ГЛАВА II.  О единстве и внутреннем благоденствии Римской империи в век Антонинов.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА II.

 О единстве и внутреннем благоденствии Римской империи в век Антонинов.

Не одной только быстротой или обширностью завоеваний должны мы измерять величие Рима. Ведь государь, царству­ющий над русскими степями, имеет под своей властью еще более обширную часть земного шара. В седьмое лето после своей переправы через Геллеспонт Александр воздвигнул македонские трофеи на берегах Гифазиса. В течение менее ста лет, непобедимый Чингисхан и происходившие от одного с ним рода монгольские властители распространили свои же­стокие опустошения и свое временное владычество от Китай­ских морей до пределов Египта и Германии. Но прочное здание римского могущества и было воздвигнуто, и оберегалось мудростью многих веков. Покорные провинции Траяна и Адриана были тесно связаны между собою общими закона­ми и наслаждались украшавшими их изящными искусства­ми. Им, может быть, иногда и приходилось выносить злоупотребления лиц, облеченных властью, но общие принци­пы управления были мудры, несложны и благотворны. Их жители могли спокойно исповедовать религию своих пред­ков, а в том, что касается гражданских отличий и преиму­ществ, они мало-помалу приобретали одинаковые права со своими завоевателями.

1. Политика императоров и сената по отношению к рели­гии находила для себя полезную поддержку в убеждениях самых просвещенных между их подданными и в привычках самых суеверных. Все многоразличные виды богослужения, существовавшие в римском мире, были в глазах народа оди­наково истинны, в глазах философов одинаково ложны, а в глазах правительства одинаково полезны. Таким образом, религиозная терпимость порождала не только взаимную снисходительность, но даже религиозное единомыслие.

Суеверие народа не разжигалось какой-либо примесью те­ологического озлобления и не стеснялось оковами какой-ли­бо спекулятивной системы. Хотя благочестивый политеист и был страстно привязан к своим народным обрядам, это не мешало ему относиться с безотчетным доверием к различ­ным религиям земного шара. Страх, признательность, лю­бопытство, сон, предзнаменование, странная болезнь или дальнее путешествие - все служило для него поводом к тому, чтобы увеличивать число своих верований и расширять спи­сок своих богов-покровителей. Тонкая ткань языческой ми­фологии была сплетена из материалов хотя и разнородных, но вовсе не дурно подобранных один к другому. Коль скоро было признано, что мудрецы и герои, жившие или умершие для блага своей родины, удостаиваются высшего могущества и бессмертия, то нельзя было также не признать, что они до­стойны если не обоготворения, то по меньшей мере уважения всего человеческого рода. Божества тысячи рощ и тысячи ис­точников мирно пользовались своим местным влиянием, и римлянин, старавшийся умилостивить разгневавшийся Тибр, не мог подымать на смех египтянина, обращавшегося с приношениями к благодетельному гению Нила. Видимые си­лы природы, планеты и стихии, были одни и те же во всей Вселенной. Невидимые руководители нравственного мира неизбежно принимали одни и те же формы, созданные вы­мыслом и аллегорией. Каждая добродетель и даже каждый порок получали особого божественного представителя, каж­дое искусство и каждая профессия получали особого покро­вителя, а атрибуты этих божеств - в самые отдаленные один от другого века и в самых отдаленных одна от другой странах-всегда соответствовали характеру их поклонников. Респуб­лика богов с такими противоположными характерами и ин­тересами нуждалась, при какой бы то ни было системе, в ру­ководстве верховного правителя, который благодаря успеху знаний и лести и был мало-помалу облечен высшими совер­шенствами Предвечного Отца и всемогущего властелина. Так кроток был дух древнего времени, что народы обращали внимание не столько на различия, сколько на сходство их религиозных обрядов. И греки, и римляне, и варвары, собира­ясь у своих алтарей, без труда приходили к убеждению, что, несмотря на различие названий и церемоний, они поклоня­ются одним и тем же божествам, а изящная гомеровская мифология придала политеизму древнего мира красоту и да­же некоторую правильность формы.

Греческие философы искали основы для своих понятий о нравственности скорее в натуре человеческой, чем в натуре божеской. Однако свойства божества были для них интерес­ным и важным предметом размышлений, и в своих глубоких исследованиях этого предмета они обнаружили и силу и сла­бость человеческого разума. Из числа четырех самых зна­менитых философских школ** стоики и платоники были те, которые старались примирить противоположные интересы разума и благочестия. Они оставили нам самые возвышен­ные доказательства существования и совершенств первопри­чины всех вещей; но так как для них было невозможно по­стичь создание материи, то в стоической философии творец недостаточно отличался от творения***, тогда как, напротив того, бестелесный бог Платона и его последователей походил скорее на отвлеченную идею, чем на реальное существо. Мнения академиков и эпикурейцев по своему существу были менее религиозны; но в то время, как скромные познания первых довели их до сомнений, положительное невежество вторых заставило их отвергать Промысел Верховного Прави­теля. Дух исследований, возбужденный соревнованием и поддержанный свободой, разделил публичных преподавате­лей философии на множество состязавшихся одна с другою сект, но благородное юношество, стекавшееся со всех сторон в Афины и в другие центры просвещения, научалось во вся­кой школе отвергать и презирать религию толпы. И действи­тельно, мог ли философ принимать за божественные истины досужие выдумки поэтов и бессвязные предания древности? Мог ли он поклоняться как богам тем несовершенным суще­ствам, которых он презирал бы как людей?

