Глава тринадцатая

Глава тринадцатая

Убийства и святотатственные грабежи усиливаются в Иерусалиме.

1. Симон предал мучительной казни даже Матфию, которому он был обязан доступу в город. Первосвященник Матфия, сын Боефа, пользовался высоким авторитетом и влиянием на народ. Когда зелоты, с которыми уже вступил в союз Иоанн, терзали городское население, он убедил народ впустить Симона как спасителя, не сговорившись с ним предварительно и не ожидая с его стороны ничего дурного. Но как только Симон вступил в город и сделался его властелином, [370] он начал относиться к Матфии, хлопотавшему в его пользу, одинаково враждебно, как к другим, приписывая этот шаг его простодушию. В те именно дни Матфия был схвачен и обвинен в приверженности к римлянам, и Симон, не давая даже ему возможности защиты, приговорил его вместе с тремя сыновьями (четвертый сын еще раньше бежал к Титу) к смертной казни. Когда осужденный молил его в благодарность за то, что он ему открыл ворота, казнить его прежде, чем сыновей, Симон, напротив, приказал казнить его последним. На трупах своих детей, казненных на его собственных глазах, он был умерщвлен после того, как его еще предварительно вывели напоказ римлянам. Это было исполнено самым жестоким сподвижником Симона, Ананом, сыном Бамада, который, глумясь, воскликнул тогда: «А ну-ка посмотрим, захотят ли помочь тебе те, к которым ты хотел бежать?» Тела убитых Симон воспретил предать земле. После них были казнены священник Анания, сын Масамбала, видный человек{63}, Аристей из Эммауса, секретарь совета, и вместе с ними еще пятнадцать выдающихся лиц из народа. Отца Иосифа они все еще содержали в одиночном заключении и, опасаясь измены, публично объявили, что никто из жителей не имеет права ни говорить с ним, ни посещать его. Тех, которые своими стонами выражали сочувствие казненным, без суда и следствия предавали смерти.

2. После описанных происшествий некто Иуда, сын Иуды, один из начальников, подчиненных Симону, которому последний вверил охрану одной башни, отчасти, быть может, из сожаления к безжалостно убитым, больше, однако, из опасений за свою собственную участь, созвал десять самых преданных ему солдат и обратился к ним со следующими словами: «Доколе мы будем терпеть такие ужасы? Разве мы себя спасем тем, что останемся верными злодею? Разве не воюет уже против нас голод? Или не близко ли уже вторжение римлян? И как предательски поступает Симон со своими благодетелями! У него мы всегда должны дрожать за свою жизнь, между тем как на слово римлян можно положиться смело. Предадим же стену и спасем себя и город! Что касается Симона, то для него не будет слишком жестоким возмездие, если он, лишенный всякой надежды на спасение, скорее понесет кару». Склонив такими словами этих десятерых, он к утру разослал остальных своих подчиненных на разные позиции для того, чтобы сохранить свой план втайне, сам же он в третьем часу начал вести с башни переговоры с римлянами. Одни из последних отнеслись к его [371] предложению с презрением, другие с недоверием, большинство же не хотело принять его потому, что по их расчету город вскоре должен был без всякой опасности для них попасть в их руки. Тем не менее Тит начал было приближаться со своими тяжеловооруженными воинами к стене. Но в эту самую минуту неожиданно нагрянул Симон, который, узнав о заговоре, быстро занял башню, тут же на глазах римлян перебил солдат и изуродованные их тела сбросил со стены.

3. В это время Иосиф, который не переставал делать свои напоминания, во время одного из своих обходов вокруг стены получил удар камнем, сброшенным на голову, и так был ошеломлен им, что моментально упал на землю. При виде этого иудеи устремились наружу и, наверно, потащили бы его в город, если бы Тит не отрядил быстро людей для его защиты. В то время, когда солдаты дрались между собой, Иосиф в бессознательном состоянии был унесен. Мятежники, думая, что они покончили с человеком, смерти которого они алкали, громко возликовали. Весть об этом быстро распространилась среди остального населения города и произвела удручающее впечатление, так как они думали, что действительно умер тот, присутствие которого внушало им смелость переходить к римлянам. Когда мать Иосифа, содержавшаяся в заключении, узнала о смерти своего сына, она сказала приставленным к ней стражникам из Иотапаты{64}, что она вполне верит этому слуху, но будь сын ее даже жив, она бы не имела от него никаких радостей. Но наедине со своими прислужницами она с горечью воскликнула: «Так вот что сулила судьба мне, детьми благословенной матери! Сына, на которого я могла надеяться, что он предаст мой прах земле, я сама теперь не могу хоронить!» Однако скорбь ее, равно как и злорадство разбойников, не была продолжительна. Иосиф скоро оправился от полученного им удара, вновь появился перед стеной и крикнул своим противникам: «Немного времени еще пройдет, и вы должны будете дать мне удовлетворение за мою рану!» Народ же он опять призывал на добровольную сдачу. Его появление вновь воскресило надежды граждан и внушило вместе с тем страх мятежникам.

