Убежище Москвы
Убежище Москвы
В первой половине сентября 1812 года в Вологду пришло известие о вступлении французских войск в Москву. К этому времени город был уже заполнен тысячами беженцев из разных губерний России.
Будущий декабрист Дмитрий Завалишин в своих воспоминаниях так писал о пребывании в Вологде в 1812 году (ему было тогда около десяти лет):
«Вологду мы нашли набитую уже битком приезжими, удалившимися из губерний, ближайших к Москве и Петербургу… Живо помню и до сих пор глубоко поражавшие меня сцены у церкви Спаса Обыденного… Помню очень хорошо, что всегда не только сама церковь, но и вся площадь перед нею бывали сплошь набиты народом и там, при совершении ежедневного молебствия об избавлении от врагов, вид коленопреклоненного, оглашающего площадь рыданиями народа производил на меня потрясающее, никогда не изгладимое впечатление.
Общее отчаяние после взятия Москвы было тем сильнее, что никому уже не доверяли: везде видели несомненные доказательства измены, приводя даже слова, будто бы сказанные самим Бонапартом, что у русских стены (народ) крепки, да столбы (вожди) слабы…»
Из московских знаменитостей в Вологде пережидали военную грозу поэты князь П. А. Вяземский, Ю. А. Нелединский-Мелецкий, профессор Московского университета Христиан Шлецер и знаменитый врач Рихтер.
П. А. Вяземский вел из Вологды обширную переписку, и по ней мы можем сейчас представить себе жизнь Вологды того времени.
К. Н. Батюшков писал Вяземскому в свой родной город из Нижнего Новгорода, куда привез из Москвы свою тетушку Екатерину Федоровну Муравьеву: «Я обрадовался твоему письму, как самому тебе. От Карамзиных узнал, что ты поехал в Вологду… Познакомься с моим зятем и полюби его: он добрый человек и меня любит, как брата».
Речь здесь идет о Павле Алексеевиче Шипилове, который был женат на сестре Батюшкова Елизавете Николаевне.
«Мы скоро познакомились и сблизились с ним и сестрами Батюшкова», — вспоминал потом Вяземский, который так объяснял свой приезд в Вологду: «Выбор мой пал на этот город потому, что в Вологду ехал наш знакомый знаменитый московский врач и акушер Рихтер. Жена моя была беременна первым своим ребенком и вскоре должна была родить. В ожидании родов ее Рихтер просиживал у нас целые часы и в комнате перед спальней ее писал известное свое сочинение о медицине в России („История медицины в России“)».
О том, что первый сын П. А. Вяземского родился в Вологде, мы узнаем из письма к нему известного русского историка и писателя Н. М. Карамзина от 16 октября 1812 года:
«Любезнейший князь и княгиня! От глубины сердца радуюсь и поздравляю вас с рождением любезного сына… Вот новый источник сладчайших удовольствий здешней жизни. Рождение вашего Андрюшки останется навсегда памятным… Дай бог, чтобы родильница и рожденный были совершенно здоровы и чтобы Вологда впоследствии времени не напоминала вам ничего, кроме приятного!..»
В те годы жили в Вологде и свои знаменитости. Так архиепископом Вологодским был в то время известный писатель, автор «Словаря русских писателей», философ и историк, друг Державина Евгений Болховитинов. Это ему посвятил Гаврила Романович свое знаменитое стихотворение «Евгению. Жизнь звонская».
Губернским прокуратором служил тогда в Вологде известный поэт и переводчик, издававший в свое время в Петербурге журнал «Любитель словесности» Николай Федорович Остолопов. Он был также дружен с Державиным, которому посвятил еще в 1803 году написанную и изданную в Петербурге повесть «Евгения или нынешнее воспитание».
В интересных беседах с ними часто и проводил время Вяземский. Вспоминая их, Петр Андреевич рассказывал, как однажды он прочитал Остолопову письмо своего друга А. И. Тургенева, в котором было какое-то «счастливое и пророческое выражение». Вологодский поэт сразу же написал свое стихотворение, закончив его так:
«Нам зарево Москвы
Осветит путь к Парижу».