Против таких недостойных противников Цицерон упот­реблял оружие разума и красноречия, но сатиры Лукиана оказались более подходящим и более действенным средст­вом. Нам нетрудно поверить, что писатель, обращающийся к целому миру, никогда бы не решился выставить богов своей родины на публичное осмеяние, если бы они уже не сдела­лись предметом тайного презрения в глазах просвещенных классов общества.

Несмотря на то что неверие вошло в моду в веке Антони­нов, и интересы жрецов, и суеверие народа пользовались до­статочным уважением. И в своих сочинениях, и в устных бе­седах древние философы поддерживали самостоятельные достоивства разума, то свои действия они подчиняли велениям законов и обычаев.

*)Четыре самые знаменитые филосовские школы: Академия Платона, Ликей (перипатетическая школа) Аристотеля, стоическая школа Зенона, эпикурейская школа («философы сада» Эпикура)

**) Автор имеет в виду пантеистический характер философии стоицизма: идеал философа - жить «согласно природе», а значит, согласно Разуму (Ло­госу, Бoгy, Зевсу), пронизывающему всю природу. Ср. Гимн Клеанфа Зевсу. 

  Взирая с улыбкой сожаления и снисходи­тельности на различные заблуждения простого народа, они все-таки усердно исполняли религиозные обряды своих предков, с благоговением посещали храмы бога и даже иногда снисходили до деятельной роли на театре суеверий, скрывая под священническим облачением чувства атеиста. При та­ком настроении ума философы, натурально, не были склон­ны вступать в споры касательно догматов веры или форм бо­гослужения. Им было все равно, в какую бы форму ни обле­калось безрассудство толпы, и они приближались с одинако­вым чувством тайного презрения и к алтарю Юпитера Ли­вийского, и к алтарю Юпитера Олимпийского, и к алтарю того Юпитера, которому поклонялись в Капитолии.

Трудно себе представить, каким путем мог бы дух пресле­дований проникнуть в систему римского управления. Выс­шие должностные лица не могли впадать в слепое, хотя бы и искреннее, ханжество, так как они сами били философами, а сенат руководствовался тем, чему поучали в афинских шко­лах; они не могли подчиняться голосу честолюбия или коры­столюбия, так как светская и духовная власть соединялись в одних руках. В первосвященники избирались самые знаме­нитые сенаторы, а обязанности верховного первосвященника постоянно исполнялись самими императорами. Они понима­ли и ценили пользу религии в ее связи с гражданским управ­лением. Они поощряли устройство публичных празднеств, смягчающих народные нравы. Они пользовались искусством авгуров предсказывать будущее как очень пригодным поли­тическим орудием и поддерживали, как самую прочную ос­нову общества, то полезное убеждение, что и в этой и в буду­щей жизни клятвопреступление не избегает мщения богов. Однако, признавая общую пользу религии, они вместе с тем были убеждены, что различные виды богослужения одинако­во ведут к одним и тем же полезным целям и что та форма суеверия, которая освящена временем и опытом, есть самая пригодная для климата страны и для ее жителей. Корысто­любие и любовь к изящным искусствам нередко отнимали у побежденных народов изящные статуи их богов и богатые украшения их храмов, но в отправлении религиозных об­рядов, унаследованных ими от предков, эти народы всегда пользовались снисходительностью и даже покровительством римских завоевателей. Галлия была, по-видимому, - и дей­ствительно только по-видимому - исключением из общего правила повсеместной религиозной терпимости. Под предлогом уничтожения человеческих жертвоприношений импера­торы Тиберий и Клавдий уничтожили опасное могущество друидов, но и сами жрецы, и их боги, и их алтари продол­жали в неизвестности свое мирное существование до оконча­тельного уничтожения язычества.

В Рим, как в столицу обширной монархии, постоянно сте­кались со всех концов мира римские подданные и инозем­цы, которые приносили туда вместе с собою и публично ис­поведовали там суеверия своей родины? Каждый город имея право поддерживать свои древние религиозные церемо­нии во всей их чистоте, и римский сенат, пользуясь этим об­щим для всех правом, иногда пытался приостановить наплыв стольких чужеземных культов. Египетские религиозные об­ряды, как самые низкие и отвратительные, нередко воспре­щались; храмы Сераписа и Исиды подвергались разруше­нию, а их священнослужителей изгоняли из Рима и из Ита­лии. Но усердие фанатизма одержало верх над хладно­кровными и слабыми усилиями политики. Изгнанники вернулись назад, число их приверженцев увеличилось, хра­мы были восстановлены в большем против прежнего велико­лепии, а Исида и Серапис в конце концов заняли места меж­ду римскими божествами. Впрочем, такая снисходительность не была отклонением от старых правительственных принципов. В те времена республики, когда нравы были са­мые чистые, к Кибеле и Эскулапу было отправлено торжест­венное посольство, чтобы пригласить их пожаловать в Ка­питолий, а когда предпринималась осада какого-нибудь го­рода, римляне имели обыкновение заманивать к себе богов-покровителей этого города обещанием более высоких почестей, чем те, которые им воздавались в их отечестве. Та­ким образом, Рим мало-помалу обратился в общий храм сво­их подданных и права гражданства были дарованы всем бо­гам человеческого рода.

