Гуманизм завоевывает Европу

Гуманизм завоевывает Европу

В суровые годы Крестового похода против альбигойцев дворы на юге Франции претерпевают серьезные изменения. На смену ценностям куртуазным приходят ценности общечеловеческие. Изменения, произошедшие в обществе, несмотря на жестокость «баронов с Севера», подавлявших любое инакомыслие, можно вполне назвать прогрессивными, как свидетельствует о том тулузский Аноним, автор второй части «Песни о Крестовом походе против альбигойцев». Куртуазные добродетели, прославленные в песнях трубадуров, почитаются как и прежде, однако они приобретают общечеловеческое звучание, наиболее яркое свое выражение получившее в творчестве Пейре Карденаля, чье неутомимое перо трудилось на протяжении почти всего XIII столетия[257]. Обращение к ценностям общечеловеческим можно наблюдать уже в середине XII века в творчестве трубадура Маркабрюна. С 1978 года итальянский ученый Аурелио Ронкалья неуклонно подбирает доказательства «христианского морализаторства» гасконского трубадура, проповеди гуманизма, разумеется, совершенно нетипичных для того времени; впрочем, в ряде песен трубадур, действительно, с насмешкой говорит о том, как прежние ценности начинают утрачивать свое значение[258]:

Свернув с прямой дороги, Юность клонится к закату, а Великодушие, ее сестра, потихоньку удаляется, ведь эта обманщица, госпожа Постоянство, никогда не наслаждалась ни Радостью, ни Юностью[259].

Тем временем по разным причинам, и в том числе политическим и эстетическим, критика уже давно стала противопоставлять трубадуров, творивших до Крестового похода, трубадурам эпохи после Крестового похода против альбигойцев[260]. Начало этому положил Клод Фориэль в 1837 году, в предисловии к своему изданию «Песни о Крестовом походе против альбигойцев» он представил Крестовый поход «как борьбу между Гордыней и Благородством». Дуалистическое видение тогдашней Франции, расколовшейся на Север и Юг и раздираемой военными конфликтами, противоречит целостному мировосприятию, нашедшему свое отражение в доктрине «великого куртуазного пения». Куртуазная любовь по-прежнему существует. Однако не следует сводить к кансоне, высшей форме выражения любовного чувства в поэзии трубадуров, все поэтические находки, которыми богато творчество окситанских поэтов, тем более трубадуров «века борьбы» (как определил период с 1209 по 1300 год Робер Лафон). Amor, любовь, постепенно перестает быть компонентом романтического или даже романного мировосприятия, а начинает выступать как всеобъемлющее чувство, неотъемлемая часть человеческого мышления, определяющая его отношения со своими ближними, иначе говоря, становится синонимом гуманизма. Если бы не было Крестового похода против альбигойцев, то, возможно, это измерение любви трубадуров не выразилось бы со всей силой отчаяния или не нашло бы своего выражения вовсе.

В тоске, в печали

Осенью 1209 года, спустя три месяца после осады Каркассонна, Раймон Рожер Тренкавель, виконт Безьерский и Каркассоннский умирает в тюрьме, и тотчас разносится слух, что его отравили. В глазах южан виконт становится мучеником. Новый Пилат, как именует Гильем Ауджьер тюремщика виконта, французского графа Симона де Монфора, только что избранного главой крестового воинства, распорядился устроить пышные похороны, дабы все в крае знали, что сеньор их мертв. Жертва, принесенная виконтом, этим образцовым рыцарем, добровольно сдавшимся врагу ради спасения жителей Каркассонна от массовой резни, участи, постигшей жителей Битерруа, вдохновила трубадура Гильема Ауджьера Новела, уроженца Дрома, на создание горестного плача (planh):

Каждый сетует и скорбит о понесенной утрате, / Каждый печалится и горюет; / Увы, сердце мое исполнено гнева / И безмерной скорби! / Ибо никогда, сколько бы дней ни отведено мне было, не устану я его оплакивать и скорбеть о нем, / Никогда не сумею я найти нужные слова, чтобы рассказать о выдающихся достоинствах и беспримерных добродетелях / Отважного виконта. Увы! он погиб! Родом был из Безье он, / куртуазный, отважный, / Радостный, / Ловкий, белокурый, / Лучший рыцарь на свете![261]

