ГЛАВА VII.  Возведение на престол и тирания Максимина. Восстания в Африке и в Италии под влиянием сената. Междоусобные войны и мятежи. Насильственная смерть Максимина и его сына, Максима и Бальбина и трех Гордианов. Узурпация и столетние праздничные зрелища Филиппа.

ГЛАВА VII.

 Возведение на престол и тирания Максимина. Восстания в Африке и в Италии под влиянием сената. Междоусобные войны и мятежи. Насильственная смерть Максимина и его сына, Максима и Бальбина и трех Гордианов. Узурпация и столетние праздничные зрелища Филиппа.

Из всех форм правления, когда-либо существовавших в мире, наследственная монархия, по-видимому, представляет самые основательные поводы для насмешек. Разве можно смотреть без негодования и смеха на то, как целый народ, точно стадо волов, переходит после смерти отца в собствен­ность к его малолетнему сыну, еще ничем не заявившему о себе ни человечеству, ни самому себе, и как самые храбрые воины и самые мудрые государственные люди, отказываясь от своих естественных прав на верховную власть, приближа­ются к королевской колыбели с преклонением колен и с уве­рениями в своей неизменной преданности? Однако, какими бы яркими красками ни рисовали эту картину сатирики и декламаторы, здравомыслящий человек не перестанет отно­ситься с уважением к полезному предрассудку, который устанавливает порядок наследования, не зависящий от челове­ческих страстей, и охотно согласится на какой бы то ни было способ отнять у народной толпы опасное и поистине идеаль­ное право избирать себе повелителя.

В тиши уединения вовсе не трудно придумывать фантасти­ческие формы правления, при которых скипетр всегда будет переходить в руки самого достойного путем свободного и не­подкупного всеобщего голосования; но опыт разрушает эти воздушные замки, доказывая вам, что в обширном государ­стве нельзя предоставлять выбор монарха ни самой образо­ванной, ни самой многочисленной части населения. Только одно военное сословие достаточно сплочено для того, чтобы задаться одной целью, и достаточно сильно для того, чтобы подчинить своему решению всех остальных своих сограждан; но солдаты, привыкшие в одно и то же время и к насилиям, и к рабскому повиновению, не могут быть надежными охрани­телями законной или гражданской конституции. В них самих так слабы чувства справедливости и человеколюбия и так мало политической мудрости, что они не в состоянии це­нить эти достоинства в других. Храбростью можно снискать их уважение, щедростью можно купить их преданность, но первое из этих качеств нередко совмещается с самым необуз­данным жестокосердием, а второе может проявляться только на счет публики, и оба они могут быть направлены смелым честолюбцем против обладателя престола.

Из всех отличий, существующих в человеческих обще­ствах, прерогативы высокого происхождения всех более есте­ственны и всех менее внушают зависть, если только они ос­вящены временем и общественным мнением. Всеми при­знанное право заглушает мечты честолюбцев, а сознание безопасности смягчает суровость монарха. Прочному уста­новлению этого принципа мы обязаны и мирными возведениями на престол, и мягкостью администрации в европей­ских монархиях, а его непризнанию мы должны приписать те непрерывные междоусобные войны, путем которых азиат­ский деспот вынужден прокладывать себе путь к престолу своих предков. Однако даже на Востоке в соперничестве это­го рода обыкновенно участвуют только члены царствующего дома, и лишь только самому счастливому из них удастся уст­ранить своих братьев с помощью кинжала или петли, он не питает ни малейшего недоверия к низшим разрядам своих подданных.

Но Римская империя - после того как авторитет сената перестал внушать малейшее уважение - сделалась сценой страшной неурядицы. Царствовавшие в провинциях семьи и даже провинциальная знать давно уже были унижены тем, что были принуждены шествовать впереди триум­фальных колесниц надменных республиканцев. Древние римские роды мало-помалу пришли в совершенный упадок под тиранией Цезарей, а в то время, как эти монархи тяго­тились республиканскими формами управления и постоян­но обманывались в своих надеждах сохранить верховную власть в руках своего потомства, понятие о наследовании престола никак не могло укорениться в умах их подданных. Так как никто не мог заявлять притязаний на престол по праву рождения, то всякий мог заявлять их на основании своих личных достоинств. Отважным замыслам честолюбцев было открыто широкое поприще вследствие отсутствия ка­ких-либо благотворных стеснений со стороны законов и предрассудков, и самый ничтожный из представителей чело­веческого рода мог надеяться, что храбростью и счастьем он достигает такого высокого поста в армии, на котором только при помощи одного преступного деяния он будет в состоянии вырвать скипетр мира из рук своего слабого и непопулярного повелителя. После умерщвления Александра Севера и возве­дения на престол Максимина ни один император не мог счи­тать себя в безопасности на своем троне и каждый варвар­ский крестьянин, живший вблизи от римской границы, мог надеяться когда-нибудь достигнуть этого высокого, но вместе с тем и опасного общественного положения.