«Таким образом, — писал Вяземский, — в нашем вологодском захолустье выведен был ясно и непогрешительно вопрос, который в то время мог казаться еще весьма сомнительным и в глазах отважнейших полководцев и в глазах дальновидных политиков. Недаром говорят, что поэт есть вещий. Мог ли Наполеон вообразить, что он имел в Остолопове своего злого вещего и что отречение, подписанное им в Фонтенбло в 1814 году было еще в 1812 году дело уже предрешенное губернским прокурором в Вологде».
Осенью 1812 года в Вологду начали прибывать и пленные французы. «В прогулках моих по Вологде, — вспоминает Вяземский, — встречал я часто пленных французов в самом жалком и бедственном виде. Зима была жестокая, а одежда и обувь их были совершенно летние. Сострадая к их положению, я открыл подписку для сбора некоторой суммы денег на покупку им тулупов, теплых рукавиц, валенок и проч. Я очень был рад тому, что русские штыки, русские пушки и русские морозы истребляют на русской земле вооруженных французов. Но, следуя русской пословице, так хорошо выражающей русское чувство: „лежачего не бьют“, я не видел патриотической потребности и обязанности добивать и домаривать обезоруженных французов, находившихся в плену под крепким караулом. Несчастным была оказана посильная помощь. Вследствие того и познакомился я с некоторыми французскими офицерами, приходившими ко мне с выражением своей признательности».
Об этом же пишет и вологодский историк Фортунатов: «В Вологду в то время приходила почта раз в неделю. С лихорадочным нетерпением ожидали все получения газет и вестей из Петербурга. Покойный отец мой рассказывал, что каждый почтовый день стояла куча народа около лавки купца Коровникова, получавшего газеты. В числе слушателей были и пленные французы, коченевшие от русского мороза. Отцу моему, возвращавшемуся из гимназии мимо этой лавки, не раз приходилось переводить для французов газетные известия о бегстве Наполеона из России».
Но Вологда в 1812 году была не только убежищем для людей. Сюда тогда же, как сообщает тот же Ф. Фортунатов, «привезена была из Москвы святыня: патриаршая, соборная, Троицко-Лаврская и некоторых других монастырей ризницы с патриаршей библиотекой, делами московской консистории и синодальной конторы».
Все эти московские ценности были помещены в одной из церквей Спасо-Прилуцкого монастыря и хранились там «в течение с лишком двух месяцев, с 3 октября до 12 декабря».
Об этом еще в 60-х годах прошлого века напоминали некоторые детали. Так, однажды, во время ремонта келий, где жили «лица, доставившие в Прилуцкий монастырь Московскую святыню», были найдены стихи, написанные карандашом на оконном косяке. Их автор — угрешский игумен Павел писал:
В то время, в грозную для церкви ту годину
Как новый Юлиан в надменности своей,
Безбожною рукой коснулся алтарей,
(Разбойник, взяв царя подложную личину).
Как сорван крест Христов с Ивановской главы,
Как града жители от буйств врага страдали,
(Их крыло рубище — тирана вечный стыд)
В то время в сих стенах спокойно пребывали
Игумен и архимандрит.
Один — монастыря угрешского Николы,
Другой святителя, что в Греции глаголы
В железные сердца златые изливал
И Златоустом свет которого назвал.
О, адских замыслов коварный исполнитель!
Прерви змеиный тон парижанин Лессепс.
Нас гласом матерним Москва к себе зовет,
Прости, священная обитель!
Как ты покоила, как ты хранила нас,
Так да покоит Бог тебя на всякий час.
Еще одно свидетельство этой истории находилось на крыше келий, где стояли три урны с цветами, а «в средней из них изображение всевидящего ока среди цветов с подписью „1812 год“», а под годом двустишие:
«Безбедно Бог меня в сей лютый год хранил
Москве рассеянной убежищем я был».