Он погиб, потому что был верен рыцарским и куртуазным доблестям, и теперь весь Юг, где его все поддерживали, погружен в печаль. Но украшенному львом знамени Симона де Монфора не суждено долго развеваться над укреплениями Каркассонна, города, который король Франции уступит именитому крестоносцу в 1215 году. Монфор погибнет в 1218 году под стенами Тулузы: метко пущенный рукою мятежной женщины камень размозжит ему голову… Вот какую эпитафию, ироничную и одновременно проникнутую отчаянной скорбью о тех, кто пал от руки Монфора, написал Аноним в «Песни о Крестовом походе против альбигойцев»:

…Будь кто из вас учен / И вздумай надпись ту прочесть, которой граф почтен, / Узнал бы этот грамотей, что граф Монфор причтен / К святым, что, стало быть, в раю вкусит блаженство он, /Сторицей Бог ему воздаст, как то гласит канон, / И за мученья наградит короной из корон. / В том нет сомненья ни на грош у клира и мирян, / Ведь если кто-то лил рекой кровь добрых христиан / И лживым словом обольщал, и Зло возвел на трон, / И, сея семена вражды, нанес Добру урон, / И если Рыцарство и Честь унизил сей тиран, / Детей и женщин истреблял, пятная честь и сан, / И все же Господом Христом был избран и спасен, / То ясно, сколь святую жизнь он прожил в мире сем![262]

Сторонник графов Тулузских, Аноним активно использует словарь трубадуров, чтобы выразить свою пылкую приверженность католической вере и одновременно яростную враждебность к крестоносцам, будь то клирики или миряне:

В чем смысл жестокой сей войны? Тут есть простой ответ: / Бог власть и землю тем дает, в ком видит Правды свет! / Пускай возвысился Обман, заткнув Закону рот, / Не вечно властвовать ему, возмездие грядет. / Пусть ныне Рыцарство и Честь унизил наглый сброд, / Но расцветает вновь цветок и семя плод дает, / И вот наследник молодой с Монфором спор ведет / За край, за вотчину свою, за весь свой древний род, / И Крест идет войной на Льва, что никнет от невзгод[263].

Увы, всем прекрасно известно, что спустя десять лет на паперти Нотр-Дам «лев» заставил поникнуть «крест» и молодой граф Раймон VII отдал Капетингам и свою землю, и свою наследницу.

Сирвенты в защиту Благородства

Сирвента в полной мере становится орудием политического сопротивления и защиты ценностей куртуазного универсума трубадуров. Перо окситанских поэтов постоянно выводит название символа доблести южан — термин paratge. Первоначально paratge в южнофранцузской культуре означало «благородство по рождению»; однако постепенно, под влиянием моральных ценностей, проповедуемых трубадурами, оно изменяется и начинает обозначать «благородство сердца». Вспомним о куртуазной дочери виллана, пастушке Маркабрюна; пастушка низкого рождения, тем не менее она оказывается вполне куртуазной и по своим душевным качествам, и по сообразительности.

Золотой век остался в прошлом. Как бы продолжающие славить его трубадуры ни желали его вернуть, усилия их напрасны: мир постарел, мир сошел с ума; но если, по их мнению, старое дворянство XII столетия сгинуло во время гонений (трубадуры считают его погибшим, тогда как на самом деле оно просто приспосабливается к новым условиям), из его пепла возрождается новое поколение граждан — не дворянского рода, но с благородным сердцем. Спустя век после падения Монсегюра семь «трубадуров» города Тулузы провозглашают себя «единственными и подлинными наследниками» трубадурского искусства. Они организуют Академию Веселой Науки (Consistori del Gai Saber)[264], дабы возродить поэтические традиции трубадуров и «поддержать» искусство куртуазной любви, прославленное знаменитыми окситанскими поэтами.

В наши дни одна американская исследовательница назвала XIII век «веком Благородства»[265]. Возможно, этим определением она хотела подчеркнуть, что из времени, «исполненного горя и тоски», родилась целая литературная эпоха, наполненная катаклизмами, эпоха, когда во весь свой громкий и насмешливый голос звучали сирвенты, когда кансоны, повинуясь велению души, превращались в молитву, а окружающая жизнь — в ад, и поэт из родных мест отправлялся в чужедальние страны. Там бедный файдит надеялся обрести кров и пристанище при пока еще гостеприимном дворе; увы, теперь несчастный изгнанник гоним отнюдь не прекрасной, но жестокосердой дамой, а властью, заключившей союз с Церковью и королем.

