Сражения и игры

Сражения и игры

Власти и война в XII столетии

Поступая на службу к сеньору, трубадуру приходится поддерживать своих покровителей во всех их распрях. В XII веке война часто сводится к стремительному разбойничьему набегу, нескольким маневрам, рассчитанным на устрашение врага, временному перемирию, недолгим переговорам и краткосрочным обязательствам, которые берут на себя обе стороны. Во время такого «веселого» — по словам трубадура Бертрана де Борна — блиц-похода отряды рыцарей вступают в схватку и обмениваются яростными ударами, нанося друг другу жестокие раны, зачастую неисцелимые.

Мне пыл сражения милей / Вина и всех земных плодов. / Вот слышен клич: «Вперед! Смелей!» — / И ржание, и стук подков. / Вот, кровью истекая, / Зовут своих: «На помощь! К нам!» / Боец и вождь в провалы ям/ Летят, траву хватая, / С шипеньем кровь по головням / Бежит, подобная ручьям…[64]

Потом, подсчитав потери и трофеи, соперники расходятся. Мир подписан, однако ни для кого не секрет, что уже через несколько месяцев он наверняка будет нарушен. Новых союзников обычно находят в процессе переговоров; наиболее прочными узами считаются узы родства, поэтому союзники стремятся подкрепить соглашение заключением выгодного брака; иногда прочный союз может быть основан на чувстве соперничества. Во время набега люди сеньоров убивают друг друга, берут заложников, вытаптывают крестьянские поля, угоняют скот, разрушают хижины крестьян[65]. Льется кровь, гибнут невинные люди; феодальные распри возмущают нашу современную чувствительность. Однако ужасы грядущего века, когда войны по своему характеру приблизятся к современным, оставят далеко позади страх перед набегами отрядов разбойных сеньоров. Люди перестанут запоминать имена погибших, ибо они станут исчисляться сотнями и тысячами: в июле 1209 года никто не сможет проехать по улицам Безье, ибо они заполнятся трупами жителей города; в пламени костров, разожженных правоверными захватчиками-северянами в Минерве, Лаворе и Монсегюре, сгорит весь цвет аристократии и крестьянства юга Франции; после битвы при Мюре, «этом втором сражении при Бувине»[66], огромное поле будет усеяно телами рыцарей и арбалетчиков. Титулы и имена рыцарей, павших от меча в этой битве, станут достоянием жест (chansons de geste), хронисты старательно впишут их в свои фолианты, но большинство погибших так и останутся безымянными трупами, превратятся в простые цифры.

Где и какие тлеют угли, подогревая южнофранцузские конфликты еще до начала Крестового похода, получившего название Альбигойских войн, какой ветер в 1209 году раздул это пламя?[67]

Два замужества Альеноры превращают Аквитанию в очаг напряженности. Оба её брака втягивают аквитанские земли в орбиту двух влияний, пересечение коих создает опасные очаги волнений. Первая траектория пролегает вокруг двора короля Франции Людовика VII, с которым Альенора заключила брак 25 июля 1137 года, а 21 марта 1152 года расторгла этот союз. Вторая пролегла вокруг двора короля Англии Генриха II Плантагенета, который женился на Альеноре спустя два месяца после ее развода или, точнее сказать, бегства. Но Альенора — внучка Гильема IX. В апреле 1137 года она наследует от отца герцогство Аквитанское и графство Пуату, а также герцогский титул, который будет поочередно переходить к трем ее сыновьям, рожденным ею от второго супруга, английского короля Генриха II Плантагенета: «королю-юноше» Генриху, Ричарду Львиное Сердце, Иоанну Безземельному. Ложь, воинственность, дух реванша, заговоры с целью устранения отца или братьев, постоянная угроза угодить в темницу… такова повседневная жизнь семейства Плантагенетов, вечно раздираемого распрями по причине поистине необъятных владений, которые невозможно поделить поровну.

Тем, кто шел из Аквитании к берегу Средиземного моря, откуда корабли с крестоносцами отплывали в Святую землю, приходилось пересекать владения графов Тулузских. Вековая мечта герцогов Аквитанских — править всем югом, восстановить Аквитанию в ее прежних границах начала XI века, — тогда территория ее омывалась двумя морями, ее окружали три горных массива… При поддержке каталанского графа Раймона Беренгария (Беренгьера) IV английский король идет войной на графа Тулузского и в 1159 году осаждает столицу графства. Только вмешательство французского короля спасает город.

Другой очаг военных действий разгорается в Лангедоке и Провансе; запальной искрой для него стал заключенный в начале века брак графа Барселонского Раймона Беренгария I с Дус, наследницей графов Прованских. Союз этот положил конец тулузскому владычеству в восточной Окситании. Образовались два противоборствующих клана, в один из которых вошли сторонники Барселоны, в другой — Тулузы; случилось это как раз в то время, когда граф Альфонс Жордан (сын Раймонда IV, графа Тулузского) отправился в Иерусалим; отъездом графа воспользовались герцог-трубадур Гильем IX де Пуатье и его жена Филиппа, которые в 1113 году заняли Тулузу и в течение шести лет удерживали ее под своим контролем.