За тридцать два года перед тем, как это случилось, импе­ратор Север на возвратном пути из одной восточной экспеди­ции остановился во Фракии для того, чтобы отпраздновать военными играми день рождения своего младшего сына Ге­ты. Народ стекался толпами, чтобы посмотреть на своего го­сударя; тогда один молодой варвар гигантского роста стал на­стоятельно просить на своем грубом диалекте, чтобы ему бы­ло дозволено участвовать в состязании из-за премии, назна­ченной борцам. Так как торжество фракийского крестьянина над римским солдатом могло бы оскорбить гордость армии, то варвару дозволили вступить в борьбу с самыми надежны­ми силачами из числа лагерной прислуги. Он одолел, одного вслед за другим, шестнадцать таких противников и был наг­ражден за свою победу незначительными подарками и позво­лением вступить в ряды армии. На следующий день можно было видеть, как он ликовал и плясал свой национальный танец среди толпы рекрутов, над которой он возвышался на целую голову. Лишь только он заметил, что Север обратил на него внимание, он тотчас подошел к лошади императора и долго бежал за нею без малейших признаков усталости. "Фракиец, - сказал, обращаясь к нему, удивленный Север, - будешь ли ты теперь в состоянии бороться?" "С большим удо­вольствием", - отвечал неутомимый юноша и в один миг по­борол семерых самых сильных солдат, какие только были в армии. Золотое ожерелье было наградой за его необыкновен­ную силу, и он был переведен на службу в конную гвардию, всегда сопровождавшую императора.

Максимин - так звали этого юношу - хотя и родился на территории, принадлежавшей к империи, но был по своему происхождению варвар. Его отец был гот, а мать родом из аланов. Он при всяком удобном случае выказывал свою храбрость, равнявшуюся его физической силе, но свою при­родную свирепость он скоро стал смягчать или прикрывать благодаря своему знакомству со светом. В царствование Се­вера и его сына он получил место центуриона и пользовался расположением и уважением этих обоих государей, из кото­рых первый был очень опытен в оценке воинских достоинств. Чувство признательности не позволяло Максимину оста­ваться на службе при убийце Каракаллы, а чувство чести заставило его избегать оскорблений от Элиогабала. С восше­ствием на престол Александра он возвратился ко двору и получил от этого государя назначение, полезное для интересов службы и почетное для него самого. Четвертый легион, над которым он был назначен трибуном, скоро сделался под его руководством самым дисциплинированным во всей ар­мии. При общем одобрении солдат, давших своему любимо­му герою имена Аякса и Геркулеса, он мало-помалу достиг высших военных должностей, и, если бы он не сохранил в себе слишком много следов своего варварского происхожде­ния, может быть, император согласился бы на брак своей родной сестры с его сыном.

Рис. Гай Юлий Вер Максимин Фракиец.

Вместо того чтобы укреплять в нем чувство преданности, эти милости лишь разжигали честолюбие фракийского кре­стьянина, воображавшего, что его положение не будет соот­ветствовать его личным достоинствам, пока он будет вынуж­ден признавать над собою чью-либо высшую власть. Хотя он не отличался выдающимися умственными способностями, он не был лишен прозорливости, благодаря которой успел заме­тить, что привязанность армии к императору ослабела, и су­мел воспользоваться неудовольствием солдат для своей лич­ной пользы. Пристрастие и клевета могут без всякого пре­пятствия метать свои ядовитые стрелы в самых лучших госу­дарей и могут нападать даже на их добродетели, искусно смешивая эти последние с теми пороками, с которыми они находятся в самом близком сродстве. Войска охотно внимали подстрекательствам агентов Максимина. Они краснели от стыда при мысли, что в течение тринадцати лет они подчи­нялись стеснительным правилам дисциплины, которые были введены изнеженным сирийцем, рабски преклонявшимся перед своей матерью и перед сенатом. Наконец пора, говорили они, отбросить этот ни к чему не годный призрак граждан­ской власти и выбрать себе государем и военачальником взросшего среди лагерной жизни и опытного в военном деле генерала, который поддержал бы честь армии и разделил бы между своими товарищами сокровища империи. В это время большая армия была сосредоточена на берегах Рейна под на­чальством самого императора, который, почти немедленно вслед за своим возвращением из Персидского похода, был вынужден выступить против германских варваров. На Мак­симина была возложена важная обязанность наблюдать за обучением новобранцев и делать им смотры. Однажды, когда он прибыл на поле, где происходило учение, солдаты по вне­запному импульсу или вследствие заранее составленного за­говора приветствовали его императорским титулом, своими усиленными возгласами заглушили его упорные возражения и поспешили завершить свое восстание умерщвлением Алек­сандра Севера.

Подробности его смерти рассказываются различно. Те пи­сатели, которые полагают, что он умер, ничего не зная о неблагодарности и честолюбии Максимина, утверждают, что, слегка пообедав перед глазами армии, он удалился уснуть и что около седьмого часа дня некоторые из его собственных телохранителей вторглись в императорскую палатку и на­несли несколько смертельных ран своему добродетельному и доверчивому государю. Если верить другому рассказу, ко­торый, по-видимому, более правдоподобен, Максимин был облачен в императорскую мантию многочисленным отрядом войск, расположенных в нескольких милях от главной квартиры, и рассчитывал не столько на публичные заявления главной армии, сколько на ее тайные желания. Александр имел достаточно времени, чтобы пробудить в войсках созна­ние своего долга, но их вынужденные уверения в преданно­сти смолкли при появлении Максимина, который объявил себя другом и покровителем военного сословия и был едино­гласно признан легионами римским императором. Обману­тый и всеми покинутый сын Мамеи удалился в свою палат­ку, для того чтобы не подвергать себя в свои последние мину­ты оскорблениям толпы. За ним скоро последовали туда один трибун и несколько центурионов, которым было приказано лишить его жизни, но вместо того, чтобы ожидать неизбеж­ной смерти с мужественной твердостью, он опозорил послед­ние минуты своей жизни бесполезными криками и мольба­ми, превратившими в презрение то справедливое сострада­ние, которое должны бы были внушать его невиновность и жалкая судьба. Его мать Мамеа, гордость и алчность кото­рой он во всеуслышание признавал за причину своего паде­ния, погибла вместе со своим сыном. Самые преданные из его друзей сделались жертвой ярости солдат; некоторые дру­гие были оставлены в живых для того, чтобы сделаться впос­ледствии жертвами обдуманного жестокосердия узурпатора, а те, с которыми обошлись самым снисходительным образом, были лишены своих мест и с позором удалены от двора и из армии.