Мятеж против власти: Римская церковь и французский король

Горестный настрой трубадуров порождает поэзию сопротивления, «сражающийся trobar». Сирвента, написанная около 1230 года, единственная из принадлежащих перу трубадура Бернарта Сикарта де Марведжольса из Лозера, посвящена королю Жауме I Арагонскому, прозванному Завоевателем; она может считаться поистине образцовым манифестом, направленным против общества, развращенного клириками и французами:

Из глубины своей тоски / Извлек сирвенту я, чьи строки обжигают […] и трудно описать мне / Гнев и печаль, которые меня обуревают, / Ибо я вижу, как в мире нашем всё перевернулось: / Они Закон попрали: / Им нипочем ни Клятвы и ни Вера! […] Я всякий день скорблю, / А по ночам вздыхаю, / Когда не сплю и даже когда сплю! / Куда ни повернись, / Везде я слышу, как рыцарь куртуазный / Смиренно «сир» французу говорит: / Французы пощадили нас: / Пусть выгоду свою при этом соблюдут; / Иначе я не вижу у них иного Права…[266]

Закон Господа Бога и земных сеньоров нарушен: клятвы верности, на которых зиждется вассальная система южнофранцузского феодального общества, не имеют иных гарантий, кроме чести — как сеньора, так и его вассала; французы же, к которым примкнула значительная часть сеньоров-южан, в том числе и родовитое дворянство, из-за пристрастия к наживе извратили понятие клятвы. Христианская вера также подверглась искажению из-за продажных и лживых клириков, и теперь «Благородство отступает. А знатные роды оскудели и принижены»[267].

Когда французы заняли Тулузу, тамошний трубадур Гильем де Фигейра, родившийся около 1195 года, вынужден был отправиться в изгнание в Ломбардию. С ранней юности став изгнанником-файдитом, он сочиняет сирвенту из двадцати трех строф общим объемом в сто шестьдесят один стих. Это самая смелая сатира во всей южнофранцузской литературе, острие которой направлено против Рима и папства:

Рим, ты корень зла. /Ласкова, мила, лесть твоя подла… Рим! Ты закоснел во лжи и преступленьях…/ Рим! Ты вор в ворах, / И, что себе ни сцапай, / Ты в чужих краях все держишь цепкой лапой… / Рим! Любой ценой — насилья иль подвоха — / Жрешь ты кус чужой, когда лежит он плохо. / Агнца вид святой состроил ты, пройдоха, / Лют, как волк иль змей[268].

Посланные Римом и королевской властью проповедники, чья деятельность находится под контролем инквизиции и, в частности, братьев-проповедников, принадлежащих к ордену, основанному Домиником, будущим святым, также подвергаются суровой критике:

Голос у них, поистине, ангельский, язык подвешен отлично, и слова они произносят четко;/ Слова же эти лживы, хитроумно и ловко подобраны, словно нити в английском холсте; / Все они стоят на месте, и сказаны к месту, и лишних нет, / И приятно их слушать, / Потому что тот, кто их произносит, не кашляет и не хрипит, / А со слезами и жалостью рассказывает про путь / Иисуса Христа…[269]

Однако красивые слова нисколько не соответствуют повседневным делам, которые творят эти монахи, возмущается Пейре Карденаль. Они едят жирную пищу, пьют хорошие вина, зимой носят теплые плащи из английской шерсти, летом же широкую и удобную одежду, чтобы не было жарко; когда холодно, они носят обувь на толстой подошве или башмаки из тонкой марсельской кожи… они ходят и проповедуют… призывая душу и добро посвятить Господу!

Безумный дождь: перевернутые ценности

Родившись около 1180 года в Пюи-ан-Велэ, в дворянской семье, Пейре Карденаль получил образование в монастырской школе при тамошнем соборе и стал клириком. Когда же он вырос, он «поддался влечению к мирской суете»; так написано в его жизнеописании, составленном его современником Микелем де Ла Тором во второй половине XIII века[270]. Пейре Карденаль покинул сей мир почти в столетнем возрасте, около 1280 года. Человек, исключительный хотя бы уже по причине своего долголетия, он стал трубадуром, посещал дворы знатных сеньоров, в том числе и графов Тулузских — Раймона VI (1194–1222) и его сына Раймона VII (1222–1249). Среди его высокорожденных покровителей были король Арагонский Жауме Завоеватель, виконт Марсельский Юк де Бо, графы де Фуа — отец и сын (отец, Раймон Рожер, которого анонимный автор «Песни о Крестовом походе» называет «пригожим и отважным», поддерживает дело графа Тулузского перед папой на Латеранском соборе 1215 года); Эсклармонда, сестра графа де Фуа, приняла веру катаров и стала одной из «совершенных».