В 1118 году виконт Безьерский, заключив союз с владетельными средиземноморскими сеньорами Испании, выступил на стороне Альфонса Арагонского, прозванного Воителем, в его войне с арабами за возвращение захваченных ими испанских земель. Сказочная Испания — земля, исполненная изобилия и мусульманской роскоши… Рыцари из Южной Франции нередко станут пересекать горные хребты Пиренеев, чтобы принять участие в сражениях христианского воинства против неверных[68].

Между тремя главными политическими центрами — Аквитанией, Тулузой и Каталонией — постоянно происходит перераспределение союзников, формируется соотношение сил, которое после 1150 года породит «великую южную войну»[69], а на рубеже XIII века — Крестовый поход против альбигойцев. Находясь в самом центре узла противоречий, между склонами океанских и средиземноморских скал, окружающих Окситанию, Тулуза ведет гибкую и опасную игру, лавируя между двумя лагерями — английского и французского королей. В 1152 году Альенора расстается с Людовиком VII, выходит замуж за Генриха II и приносит ему в качестве приданого Аквитанию и Гасконь. Спустя четырнадцать лет воссоединение королевства Арагонского и графства Барселонского изменяет расстановку сил вокруг Тулузы, ибо Безье и Барселона вновь вспоминают о своих прежних союзнических отношениях, традиционно направленных на ослабление влияния графства Тулузского. И вот, пока Плантагенеты ссорятся между собой, а король Франции исподволь готовится к реваншу, между Лангедоком и Провансом начинается полоса раздоров и скоротечных конфликтов, прерываемых кратковременными перемириями, заключениями очередных непродолжительных союзов и не слишком успешными переговорами. Основной состав противоборствующих сторон в целом остается неизменным: партию графов Тулузских поддерживают сеньоры Кастра (чьи владения расположены в графстве Каркассоннском), графы де Бо (Прованс) и сеньоры Сабрана (Нимуа), партию графов Барселонских — сеньоры Монпелье, виконт Безьерский и виконтесса Нарбоннская.

Начиная с 1150 года региональные конфликты следуют один за другим, порождая друг друга, словно куклы в русской матрешке; противостояние владетельных сеньоров-южан начинает приобретать общеевропейское значение, в него вовлекаются император Фридрих Барбаросса, правители Генуи и король Франции (ставший шурином графа Тулузского, так как в 1154 году Раймон V женился на сестре Людовика VII Констанции), выступающие против Плантагенетов, заключивших союз с королем Арагона и графом Барселонским, а также с их союзниками из Лангедока и Прованса. Трубадуры вдохновенно комментируют сражения: воинственные песни слагают лимузенец Бертран де Борн, каталонец Гильем де Бергедан, тулузец Пейре Видаль, провансальцы Раймбаут де Вакейрас и Гильем Райноль из Апта. Журналисты, тайные агенты и посланники в одном лице, трубадуры разносят слухи, комментируют происходящие события, предостерегают и высмеивают. Они информируют публику и одновременно дезинформируют ее.

Но постепенно давняя вражда между Тулузой и Барселоной стихает, и юный Раймон Рожер Тренкавель, виконт Безьерский и Каркассоннский, утратив своих южных союзников, окажется в одиночестве перед лицом северян, которые вскоре соберутся в крестовое воинство и отправятся в поход против альбигойцев. Мир 1198 года, заключенный между графом Тулузским и королем Арагонским на встрече в Перпиньяне, мог бы стать одним из этапов формирования двух больших южноевропейских государств, процесс создания которых, замороженный из-за продолжительной дуэли Тулузы и Барселоны, теперь получил новый толчок; однако времени для его завершения уже не остается.

Слишком поздно… Начиная с 1160-х годов ересь все чаще дает о себе знать; возрастающая активность еретиков заставляет Рим постоянно возвращаться к мысли о вторжении в земли, «зараженные злом». Папа Иннокентий III убеждает короля Франции Филиппа-Августа стать организатором Крестового похода, впервые направленного против внутреннего врага. Поначалу предложение папы находит весьма сдержанный прием, однако в конце концов король соглашается поднять своих вассалов на Крестовый поход против еретиков — вальденсов и катаров и их покровителей. И в июне 1209 года армия крестоносцев выступила в поход.

Отныне история Южной Франции тесно сплетается с историей Крестового похода и королевских завоеваний; события эти до основания изменили образ жизни трубадуров и оказали большое влияние на их поэзию. Мы к этому еще вернемся в связи с творчеством Бернарта Сикарта де Марведжольса (и его стихотворением «о тяжком унынии»), Раймона де Мираваля, ставшего изгнанником, и клирика Пейре Карденаля, для которого дворы любви окутались мраком и превратились в места обитания безумцев.

Куртуазность и рыцарство

Выше мы уже упомянули о некоторых куртуазных добродетелях, таких, как щедрость, радость, молодость, мера… Еще одной добродетелью, из числа составляющих куртуазный идеал, является храбрость. Храбрец (pros) проявляет мужество сверх всякой меры, его отвага доходит до крайности, исключает осторожность и осмотрительность, являющиеся прерогативой престарелых сеньоров и горожан — вне зависимости от их возраста. Храбрость рыцарь проявляет на войне, поэтому Бертран де Борн, упиваясь азартом битвы, с восторгом воспевает жестокое сражение:

Лишь тот мне мил среди князей, / Кто в битву ринуться готов, /Чтоб пылкой доблестью своей / Бодрить сердца своих бойцов, / Доспехами бряцая. / Я ничего за тех не дам, / Чей меч в бездействии упрям, / Кто, в схватку попадая, / Так ран боится, что и сам / Не бьет по вражеским бойцам[70].

