда были созданы в народных комиссариатах образования, сельского хозяйства, юстиции, в Украинском институте марксизма-ленинизма, Сельскохозяйственной академии, в Институте Шевченко и других».[65]

Конечно, Сельскохозяйственная академия подверглась чистке. Директор, его заместитель и другие ведущие ученые погибли в лагерях. Еще больше пострадал научно-исследовательский институт литературоведения имени Шевченко. 14 его научных сотрудников получили долгие сроки заключения, а директор и пять других ведущих ученых были расстреляны[66].

Жертвами пала большая часть сотрудников Украинского института востоковедения, редколлегии Украинской советской энциклопедии, Украинской палаты мер и весов, Украинской киностудии (ВУФКУ), Украинской ассоциации по созданию новой украинской орфографии[67]. Весь Харьковский государственный институт имени Карла Маркса был разоблачен как «практически находящийся в руках контрреволюционеров»[68].

Однако «враги народа» были везде – они издавали ведущий литературный журнал «Червонный Шлях», сидели на транспорте, в геодезическом совете, в издательствах (четыре из которых были распущены)[69]. Чистка прошла и в Украинском институте философии; его ведущие деятели, профессора Юринец и Нирчук, были потом арестованы, последний – в качестве главы выдуманного «троцкистско-националистического террористического блока»[70].

На пленуме ЦК Украины в июне 1933 года Косиор уже смог зачитать несколько признаний профессоров-«националистов» в том, что они планировали раздел Украины между Германией и Польшей. С этого момента в Академии наук ежедневно вывешивали списки уволенных, причем с объяснением причин увольнения, обычно – «подрывная деятельность», или «вражеская идеология», или «связь с врагами народа». В последующие месяцы исчезли почти все.

До сих пор репрессии не обрушивались на украинский театр, на него смотрели как на монумент национального существования. Но в октябре 1933 года ведущий режиссер Украины Лесь Курбас, основатель театра «Березиль», был объявлен националистом и уволен. Говорят, Постышев пытался заставить его покаяться, но получил решительный отпор. В ноябре Курбас был арестован и умер в лагере, а его театр стал ристалищем «социалистического реализма»[71]. Пять художников, писавших фрески в Червоно-Заводском театре в Харькове, тоже были арестованы; трое из них – расстреляны, фрески сразу же после открытия[72] – уничтожены, как имеющие «националистическое» содержание.

Расправляясь с «националистическим» уклоном и со всеми независимыми элементами национальной культуры, режим Постышева не делал, однако, попыток уничтожить формальную сторону украинизации, как хотели раньше русские коммунистические самозванцы. 24 июня 1933 года столица была перенесена из Харькова в традиционное ее место – Киев. Готовилась лишь частичная русификация языка, а не ликвидация его: критике подвергалась «механическая» украинизация.[73] Под этим подразумевали всякое самостоятельное развитие на Украине.

19 ноября Постышев подвел итоги культурной чистки, сказав: «Раскрытие националистического уклона Скрыпника дало нам возможность избавить социалистическую формацию и, в частности, украинскую социалистическую формацию, от всех петлюровских, махновских и прочих, националистических элементов. Была проделана огромная работа. Достаточно сказать, что в этот период мы выявили 2000 националистических элементов, 300 из них – ученые и писатели из Народного комиссариата просвещения. Из восьми центральных советских организаций было уволено 200 националистов, занимавших должности начальников отделов и аналогичные им. В системе кооперации и зерновых резервов было выявлено, насколько мне известно, более 2000 националистов и белогвардейцев»[74].

* * *

Однако чистка украинского национализма не завершилась – она никогда вообще не завершится, пока существует советский режим. Начальник ГПУ Украины Балицкий объявил на Двенадцатом съезде компартии Украины (в январе 1934 года) о раскрытии еще одного заговора – «Блока украинских националистических партий»[75]. (Позднее Постышев сказал, что группа Скрыпника тоже входила в него.)[76] На этом же съезде он назвал 26 профессоров из Всеукраинской ассоциации марксистско-ленинских институтов врагами государства.[77] Сама ассоциация была потом распущена как гнездо «контрреволюционеров, троцкистов и националистов».[78]

Спустя месяц Постышев хвастался на Семнадцатом Всесоюзном съезде партии: «За прошлый год мы подавили националистическую контрреволюцию, мы вскрыли и уничтожили националистический уклон». Пользуясь советской исторической терминологией, такое заявление следовало бы назвать скороспелым, поскольку как по всей Украине, так и в самой партии чистки украинских националистов продолжаются до самого последнего времени. В той же речи Косиор пояснил, что по-прежнему «классовый враг пытается вести разрушительную работу под флагом украинизации».[79]

