Вода и огонь

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Вода и огонь

Никто не может долго жить без воды; когда узника до крайности ограничивают в воде, это для него жестокое наказание. Почти так же сильно человек зависит и от огня, но при надобности может обходиться без него. Эти наблюдения банальны, но, без сомнения, объясняют, почему об этих двух «стихиях», как говорил Гиппократ, так мало рассуждали.

Огонь, символ жизни и смерти

Сумев подчинить огонь и приспособить его к своим нуждам, человек приобрел главное, возможно, единственное превосходство над прочим животным миром. Огонь – прежде всего само выражение высшей силы, образ Всемогущего: он появляется как на вершине Синая, чтобы диктовать свой Закон, так и перед Моисеем в виде неопалимой купины; им вооружена рука Зевса и окружена колесница Илии, он сопутствует Мухаммеду во время экстаза на Скале. Захотевший овладеть им Люцифер был низвергнут непосредственно в пламя, а Прометей долго расплачивался за безумное желание стать его повелителем. Возможно, крестьянин Запада, не ведая обо всем этом, не знал и того, что огонь, как утверждали и индийские мыслители, и греческие философы, был также символом Любви: Эрот воспламеняет тела и сердца людей стрелами, которые выковал Гефест, обманутый муж Афродиты. Эта мифология нашла соответствие и в Риме, где Веста, богиня Девственности, была также хранительницей огня. Впрочем, для нашего современного рационализма представляется несколько странным, что огонь, символ сексуального акта, сочли нормальным доверить богине, ответственной за целомудрие!

Этот языческий хлам не смутил христианский мир, и не думаю, что Деву Марию когда-либо изображали среди пламени. Зато в подсознании средневековых людей огонь занимал немало места. Действительно, он стал символом Страшного Суда и вечных мук. Тот Ад, куда сбросили мятежного архангела, можно было видеть на тимпанах церквей, в миниатюрах псалтырей, на стенных фресках. Там осужденных бросали в кипящие котлы, вилами или без помощи таковых, чудовищные бесы, олицетворения Зла. Подобно прихожанам Кюкюньяна,[29] охваченные страхом верующие видели в муках и пламени родных и друзей. Теперь огонь был символом не Любви, а Божьего возмездия. Те, кого исторгли из мира блаженных, будут поглощены огнем, который их создал. Это будет костер для тех, кого сочли оскорбителями Бога. Но иные вновь обретут на земле прах, из которого были созданы. Ни одно из догматических отклонений средневековья, ни одна из трех религий, разделивших побережье Средиземного моря, ни иудеи, ни христиане, ни мусульмане не допускали, чтобы земная жизнь завершалась сожжением тела. Огонь, очистительная роль которого по мере продвижения на Восток ценилась все больше, здесь был оправдан лишь как средство наказания. Кремация мертвых, восточная или языческая, на Западе прекратилась вплоть до близких к нам времен.

Итак, огонь, символ жизни и любви, но также страданий и смерти, имел два лица. Он убивал и воскрешал, подобно фениксу, огненной птице из восточной легенды. Эту двойственность обычные люди могли не воспринимать в таких сложных терминах. Но эти два облика присутствовали в их сознании. Огонь был прежде всего угрозой – пожара, вызванного молнией, лавой или кознями маленьких «духов огня», эльфов или домовых, «блуждающих огней» или «мальчиков-с-пальчик». А ведь дерево в те времена было не только лесом и всем, чего ожидал от него собиратель плодов или пастух: это был основной, пока конкуренцию ему не составил камень, материал любого строения, даже жилища сеньора. Поэтому рутьеры, разграбив хижины, охотно и без труда сжигали их; но огонь мог уничтожить и целый город, вспыхнув в мастерской, на чердаке или в очаге, оставшемся без присмотра. В городе, как и в античном полисе, конечно, были дозоры и ночные сторожа, но часто не имелось ни водоемов, ни ям, чтобы черпать воду; бедствие было беспощадным. Из страха перед огнем умышленный поджог стога или хлева приравнивали к «преступлению с пролитием крови», достойному смертного приговора.

Но страшный и пугающий огонь мог быть и благодеянием. Прежде всего, и это очевидно, потому что он грел в очаге, варил в котле, освещал закоулки общего зала. В замке или монастыре его бережно сохраняли в специальном помещении, предназначенном для детей или больных, для очищения желудков или массажа. В хижине золу с раскаленными угольками хранили так долго, сколько могли. Это он вдыхал жизнь в гончарную печь, кузнечный горн, ювелирную мастерскую – и зеваки, в основном мужчины, наблюдали с опаской и изумлением за работой того, кто в снопе искр подчинял огонь и укрощал землю и металл.