2. Близорукая политика, основанная на желании сохра­нить без всякой иноземной примеси чистоту крови своих первых граждан, остановила развитие и ускорила падение Афин и Спарты. Но властолюбивый римский гений принес тщеславие в жертву честолюбию: он нашел, что более благоразумно и более почетно усваивать добродетели и достоинст­ва отовсюду, где бы они ни нашлись, - от рабов, от инозем­цев, от врагов и от варваров. В самую цветущую эпоху Афинской республики число граждан мало-помалу умень­шилось с почти тридцати тысяч до двадцати одной тыся­чи. Напротив того, изучая развитие Римской республики, мы находим, что, несмотря на войны и выселение колони­стов, число граждан, доходившее при первой народной пере­писи Сервия Туллия только до восьмидесяти трех тысяч, возросло перед началом войны с италийскими союзниками* до четырехсот шестидесяти трех тысяч человек, способных носить оружие.

  *) То есть за пять столетий - от VI в. до н.э., времени правления шестого царя, Сервия Туллия, до конца 90-х годов I в. до н.э. (Примеч. ред.)

 Правда, когда союзники Рима потребовали для себя равной доли участия в почестях и привилегиях, се­нат предпочел случайности войны постыдной уступчивости. Самниты и луканы тяжело поплатились за свою опрометчи­вость, но другие италийские народы, по мере того как они возвращались к своему долгу, принимались в лоно республи­ки и вскоре вслед за тем содействовали уничтожению об­щественной свободы. При демократической форме правле­ния граждане исполняют функции верховной власти, а когда эта власть попадает в руки громадной народной массы, не способной держаться одного определенного направления, ею сначала злоупотребляют, а затем ее утрачивают. Но когда народные собрания были уничтожены императорами, побе­дители были отличены от побежденных народов только тем, что образовали из себя высший и самый почетный класс под­данных, и, хотя число их увеличивалось довольно быстро, оно уже не подвергалось таким же опасностям. Впрочем, са­мые благоразумные императоры, придерживавшиеся принципов Августа, с величайшим старанием охраняли достоин­ство римского имени и раздавали права гражданства с боль­шой разборчивостью.

До того времени, когда привилегии римлян успели мало-помалу распространиться на всех жителей империи, между Италией и провинциями существовало важное различие. Италия считалась центром государственного единства и твердой основой государственных учреждений. Она горди­лась тем, что была местом рождения или по меньшей мере местом пребывания императоров и сенаторов. Земли ита­лийцев были свободны от налогов, а их личность - от самоуправства магистратов.  Их муниципальным корпорациям, ор­ганизованным по превосходному образцу столицы, было вве­рено исполнение законов под непосредственным наблюдением верховной власти. От подножия Альп до крайних пред­елов Калабрии все италийские уроженцы были римскими гражданами по праву рождения. Их местные отличия сгла­дились, и они незаметным образом слились в один великий народ, связанный единством языка, нравов и гражданских учреждений и способный выдерживать на своих плечах всю тяжесть могущественной империи. Республика гордилась та­кой великодушной политикой и нередко была вознаграждаема за нее достоинствами и заслугами усыновленных ею де­тей. Если бы почетное имя римлянина оставалось принад­лежностью древних родов внутри городских стен, это бесс­мертное имя лишилось бы некоторых из своих лучших украшений. Вергилий был родом из Мантуи; Гораций не был уве­рен в том, должен ли он считать себя уроженцем Апулии или уроженцем Лукании; в Падуе нашелся такой историк, кото­рый был достоин описывать величественный ряд римских по­бед*.

  *Речь идет о Тите Ливии (59 г. до н.э. - 17 г. н.э.), который родился в италийском городе Патавии (совр. Падуя), авторе большого историчес­кого труда "От основания города” (Ab urbe condita) в 142 книгах.

Патриотический род Катонов вышел из Тускула, а ма­ленькому городку Арпину принадлежит двойная честь быть родиной Мария и Цицерона, из которых первый удостоился, после Ромула и Камилла, названия третьего основателя Ри­ма, а второй спас свою Отчизну от замыслов Катилины и дал ей возможность оспаривать у Афин пальму первенства в красноречии.

Провинции империи (описанные нами в предшествующей главе) не имели никакой политической силы, никакой кон­ституционной свободы. И в Этрурии, и в Греции, и в Галлии первой заботой сената было уничтожение тех опасных конфедераций, которые были способны поведать всему миру, что своими военными успехами римляне были обязаны внут­ренним раздорам врагов и что побороть их можно только сое­диненными силами. Случалось, что римское правительство, прикрываясь личиной признательности или великодушия, на время оставляло тень верховной власти в руках побеж­денных государей, но оно свергало их с престолов, лишь только была исполнена возложенная на них задача - приу­чить покоренный народ к наложенному на него ярму. Свободные государства и города, принявшие сторону Рима, на­граждались за это номинальным титулом союзников, но по­том незаметным образом впадали в настоящее рабство. Пра­вительственная власть повсюду находилась в руках высших должностных лиц, назначавшихся сенатом и императорами, и эта власть была абсолютна и бесконтрольна. Но те же са­мые благотворные принципы управления, которые упрочили спокойствие и покорность Италии, были распространены на самые отдаленные из завоеванных стран. В провинциях ма­ло-помалу образовалась римская национальность* двояким путем: путем поселения римских колоний и путем допуще­ния самых преданных и достойных жителей провинций к пользованию правами римского гражданства.

  *) Правильнее было бы сказать "римский народ". Для историографии ХVIII - XIX в.в характерна модернизация терминологии, в частности вольное упот­ребление термина "нация" вместо таких понятий, как "племя", "народ , "на­родность" и т.п. (Примеч. ред.)