Когда в декабре 1934 года после убийства Кирова большие группы мнимых подпольных террористов были расстреляны в Москве, Ленинграде и на Украине, то имена их в двух русских городах принадлежали никому не известным, случайным жертвам. В Киеве же были расстреляны 28 членов «Белогвардейского террористического центра», обвиненных в ввозе из-за границы револьверов и ручных гранат для террористических целей[80]. В действительности только двое из них когда-то были за границей, хотя семеро являлись выходцами из Западной Украины, давно осевшими в СССР. Некоторые считались известными фигурами в период Рады, но большинство были литераторами: Дмитро Фальковский, Григорий Косынка и молодой глухонемой поэт Алекса Влизько, «признание» которого Постышев зачитал в следующем году: он в 1929 году «вступил в Украинскую фашистско-националистическую организацию… Я целиком разделял все террористические предписания фашистской платформы».[81]

«Боротьбистский заговор» был раскрыт в 1935 году. Его руководителями объявили таких известных писателей, как ведущий украинский драматург Микола Кулиш – он тоже признал свою причастность к «терроризму», хотя лишь с апреля 1933 года[82]. Потом, в январе 1936 года, в Киеве тайно судили группу, возглавляемую прославленным литератором, критиком, поэтом и профессором Миколой Зеровым, по обвинению в шпионаже и терроризме. Зеров, под эгидой которого практически проходило литературное возрождение 20-х годов, по рассказам, был на панихиде по тем, кого расстреляли в 1934 году, и решил отомстить за них. Он и его «банда» в большинстве своем были поэтами-неоклассицистами, студентами филологических вузов и членами Высшего литературного семинара в Киевском университете.[83]

Среди предъявляемых обвинений был и троцкизм; по мере развития чистки связь с ним стала более смертоносной, чем даже связь с национализмом, с которым его часто ассоциировали. Начиная с 1935 года, троцкистов находили в Киевском, Харьковском и Днепропетровском университетах, в уже подвергавшемся ранее чисткам издательстве «Украинская советская энциклопедия», в Институте народного образования в Луганске. В 1937 году было заявлено, что троцкистские группы существуют во всех украинских городах[84].

Размеры ущерба, нанесенного украинской культуре, можно определить, судя по таким цифрам. По некоторым подсчетам исчезло приблизительно 200 из 240 украинских писателей, по другим – 204 из 246. Имена их всем известны и составляют панораму украинской культуры (в их числе один бежал за границу, семеро умерли своей смертью, тридцать два или тридцать четыре стали сталинистами или замолкли). Из восьмидесяти четырех ведущих ученых в области языкознания шестьдесят два было ликвидировано.[85]

Украина была раздавлена: ее церкви разрушены, интеллектуалы расстреляны или умирали в лагерях, ее крестьянство – основа нации – погублено или подавлено. Даже Троцкий отметил, что «нигде репрессии, чистки, подавление и все прочие виды бюрократического хулиганства в целом не достигали таких страшных размеров, как на Украине, в борьбе с могущественными скрытыми силами в украинских массах, стремившихся к большей свободе и независимости»[86].

Средства, к которым прибегал Сталин, видимо, казались ему равновеликими его целям. Если он просчитался, то только потому, что недооценил силу национального чувства, готового принять эти удары и после всего – сохраниться.

* * *

В наше время термином «геноцид» часто пользуются риторически. Возможно, есть смысл напомнить текст Декларации ООН о предотвращении и наказании геноцида, принятой Генеральной Ассамблеей 9 декабря 1948 года, которая вошла в силу в 1950 году и была ратифицирована СССР в 1954-м.

Статья I.

Подписавшие стороны согласились, что геноцид, совершаемый в мирное время или в период войны, является преступлением перед международным законом, который они принимают, чтобы предупредить геноцид и карать за него.

Статья II.

В данной Декларации геноцидом признаются следующие акты, предпринимаемые с намерением уничтожить, целиком или частично, национальные, этнические, расовые или религиозные группы как таковые:

а) убийство членов группы;

б) нанесение тяжелого телесного или духовного вреда членам группы;

в) намеренное создание для этой группы условий жизни, имеющих целью привести ее целиком или частично к физическому истреблению;

г) принятие мер, нацеленное на предупреждение рождаемости внутри группы;

д) насильственное перемещение детей данной группы в другую группу.

Отсюда, безусловно, следует, что Советскому Союзу может быть предъявлено обвинение в геноциде за его действия на Украине. Таково, во всяком случае, было мнение профессора Рафаэля Лемкина, который составлял текст этой Декларации[87].

Не имеет особого значения, подпадают ли формально вышеописанные события под тот или иной точный пункт данного определения. Ибо невозможно отрицать, что против украинского народа было совершено преступление. В пыточных ли подвалах, в лагерях ли принудительного труда или в голодающих деревнях совершалось одно преступление за другим против миллионов людей, образующих эту нацию.

В Большой Советской Энциклопедии есть статья «Геноцид», которая характеризует его как «пережиток загнивающего империализма».