В кузницах огнем повелевали мужчины, а в доме – женщины. Огонь – это женщина, поскольку олицетворяет домашний уют, очищает и создает, так же изменчив и обжигает. Когда отказались от обычая разводить огонь на открытом воздухе для многих людей, когда огонь вошел в дом, а эту важную веху археология относит к периоду между 900 и 1100 годами, власть женщины в семейной ячейке стала безраздельной, и это я уже говорил. Поэтому слово «очаг» (le feu, буквально «огонь») стали использовать для обозначения семейной, супружеской или более широкой группы, как мы по-прежнему говорим «очаг» (foyer). Сердце каждого человеческого сообщества, огонь собирал вокруг себя мужчин – чтобы есть, женщин – чтобы прясть, детей – чтобы спать, стариков – чтобы ткать нить рассказа или поэмы. Был ли он извлечен из еще красной головешки на пожарище, появился ли на свет благодаря искрам, брызнувшим из-под кремня, или благодаря упорному трению палочек, огонь стал символом жизни; но он мог быть и символом смерти.

Спасительная и благодетельная вода

Если огонь окружали страхом и почетом, то вода была любезной и близкой спутницей человека. Для него она была источником жизни; без нее было нельзя обойтись, и там, где почва и климат делали ее особенно редкой, а возможно, главным образом там, она становилась основой его деятельности. Спасительная, она утоляла жажду путника, паломника или купца; святая, она принимала новорожденного, будущего рыцаря или крестила христианина; очищающая и свежая, она подавалась гостям для омовения или в качестве подарка; праздничная, она вдыхала жизнь в игру фонтанов во время въездов королей; чарующая, она украшала своей зеркальной гладью сады богачей; целебная, она омывала купальщиков и больных; работящая, она вращала мельничное колесо, орошала поля или принимала в себя краситель. Кроме того, ее пили, но любопытно, что это не было ее главной функцией. Со времен античности ее жизненный цикло хорошо усвоили: океан порождает тучи, дождь из которых наполняет водоемы и питает водные потоки, возвращающие ее в океан. Аристотель его объяснил; Гесиод его воспел; полноводностью рек ведали божества, а галльский Таранис был покровителем воды, бившей из земли, и возносил ее. Разумеется, дождь мог идти, когда надо и не надо, случались и опасные наводнения. Что поделаешь! Такова была цена жизни, как в деревне, где колодцы становились центрами общения, так и в городе, где вода была «значима», ведь от нее зависела планировка (источники) и безопасность (рвы).

Каптаж воды, особенно если Природа была не слишком милостива, открывал массу возможностей. Вода рек или ручьев, с которой было легче иметь дело, была необходима для основной деятельности; в деревне тяжелая работа водоноса, возложенная на женщин, могла приобретать вид изнурительной повинности, когда им приходилось, навьючив на себя ведра, целыми днями подниматься от реки на плато. От такой нагрузки избавлял близкий колодец или источник; вот почему в планировке коллективных поселений часто видят не столько заботу о защите или поиске плодородных земель, сколько о расположении жилищ вокруг воды. Тем самым колодец или же недалекое от него место для стирки стали «парламентом женщин», тогда как кузница играла ту же роль для мужчин. Документация об этом существенном аспекте повседневной жизни скудна – обрывки свидетельств о процессах по поводу частного присвоения, посягающего на права общины, а также данные кое-каких раскопок в общественных или частных водоемах. Но техника их рытья или каптажа, глубина, укрепление, дебит остаются неизвестными. На изображениях можно увидеть простые стойки или консоли со скользящей веревкой, позже – с блоком, еловые бадьи, чан для запаса воды, чтобы пить или умываться. Такая вода, добываемая из-под земли, часто оказывалась солоноватой; падавшая с небес была лучше, если ее удавалось получить. Иначе приходилось регулярно проверять состояние колодцев и фильтровать проточную воду. Черпалки, водостоки, систему каналов, стыковочные элементы контролировала целая масса землекопов, специализировавшихся по колодцам, и водопроводчиков: ремесло трудное, утомительное, очень ответственное, порой наследственное. В конечном счете странно, что мы гораздо больше знаем о сетях водоснабжения в античности – возможно, потому, что это было дело общественное и преимущественно городское. Не задерживаясь здесь, поскольку доступна лишь видимость, скажу, что место городских источников или колодцев часто наследовалось от древних времен, более или менее приспосабливаясь к новому облику средневекового города. Это убранство итальянских или вообще средиземноморских городов, скорей почти мистическая, чем экономическая роль, какую в городе играла вода, воплощающая могущество последнего или его властителя, подробно изучены.