Прежние тираны - Калигула и Нерон, Коммод и Каракал­ла - были легкомысленные и неопытные юноши, воспитан­ные на ступенях трона и развратившиеся от сознания своего высокого положения, от распущенности римских нравов и от коварства окружавших их льстецов. Но жестокосердие Мак­симина истекало из иного источника - из опасения внушить к себе презрение. Хотя его положение зависело от привязан­ности солдат, уважавших в нем те добродетели, которые бы­ли свойственны им самим, это не мешало ему сознавать, что его низкое и варварское происхождение, его свирепый вид и его совершенное невежество во всем, что касалось искусств и общественных учреждений, представляли крайне небла­гоприятный для него контраст с симпатичным характером злосчастного Александра. Он вспомнил, что в дни его ничто­жества ему нередко случалось стучаться в двери гордых рим­ских аристократов и что наглые рабы не допускали его до своих господ. Он не позабыл и немногочисленных друзей, помогавших ему, когда он был беден, и поддерживавших его честолюбивые надежды. Но и те, которые выказывали к не­му презрение, и те, которые оказывали ему покровительст­во, были виновны в одном и том же преступлении - в том, что хорошо знали его низкое происхождение. За это преступ­ление многие были наказаны смертью, а, лишая жизни неко­торых из своих благодетелей, Максимин начертил кровавы­ми буквами историю своего незнатного происхождения и своей неблагодарности.

Мрачная и кровожадная душа тирана была доступна для всяких подозрений к тем из его подданных, которые особен­но отличались знатностью своего происхождения и своими достоинствами. Лишь только он бывал встревожен слухом об измене, его жестокость не знала границ и была неумолима. Был открыт, или, вероятнее, был выдуман, заговор против его жизни, и на сенатора-консуляра Магнуса указывали как на главного зачинщика. Без допроса свидетелей, без суда и не имея возможности что-либо сказать в свое оправдание, Магнус был лишен жизни вместе с четырьмя тысячами своих предполагаемых сообщников. Бесчисленные шпионы и сыщики рассыпались по Италии и по всей империи. Самых знатных римлян, управлявших провинциями, командовав­ших армиями и удостоившихся консульских отличий и три­умфа, сажали в цепях на дроги и везли к императору вслед­ствие самых ничтожных обвинений. Конфискация имений, ссылка и простая смерть считались необыкновенными дока­зательствами его милосердия. Некоторых из несчастных страдальцев он приказывал зашивать в кожи убитых живо­тных, других отдавал на съедение диким зверям, третьих приказывал бить до смерти дубинами. В течение своего трех­летнего царствования он не удостоил своим посещением ни Рима, ни Италии. Его лагерь, перенесенный по некоторым случайным причинам с берегов Рейна на берега Дуная, был центром его жестокого деспотизма, попиравшего все прин­ципы законности и справедливости и открыто опиравшегося на могущество меча. Он не выносил, чтобы в среде его при­ближенных был хоть один человек, отличавшийся знатно­стью происхождения, выдающимися дарованиями, знаниями или административными способностями, и двор римского императора стал напоминать тех древних вождей рабов и гладиаторов, о которых одно воспоминание внушало ужас и отвращение.

Пока жестокости Максимина обрушивались только на зна­менитых сенаторов или на тех смелых авантюристов, кото­рые добровольно подвергают себя при дворе или в армии всем прихотям фортуны, народ смотрел на эти страдания с равнодушием или даже, может быть, с удовольствием. Но алчность тирана, возбуждаемая ненасытными требованиями солдат, наконец посягнула и на общественное достояние. У каждого города в империи были специальные суммы, пред­назначенные на покупку хлеба для народа и на устройство общественных игр и увеселений. Одним актом верховной власти все эти капиталы были конфискованы в пользу импе­раторской казны. У храмов были отобраны все ценные золо­тые и серебряные жертвоприношения, а статуи богов, героев и императоров были обращены в слитки, из которых стали чеканить монету. Этих нечестивых распоряжений нельзя было привести в исполнение, не вызывая восстаний и убийств, так как во многих местах народ был готов скорее умереть, защищая свои алтари, нежели допустить, чтобы среди мира город подвергался хищениям и всем ужасам вой­ны. Сами солдаты, между которыми делились плоды этого святотатственного грабежа, краснели от стыда, принимая та­кие подарки, и, несмотря на свою привычку ко всяким наси­лиям, опасались основательных упреков со стороны своих друзей и родственников. По всей Римской империи раздава­лись крики негодования и мольбы о том, чтобы этот враг все­го человеческого рода понес заслуженное наказание; нако­нец одна мирная и безоружная провинция подняла знамя бунта.