Зарабатывая на жизнь ремеслом трубадура и секретаря (Пейре Карденаль некоторое время был секретарем Раймона VI), поэт женится, становится отцом семейства и живет бедно. Он посещает дворы — не слишком богатые, как, например, двор в Пюи-Сент-Мари, где он в молодости принимал участие в поэтических турнирах, в которых прославился Монах Монтаудонский, и, наоборот, пышные и блистательные, как, например, дворы Тулузы и Арагона, где его талант вызывает восхищение сеньоров.

Поэтическое наследие Карденаля огромно: сохранилось около ста текстов, в основном без мелодии; в жизнеописании говорится, что поэт возил с собой жонглера, исполнявшего его сирвенты. Больше половины стихотворений Карденаля принадлежит именно к этому жанру; он редко воспевает «куртуазную» любовь, ибо бедствия эпохи, в которую ему довелось жить, предоставляют его острому критическому уму самые разнообразные мишени и он, исполнившись язвительности и праведного гнева, неустанно поражает их. Если посмотреть его глазами на современное ему общество, становится ясно, что ни одно сословие не ускользает от его внимания; читая его стихи, легко убедиться, сколь несовершенен этот мир: ложь и алчность заменили в нем любовь и чувство чести. Этот мир сошел с ума. И вот, чтобы понять место трубадура в этом безумном мире, он сочиняет басню. Идет безумный дождь:

В одном городе, не знаю, в каком, / Однажды случился такой ливень, что каждый житель его промок до нитки / И насквозь пропитался безумием[271].

И только один человек, проспавший весь дождь дома, сохранил рассудок. Но все остальные считают его сумасшедшим, набрасываются на него с кулаками и в конце концов избивают до полусмерти. Мораль, которую трубадур выводит из этого случая, такова:

Для басни своей я взял за образец дурное отражение нашего мира и нашего века. / Наш век подобен городу, / Где привольно произрастает безумие. / Попробуй сделать смыслом жизни / Любовь к Господу и старайся / Соблюдать его заповеди, / Делай так, и тебя станут считать сумасшедшим / Те, кого дождь делает алчными, / Дождь, который вместе с водой проливает потоки грязи, / Гордыни и гнусной ненависти. / Увы! мы все в грязи…[272]

Исполненный воинственного антиклерикализма и глубокой веры в Господа, трубадур заявляет о себе как о приверженце евангельских христианских добродетелей, побуждающих его ненавидеть зло и любить добро, а также быть защитником куртуазных ценностей, которые, по его мнению, являются лекарством от социальных зол, ибо только куртуазная любовь может считаться источником истинных доблестей. Дурному королю, а именно Иоанну Безземельному, при чьем дворе царит «куцая куртуазия», Пейре Карденаль противопоставляет государя, которого выбирает его сердце — юного графа Раймона VII тулузского; это о нем Карденаль складывает такие строки: «Так же как чистый ключ порождает воду, так и он порождает рыцарство!»[273]

Новые ценности — новые функции трубадура

Моралисты и критики, трубадуры XIII века высоко ценят свое поэтическое ремесло; однако отныне к роли поэта они сознательно присоединяют роль пророка и вождя. Видя, насколько погряз в пороках мир, эта исполненная мерзостей клоака, как Римская церковь, берет на себя репрессивные функции, поэт не может молчать, не может перестать петь. Скорбящий, тоскующий, бунтующий, он не способен воспевать зло, а потому не может все сказать. Побуждаемый настоятельной потребностью «находить слова» — разве можно иначе объяснить уверенную поступь лирики в эпоху «горя и тоски»? — трубадур на свой манер становится «братом-проповедником»! Он преподносит урок этому порочному миру, проповедует истинную веру, чувствуя, что обязан это делать, ибо доминиканцы с ангельскими голосами являются дурными христианами, а клирики в большинстве своем «щедры, когда надо получать, и скупы, когда надо дарить по доброте душевной»[274]. В качестве лекарства для исцеления общества трубадур предлагает добродетели «истинной любви», fin’amor. Однако ему приходится изобретать новые инструменты, более приспособленные к текущим потребностям его искусства. Пейре Карденаль создает новые жанры: эстрибот (estribot), проповедь (sermo, predicansa), клич (crida), басню (faula). В эстриботе, который завершается подлинным кредо католической веры, он критикует и духовенство, и папский Рим, и самого святого Петра, «которому велено было налагать покаяния и судить, что разумно, а что безумное». Разъяснения и советы ободряют слушателей; любая проповедь имеет своей целью смягчить страдания и наставить на путь праведной жизни, кою надобно вести, следуя примеру Христа. Трубадур может сам спеть для Господа свое кредо и свою молитву.