В XII веке посвящение в рыцари становится практически непременным ритуалом, символизирующим переход молодого человека из подросткового возраста в возраст мужчины, переход юного воина в сословие рыцарей. Рыцарское сословие представляет собой особый орден, члены которого исповедуют добродетели, которые в основном сродни доблестям куртуазным: истинные рыцари, равно как и благородные куртуазные сеньоры, наделены храбростью, благородством (paratge), юностью, верностью и умеют соблюдать меру. Куртуазный и рыцарский кодекс имеют целью воспитать, цивилизовать и научить вести себя в обществе грубых и заносчивых воинов благородного происхождения. Необходимо организовать этих задиристых вояк, заставить их объединиться под началом крупного феодального сеньора, обладающего реальной властью, собраться под знаменами владетельного князя, дабы тот твердой рукой, соблюдая заведенный иерархический порядок, направил в нужное русло разрозненную и бесполезно растрачиваемую энергию мелкого служилого дворянства, то есть воинов-рыцарей[71].

Фрески конца XII века на стенах часовни Крессак-Сен-Жени (деп. Шаранта), а также более поздний фрагмент барельефа в соборе Святого Назария в Каркассонне изображают рыцарей в полном боевом снаряжении, на боевых конях, с копьями наперевес и развевающимися на ветру златоткаными вымпелами; эти рыцари готовы ринуться «в пыл сражения», как сказал бы трубадур Бертран де Борн.

Печати сеньоров Южной Франции, выполненные до второй трети XIII века, достаточно малочисленны, и практически на всех владельцы их, главным образом могущественные сеньоры, изображены верхом. На печатях герцоги и графы обычно сидят в седле боевого скакуна, идущего шагом или мчащегося галопом; всадник, облаченный в боевой доспех, развернут влево или вправо, одной рукой он заносит для удара меч, другой держит щит, обороняясь им от ударов противника. Итак, в течение короткого, но блистательного периода, когда при дворах равно в почете были и куртуазность, и рыцарство, сформировался тип благородного героя, в котором образ трубадура и образ рыцаря слились воедино. Так, на оттисках вислой печати, удостоверяющей подлинность хартии от 1168 года, владелец ее, Бертран II, граф Форкалькьерский, чьи владения были расположены в Провансе, с одной стороны изображен сидящим на табурете и играющим на виоле, а с другой стороны — в рыцарском облачении[72]. На печати 1192 года, принадлежавшей Гильему VIII, сеньору де Монпелье, владелец ее изображен сидящим на табурете, покрытом ромбовидной подушкой; туловище его развернуто в профиль, лицо с короткой, по последней тогдашней моде, бородой, смотрит прямо; на нем надет плащ, застегнутый на плече пряжкой; сеньор играет на арфе. На обороте той же печати сеньор изображен уже в кольчуге, шлеме и со щитом овальной формы, заостренным с обоих концов, что позволяло втыкать его в землю; подобные щиты были характерны для XII века; в воздетой правой руке сеньора меч с широким основанием и круглым набалдашником; конь сеньора движется шагом, сеньор сидит в седле, закрепленном подпругою, и свободной рукой держит поводья; ноги его вдеты в стремена[73]: и трубадур, и рыцарь одновременно!

«Мой друг конь»

Боевые скакуны, всадники, мчащиеся вдаль… война, въезд в город могущественного графа, парадные кортежи, эскорт, сопровождающий пустившегося в дорогу князя церкви или барона, инспекционные поездки окруженного отрядом верных вассалов сеньора, пожелавшего посмотреть, как работают крестьяне на его полях и виноградниках — все эти передвижения делают коня одним из главных действующих лиц любых предприятий: без коня не обойдутся ни война, ни праздник. Конь постоянно присутствует в нотариально заверенных актах, жестах (chansons de geste), кансонах. Породистый скакун в те далекие времена был самым ценным подарком. Благородные сеньоры оставляли коней в наследство. После смерти Раймона VI Тулузского трубадур Пейре Видаль, желая, чтобы все узнали о его великой скорби, разыграл настоящий спектакль, приказав отрезать хвост и уши всем своим коням, которых он, без сомнения, получил в качестве подарков от своих покровителей, и теперь пользовался случаем, чтобы лишний раз продемонстрировать свои трофеи:

Пейре Видаль весьма был огорчен смертью доброго графа Раймона Тулузского и впал в великую печаль, и облачился он в черное платье, а всем своим коням обрезал хвосты и уши, обрил себе голову и слугам своим приказал сделать то же самое…[74]

У другого трубадура, согласно легенде, была лошадь поистине необыкновенная, «которая умела танцевать и обо всем имела свое понятие». История о необычной лошади и ее хозяине была записана Гервасием Тильберийским. Гираут де Кабрейра, совершенный рыцарь из Каталонии (он умел сочинять кансоны и сражаться), прозвал сию чудесную лошадь «Добрым Другом». Он велел кормить ее только пшеничным хлебом, который клали в серебряную миску, а также приказал набить ее подстилку пухом. Добрый Друг давал своему хозяину разумные советы, втайне ото всех разговаривал с ним, спасал его от многих преследователей. Гервасий Тильберийский совершенно уверен в правдивости этой истории, тем более что поведали ему ее очевидцы, полностью заслуживающие доверие: люди из свиты Альфонса Арагонского, графа Прованского, а также весьма высокопоставленной дамы, мачехи самого императора Оттона IV. В Арле, во дворце Гервасия Тильберийского, пожалованного ему императором, гости имели возможность видеть, как во время танцев, устроенных дамами, Добрый Друг прыгал, проделывая невообразимые фигуры в такт мелодии, исполняемой его хозяином на виоле:

В юности рыцарь этот был живым, веселым, отлично владел музыкальными инструментами и пользовался завидным вниманием знатных дам. […]…перед сеньорами окрестных мест и на глазах у многих высокопоставленных лиц вышеназванный рыцарь часто брался за виолу; сеньоры пели при этом хором, а конь под звучание струн, следуя за размером исполняемой музыки, прыгал, проделывая невообразимые повороты[75].

Конь был так предан своему хозяину, что в тот день, когда хозяина предательски убили, он перестал есть и сам покончил счеты с жизнью, сломав себе шею.

Праздники, календарь, времена года

Религиозные и светские праздники скрашивают однообразие повседневной жизни и помогают коротать время. Трубадуры ждут праздников и готовятся к ним, ибо это превосходный повод для веселья, а их занятие, как никакое иное, обязывает всячески этому веселью способствовать. Во время праздников трубадуры главным образом и зарабатывают себе на жизнь.

Каждому календарному месяцу[76] соответствует своя картина, изображающая сельские работы, приходящиеся на данный месяц. В соборах сезонные работы представлены скульптурными группами, созерцать которые может каждый прихожанин; люди состоятельные могут любоваться календарными миниатюрами у себя дома: каждая из картинок представляет один из двенадцати месяцев года. На миниатюрах изображают не столько тяжкий крестьянский труд, сколько собранный крестьянами богатый урожай зерна, винограда, приплод скотины; все это изобилие селяне несут сеньору, который требует свою долю. Начало года приходится в основном на январь, хотя иногда в христианскую датировку вмешивается календарь римский и гражданский. После XI века в различного рода практических документах, потребность которых в повседневной жизни неуклонно возрастает, начинают указывать цифру, обозначающую тысячелетие, к коему относится искомый год; однако датам по-прежнему нельзя доверять, ибо начало года в средневековых текстах колеблется: в одних оно приходится на 1 января, в других — на 25 декабря («к Рождеству»), 1 марта или на еще какой-нибудь из церковных праздников с переходящей датой, например на Пасху, наступление которой исчисляется, согласно унаследованной от евреев традиции, по лунному календарю, не совпадающему с календарем солнечным. Числа месяца часто называют по дням святых и праздникам; долгое время сохраняется и римская система исчисления — по календам, идам, нонам и т. д.

Согласно средневековому календарю на месяцы апрель и май падает приход весны, символизирующий торжество любви; приход весны — излюбленная пора трубадуров и благородных сеньоров. Зима — время охоты, привилегированного занятия сеньоров, время пиров в больших залах, где жарко топятся камины, куда усердные слуги то и дело подбрасывают дрова. Год, таким образом, делится на две части: с одной стороны, это время мечтательное и созерцательное, время, когда, укрывшись от суровых зимних бурь за крепкими стенами замков, надо наслаждаться теплом и благополучием, на смену которым придет время куртуазных празднеств и радостей чудесного сезона любви. С другой стороны, нельзя обойтись без времени уплаты повинностей, времени, ради которого крестьянин трудолюбиво возделывал землю, подрезал лозы, сеял зерно, стриг овец, косил сено для скота, гонял свиней пастись и наедаться желудями, дабы откормить их для хозяйского стола. В сезонном делении времен года нет никакого намека на литургический календарь. Однако очень часто тематика сельских работ сопрягается с определенным знаком зодиака; тем самым подчеркиваются цикличность времени, связь хода времени с движением звезд и влияние звезд на природу. Сельские работы отличаются продолжительностью и цикличностью; трубадур с тревогой вспоминает о временах года: куда ему податься, когда настанут холода, и куда, когда настанет весна, а с ней радость и время распевать любовные кансоны? В лирике трубадуров властвуют зима и весна, два противоположных сезона, времена года, находящиеся в постоянной оппозиции. Они символизируют горе и радость, два основных чувства, оспаривающих друг у друга сердце влюбленного.

Прекрасно, что природа то расцветает, то вновь замерзает от холода, однако влюбленный воистину торжествует только с наступлением весны; с присущей ему утонченностью Бернарт де Вентадорн воспевает сию банальную истину:

У любви есть дар высокий — / Колдовская сила, / Что зимой в мороз жестокий / Мне цветы взрастила. / Ветра вой, дождя потоки — / Все мне стало мило. / Вот и новой песни строки / Вьются легкокрыло[77].

Но когда в этом мире у тебя нет возлюбленной, к чему тогда весна и цветы? — в отчаянии вопрошает Джауфре Рюдель; ведь тогда кругом царит постоянная зима:

Длиннее дни, алей рассвет, / Нежнее пенье птицы дальней, / Май наступил — спешу я вслед / За сладостной любовью дальней. / Желаньем я раздавлен, смят, / И мне милее зимний хлад, / Чем пенье птиц и маки в поле[78].