Африканский прокуратор был достойным слугою такого господина, который считал денежные штрафы и конфиска­ции одной из самых доходных статей императорского бюдже­та. Он вынес несправедливый приговор, в силу которого несколько богатых юношей из местного населения должны бы­ли лишиться большей части своего состояния. В этой крайно­сти они с отчаяния решились на такое предприятие, которое должно было или довершить их гибель, или предотвратить ее. Они с трудом вымолили у жадного казначея трехдневную отсрочку и воспользовались этим временем для того, чтобы созвать из своих имений множество рабов и крестьян, воору­женных дубинами и топорами и слепо преданных своим гос­подам. Вожаки заговора, добившись аудиенции у прокурато­ра, закололи его кинжалами, которые были спрятаны у них под одеждой, завладели при помощи собранной ими бесчин­ной толпы небольшим городом Физдроми водрузили знамя восстания против повелителя Римской империи. Они осно­вывали свои надежды на общей ненависти к Максимину и приняли благоразумное решение противопоставить этому ненавистному тирану такого императора, который уже успел снискать своими кроткими добродетелями любовь и уваже­ние римлян и влияние которого на провинцию могло придать более веса и прочности их предприятию. Их проконсул Гордиан, на котором остановился их выбор, отказывался с неп­ритворным отвращением от этой опасной чести, со слезами прося у них позволения спокойно окончить долгую и безуп­речную жизнь и не пятнать своих преклонных лет кровью своих сограждан. Их угрозы принудили его принять императорское достоинство, которое, впрочем, было его единствен­ным убежищем от завистливого жестокосердия Максимина, так как тираны обыкновенно придерживаются такого прави­ла, что всякий, кого считают достойным престола, достоин смертной казни, а всякий, кто только обсуждал подобный вопрос, уже провинился в мятеже.

Род Гордиана был один из самых знаменитых в среде рим­ского сената. С отцовской стороны Гордиан происходил от Гракхов, с материнской - от императора Траяна. Большое состояние давало ему возможность поддерживать достоинст­во своего происхождения, а в пользовании этим состоянием он обнаруживал изящный вкус и склонность к благотвори­тельности. Дворец в Риме, в котором когда-то жил великий Помпей, принадлежал в течение нескольких поколений роду Гордиана. Он был украшен старинными трофеями морских побед и новейшими произведениями живописи. Вилла Гор­диана, находившаяся на дороге в Пренесту, славилась оригинальной красотой и обширностью своих бань, тремя роскош­ными галереями, имевшими по сто футов в длину, и велико­лепным портиком, который поддерживали двести колонн, сделанных из четырех самых редких и самых дорогих сортов мрамора. Публичные зрелища, которые он устраивал за свой счет и во время которых появлялись на арене сотни ди­ких зверей и гладиаторов, по-видимому, должны были превышать денежные средства подданного; тогда как щед­рость других сановников ограничивалась несколькими пуб­личными празднествами в Риме, Гордиан в бытность эдилом проявлял свое великодушие раз в месяц, а в бытность консу­лом распространял его на главные города Италии. Он был два раза возводим в это последнее звание - Каракаллой и Александром Севером, так как он обладал редкой способно­стью внушать добродетельным государям уважение, а в ти­ранах не возбуждать зависти. Его долгая жизнь протекала безупречно в занятиях литературой и в наслаждениях мир­ными отличиями в Риме, и, пока он не был назначен проконсулом Африки по выбору сената и с одобрения Александра, он, как кажется, уклонялся и от командования армиями, и от управления провинциями. При жизни этого императора Африка была счастлива под управлением его достойного наместника, а когда Максимин захватил верховную власть, Гордиан старался облегчить несчастья, которых он не был в состоянии предотвратить. Когда он принял против воли им­ператорское достоинство, ему было более восьмидесяти лет; на него смотрели как на последнего и достойного представи­теля счастливого века Антонинов, добродетели которых он воскресил своим управлением и воспел в изящной поэме, состоявшей из тридцати книг. Вместе с почтенным проконсулом был провозглашен императором и его сын, сопровождавший его в Африку в качестве помощника. Его нравы были менее чисты, чем нравы его отца, но его характер был так же симпатичен. Двадцать две официальные наложницы и биб­лиотека из шестидесяти двух тысяч томов свидетельствовали о разнообразии его наклонностей, а из того, что от него оста­лось после его смерти, можно заключить, что и женщины и книги служили не для одного удовлетворения пустого тщес­лавия. Римский народ находил в чертах лица молодого Гордиана сходство со Сципионом Африканским и, с удовольствием припоминая, что его мать была внучка Антонина Благочестивого, возлагал свои упования на те скрытые доб­родетели, которые, по его предположению, должно быть, та­ились под праздной роскошью частной жизни.

Рис. Гордиан I.

Лишь только Гордианы восстановили спокойствие, нару­шенное участием народа в их избрании, они перенесли свой двор в Карфаген. Африканцы встречали их с выражениями восторга, так как чтили их добродетели и так как со времени посещения Африки Адрианом не имели случая созерцать ве­личие римского императора. Но от этого восторженного при­ема нисколько не увеличивались и не упрочивались права Гордианов на императорский престол, и они решились, час­тью из принципа, частью из личных расчетов, ходатайство­вать о признании этих прав сенатом. Депутация из самых знатных жителей провинции была немедленно отправлена в Рим для того, чтобы оправдать образ действий их соотечест­венников, так долго с терпением выносивших все угнетения и наконец решившихся принять энергичные меры. Новые императоры выражались в своих письмах к сенату скромно и почтительно; они объясняли, почему они были вынуждены принять императорский титул, но подчиняли свое избрание и свою судьбу верховному решению сената.