Молитва трубадура: внутреннее пристанище

Во многих из дошедших до нас текстов содержится резкая критика Церкви, Рима, клириков, а также церковных институтов в целом; в то же время тексты эти свидетельствуют о том, что авторы их были искренне верующими людьми. Средние века, и в частности XII и XIII века, являются христианским временем, когда евангельские ценности ставятся исключительно высоко, чему немало способствовал небезызвестный Франциск Ассизский, по-своему, «в духе времени», сумевший возродить их заново. Не покидая лона Римской католической церкви, он переплавляет в горниле своего учения доктрину катаров о не-стяжательстве и стремление достичь общественного идеала, примером которого служит куртуазный универсум трубадуров.

Самым объемным и хорошо сохранившимся произведением средневековой окситанской литературы является поэма «Бревиарий любви», изначально задуманная как энциклопедия; количество имеющихся сегодня рукописей этого текста примерно равно числу сборников песен трубадуров, составленных в XIII веке[275]. Автору «Бревиария» удалось соединить воедино все духовные течения, существующие на юге Франции, начиная с первых трубадуров и до спиритуалов, самых непримиримых сторонников францисканской бедности. О создателе «Бревиария» Матфре Эрменгау известно не слишком много. Он родом из Битерруа, легист по образованию, адепт учения францисканцев; есть основания предполагать, что он был членом ордена миноритов. В сочинении он делает дерзкую попытку синтезировать идею связующего звена между Богом и его творением; функцию этого звена он отводит Любви (Амору), метафизическому единству, правящему миром. Описывая Древо Любви, образ, определивший структуру произведения, автор дает развернутое изложение христианской доктрины и христианской морали. Привилегированное место в нем отводится молитве во всех ее формах. Мирянам — а в XIII веке трубадуры в большинстве своем были именно таковыми — он советует молиться от всей души, в укромном уголке, ибо, говорит он:

«Мне хочется, чтобы отныне вы знали, что Господь не живет там или здесь, в церкви или в ином другом здании, и с уверенностью отвечали, что Господь пребывает всюду. Однако доподлинно известно, что главным жилищем своим он избрал сердце доброго человека»[276].

В конце XIII века Пейре Карденаль сочиняет эстрибот, где выступает в роли глашатая кредо мирянина:

Я верую в единого Бога, рожденного человеческой матерью, / В сына Святой Девы, который спас нас. / Он — Отец, он — Сын, он — Дух Святой, / Он един в трех лицах. / Я верю, что Он отверз небеса, чтобы изгнать падших ангелов, / И верю, что, когда Он появился, святой Иоанн /Обнял Его и покрестил Его водою. / Иоанн знал о своей миссии еще до своего рождения: / Во чреве своей матери он повернулся вправо. / Я верую в Рим, в святого Петра, которому было велено / Судить нас по делам нашим, по замыслам и по грехам[277].

Трубадур умолкает; он говорил «во имя Бога, дабы Его возлюбили еще больше». Вот так и святой Франциск, прозванный «Poverello» («беднячком»), бегал по улицам Ассизи, крича: «Любовь не возлюбили!»

Не будет преувеличением сказать, что «Бревиарий любви» является своеобразным синтезом учения о Любви. И хотя это сочинение никак нельзя причислить к сборникам песен трубадуров, тем не менее в нем приводится двести шестьдесят две (!) цитаты из кансон шестидесяти шести трубадуров; не будь «Бревиария», некоторые кансоны до нас не дошли бы…

Новым ценностям — новые формы: роман, новелла, жизнеописание и комментарии

Трубадуры видят, как в мире воцаряется дух наживы. Зачем богач кичится своим богатством, возмущается поэт, ведь конец — вот он, каждому до него рукой подать, каждому предстоит проститься с жизнью, проститься с любовью. И всем придется вручать Господу свою душу, свое единственное неотчуждаемое богатство, полученное в дар от Него.