Римлянин поселяется повсюду, где он совершил завоева­ние - верность этого замечания Сенеки подтверждается ис­торией и опытом. Италийский уроженец, увлекаясь приман­кой удовольствия или интереса, спешил воспользоваться вы­годами победы, и здесь не лишним будет припомнить, что почти через сорок лет после покорения Азии восемьдесят ты­сяч римлян были безжалостно умерщвлены в один день по приказанию Митридата. Эти добровольные изгнанники за­нимались большей частью торговлей и земледелием или бра­ли на откуп государственные доходы. Но после того как им­ператоры назначили легионам постоянные места пребыва­ния, провинции стали заселяться семействами солдат: вете­ран, получивший в награду за свою службу денежную сумму или земельный участок, обыкновенно поселялся со своим се­мейством в той стране, в которой он с честью провел свою молодость. Во всей империи, но преимущественно в ее за­падных частях, самые плодородные земли и самые выгодные местности отводились для колоний, из которых одни имели гражданский характер, а другие военный. По своим нравам и по своему внутреннему управлению эти колонии были вер­ным изображением своей метрополии; они скоро успевали привязать к себе местное население узами дружбы и родства и, распространяя между туземцами уважение к римскому имени, внушали им желание добиться связанных с этим име­нем отличий и выгод, - желание, которое редко оставалось неудовлетворенным. Муниципальные города незаметно сравнялись с колониями положением и богатством, так что в царствование Адриана существовали различные мнения на­счет того, какое положение лучше - положение ли обществ, вышедших из недр Рима, или же положение обществ, приня­тых в его недра. Так называемое jus Latii (право латинян) доставляло городам, которым оно было даровано, особые преимущества. Одни только высшие должностные лица по истечении срока своих служебных обязанностей получали звание римских граждан, но так как они назначались только на один год, то это звание очень скоро сделалось достоянием главных родов. Те жители провинций, которым было до­зволено служить в легионах, те из них, которые исполняли какую-нибудь гражданскую должность, одним словом, все те, которые несли какую-нибудь общественную службу или отличались какими-нибудь личными достоинствами, пол­учали в награду подарки, ценность которых постоянно уменьшалась по причине чрезмерной щедрости императоров. Однако даже в век Антонинов, когда значительная часть их подданных получила права гражданства, эти права все еще были связаны с очень значительными выгодами. Это назва­ние давало право пользоваться римским законодательством, что было особенно выгодно в делах о браках, завещаниях и наследствах; вместе с тем оно открывало блестящую карьеру для честолюбия, опиравшегося на протекцию или на личные достоинства. Внуки тех самых галлов, которые осаждали Юлия Цезаря в Алезии, командовали легионами, управляли провинциями и могли заседать в римском сенате. Их чес­толюбие не только не нарушало в государстве спокойствия, но и было тесно связано с его безопасностью и величием.

Римляне очень хорошо понимали, какое сильное влияние имеет язык на народные нравы; поэтому они очень серьезно заботились о том, чтобы вслед за успехами их оружия рас­пространялось и употребление латинского языка. Древние италийские наречия - сабинское, этрусское и венетское - вы­шли из употребления, но что касается провинций, то Восток был менее Запада послушен голосу своих победоносных на­ставников. Это резкое различие обозначало две противопо­ложные части империи с такой яркостью красок, которая хо­тя отчасти и прикрывалась блеском благоденствия, но мало-помалу становилась более поразительной, по мере того как мрак ночи стал окутывать римский мир. Западные страны получили цивилизацию из тех самых рук, которые их пора­ботили. Лишь только умы варваров примирились с мыслью о покорности, они стали охотно воспринимать всякие новые для них впечатления знаний и образованности. Язык Верги­лия и Цицерона - хотя и с некоторой неизбежной примесью испорченности - вошел в столь всеобщее употребление в Аф­рике, Испании, Галлии, Британии и Паннонии, что слабые остатки пунических или кельтских наречий сохранились только в горах или между крестьянами. Воспитание и об­разование незаметным образом приучили уроженцев тех стран думать так же, как думали римляне, и провинции ста­ли заимствовать у Италии моды, точно так же как они заим­ствовали у нее свои законы. Они стали с большей настойчи­востью просить и с большей легкостью получать граждан­ские права и отличия, поддерживали национальное достоин­ство на поприщах литературном и военном и, наконец, да­ли в лице Траяна такого императора, которого даже Сципио­ны не отказались бы признать за своего соотечественника. Положение греков было совершенно иное, чем положение варваров. Они давно уже были цивилизованны и нравствен­но испорченны. У них было так много изящного вкуса, что они не могли отказаться от своего родного языка, и так много тщеславия, что они не могли принять какие-либо иноземные учреждения. Сохраняя предрассудки своих предков, после того как они утратили их добродетели, они делали вид, будто презирают грубые нравы римских завоевателей, а между тем поневоле должны были преклоняться перед их высокой муд­ростью и перед их могуществом. Впрочем, влияние грече­ского языка и греческих нравов не ограничивалось узкими пределами этой когда-то знаменитой страны. Путем разви­тия колоний и путем завоеваний оно распространилось от Адриатики до Евфрата и Нила. Азия была усеяна греческими городами, а продолжительное господство македонских царей произвело без всяких потрясений переворот в нравах Сирии и Египта. В роскошной обстановке своего двора эти государи соединяли афинское изящество с восточной роскошью, а вы­сшие классы их подданных следовали их примеру в более скромных размерах. Таково было общее разделение Римской империи относительно языков латинского и греческого. К этим двум разрядам следует прибавить третий, к которому принадлежали жители Сирии и в особенности Египта. Привязанность этих народов к их старинным диалектам, препят­ствовавшая их сближению с другими народами, была причи­ной того, что они оставались в прежнем невежестве. Праз­дная изнеженность первых из них внушала их победителям презрение, а мрачная свирепость вторых - отвращение. Эти народы подчинились римскому господству, но редко ис­кали и редко удостаивались прав гражданства; и не прежде, как по прошествии более двухсот тридцати лет после паде­ния Птолемеев, одному египтянину удалось попасть в рим­ский сенат.