Желания этого собрания не могли вызывать сомнений и были единодушны. Происхождение и родственные связи Гордианов тесно связывали их с самыми знатными римскими семьями. Их богатства доставили им много приверженцев между сенаторами, а своими личными достоинствами они приобрели много друзей. Их мягкое управление подавало надежды не только на восстановление гражданской формы правления, но даже на восстановление республики. Опасе­ние насилий со стороны армии, сначала заставившее сенат позабыть об умерщвлении Александра и утвердить избрание варварского крестьянина, теперь имело противоположные последствия и заставило его вступиться за нарушенные пра­ва свободы и человечества. Ненависть Максимина к сенату была явная и непримиримая; самая униженная покорность не могла смягчить его ожесточения; самое осторожное и безупречное поведение не могло предохранить от его подозре­ний; наконец даже заботы о своей личной безопасности за­ставляли сенаторов принять участие в рискованном предпри­ятии, неуспех которого обрушился бы прежде всего на них самих. Эти мотивы и, может быть, некоторые другие особые соображения обсуждались на предварительных совещаниях консулов и должностных лиц. Лишь только было постанов­лено окончательное решение, сенат был созван в своем пол­ном составе в храм Кастора в закрытое заседание, согласно с древним обычаем, установленным с целью обратить особое внимание сенаторов на обсуждаемый предмет и скрыть от публики содержание их декретов.

"Римские сенаторы, - сказал консул Силлан, - два Гордиа­на, оба облеченные званием консулов, из которых один со­стоит вашим проконсулом, а другой - вашим заместителем, провозглашены императорами по общему желанию афри­канских провинций". "Выразим нашу признательность, - продолжал он с отвагой, - юношеству Физдра, выразим нашу признательность верному карфагенскому населению, избавившему нас от отвратительного чудовища. Отчего вы отве­чаете на мои слова такой холодностью и робостью? Отчего вы со страхом посматриваете друг на друга? К чему коле­баться? Максимин - общественный враг! Пожелаем, чтобы его вражда исчезла вместе с ним самим и чтобы мы могли долго наслаждаться плодами мудрости и счастья Гордиана-отца, мужества и твердости Гордиана-сына!

Благородный пыл консула воодушевил нерешительных се­наторов. Избрание Гордиана было утверждено единогласным решением; Максимин, его сын и его приверженцы были объ­явлены врагами отечества, а щедрые награды были обещаны тем, кто будет иметь смелость и счастье избавить от них им­перию.

Рис. Гордиан II.

В отсутствие императоров отряд преторианской гвардии оставался в Риме для охраны столицы или скорее для того, чтобы держать ее в повиновении. Префект Виталиан доказал свою преданность Максимину тем, что усердно исполнял его жестокосердные приказания и даже предугадывал их. Одна только его смерть могла оградить авторитет сената от униже­ния, а жизнь сенаторов от опасности. Прежде нежели приня­тое ими решение сделалось кому-либо известным, на одного квестора и нескольких трибунов было возложено поручение лишить префекта жизни. Они исполнили это приказание с отвагой и с успехом и, держа в руках свои окровавленные мечи, бегали по улицам, объявляя народу и солдатам об удачном результате переворота. Энтузиазм свободы был поддержан обещаниями щедрых наград землями и деньгами; статуи Максимина были ниспровергнуты; столица империи с восторгом признала власть обоих Гордианов и сената, а примеру Рима последовала и остальная Италия.

Сенат, столь долго и терпеливо выносивший гнет разврат­ного деспотизма и военного своеволия, проникся новым ду­хом. Он взял в свои руки бразды правления и с хладнокров­ным мужеством приготовился защищать дело свободы воору­женной силой. Между сенаторами-консулярами, приобрет­шими расположение Александра Севера своими личными до­стоинствами и заслугами, нетрудно было выбрать двадцать человек, способных командовать армиями и руководить во­енными действиями. Им-то и вверили защиту Италии. Каж­дому из них был поручен отдельный округ с правом набирать рекрутов в среде итальянской молодежи и обучать их и с обя­занностью укреплять порты и большие дороги, чтобы быть в состоянии отразить ожидаемое вторжение Максимина. В то же время несколько депутатов, избранных из самых достой­ных представителей сената и сословия всадников, были по­сланы к губернаторам некоторых провинций для того, чтобы настоятельно умолять их о помощи и напомнить народам об их старинных узах дружбы с римским сенатом и народом. Общее уважение, с которым встречали этих депутатов, а также усердие, с которым Италия и провинции старались ис­полнять требования сената, ясно доказывают, что подданные Максимина были доведены до того крайне бедственного по­ложения, при котором народная масса ожидает больших зол от угнетения, нежели от восстания. Сознание этой грустной истины внушает такую упорную ярость, какой редко отлича­ются междоусобные войны, искусственно разжигаемые в ин­тересах нескольких мятежных честолюбцев. 

Но в то время как дело Гордианов встречало такое общее сочувствие, самих Гордианов уже не было на свете. Слабый карфагенский двор был встревожен быстрым приближением губернатора Мавритании Капелиана, который с небольшим отрядом ветеранов и многочисленным сбродом свирепых вар­варов напал на одну из провинций, преданных новому импе­ратору, но не способных к обороне. Молодой Гордиан высту­пил навстречу неприятелю во главе небольшого отряда гвар­дии и многочисленной недисциплинированной толпы, вырос­шей в роскоши и праздности карфагенской жизни. Его храб­рость оказалась полезной лишь в том отношении, что доста­вила ему случай с честью кончить свою жизнь на поле бит­вы. Его престарелый отец, процарствовавший только трид­цать шесть дней, лишил себя жизни, лишь только получил известие о поражении. Беззащитный Карфаген отворил свои ворота победителю, и Африка сделалась жертвой жестоко­сердной жадности раба, который, чтобы угодить своему пове­лителю, должен был явиться перед ним не иначе как с огром­ными сокровищами и с руками, обагренными кровью множе­ства граждан.