Церковные праздники

Есть ли место трубадурам на праздниках, установленных Церковью? Время повседневной жизни на средневековом Западе определяется сменой времен года, наступлением очередных календарных месяцев и церковными торжествами, к которым относятся особые временные периоды — Рождественский пост, Рождество, Великий пост и Пасха, во время которых постные дни чередуются с днями сытости и веселья; есть еще праздники святых. В целом каждый день имеет своего святого покровителя; также в литургическом календаре имеется немало праздников в честь Святой Девы. Надо сказать, что религиозные чувства редко встречаются в поэзии трубадуров; когда в кансонах начинают звучать религиозные мотивы, чаще всего происходит смешение галантности и набожности, причем последняя оказывается в подчинении у первой! Так в лоне христианства происходит формирование светской литературы. В ранних стихотворениях трубадуров Святая Дева упоминается крайне редко, и только во второй трети XIII века, после Крестового похода против альбигойцев, появляется поэзия, полностью посвященная восхвалению Девы Марии. Но к ней мы еще вернемся.

Жизнь трубадуров, как и всех людей того времени, подчинена определенному ритму, заданному церковным колоколом, звон которого раздается каждые три часа, но церковные праздники, вписанные в языческий цикл смены времен года, не находят откликов в творчестве трубадуров. Поэзия трубадуров носит исключительно светский характер, хотя сами окситанские поэты не чужды клерикальной культуре; многие из них по своему статусу принадлежат к людям Церкви — например, Монах Монтаудонский. Но ни одна из кансон трубадуров, будь она даже вполне благочестивого содержания, как, например, кансона Фолькета де Люнеля, обращенная к Святой Деве, или пропитанная религиозным духом альба Фолькета Марсельского «Истинный Бог, во имя Ваше…»[79], не была использована для песнопений во время религиозных торжеств. Любые кансоны, даже те, что содержат адресованные мирянам призывы к благочестию, исполняются вне стен церковных зданий и мест отправления культа.

Однако ничто не мешает устроить торжество в день, расположенный по соседству с тем днем, который объявила праздничным Церковь, или приурочить торжество к одному из тех христианских обрядов, что связаны с главными событиями в жизни человека, например к свадьбе; на таком торжестве, устроенном в частном жилище в городе, селении или деревне, трубадуры всегда желанные гости, одна из основных приманок для соседей хозяина: послушать кансоны трубадуров съезжаются со всех сторон.

Чудесный сезон мирских праздников

В мае, в радостное время Пасхи, или, точнее, в воскресное литургическое время, грядущее следом за Пасхой, начинается радостный праздник весны. Приход весны — всенародная радость, все выходят из домов на улицу, чтобы там, в обновленных природой декорациях, попеть и потанцевать среди цветущих лугов. В честь нового пробуждения природы сочиняются обады и серенады, — утренние и вечерние песни, адресованные юным девушкам. В праздник наступления весны хозяин замка может пригласить весь свой двор, и старых и молодых, и мужчин и женщин, на парадную трапезу, однако при этом потребовать гостей одеться во все зеленое.

Сохранилось не менее пятнадцати сочиненных трубадурами песен, относящихся к жанру альбы (alba*); в этих песнях сторож предупреждает влюбленных о наступлении дня, а с ним и печального мига разлуки, коим завершается ночь любви. Самая знаменитая альба принадлежит перу Гираута де Борнеля; в ней трубадур без колебаний взывает к всемогущему Богу, чтобы тот пришел на помощь его товарищу по галантному приключению:

— Мой добрый друг! Ах, если бы навек / Продлилась ночь любви и сладких нег! / Моя подруга так сейчас прекрасна, / Что, верьте мне, пугать меня напрасно / Ревнивцем в час рассвета[80].

Серенада (serena), своего рода калька с альбы (alba), приобрела известность в конце XIII века благодаря Гирауту Рикьеру; трубадур вывел в ней обуреваемого страстным желанием влюбленного, ожидающего наступления ночи, чтобы соединиться со своей дамой[81].

Юные девушки украсили окна гирляндами из зелени, посадили майские деревья. Они выбрали «апрельскую королеву» (regina avrilhosa), которая замужем за старым и ревнивым мужем, распорядителем танцев вокруг майского дерева; вместе с ревнивцем хоровод ведет «молодой король» (rei de joven), юноша, в которого влюблена королева. Это своеобразная пародия на куртуазный треугольник из мира куртуазной любви (fin’amor). Над ревнивым мужем традиционно все смеются, «апрельская королева», ни от кого не прячась, участвует в танцах вместе с молодым королем и ведет хоровод, увлекая за собой всех девушек и юношей:

Все цветет, вокруг весна! / Эйя! / Королева влюблена, / Эйя! / И, лишив ревнивца сна, / Эйя! / К нам пришла сюда она, / Как сам апрель, сияя[82].

В XV веке Церковь решит поставить всех апрельских королев под знамена Святой Девы и сформировать из них «Легион Марии», которой отныне посвящается месяц май.