Без воды не обходилась ни одна бытовая сфера, но почти везде преобладала очищающая роль первой. Вода, непригодная для питья, уносила в городские рвы или деревенскую сточную яму экскременты людей и животных, сукровицу и отработанный перевязочный материал из больниц, которые часто строились ради этого на мостах и берегах рек, «отработанную» воду уборных и кухонь, содержимое которых выгребалось на улицы и поля; городской ров перестал быть только защитным сооружением, став также оплотом гигиены и отхожим местом. Вот почему забота о коллекторах этой воды и об их отвратительном содержимом так волновала античных, а потом средневековых эдилов. После XIII века муниципальные власти восстановили многие мощеные водостоки римских времен; некоторые водостоки также были естественными ручьями, каптированными и отведенными. Поэтому регулярная чистка этих клоак или проделывание «люков», позволявших наблюдать за режимом, упоминаются в счетах почти всех городов средневекового Запада в качестве «статей» первостепенной важности. Кстати, в загрязненной воде очень скоро усмотрели главную причину распространения эпидемий, даже когда она не имела к ним никакого отношения, как во время чумы XIV века. Вот почему загрязнение колодцев или закупорку водостоков охотно приписывали козням еретиков, отщепенцев или евреев. В результате возникло понятие «частная вода», находящаяся в доме, на его дворе или в жилище, а порой в его «капелле». Очищенной, в том числе и от дьявольских козней, считалась и та вода, которую прописывал аптекарь для купания в предварительно освященных чанах с добавлением бальзама, нагреваемых на античный манер гипокаустом. «Лечение водами» было не только греко-римской традицией; его практиковали и в средневековье, и намного ранее я посвятил подробный рассказ «парильням» и их месту в городской жизни того времени; оценить «расход» воды, какого требовали общественные бани, все еще трудно – у нас есть сообщение о парильне, рассчитанной на 2 000 посетителей, но эти данные крайне сомнительны. Церковь, достаточно придирчивая в этой сфере, санкционировала подобную практику, и явно не потому, что беспокоилась об общественной гигиене: возможно, она видела в нем своего рода очищение тела, то же, что крещение для души; также возможно, что она хотела дискредитировать ритуальное иудейское омовение при синагогах, находившихся совсем недалеко от парилен. Из источника пили, в реке или озере ловили рыбу, воду отводили в садок перед мельничным колесом, каптировали для повторной промывки кож и вымачивания льна, смешивали с мукой, варили в ней пищу, ее пили, извлекали из земли или брали из рек. Но, спустившись по реке, люди видели, что в конечном счете она уходит во враждебную и непостижимую безмерность – море.

Море, ужасное и соблазнительное

Человек – млекопитающее сухопутное: он не может жить в воде, там ему трудно и плохо. Так что эта жидкая стихия физически и от природы ему враждебна, опасна, вызывает отторжение. Приближение к ней его тревожит; сама ее безмерность создает у него чувство, что он окружен водой. Однако ни греческие, ни арабские или индийские географы, изучавшие ее, ни пересекавшие ее путешественники и авантюристы не могли по-настоящему оценить ее протяженность. Богословы, философы, верующие были убеждены, что вода окружает землю людей со всех сторон. Лишь века спустя люди узнали, что она покрывает три четверти планеты. Но десятки тысячелетий они видели в ней предел страха, мир Зла. Там все зыбко, обманчиво, непредсказуемо, одним словом, трагично. А как было избежать с ней контакта или даже не увидеть ее, если в глубоко пропитанной ею Европе ни один человек не жил дальше 350 километров от побережья, то есть в нескольких днях ходу, а многие и гораздо ближе? И, напротив, не было ни одного моряка, кто уходил бы под парусом от побережья или острова более чем на шесть часов. Лишь из храбрости или безумия Колумб ринулся в открытое море без единого ориентира и более месяца не поворачивал обратно. Правда, он, как и все географы его времени, совершенно неверно оценивал реальное расстояние между Европой и Азией, что объясняет, почему, наткнувшись на Америку, он до конца жизни был убежден, что достиг желаемой цели.