Lauzengiers, подхалимы из окружения сеньора, образуют основную группу придворных, процветающих при южнофранцузских дворах. Об этом свидетельствуют жесты (chansons de geste) из цикла о Гильоме Оранжском, созданном в XII веке, например «Нимская телега»[278]. Но уже в лирической поэзии XII века семантическое поле слова lauzengier постепенно расширяется, им начинают обозначать также любителя позлословить[279]. Серкамон и Маркабрюн первыми употребили термин lauzengier со значением «клеветник»; к льстивым словам, с которыми придворный угодник обращается к сеньору, добавляется клевета: льстец не упускает возможности позлословить; так при дворе постепенно воцаряются испорченные нравы. В лирических стихотворениях, прославляющих куртуазную любовь, персонаж, обозначаемый словом lauzengier, обычно не идентифицирован. Lauzengier — тот, кто пытается нарушить гармонию в отношениях между влюбленным поэтом и дамой, он вредит амору, нашептывая дурное о возлюбленном даме или же о даме возлюбленному, и так до тех пор, пока влюбленные в конце концов не расстанутся. «Клеветник» может быть знатного рода, однако озлобленность унижает его, низводит до уровня виллана как в моральном, так и в социальном плане. Как к виллану относятся к нему и в легенде о съеденном сердце, рассказанной в жизнеописании руссильонского трубадура Гильема де Кабестаня[280]. Клеветник (lauzengier) в подавляющем большинстве своем является анонимом, тем не менее он наделен могучей властью слова; этот злокозненный посредник препятствует рыцарю вести себя куртуазно, как подобает. Предавая амор, клеветник становится врагом всего общества. Именно на клеветников Раймбаут Оранский возлагает основную вину за угасание fin’amor, которое он наблюдает повсюду[281].

В конкурентных отношениях с термином lauzengier находится термин «ревнивец» (gelos/gilos), отсылающий нас к сопернику, претенденту на любовь дамы или же к мужу дамы, всесильной личности, которая никогда не присутствует на сцене, но всегда является хозяином положения и руководит игрой. В XIII веке в новом жанре новеллы, небольшом по объему рассказе, ревнивец занимает одно из основных мест — например, в новелле Castia Gilos, «Наказанный ревнивец», сочиненной каталанцем Раймоном Видалем из Безалу после 1214 года[282]. В лирике трубадуров нет ревнивых женщин, они появляются только в том случае, если за перо берутся женщины-трубадурки, trobairitz, о которых мы говорили выше. Наконец, в XIII веке открыто проявляет свою ревность муж — например, в поэме «Фламенка», которую мы именуем романом, то есть сочинением, написанном на романском языке. Автор же, оставшийся неизвестным, называет свое произведение «рассказом»[283]. В этой истории, созданной около 1234 года и имеющей объем более восьми тысяч восьмисложных стихов, говорится о любви героини, златоволосой Фламенки, к прекрасному Гильему, рыцарю, переодевшемуся клириком. Фламенка замужем, то есть занимает положение обычное для возлюбленной трубадура, но влюбленный в нее муж (новая ситуация для куртуазного универсума) с самого дня свадьбы превращается в ужасного ревнивца, ибо присутствующий на свадьбе король явно восхищен его супругой… Ревность убивает любовь между людьми и портит куртуазное общество Юга. Хитрость, найденная влюбленными, «изобретающими», одно за другим, слова, которыми они обмениваются в церкви во время мессы, была придумана трубадуром XII века Пейре Роджьером, овернским клириком, избравшим стезю жонглера[284]. Искусная комбинация понятий и словесных ухищрений трубадурского искусства и необычные для прежних жанров литературные ходы объединились в новом жанре рассказа (новеллы, novas). Влюбленные находят способ укрыться от глаз ревнивца и утолить свою страсть (бесспорное новшество, ибо трубадуры чаще всего скромно умалчивали о том, в чем состоит радость /joi/ любви): они назначают свидания в банях; однако способ этот — лекарство временное. Впрочем, конец истории неизвестен, ибо сохранилась только одна рукопись романа, а у нее не хватает последних листов…