4. Многие, побуждаемые нуждой, открыто соскакивали со стены и бежали к римлянам, другие же бросались вперед с камнями в руках, делая вид, что идут в бой, а затем скрывались у неприятеля. Но их постигала еще худшая участь, чем тех, которые оставались в городе: утоление голода, которое они находили у римлян, еще больше ускоряло их смерть, чем самый голод, пожиравший их дома. Ибо вследствие [372] голода они являлись к римлянам распухшие и как бы одержимые водянкой, и вот, переполняя в таком состоянии свой желудок, они лопались. Только те избегали этой горькой участи, которые, наученные опытом, медленно умеряли свой голод и лишь постепенно вводили пищу в отвыкший от питания организм. Однако и спасшихся таким путем ожидало еще другое несчастье. Сирийцы заметили, что один из перебежчиков при испражнении подбирал золотые монеты. Последние, как мы уже выше сообщали, они проглатывали прежде, чем покидали город, так мятежники всех обыскивали. А золота было очень много в городе: за двенадцать аттик{65} покупали такое количество золота, какое, обыкновенно, имело стоимость двадцати пяти аттик. Как только эта хитрость была обнаружена на одном перебежчике, разнесся слух по всем лагерям, что переметчики приходят наполненные золотом. Тогда многие арабы, а также сирийцы{66} вскрывали животы искателям убежища, чтобы отыскать золото в их внутренностях. Это было самое страшное из всех бедствий, постигшее иудеев; в одну ночь было распорото около двух тысяч человек.

5. Когда Тит узнал об этом гнусном деле, он был готов оцепить виновных всадниками и всех их расстрелять, однако громадное количество этих виновных удерживало его от своего намерения, ибо подлежавших наказанию было гораздо больше, чем погибших упомянутым образом. Ввиду этого он созвал к себе предводителей вспомогательных отрядов и начальников легионов (ибо и римляне были замешаны в этих зверствах) и, обратившись с негодованием к тем и другим, произнес: «Неужели среди моих солдат есть такие, которые, из-за возможного барыша, способны совершить нечто подобное? Неужели они не стыдятся собственного оружия, сделанного также из золота и серебра?» Арабам и сирийцам он сказал: «А вы в чуждой для вас войне хотите прежде всего самовольно удовлетворить ваши инстинкты, а затем за вашу свирепую кровожадность и вашу ненависть к иудеям сделать ответственными римлян. Вот некоторые из моих собственных солдат уже разделяют с вами ту же позорную репутацию, которой вы пользуетесь». Самим же солдатам он грозил смертью за повторение этого преступления и отдал приказ по легионам, чтобы подозрительные были выявлены и приведены лично к нему. Но жадность к деньгам, как видно, не боится кары; человеку врождена отвратительная любовь к наживе и ничто не подвергает его стольким опасностям, как сребролюбие, ибо всякая другая страсть имеет свой предел и может быть обуздана страхом. Во всем этом, впрочем, [373] участвовала и рука провидения, которое отвергло весь народ и все пути спасения превратило для него в пути гибели. То, что Цезарь воспретил своими угрозами, совершалось теперь над перебежчиками тайно: варвары встречали и резали беглецов еще прежде, чем другие могли их заметить, оглядываясь, чтобы не быть замеченными кем-либо из римлян, они их вскрывали и вынимали из внутренностей омерзительную добычу. Впрочем, только в некоторых найдено было золото, большинство же пало жертвой несбывшихся надежд убийц. Ввиду этой опасности, многие, решившиеся уже на переход к римлянам, теперь воздерживались от этого{67}.

6. Между тем Иоанн, когда у народа уже нечего было брать, обратился к святотатственному грабежу: массу принадлежавших храму священных даров, богослужебной утвари, кувшинов, чаш и столов он приказал расплавить: даже посланные Августом и его супругой в дар кружки для вина не были пощажены. В то время, когда римские императоры во все времена окружали храм почетом и умножали его сокровища, иудей сам расхитил дары иноземцев. Своим окружающим он говорил: «Предметы, посвященные Богу, можно без всякого стеснения употребить на служение Богу, а те, которые борются за храм, имеют право черпать из него средства к существованию». На этом основании он позволил себе также взять из внутреннего храма священного масла и священного вина, которое священники хранили для окропления сжигаемых жертв, разделил их между народом, а последние без страха израсходовали того и другого больше хина{68}. Я не могу умолчать о том, что мне внушается скорбью. Мне кажется, если бы римляне медлили с уничтожением этих безбожников, то тогда сама земля разверзлась бы и поглотила бы город, или его посетил бы потоп, или, наконец, молнии стерли бы его, как Содом, ибо он скрывал в себе несравненно худшее из всех поколений, которые постигли эти кары. Безумие их ввергло в гибель весь народ.

7. Но зачем мне перечислять в отдельности все бедствия народа? Достаточно вспомнить показания Манная, сына Лазаря, бежавшего в те дни к Титу и утверждавшего, что через единственные ворота, находившиеся под его охраной, со дня разбития лагеря перед городом, т. е. от 14-го ксантика до 1-го панема, вынесено было сто пятнадцать тысяч восемьсот восемьдесят мертвых. Поистине ужасающее число! А между тем Маннай не был начальником стражи, а был поставлен у ворот для ведения счета только тем мертвецам, за погребение которых уплачивалось из городской кассы, но было еще много умерших, которых хоронили родные и близкие. [374] Погребение состояло в том, что трупы выносили за город, а там их бросали на произвол судьбы. Многие перебежчики из высшего сословия, прибывавшие за Маннаем, определяли число мертвых из неимущего класса, выброшенных за ворота, в 600 000, число остальных никак нельзя было определить. Когда, рассказывали они дальше, не было возможности вследствие недостатка сил выносить умерших бедняков, последних сваливали в большие дома и здесь их запирали. Мера пшеницы доходила в цене до таланта, а когда затем, вследствие обнесения города стеной, нельзя было доставать и зелени, голод увеличивался до того, что люди рылись в клоаках, шарили в старом навозе, чтобы отыскивать жалкие крупицы корма. То, чего раньше нельзя было видеть без отвращения, сделалось теперь предметом питания. Римляне, слыша только рассказы об этом, проникались сожалением, мятежники же, которые видели все это своими глазами, оставались вполне равнодушными к этому, пока не пришел и их черед испытать нужду. Злой рок их ослепил, и они не видели, что предстояло городу и им самим. [375]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.