Всем известна избитая истина, что сам победоносный Рим должен был преклониться перед искусствами Греции. Те бессмертные писатели, которыми до сих пор восхищается новейшая Европа, скоро сделались любимым предметом изуче­ния и подражания и в Италии, и в западных провинциях. Но то, что служило для римлян приятным развлечением, не могло иметь влияния на здравые принципы их политики. Сознавая всю привлекательность греческих образцовых про­изведений, они все-таки поддерживали достоинство латин­ского языка, который неизменно оставался исключительным языком и гражданского и военного управления. Каждый из этих двух языков имел по всей империи свою особую сферу: греческий язык был естественным языком науки, а римский - легальным языком для всех общественных дел. Тот, кто со­единял литературные занятия с деловыми, был знаком с ни­ми обоими, и между жившими в провинциях образованными римскими подданными едва ли можно было найти хоть одно­го, который был бы не знаком ни с греческим, ни с латин­ским языком.

Благодаря таким-то порядкам покоренные народы и сли­лись незаметным образом под общим именем римлян в один народ. Но в центре каждой провинции и в недрах каждого се­мейства все еще существовал тот несчастный класс людей, который нес на себе всю тяжесть общественных уз, не имея никакой доли в их выгодах. В свободных государствах древ­ности домашние работы не были ничем ограждены от кап­ризных жестокостей деспотизма. Окончательному упроче­нию Римской империи предшествовали века насилий и хищ­ничества. Класс рабов состоял большею частью из тех взя­тых в плен варваров, которых захватывали на полях битв це­лыми тысячами, которых продавали потом по дешевой цене и которые, привыкши к независимости, горели нетерпе­нием разорвать свои узы и отомстить за них. Против таких внутренних врагов, не раз своими отчаянными восстаниями ставивших республику на край погибели, самые строгие постановления и самое жестокое обращение, по-видимому, верховным законом самосохранения. Но ког­да главные народы Европы, Азии и Африки соединились под одной верховной властью, внешний источник, из которого в изобилии добывались рабы, стал сякнуть, и римляне на­шлись вынужденными прибегать к более мягкому и более медленному способу их размножения. В своих многочислен­ных семьях и в особенности в своих загородных поместьях они стали поощрять браки между своими рабами. Природ­ные чувства, привычки, порождаемые образованием, и обла­дание такого рода собственностью, которая находилась в не­которой зависимости от других, - вот что содействовало облегчению тягостей рабства. Жизнь раба сделалась более ценной, и, хотя его благополучие все еще зависело от харак­тера и денежных средств господина, человеколюбие послед­него уже не сдерживалось страхом, а напротив того, находи­ло для себя поощрение в его личных интересах. Улучшению нравов содействовали добродетели или политические расче­ты императоров, и покровительство законов было распрост­ранено эдиктами Адриана и Антонинов на самую презрен­ную часть человеческого рода. Право распоряжаться жизнью и смертью рабов было отнято у частных лиц, которые так ча­сто им злоупотребляли, и передано исключительно в руки судей. Подземные тюрьмы были уничтожены, и если жалоба раба на невыносимое с ним обхождение была признана осно­вательной, то обиженный раб или получал свободу, или пе­реходил к другому, менее жестокому господину.

Римский раб не был лишен лучшего утешения в бедствен­ном положении - надежды, и, если ему представлялся случай принести пользу или удовольствие, он мог надеяться, что усердие и преданность нескольких лет будут вознаграждены неоценимым даром свободы. Милосердие господина так ча­сто имело своим источником низкие побуждения тщесла­вия и корыстолюбия, что законодатели находили нужным не поощрять, а сдерживать широкую и неразборчивую щед­рость, которая могла превратиться в очень опасное злоупот­ребление. В древней юриспруденции существовало прави­ло, что у раба нет отечества, поэтому вместе со свободой он получал право вступать в то политическое общество, в кото­ром его патрон состоял членом. В силу этого правила привилегии римского гражданства сделались бы достоянием низ­кой и смешанной толпы. Поэтому из него были сделаны сво­евременно некоторые исключения и это почетное отличие стали раздавать только тем рабам, которые получали торже­ственное и легальное manumission на основании уважитель­ных причин и с одобрением судьи. Даже эти избранные вольноотнущенники получали не более как личные права граж­данства и были лишены гражданских или военных отличий. Как бы ни были достойны или богаты их сыновья, они также считались недостойными занимать места в сенате, и следы рабского происхождения считались совершенно сглаженны­ми не прежде как в третьем или четвертом поколении. Та­ким образом, без нарушения различий рангов открывалась в отдаленном будущем перспектива свободы и почестей даже для тех, кого спесь и предрассудок неохотно причисляли к разряду человеческих существ.