Новелла, рассказ — перекидной мостик к повествовательным жанрам, и хотя мода на стихи еще не прошла, мелодия, в сопровождении которой они прежде исполнялись, практически исчезла: слова кансоны Пейре Роджьера в романе уже не поются, а произносятся шепотом. Начинается время историй о трубадурах, рассказов в прозе: в середине XIII века появляются vidas и razos, жизнеописания и комментарии, авторы которых, преимущественно анонимные, обуреваемы желанием собрать все, что людская память сохранила о трубадурах, о их жизни и образе мыслей, и поведать об этом молодому поколению, которое уже не знает трубадуров, но по-прежнему поет их песни. Эти «уникальные повествования», согласно выражению Альберто Лиментани[285], свидетельствуют о жизнеспособности поэзии трубадуров, не желающей умирать и по-прежнему «изобретающей» способы воспевать даму, ту самую, что уже превратилась в иконографический образ для поклонения.

Святая Дева: образ идеальной дамы

Испытав на себе всю тяжесть церковного гнета, обрушившегося на юг Франции после Крестового похода против альбигойцев, трубадуры обращаются к вечному «цветку радости» (Гираут Рикьер)[286], к исполненной всеобщего сострадания Даме. Нищенствующие ордена, доминиканцы и францисканцы, усиленно насаждают экзальтированное поклонение Марии, девственная красота которой, воспетая веком святого Бернара, нашла свое выражение в витражном образе, беспрепятственно пропускающем свет. На пути к «абсолютной чистоте» в некоторых светских кругах даже начинают поговаривать о Непорочном зачатии, догме, которая будет принята Церковью только в XX столетии. Каталанец Раймонд Льюль, воспитанный при дворе короля Арагонского, излюбленном пристанище трубадуров, станет одним из участников ученого спора по поводу этого постулата, а также автором величественных песен, обращенных к Деве Марии; и хотя вдохновение он черпает в литургическом пении, поэзия его является бесспорной наследницей лирики трубадуров: «Книга святой Марии» (Libre de santa Maria), «Книга прославления Марии» (Libre de Ave Maria), «Часослов Богоматери» (Horas de Nostra Dona)[287]. Мятежный Пейре Карденаль без колебаний выражает свое полное доверие Марии, обращаясь к ней с такими словами: «Тот, кто в тебя верит, / Не нуждается в иных защитниках…»[288] Анонимный автор «Райских цветочков» (Flors de paradis) в двадцати трех строфах, по одиннадцать стихов каждая, излагает учение францисканцев о Деве Марии, используя куртуазную модель трубадура Гаусельма Файдита. Контрафакция (contrafactum), повторное использование метрических и музыкальных моделей своих предшественников, в том числе и моделей латинских стихов (versus), свойственна поэтической манере трубадуров изначально и продолжается вплоть до самого заката трубадурского искусства. Так, например, моделью для похвалы Марии («Райский Цветок / Царица манер куртуазных, / Преклоняется перед вами / Кающийся, с неизменными чувствами в сердце…»)[289] послужила злая сатира против Рима, составленная Гильемом де Фигейрой между 1226 и 1229 годами[290]. Явная ирония характерна для конца эпохи, создавшей лирику. Будучи очевидным признаком жизнеспособности, она становится движущей силой трубадурского искусства, не допуская «обновления фасада посредством набожности». Об этом свидетельствует великолепный сборник песен R[291], составленный в окрестностях Тулузы в XIV веке[292]; лирика, нашедшая место на его страницах, пребывает под двойным покровительством — сначала Христа, а затем Девы Марии. Обращение к небесным покровителям можно встретить и в начале «Книги Гираута Рикьера», трубадура, уроженца Нарбонна, современника мантуанца Сорделя и Раймонда Льюля[293]. Из Нарбонна, где некогда графиня Эрменгарда принимала оммаж от самых знаменитых трубадуров и поддерживала овернца Пейре Роджьера, Рикьер должен ехать искать пропитание при последних «куртуазных» дворах Окситании. Он жалуется, что приходится «блуждать от одного двора к другому» и никто, даже ученый король Альфонс X Кастильский, не может откликнуться на его просьбу и по специальному указу отделить шутов от жонглеров, трубадуров от «докторов поэзии», то есть «тех, кто в совершенстве постиг высокое искусство trobar»[294]. Двор Генриха II, графа де Родеса, похоже, отныне является единственным уголком окситанской земли, не заказанным для поэтических состязаний[295].