А на другом конце календаря, перед праздником Рождества, 21 декабря, начинается праздник «дураков». И снова речь идет о пародии, однако теперь эту пародию разыгрывают в стенах соборов, ибо на дворе стоит зима. В одном из соборов, например, Экс-ан-Прованса или Арля из числа мальчиков, поющих в церковном хоре, избирается «дурацкий епископ». Остальным мальчикам из хора каноники предоставляют возможность занять их место и вместо них вести службу…[83]

Праздники по случаю бракосочетания — первого или же очередного, повторного (ибо в те времена смертность была очень высока: женщины умирали от родов, а мужья часто были значительно старше своих жен) — предоставляли множество поводов для веселья — как куртуазного, так и площадного. Начиная с 1205 года консулы города Тулузы вынуждены были установить определенные правила, согласно которым жонглеры имели право входить в частные дома и оставаться в них только на время свадебных торжеств и непременно в присутствии хозяина дома[84]. Тут можно вспомнить об обычае музыкантов устраивать жуткую какофонию для тех, кто вступал в брак повторно; можно также вспомнить и о том, как после бракосочетания Арчимбаут делал приготовления, необходимые для «вступления» его юной супруги Фламенки в город Бурбон: вдоль улиц были расставлены столы с едой, всюду высились горы пряностей и пахучих трав, которых припасено было так много, что на каждом углу их сжигали в котлах, дабы в воздухе растворялось благоухание. В XV веке Жан Фуке в рукописи «Больших Французских Хроник» нарисует парадные «вступления короля», церемониал, отныне превратившийся в светский, гражданский праздник; однако на этом празднике не видно бьющего через край южного изобилия!

Сеньор на празднике; щедрость сильных мира сего

Как заметила Линда Паттерсон, самые пышные праздники, устраивавшиеся на христианском Западе, приходятся на десятилетие с 1170 по 1180 год; торжества эти проходили при аристократических дворах Окситании и отличались поистине королевской и княжеской роскошью.[85]

В хронике тех лет, написанной монахом Жоффруа де Вижуа, в юности получившим образование в монастыре Святого Марциала в Лиможе, рассказывается забавная история, случившаяся в конце предшествующего века при дворе Гильема IX, герцога Аквитанского[86]. Эблес II, виконт Вентадорнский, прозванный трубадурами «Певцом», был другом и одновременно вассалом Гильема, ибо его владения находились в одном из четырех виконтств, расположенных на территории домена, принадлежащего графу де Пуатье.

Однажды Эблес прибыл ко двору в Пуатье в обеденный час, и граф без всякого предупреждения отдал распоряжение устроить по такому случаю пир. Однако приготовления к празднеству затянулись, и Эблес в нетерпении воскликнул: «Не стоило идти на такие большие расходы, чтобы доставить удовольствие столь ничтожному сеньору, как я!» Спустя некоторое время граф де Пуатье неожиданно явился в замок Вентадорн; сопровождало его, как утверждает хронист, более сотни всадников. Эблес сидел за столом. Поняв, что его сеньор пожелал испытать его, он тотчас приказал принести прибывшим гостям воды для омовения рук и принял их как должно, то есть проявил щедрость и широту души. Всем окрестным крестьянам было отдано распоряжение живо нести в замок на кухню побольше съестных припасов. Крестьяне собрали все, что имели: кур, уток, пернатую и иную дичь, так что вполне хватило бы даже на пир по случаю княжеской свадьбы. А вечером в замок, без ведома его хозяина, пришел крестьянин, ведя за собой повозку, запряженную быками; приблизившись, он громко, будто исполняя обязанность глашатая, объявил: «Подойдите сюда, товарищи графа де Пуатье! Взгляните, как развешивают воск при дворе сеньора Вентадорнского!» Продолжая выкрикивать свои слова, крестьянин забрался на телегу и топором разрубил обручи на стоявших в повозке бочках: оттуда посыпались свечи чистейшего воску. Затем он повернулся и отправился к себе в деревню Мальмон. Граф де Пуатье не поскупился на похвалы находчивости и смелости виконта Вентадорнского. Эблес наградил крестьянина, одарив его фьефом Мальмон с правом передачи его по наследству, дабы потомки крестьянина могли беспрепятственно владеть им. Сумев проявить щедрость (largueza — одна из куртуазных добродетелей, воспетых трубадурами) по отношению к своему сеньору, Эблес обязан был поступить вдвойне великодушно, награждая своего вассала, который, принимая во внимание свое низкое положение, проявил поистине верх остроумия. Если верить этой истории, можно прийти к заключению, что в то время куртуазный кодекс уже оказывал свое облагораживающее влияние на отношения в обществе.

Один из наиболее пышных праздников, воспоминание о котором сохранилось до наших дней, был устроен 18 апреля 1176 года в Бокэре[87], точнее, на острове Жарнег, расположенном посреди Роны, между Тарасконом и Бокэром. Бокэр, наряду с Сен-Жилем, опорой графских владений в землях д’Аржанс, был основан около 1080 года Раймоном де Сен-Жилем, дабы соперничать с Тарасконом, построенным на другом берегу Роны, во владениях Дус Прованской, принадлежавших к домену каталонских графов. И по сей день две башни — одна в Бокэре, другая в Тарасконе — горделиво, подобно двум непреклонным соперникам, высятся на берегах разделяющей их реки. Очевидец этого праздника, все тот же лимузенский хронист Жоффруа де Вижуа описал его в своем труде. Поводом для торжества послужило примирение графа Раймона V Тулузского с Альфонсом II Арагонским и графом Барселонским (самым знаменитым покровителем трубадуров), произошедшее при посредничестве Генриха II Плантагенета, короля Англии и супруга Альеноры, внучки первого трубадура Гильема Аквитанского. По словам Жоффруа, в тот день в стенах Бокэра разместились десять тысяч рыцарей (то есть сто отрядов по сто рыцарей) со свитой. Десять тысяч — цифра, скорее всего, вымышленная, магическая, взятая из волшебных сказок.