Однажды сделано было предложение дать рабам особую одежду для отличия их от остального населения, но оно выз­вало основательное возражение, ибо было бы опасно позна­комить их с их собственной многочисленностью. Не при­нимая в строгом смысле слова употреблявшихся по этому по­воду выражений "легионы" и мириады, мы все-таки реша­емся утверждать, что число рабов, считавшихся чьей-либо собственностью, было более значительно, нежели число слуг, которых следует считать лишь статьей расходов. Мо­лодые рабы с много обещавшими дарованиями обучались ис­кусствам и наукам, и цена их определялась степенью их ис­кусства и способностей. В доме богатого сенатора можно было найти людей почти всяких профессий, как либераль­ных, так и ремесленных. Число людей, которые содержались для удовлетворения требований блеска а сластолюбия, превышало все требования новейшей роскоши. Купцы и ремесленники находили более выгодным покупать рабов, чем нанимать рабочих, и в деревнях рабы употреблялись как самые дешевые и самые полезные орудия для земледельче­ских работ. В подтверждение наших замечаний о положении и числе рабов мы могли бы привести множество частных фактов. По случаю одного печального происшествия стало известно, что только в одном из римских дворцов было четы­реста рабов. Такое же число рабов содержалось в имении, которое одна вовсе не знатная вдова какого-то африканца передала своему сыну, оставив за собою гораздо более значи­тельное имение. В царствование Августа один вольноотпу­щенный, понесший большие потери от междоусобных войн, оставил после себя три тысячи шестьсот пар волов, двести пятьдесят тысяч голов мелкого скота и четыре тысячи сто шестнадцать рабов, которые были включены почти в одну опись со скотом.

Число живших под римскими законами граждан, провин­циалов и рабов не может быть нами определено с той точно­стью, какой заслуживает важность этого предмета. Нам из­вестно, что, по вычислению, сделанному императором Клав­дием в то время, как он исполнял должность цензора, оказа­лось шесть миллионов девятьсот сорок пять тысяч римских граждан, а вместе с соответствующим числом женщин и де­тей эта цифра должна была доходить почти до двадцати мил­лионов душ. Число подданных низшего разряда не было в точности известно, и к тому же оно было изменчиво. Однако, если мы взвесим со вниманием все, что может входить в рас­чет, мы найдем, что во времена Клавдия жителей в провин­циях было, по всей вероятности, вдвое больше, чем граждан обоего пола и всякого возраста, и что число рабов по мень­шей мере равнялось числу свободных обитателей Римской империи. Стало быть, в общем итоге этих приблизитель­ных вычислений будет около ста двадцати миллионов людей, а это такое громадное население, которое, как кажется, пре­вышает своей численностью население новейшей Европы и представляет собой самое многолюдное общество, какое ког­да-либо жило под одной и той же правительственной вла­стью.

Внутреннее спокойствие и согласие были естественными результатами умеренной и благоразумной политики Рима. Если мы обратим наши взоры на азиатские монархии, мы увидим там деспотизм в центре и слабость на окраинах; собирание государственных доходов и отправление правосудия нуждаются там в присутствии вооруженной силы, непокор­ные варвары утвердились в самом центре страны, наследст­венные сатрапы захватили в свои руки верховную власть над провинциями, а подданные хотя и не способны к свободе, од­нако склонны к мятежу. Но в римских владениях повинове­ние было повсеместное, добровольное и постоянное. Поко­ренные народы, слившись в один великий народ, отказались от надежды и даже утратили желание возвратить себе неза­висимость и едва ли считали свое собственное существование отдельным от существования Рима. Власть императоров без всяких усилий проникала во все части их обширных владе­ний и действовала на берегах Темзы и Нила с такой же лег­костью, как и на берегах Тибра. Назначение легионов за­ключалось в обороне от внешних врагов, и гражданские власти редко прибегали к содействию военной силы. При та­кой всеобщей безопасности и государь и его народ употреб­ляли свой досуг и свое богатство на украшение и возвеличе­ние Римской империи.

Между бесчисленными памятниками архитектуры, кото­рые были воздвигнуты римлянами, как много таких, которые ускользнули от исторических исследований, и как мало та­ких, которые устояли и против разрушительного влияния времени, и против опустошений варваров! А все-таки доста­точно разбросанных по Италии и провинциям величествен­ных развалин, чтобы доказать нам, что эти страны когда-то входили в состав цивилизованной и могущественной импе­рии. Уже по своему величию и по своей красоте они достой­ны нашего внимания, но они делаются еще более интересны­ми для нас благодаря двум обстоятельствам, устанавливаю­щим тесную связь между историей искусств и более поучи­тельной историей человеческих нравов, - благодаря тому, что многие из этих сооружений были воздвигнуты на част­ные средства, и благодаря тому, что почти все они воздвига­лись для общественной пользы.