Неожиданная гибель Гордианов наполнила сердца римлян справедливым ужасом. Сенат, созванный на заседание в храм Согласия, делал вид, будто намерен заниматься обык­новенными текущими делами; он не имел духу поднять воп­рос об опасности, угрожавшей и ему самому, и государству. В собрании господствовали молчание и смятение, пока один из сенаторов, носивший личное и родовое имя Траяна, не пробудил своих товарищей от их пагубной летаргии. Он стал доказывать им, что для них давно уже прошло то время, ког­да можно было ограничиваться осторожными полумерами, что неумолимый от природы и раздраженный оскорблениями Максимин приближается к Италии во главе всех военных сил империи и что им остается выбирать одно из двух - или встретиться с ним на поле битвы, или с покорностью ожидать пыток и позорной смерти, составляющих удел всякого бунтовщика, который не имел успеха. "Мы лишились, - продол­жал он, - двух превосходных государей; но если только мы не изменим самим себе, надежды республики нельзя считать погибшими со смертью Горднанов. Между нами немало таких сенаторов, которые по своим добродетелям достойны им­ператорского звания и которые способны поддержать его честь. Итак, выберем двух императоров, из которых один ру­ководил бы военными действиями против общественного врага, а другой оставался бы в Риме во главе гражданского управления. Я охотно подвергаю себя опасностям и неприят­ностям, сопряженным с предложением кандидатов на это звание, и подаю мой голос за Максима и Бальбина. Утверди­те мой выбор или назначьте вместо них других, более дос­тойных верховной власти". Всеми овладевшее чувство страха заглушило чувства зависти; достоинства обоих кандидатов были единогласно признаны, и зала огласилась искренними выражениями общей радости: "Долгая жизнь и победа импе­раторам Максиму и Бальбину. Вы, по мнению сената, счаст­ливы; пусть и республика будет счастлива под вашим управлением!".

Рис. Марк Клодий Пупиен Максим.

Добродетели и репутация новых императоров основатель­но внушали римлянам самые блестящие надежды. Различ­ные свойства их талантов, по-видимому, заранее предназна­чали одного из них специально для военного дела, а другого - для гражданского управления, не оставляя при этом места ни для зависти, ни для соперничества. Бальбин был превос­ходный оратор, составивший себе хорошую репутацию поэт и вместе с тем способный администратор, заслуживший все­общее одобрение, когда находился во главе гражданского уп­равления поочередно почти во всех внутренних провинциях империи. Он был знатного происхождения, имел хорошее состояние, отличался великодушием и приветливостью в об­хождении; чувство достоинства умеряло его склонность к наслаждениям, а его привычка к роскоши не заглушала его способностей к деловым занятиям. Характер Максима был более грубого закала. Будучи самого низкого происхожде­ния, он возвысился благодаря своей храбрости и своим даро­ваниям до самых высших гражданских и военных должно­стей. Его победы над сарматами и германцами, его суровый образ жизни и строгое беспристрастие его приговоров в то время, как он был городским префектом, доставили ему ува­жение народа, тогда как более симпатичный Бальбин поль­зовался общею любовью. Оба они были консулами (Бальбин два раза был удостоен этого почетного отличия), и оба при­надлежали к числу двадцати заместителей, избранных сена­том; а так как одному из них было шестьдесят лет, а другому - семьдесят четыре, то оба они уже достигли полной зрело­сти ума, приобретаемой годами и опытностью.

Рис. Децим Целий Кальвин Бальбин Пий.

После того как сенат возложил на Максима и Бальбина в равной мере консульские и трибунские полномочия, дал им титул отцов отечества и совокупное звание первосвященни­ка, они взошли на Капитолий, чтобы отблагодарить богов - покровителей Рима. Но торжественный обряд жертвопри­ношения был нарушен народным мятежом. Своевольная толпа не любила сурового Максима и не боялась кроткого и человеколюбивого Бальбина. Постоянно увеличиваясь чис­лом, она окружила храм Юпитера, стала настоятельно заяв­лять о принадлежащем ей праве утверждать своим согласием избрание ее государя и с притворной скромностью потребо­вала, чтобы к двум императорам, избранным сенатом, был прибавлен третий из рода Гордианов в знак признательности императорам этого имени, пожертвовавшим своей жизнью для республики. Во главе городской гвардии и юношей из сословия всадников, Максим и Бальбин попытались проло­жить себе дорогу сквозь толпу мятежников. Вооруженный палками и каменьями народ оттеснил их назад в Капитолий. Благоразумие требует уступчивости в тех случаях, когда, чем бы ни кончилась борьба, она непременно должна привести к гибели обеих сторон. Тринадцатилетний мальчик - внук старшего Гордиана и племянник младшего - был представ­лен народу в облачении и с титулом Цезаря. Мятеж был прекращен этой неважной уступкой, и оба императора, бесп­рекословно признанные в этом звании римлянами, стали го­товиться к обороне Италии от общего врага.