В архивах сохранились документы, свидетельствующие о существовании нескольких проектов мирного соглашения, предложенных по случаю праздника. Так, известно, что в апреле 1176 года, то есть весной, в сезон, располагающий как к войне, так и к мирным торжествам, обе враждующие стороны достигли договоренности соблюдать границы о разделе Прованса, зафиксированные в договоре от 1125 года. Чтобы компенсировать своему противнику территориальные потери, король Арагона пообещал заплатить ему тысячу тридцать марок серебром.

Согласно Жоффруа, на всем протяжении торжеств, устроенных по случаю заключения мирных соглашений, граф Тулузский щедро раздавал дары: к примеру, один из его приверженцев, Раймон д’Агут, «великолепный рыцарь» и покровитель лимузенского трубадура Гаусельма Файдита, получил сто тысяч солей, чтобы дать достойное приданое своим пяти дочерям, ибо приданое, которое в те времена на юге и прилегающих территориях положено было давать за графской дочерью, равнялось двадцати тысячам солей. Каждый, кто на этом празднике хотел выступить в роли покровителя, большого либо малого, сумел завербовать себе новых сторонников. Ходили слухи, что некий Гильем Гро де Мартелло, прибывший с тремя сотнями рыцарей, сжег «просто так» несколько связок восковых свечей, не посчитав нужным пустить их на освещение или же пожертвовать какому-нибудь святому… А Раймон Вернуль, если верить слухам, сжег тридцать лошадей, животных, являющихся неотъемлемой частью рыцарского снаряжения и свидетельством богатства их владельца! Какой скандал! — возмущается Жоффруа, вконец обескураженный подобным расточительством.

Все дни, что продолжался этот небывалый праздник, сильные мира сего, казалось, соперничали в расточительстве. Говорили, что «добрая» графиня д’Уржель, в которую влюбился трубадур Раймбаут Оранский, отправила в подарок некоему Гильему Мита, преданному человеку из свиты своего друга, корону стоимостью сорок тысяч солей! Разумеется, Жоффруа де Вижуа возмущен столь бессмысленными тратами владетельных сеньоров. Почтенный клирик, он в своих оценках ориентируется на комментарии проповедников и моралистов Северной Франции, где отнюдь не одобряются вольные нравы и мотовство южан.

Под звуки музыки: танцы и баллады

Сохранилось крайне мало письменных свидетельств о тогдашних танцах, занятии, интересующем нас прежде всего как исключительно придворное развлечение. Если судить по многочисленным запретам, можно с уверенностью сказать, что церковники питали подлинное отвращение к этому виду искусства, сохранившемуся с языческих времен, искусству, явно доставлявшему удовольствие не только духу, но и телу. В 1209 году на соборе в Авиньоне Церковь устанавливает регламент на танцевальные увеселения, ограничивая их практику определенными местами и датами, а также сделав их составной частью торжественного обрядового действа на праздниках святых.

Похоже, однако, что танцевальные напевы с самого начала обладали литургической функцией; вплоть до XIII века это подтверждается документальными источниками. Как указывает Робер Лафон, влияние танцевальной культуры можно обнаружить в самых ранних текстах на окситанском языке, в частности в «Песни о святой Вере», предназначавшейся для песенного исполнения; к сожалению, музыки к ней не сохранилось. Это самая ранняя поэма, построенная на рифме, то есть написанная в манере трубадуров; она датирована последней третью XI века[88].

Каролу, знаменитый танцевальный мотив Средневековья, умели исполнять все: движения повторялись к такт нехитрому мотиву, который можно было напеть или наиграть на самых разных музыкальных инструментах. Баллада (от глагола balar, «танцевать») является, как указывает само название, песней, под которую танцуют. Сохранилось крайне мало баллад на окситанском языке, и все они имеют много общего с песнями, написанными на популярный «сюжет о девушке, выданной замуж за немилого», как, например, баллада об «апрельской королеве».

Танец, названный эстампидой, требует от исполнителей уже определенных навыков, ибо фигуры его достаточно сложны. Танец этот возник в Окситании. Танцоры звонко, в такт, притопывали, переставляя ноги под аккомпанемент сначала только одного инструмента, средневековой смычковой виолы. Как пишет П. Бек, музыкант, исполнявший эстампиду, обычно сидел на стуле или скамье, держа инструмент в левой руке и локтем ее упираясь в слегка приподнятое левое колено; левую ногу музыкант ставил на низенькую скамеечку[89]. Для этого танца, обладавшего отчетливо выраженным ритмом, впоследствии сочинили слова, и он стал сопровождаться пением; сохранилось шесть эстампид на окситанском языке, но только одна дошла до нас и со словами, и с музыкальным текстом. Эту эстампиду, начинающуюся словами «Начало мая…» (Calenda Maia), сочинил в конце XII века Раймбаут де Вакейрас; ее сложное ритмическое построение не имеет аналогов в окситанской лирике[90]. Однако мелодия этой эстампиды, скорее всего, имеет северофранцузское происхождение. Раймбаут де Вакейрас был первым трубадуром, привившим итальянской аудитории вкус к окситанской лирике; его песни вызывали восхищение у самого Данте.