Не трудно поверить, что большая часть этих сооружений, и самые значительные из них, были воздвигнуты императо­рами, которые имели в своем распоряжении такое громадное число работников и такие громадные денежные средства. Ав­густ часто хвастался тем, что он нашел свою столицу кир­пичной, а оставляет ее мраморной. Строгая бережливость Веспасиана была источником его великолепия. Сооружения Траяна носят на себе печать гения. Общественные здания, которыми Адриан украсил каждую провинцию своей импе­рии, были возведены не только по его собственному приказа­нию, но и под его непосредственным надзором. Он сам был артист и любил искусства, потому что они покрывают мо­нарха славой. Им покровительствовали Антонины, полагая, что они способствуют благосостоянию народа. Но императо­ры были только главными, а не единственными предпринимателями построек в своих владениях. Их примеру следова­ли самые богатые из их подданных, не боявшиеся заявлять перед целым миром, что у них достаточно ума, чтобы заду­мать самое грандиозное предприятие, и достаточно сокровищ, чтобы исполнить задуманное. Лишь только было воздвигнуто в Риме громадное здание Колизея, Капуя и Верона построили для себя и на свой счет такие же здания, хотя и в меньших размерах, но по тому же плану и из таких же материалов. Надпись на громадном мосте близ Алькаитары свидетельствует о том, что он был перекинут через Таг на денежные средства нескольких лузитанских общин. Когда Плиний был назначен губернатором Вифинии и Понта, вов­се не принадлежавших к числу самых богатых или самых значительных провинций империи, он нашел, что подведом­ственные ему города соперничают между собою в сооруже­нии разных полезных и служащих украшением построек, которые могли бы внушить любопытство чужестранцам или признательность местным гражданам. На обязанности про­консула лежало помогать им деньгами, руководить их вкуса­ми, а иногда и сдерживать их соревнование. И в Риме, и в провинциях богатые сенаторы считали за честь и почти за обязанность содействовать блеску своего времени и своей страны, а влияние моды нередко восполняло недостаток вкуса или щедрости. Из множества таких частных благотво­рителей мы назовем афинского гражданина Герода Аттика, жившего в век Антонинов. Каковы бы ни были мотивы его действий, его щедрость была достойна самых могуществен­ных монархов.

Род Герода - по крайней мере после того, как ему улыбну­лась фортуна, - вел свое происхождение по прямой линии от Кимона и Мильтиада, от Тесея и Кекропса, от Эака и Юпи­тера*. 

*) Следовало бы сказать: "От Зевса", поскольку греческий верховный бог - Зевс, а не Юпитер, и род Филаидов, к которому принадлежал Герод Аттик, вел свое происхождение от него. (Примеч. ред.) 

 Но потомство стольких богов и героев впало в самую крайнюю нищету. Дед Герода был подвергнут тяжелому на­казанию по приговору суда, а его отец Юлий Аттик окончил бы свою жизнь в бедности и в презрении, если бы ему не удалось открыть огромное сокровище, которое было зарыто под старым домом, составлявшим все, что он сберег от отцовско­го наследства. По букве закона император мог бы предъявить свои права на эту находку, и предусмотрительный Аттик предупредил донос откровенным признанием. Но справедли­вый Нерва, занимавший в то время императорский престол, не захотел воспользоваться никакой долей сокровища и приказал объявить Аттику, что он может со спокойной совестью пользоваться этим даром фортуны. Осторожный афинянин все-таки настаивал, утверждая, что это сокровище слишком громадно для подданного и что он не знает, какое сделать из него употребление. "В таком случае злоупотребляйте им, - возразил монарх с нетерпением, в котором сказывалось его добродушие, - так как оно составляет вашу собствен­ность".

Можно бы было подумать, что Аттик буквально исполнил это последнее императорское наставление, так как он издер­жал для общественной пользы большую часть своего состоя­ния, значительно увеличенного выгодным браком. Он вы­хлопотал своему сыну Героду место префекта над вольными городами Азии. Молодой сановник, заметив, что город Троя недостаточно снабжен водою, испросил у Адриана триста ми­риад драхм (около 100 000 ф. ст.) на постройку нового водо­провода. Но при производстве работ оказалось, что нужна сумма вдвое более крупная, и между чиновниками, ведав­шими государственными доходами, поднялся ропот; тогда великодушный Аттик положил конец их неудовольствию, обратившись к ним с предложением взять на себя весь изли­шек расходов.

Привлекаемые щедростью денежных наград, лучшие пре­подаватели съехались из Греции и Азии для того, чтобы ру­ководить образованием юного Герода. Их ученик скоро сде­лался знаменитым оратором согласно с правилами бесплод­ной риторики того века, запиравшейся внутри школьных стен и не старавшейся выказывать себя ни на площади, ни в сенате. Он был почтен званием римского консула, но боль­шую часть своей жизни провел в Афинах или в окрестных виллах этого города; там он занимался изучением филосо­фии, будучи постоянно окружен софистами, которые охотно признавали над собой превосходство богатого и щедрого со­перника. Памятники его гения погибли, но о его изящном вкусе и роскоши до сих пор свидетельствуют уцелевшие раз­валины. Новейшие путешественники измерили остатки рис­талища, которое он выстроил в Афинах. Оно имело шестьсот футов в длину, было выстроено все из белого мрамора, могло вмещать в себя весь народ и было окончено в четыре года, в течение того времени, когда Герод был устроителем афин­ских игр. Он выстроил в память своей жены Регаллы театр, с которым едва ли мог равняться какой-либо из театров импе­рии: для постройки этого здания не употребляли никакого другого дерева, кроме кедрового, покрытого очень изящной резьбой. Одеон, предназначенный Периклом для публичных представлений и для репетиций новых трагедий, был трофе­ем победы, одержанной искусствами над могуществом варва­ров, так как употребленный на его постройку лес состоял большей частью из мачт персидских кораблей. Несмотря на то что один из царей Каппадокии сделал починки в этом ста­ром здании, оно снова грозило разрушением. Герод возвра­тил ему прежнюю красоту и великолепие. Впрочем, щед­рость этого знаменитого гражданина не ограничивалась внутренностью афинских стен. Ни самые богатые украшения на храме Нептуна*, находившемся на Коринфском пере­шейке, ни театр в Коринфе, ни ристалище в Дельфах, ни ба­ни в Фермопилах, ни водопровод в Канузии, в Италии, не были в состоянии истощить его сокровищ.