Рис. Марк Антоний Гордиан Пий (Гордиан III).

В то время как в Риме и в Африке перевороты следовали одни за другими с такой поразительной быстротой, Максимин предавался самому неистовому гневу. Он, как рассказывают, отнесся к известию о восстании Гордианов и о низвер­гавшем его с престола сенатском декрете не с приличным мужчине хладнокровием, а с яростью дикого зверя; а так как он не мог излить эту ярость на сенат, который был от него слишком далеко, то он стал грозить смертной казнью своему сыну, своим друзьям и всякому, кто осмеливался прибли­зиться к его особе. Вслед за приятным известием о смерти Гордианов он скоро узнал, что сенат, отказавшись от всяких надежд на помилование или на соглашение, заменил их дву­мя императорами, достоинства которых были весьма извест­ны. Максимину не оставалось другого утешения, кроме на­дежды на отмщение, но отомстить он мог только при помощи армии. Он находился во главе лучших легионов, собранных Александром со всех концов империи. Три удачные кампа­нии против германцев и сарматов возвысили их славу, укре­пили их дисциплину и даже увеличили их численный состав, наполнив их ряды цветом варварской молодежи. Максимин провел всю свою жизнь в занятиях военным ремеслом, и бес­пристрастная история не может не признать за ним ни муже­ства солдата, ни дарований опытного военачальника.

Следовало ожидать, что государь с таким характером не даст восстанию времени окрепнуть, что он немедленно дви­нется с берегов Дуная к берегам Тибра и что его победонос­ная армия, подстрекаемая ненавистью к сенату и воодушев­ляемая жаждой добычи, ожидавшей ее в Италии, будет с не­терпением стремиться к столь легкому и столь выгодному за­воеванию. Однако, насколько можно верить запутанной хро­нологии этого периода, какая-то внешняя война заставила Максимина отложить итальянскую экспедицию до следую­щей весны. Из осторожного образа действий этого императо­ра можно заключить, что дикие черты его характера были преувеличены духом партий, что его страсти хотя и были буйны, но подчинялись голосу рассудка и что в душе этого варвара было что-то похожее на великодушие Суллы, кото­рый прежде всего победил врагов Рима и уже после того по­зволил себе заняться мщением за свои личные обиды.

Когда войска Максимина, подвигавшиеся вперед в отлич­ном порядке, достигли подножия Юлихских Альп, они при­шли в ужас от безмолвия и разорения, господствовавших на границах Италии. При их приближении жители деревень и беззащитных городов покидали свои жилища, угоняли скот, увозили или уничтожали съестные припасы, разруша­ли мосты и не оставляли в целости ничего, что могло бы слу­жить для неприятеля убежищем или пропитанием. Таковы были благоразумные распоряжения назначенных сенатом легатов; их план заключался в том, чтобы продлить войну, ослабить армию Максимина медленным действием голода и истощить ее силы в осаде главных городов Италии, которые были ими в избытке снабжены и людьми и провизией из по­кинутой населением местности.

Аквилее пришлось выдержать первый натиск вторгшейся армии. Потоки, впадающие в северную оконечность Адриа­тического залива, вышли из своих берегов вследствие таяния снегов и оказались неожиданным препятствием для даль­нейшего движения армии Максимина. Наконец с большим искусством и большим трудом был построен оригинальный мост из больших бочек; Максимин перевел через него свою армию на противоположный берег реки, приказал вырвать с корнем прекрасные виноградники, находившиеся в окрест­ностях Аквилеи, разрушил предместья и употребил их стро­ительные материалы на сооружение машин и башен, с по­мощью которых он напал на город со всех сторон. Городские стены, пришедшие в разрушение в течение многих лет безо­пасности и спокойствия, были наскоро исправлены, но самая надежная защита Аквилеи заключалась в мужестве ее граж­дан, которые, вместо того чтобы приходить в отчаяние, воо­душевлялись при виде опасности и при мысли, что от безжа­лостного тирана им нельзя ожидать помилования. Двое из представителей сената, Криспин и Менофил, успевшие запереться в городе вместе с небольшим отрядом регулярных войск, поддерживали мужество населения и руководили им. Несколько раз возобновлявшиеся нападения армии Макси­мина были отражены с успехом, его машины были уничто­жены искусственным огнем, лившимся на них с городских стен, а благородный энтузиазм жителей Аквилеи превратил­ся в уверенность в победе благодаря убеждению, что Белен, их бог и покровитель, сам лично сражается за своих поклон­ников.

Император Максим, приблизившийся к Равенне с целью прикрыть эту важную крепость и ускорить военные приго­товления, взвешивал шансы успеха на более верных весах рассудка и политики. Он очень хорошо понимал, что город, предоставленный своим собственным средствам защиты, не в состоянии противиться беспрестанно возобновляющимся на­падениям большой армии, и опасался, чтобы неприятель, утомленный упорным сопротивлением Аквилеи, не прекра­тил бесполезную осаду и не двинулся прямо на Рим. Тогда судьба империи и дело свободы зависели бы от случайностей битвы, а какие войска мог он противопоставить испытанным рейнским и дунайским легионам? Небольшое число войск, которые состояли из рекрутов, набранных среди храброй, но изнеженной италийской молодежи, и отряд германских вспомогательных войск, на верность которого было бы опас­но положиться в критическую минуту. Во время этих тре­вожных забот заговор, составленный приближенными Мак­симина, наказал этого императора за его преступления и из­бавил Рим и сенат от тех бедствий, которыми сопровожда­лось бы торжество разгневанного варвара.