Танцевальных песен, особенно принадлежащих перу великих трубадуров классического периода, не сохранилось. Только Гираут д’Эспанья, тулузский трубадур конца XIII века, сделал танцевальную песню своим любимым жанром. К этому же времени восходят несколько анонимных танцевальных песен, самой известной из которых является хороводная песня об апрельской королеве: «Все цветет! Вокруг весна!» (A l’entrada del temps clar), состоящая из моноримных строф, исполнявшихся солистом, и припева, который подхватывал хор[91]. Веселые танцевальные песни звучали на свадьбах и торжествах, подобных тем, что последовали за бракосочетанием Фламенки. Танцевальные мелодии исполнялись главным образом на колокольцах, турецких колокольчиках, цимбалах и кастаньетах. Рассматривая нарисованные и скульптурные изображения, мы убеждаемся, что на музыкальных инструментах играли не только мужчины, но и женщины.

Светские игры: шахматы, кости, триктрак

Очень модной игрой считалась игра в кости[92]. Археологические находки показали, что сами кубики изготовлялись из дерева или кости. По каким правилам играли в эту игру в Средние века, нам неизвестно, однако из жизнеописания трубадура Гаусельма Файдита следует, что игра шла на деньги. В 1215 году IV Латеранский собор осудил игру в кости, а в 16-м статуте запретил клирикам играть в эту игру. Святой Людовик активно выступал против изготовления игральных костей. Используя систему нумерации, просуществовавшую вплоть до XIII века, числа в определенной последовательности наносили на противоположные грани кубика. В Тулузе, в квартале Дорад, где издавна селились ремесленники, сохранилось изображение двух игроков, сидящих друг против друга. Совершенно очевидно, что азарт охватил обоих, однако мы не можем слышать той брани, которой, без сомнения, обменивались они в пылу игры; об этом упоминает Монах Монтаудонский, составляя вперемешку список «того, что невыносимо», этот своеобразный перечень «недостатков» своего времени[93].

Не менее высоко ценилась на юге и игра в шахматы, изобретенная в Индии и в XI веке завезенная арабами в Европу. В музее Барджелло (прикладного искусства) во Флоренции хранится шахматная фигурка — рыцарь из слоновой кости, выточенный в конце XII века на юге Франции; это одна из шести видов фигур, задействованных в игре. Рыцарь изображен готовым к сражению, в полном воинском облачении, характерном для эпохи трубадуров: на нем боевая кольчуга, поверх которой надето обшитое галуном сюрко. Голова и нижняя часть лица полностью защищены кольчужным капюшоном, под которым надет цилиндрический шлем — сервельер. Игра в шахматы воспроизводит поединок, участники которого, подобно бойцам на турнире, попадают в ситуации, сходные с боевыми. Названия основных фигур переводятся с арабского: «шах» стал «королем», «визирь», к великому курьезу, превратился в «королеву» (совр. «ферзь»), «скала» стала «башней» (совр. «ладья»), «рыцарь» («всадник») сохранился (совр. «конь»), а «офен» позднее стал «слоном»[94].

В Средние века игра в шахматы пользовалась таким огромным успехом, что даже нашла свое отражение в ученой литературе; так, в XIV веке появилось сочинение, озаглавленное «Шахматы влюбленных»[95], в котором молодой человек и юная дева разыгрывают партию в шахматы, являющую собой аллегорическую модель человеческой жизни, где каждому возрасту соответствуют свои ходы. Весна — время удовольствия и проигрыша: девушка угрожает поставить молодому человеку «мат», ведь во время игры он потерял свое сердце. Годы и шах королю делают молодого человека более зрелым, начинается время активной жизни, которую следует посвятить учению и женитьбе… Игра завершается, подступает старость, «зима жизни», она должна побудить человека к мудрости, подтолкнуть его на путь созерцания и размышлений…

Найденные во множестве шахматные фигуры, изготовленные из вполне обычных материалов, таких, как кость и дерево, свидетельствуют о том, что во времена господства куртуазной любви шахматы были игрой повседневной. Почему в шахматы играли каждый день? Как объяснить новые роли ферзя и слона в игре, где, кроме них, есть еще король, рыцарь и ладья? Ответ напрашивается сам: игра в шахматы олицетворяет феодальный мир (сеньор, рыцарь-вассал и замок) в период, когда в нем воцаряется fin’amor, знаковыми фигурами которой являются дама и трубадур; в игре оба эти персонажа выходят на сцену…

Эротические намеки, связанные с игрой в кости или шахматы, встречаются в стихах трубадуров довольно часто. Так, во второй половине XIII века Бернарт д’Аурьяк пишет, что хотел бы сыграть со своей дамой «у нее в доме партию в шахматы, и чтобы никто не мешал бы их игре».

«А еще мне хотелось бы, — добавляет он, — побыстрее и напрямик объявить ей шах: ведь именно в этом и состоит вся прелесть игры! Но также хотел бы я дождаться конца нашей партии, ибо желательно мне увидеть, как она одержит победу, и настанет мой черед получить шах и мат»[96].