*) На храме Посейдона: Коринфский (Истмийсхий) перешеек - центр культа Посейдона со II тыс. до н.э. (.Примеч. ред.)

  Жители Эпира, Фессалии, Эвбеи, Беотии и Пелопоннеса испытали на себе его щедрость, а некоторые надписи, уцелевшие в греческих и азиатских городах, свидетельствуют о том, что эти города из чувства признательности к Героду Аттику называли его сво­им покровителем и благодетелем.

В республиках Афинской и Римской скромная простота ча­стных домов свидетельствовала о равенстве состояний, а на­родное верховенство выражалось в великолепии зданий, на­значенных для общего пользования. Этот республикан­ский дух не вполне угас с развитием богатств и монархиче­ской формы правления. Самые добродетельные из императо­ров обнаруживали свою роскошь в возведении зданий, до­ставлявших народу и славу и пользу. Золотой дворец Нерона возбуждал справедливое негодование, но обширные про­странства, захваченные им для удовлетворения себялюбивой склонности к роскоши, были при его преемниках покрыты зданиями, воздвигнутыми с более благородными целями, - Колизеем, банями Тита, портиком Клавдия и храмами, пос­вященными богине Мире и Гению Рима. Эти памятники архитектуры, составлявшие собственность римского народа, были украшены самыми лучшими произведениями грече­ской живописи и скульптуры, а в храме Мира была открыта для любознательных просвещенных людей очень интересная библиотека. Неподалеку оттуда находился форум Траяна. Он был обнесен высокой галереей, которая имела форму че­тырехугольника; четыре триумфальные арки служили для нее величественными и просторными входными дверями; в ее центре возвышалась мраморная колонна, которая своею высотой в сто десять футов обозначала высоту того холма, который пришлось срыть. Эта колонна, существующая до сих пор в своей первобытной красоте, носит на себе точное изображение подвига ее основателя в победоносной войне с даками. Здесь ветеран созерцал историю своих собственных походов, а мирный гражданин путем иллюзии, внушаемой национальным тщеславием, сам мог принимать участие в почестях триумфа. Благодаря этой благородной склонно­сти к всенародной роскоши все другие части столицы и все провинции империи были украшены амфитеатрами, театра­ми, храмами, портиками, триумфальными арками, банями и водопроводами, то есть такими сооружениями, которые име­ли в виду или здоровье, или благочестие, или удовольствие даже самого последнего из граждан. Последние из упомяну­тых сооружений заслуживают с нашей стороны особенного внимания. Смелость предприятий этого рода, солидность их исполнения, и цель, для которой они назначались, ставят во­допроводы в ряд самых благородных памятников гения и могущества римлян. Первое место между ними по справед­ливости принадлежит столичным водопроводам, но, если бы какой-нибудь любознательный путешественник стал осмат­ривать водопроводы в Сполето, в Меце или в Севилье, он, естественно, подумал бы, что каждый из этих провинциальных городов когда-то был резиденцией какого-нибудь могущест­венного монарха. Азиатские и африканские пустыни когда-то были покрыты цветущими городами, которые были обяза­ны своею населенностью и даже своим существованием этим искусственным и никогда не истощавшимся запасам свежей воды.

Мы сосчитали население Римской империи и сделали обзор ее общественных сооружений; если же мы остановим наше внимание на числе и значении ее городов, мы найдем под­тверждение наших выводов касательно первого из этих пред­метов и будем иметь случай умножить число приведенных нами примеров касательно второго. Но, собирая в одно целое небольшое число разбросанных сведений о городах империи, мы не должны забывать, что вследствие тщеславия народов и вследствие бедности языка неопределенное название города безразлично относилось и к Риму, и к Лавренту.

1. Полагают, что в древней Италии было тысяча сто девя­носто семь городов; к какой бы эпохе древности ни относи­лась эта цифра, нет никакого основания думать, что в век Антонинов страна была менее населена, чем в век Ромула. Мелкие государства Лация, повинуясь притягательной силе метрополии империи, вошли в ее состав. Те части Италии, которые так долго томились под слабым и тиранским управлением жрецов и тиранов, испытывали в ту пору лишь более сносные бедствия войны, а обнаружившиеся в них первые признаки упадка были с избытком возмещены быстрым раз­витием благосостояния в Цизальпинской Галлии. Прежнее великолепие Вероны еще видно из его остатков; а между тем Верона была менее знаменита, нежели Аквилея или Падуя, нежели Милан или Равенна.

2. Дух усовершенствований перешел по ту сторону Альп и заявил о себе даже в лесах Британии, которые мало-помалу расчищались, чтобы дать место удобным и красивым жили­щам. Йорк был местопребыванием правительства, Лондон уже обогащался торговлей, а Бас уже славился благотвор­ным влиянием своих целебных вод. Галлия могла похва­статься своими тысячью двумястами городами, и, хотя в северных ее частях эти города, не исключая и самого Пари­жа, были большей частью не чем иным, как самыми просты­ми и некрасивыми сборными пунктами зарождавшейся на­ции, южные провинции подражали итальянской роскоши и изяществу.

В Галлии было немало таких городов, которые находились в ту пору не в худшем, а, может быть, даже в лучшем поло­жении, чем теперь; таковы были Марсель*, Арелат, Ним, Нарбон, Тулуза, Бордо, Отен, Венна, Лион**, Лангр и Трир.