Жителям Аквилеи почти вовсе не пришлось испытать на себе обычных бедствий осады; их лавки были в избытке на­полнены съестными припасами, а несколько родников, нахо­дившихся внутри городских стен, служили для них неисто­щимым запасом свежей воды. Напротив того, солдаты Мак­симина страдали и от непогоды, и от заразных болезней, и от голода. Окрестности города были разорены, а ручьи наполне­ны трупами и окрашены кровью. Войска начали роптать и впадать в отчаяние, а так как они не получали никаких из­вестий извне, то они вообразили, что вся империя приняла сторону сената и что на их долю выпала роль жертв, обре­ченных на гибель под неприступными стенами Аквилеи. Свирепый тиран приходил в отчаяние от неудач, которые он приписывал трусости своей армии, а его неблагоразумная и неуместная жестокость, вместо того чтобы наводить страх, внушала ненависть и справедливое желание мести. Наконец несколько преторианцев, опасавшихся за жизнь своих жен и детей, которые находились подле Рима в лагере Альбы, при­вели в исполнение приговор сената. Покинутый своими те­лохранителями Максимин был убит в своей палатке; вместе с ним были убиты его сын (с которым он разделил почести императорского звания), префект Анулин и главные пособ­ники его тирании. При виде их голов, воткнутых на око­нечности копий, жители Аквилеи поняли, что осада кончилась; они отворили городские ворота и снабдили рынок припасами для голодных войск Максимина; тогда вся армия торжественно поклялась в верности сенату, римскому наро­ду и законным императорам Максиму и Бальбину. Такова была заслуженная участь грубого варвара, лишенного, как все уверяли, всяких чувств, свойственных не только цивили­зованному, но даже всякому человеческому существу. Его тело было такое же, как и его душа. Его рост превышал во­семь футов, а касательно его необыкновенной физической силы и необыкновенного аппетита рассказывались почти не­вероятные подробности. Живи он в менее просвещенном веке, традиция и поэзия могли бы отнести его к разряду тех чудовищных гигантов, которые постоянно употребляли свою сверхъестественную силу на истребление человеческого ро­да.

Легче вообразить, нежели описать, общую радость при из­вестии о падении тирана, доставленном из Аквилеи в Рим, как уверяют, через четыре дня после этого события. Возвра­щение Максима в Рим походило на триумфальное шествие; его сотоварищ и молодой Гордиан выехали к нему навстречу, и три императора совершили свой въезд в столицу в сопро­вождении послов почти от всех городов Италии; их осыпали богатыми подарками, свидетельствовавшими как о признательности, так и о суеверии населения, а сенат и римский народ встретили их с непритворными выражениями радости в полной уверенности, что вслед за железным веком наста­нет век золотой. Поведение обоих императоров соответствовало таким ожиданиям. Они лично отправляли правосу­дие, и строгость одного из них умерялась мягкосердечием другого. Тяжелые пошлины, наложенные Максимином на завещания и наследства, были отменены или по меньшей ме­ре уменьшены. Правила дисциплины снова вступили в силу, и по указанию сената несколько мудрых законов были изда­ны императорами, старавшимися восстановить гражданскую конституцию на развалинах военной тирании. "Какой награ­ды можем мы ожидать за то, что избавили Рим от чудови­ща?" - спросил Максим в дружеской и свободной беседе. Бальбин отвечал ему без колебаний: "Любви сената, народа и всего человеческого рода". "Увы! - возразил более дально­видный его товарищ, - я опасаюсь ненависти солдат и пагуб­ных последствий их неудовольствия". Эти опасения вполне оправдались дальнейшими событиями.

В то время как Максим готовился защищать Италию про­тив общего врага, Бальбин, остававшийся в Риме, был свиде­телем кровавых сцен и внутренних раздоров. Между сенато­рами господствовали взаимное недоверие и зависть; даже в храмах, где они собирались, они носили явно или скрытно оружие. Во время одного из их совещаний два гвардейских ветерана, движимые любопытством или, может быта, каким-нибудь дурным намерением, имели смелость проникнуть в храм и пробраться за алтарь Победы. Консуляр Галликан и преторианский сенатор Меценат с негодованием заметили их дерзость и приняли их за шпионов: обнажив свои мечи, они положили их мертвыми у подножия алтаря и затем, подойдя к дверям сената, необдуманно обратились к толпе с пригла­шением убивать преторианцев, как тайных приверженцев тирана. Те из преторианцев, которые успели спастись от первых взрывов народной ярости, укрылись в своем лагере, который стали оборонять, с очевидным превосходством сил, от несколько раз возобновлявшихся нападений народа и нашли себе помощников в многочисленных отрядах гладиа­торов, составлявших собственность богатых аристократов. Междоусобица продолжалась несколько дней, и среди обще­го смятения было пролито с обеих сторон немало крови. Ког­да трубы, снабжавшие лагерь водой, были изломаны, поло­жение преторианцев сделалось невыносимым; тогда они сде­лали несколько отчаянных вылазок, ворвались в город, зажг­ли много домов и перебили множество жителей. Император Бальбин пытался положить конец борьбе бесполезными эдиктами и ненадежными перемириями. Но стихавшая на короткое время вражда вспыхивала с удвоенной силой. Сол­даты, ненавидевшие сенат и народ, стали презирать слабодушного государя, у которого недоставало ни мужества, ни силы, чтобы привести своих подданных в повиновение.