Файдиты при дворах Италии и Испании

Давно уже пути трубадуров ведут ко дворам, что находятся по ту сторону Пиренеев[296] и Альп. Для тех, кто отважно отправлялся в изгнание, становился файдитом, начиная с XII века путь традиционно лежал в сторону гостеприимных дворов южных полуостровов. Образованные государи охотно принимали при своих дворах поэтов и музыкантов, способных добавить блеска их имени и дому. Уже в середине XII века Маркабрюн состоял на службе Альфонса VII Кастильского. Двор королей Арагонских и королевский дом правителей Барселоны поистине были землей обетованной, где привечали трубадуров и высоко почитали их искусство[297]: за период с середины XII века и до начала XV века семь правителей этих дворов занимались сочинительством на окситанском языке и оказали покровительство большому числу окситанских стихотворцев.

По другую сторону Альп куртуазная активность никогда не прекращалась; сначала в нее были вовлечены северные дворы, а затем и южные, вплоть до самой Сицилии. Одним из первых трубадуров, перебравшихся через Альпы, был провансалец Раймбаут де Вакейрас. Сначала его видели при дворе маркграфов Маласпина в Генуе, затем, после долгих странствий, его встречают в Ломбардии при дворе маркиза Бонифачио Монферратского, где он и прожил до самой смерти[298]. В Италии осуществляется чудесный симбиоз между искусством trobar и народным языком. По свидетельствам историков итальянского языка, Раймбаут «впервые пишет рифмованные строфы на нашем языке»[299]. Многие генуэзцы и ломбардцы сочиняют на языке ок. Самым известным из них является мантуанец Сордель (Сорделло), родившийся около 1200 года. Данте, спустившись в Чистилище вместе с Вергилием, также уроженцем Мантуи, встречает там Сорделя, и встреча эта способствует еще большей славе итальянского трубадура[300]. Однако его жизнеописание гласит:

Был он хорош собой, добрый певец и добрый трубадур, в любви знал толк, но дам и сеньоров, у каковых оставался, обманывал часто и бывал им неверен[301].

Из-за постоянных обманов жить в Италии Сорделю стало опасно, и он, уподобившись файдиту, пускается странствовать — Прованс, Лангедок, Кастилия… Тридцать пять лет о нем нет известий, затем он возвращается в Северную Италию, где его обнаруживают в Новаре в тюрьме, откуда его вытаскивает папа Климент IV (Ги Фолькейс, в молодости бывший трубадуром), автор «Семи радостей Девы Марии» (Sept Joies)[302]. Теоретик рафинированной куртуазной любви, Сордель вместе с тем является участником многочисленных любовных похождений, в которых дама является всего лишь предметом вожделения, и, дабы вожделение это утолить, он эту даму похищает! Словом, полное расхождение между словами и делами. В XIII веке, по праву именующемся веком морализаторства, защита куртуазных доблестей у Сорделя находит свое место в «Наставлении по части чести» и в сатире на современных ему государей, написанной в форме плача на смерть провансальского сеньора Блакаца. Блакац умер, а вместе с ним погибла и куртуазность. Трубадур весьма своеобразно обыгрывает легенду о «съеденном сердце»[303]: чтобы возродились былые доблести, всем государям, у которых нет сердца, следует съесть по кусочку сердца Блакаца, таким образом они приобретут часть тех качеств, которых им крайне не хватает. В самом деле, если верить жизнеописанию, для своего времени Блакац поистине являлся вместилищем и хранилищем всех куртуазных ценностей:

Весьма любил он ухаживание за дамами, дары щедрые, сраженья, траты, блистательные куртуазные торжества, радость и пение, — все вообще, что изысканному мужу приносит честь и славу[304].

Блакац умер в 1236 году.

Родившийся в начале XIII века Персеваль Дориа из знаменитого генуэзского рода состоял на службе у императора Фридриха II. Он исполнял обязанности подеста в городах Прованса: сначала в Арле, а затем в Авиньоне, и в Италии: в Асти, а затем в Парме. Сочиняя стихи на двух языках, он стал пропагандистом трубадурского искусства среди придворных поэтов императора. Сочиняя на окситанском и на еще не окрепшем итальянском стихи на одни и те же темы, он достигает совершенно разных результатов[305]. Персеваль Дориа — один из поэтов сицилийской школы, основанной Фридрихом II в Палермо[306]. Двор Фридриха II становится центром империи, задуманной как воплощение преждевременной мечты о единой многонациональной Европе.