В то время море, его течения, капризы, опасности знали плохо. Если туда отваживались выйти, двигались вдоль берега, на ночь ложась в дрейф. Скорость и выгода были главными на суше: в море на первом месте оказывалась безопасность. И все-таки предотвратить крушение чаще всего было невозможно, равно как предвидеть шторм и не испугаться урагана. От «превратностей моря», то есть опасностей мореплавания, видели одно средство – милосердие Бога, прежде всего Св. Девы, взывали к Св. Петру и его чудесной лодке. А если этого было недостаточно, бросали в воду человека, искупительную жертву, совершая почти магическое жертвоприношение. Все цивилизации, имевшие дело с этой неизмеримой силой, приписывали морю репутацию зловещую и инфернальную – финикийцы, греки, островные или океанские кельты и особенно скандинавы, те самые викинги, которых насмерть перепуганные каролингские монахи принимали за адских бесов. Разумеется, прогресс в областях кораблестроения или ориентировки в море уменьшил риск для моряка: в северных странах суда с бортовой обшивкой внахлест с XI в., если не раньше, раздвигали водные пути; пузатый корпус и «палуба» коггов этих морей предохраняли трюм от попадания воды и позволяли противостоять высоким волнам. В Средиземном море изменение парусного оснащения на восточный манер позволило сократить часть гребного экипажа. К VIII веку исламский мир ввел в обиход китайскую буссоль, затем индийский секстант, а в XIV в. – «портуланы», карты с обозначением якорных стоянок, рейдов и портов. Правда, прогресс в этой области приветствовали не только купцы, но и пираты, ставшие с той поры еще более многочисленными и агрессивными. Но если судно терпело крушение или шло на дно, это по-прежнему свидетельствовало о гневе Божьем, а все побережья были усеяны обломками кораблей – и лишь чайки, в которых переселялись души погибших моряков, охраняли эти реликвии.

Но эта жидкая безбрежность манила и очаровывала людей. Как и сегодня, когда процветают водный спорт и океанские гонки, так и в те времена люди наделяли море всеми чудесными и фантастическими качествами. Побережье было линией соприкосновения с неведомым, воображаемым; океан или даже скромное внутреннее море становились миром приключений, молчания людей и непрерывного движения предметов. Там находились райские миры волшебных островов, воспетые кельтским, скандинавским и античным фольклором, мифами об Атлантиде, острове Туле или Гренландии. Там можно было достичь, преодолев опасности, Чистилища, за неимением Рая, и это укрепляло душу.

Но плотность населения на морском побережье была тем выше, чем более сухими, каменистыми или заболоченными оказывались земли вдали от моря, и не все моряки попадали сюда, питая надежду на дальние пути или на спасение, не все также были и авантюристами или даже купцами, разыскивающими редкие товары. Это были просто-напросто «труженики моря», жившие сбором водорослей, прибрежной рыбалкой или каботажем ближнего плавания. Перед этими людьми стояли технические трудности, от которых нас не до конца избавил и современный прогресс: забрасывание и вытягивание сетей, равно как уход за ними, формирование флотилий сообща, когда решались отойти подальше от берега, ненадежный доход с продаж, если улов плохой, а других, сухопутных источников денег было. Вот почему люди моря образовали очень замкнутую социальную группу: взаимопомощь, солидарность, совместное переживание горя и радостей, скрепленные твердым презрением к сухопутным крысам. Только рыбак мог знать, чем отличаются приливы и когда в открытом море можно проходить мели. Содержание молов, эллингов для конопатки, соляных котлов и хижин, где они жили тесными семейными группами, формировало такую сферу, куда не мог проникнуть ни один крестьянин, живущий по соседству. Впрочем, эти сообщества, сплоченные постоянной опасностью, порой сталкивались меж собой, устраивая яростные драки на рынке, в кабаке, во время процессий, идущих к придорожным распятиям, чтобы почтить память утонувших.

Море жадно пожирало людей, но и щедро кормило их. Место рыбы и «морепродуктов» в питании можно оценить, просмотрев список рент, дарованных монастырям, единственным их потребителям, чьи архивы раньше XIV века в некотором количестве сохранились, – сотни тысяч сельдей, пойманных во время ежегодного, ближе к осени, хода через пролив Па-де-Кале или на траверзе бретонских берегов; о сельди можно было бы сказать, как говорили о свинье, что она спасла от голода весь христианский мир; не всем выпадал шанс найти на песчаной косе выбросившегося на берег кита, который кормил бы деревню всю зиму. Знание о путях рыб, о районах их нереста, об условиях ловли и снастях, пригодных для разных видов, часто было семейным. Но если те, кто ловил рыбу в реках или садках, устраиваемых выше мельниц, брали не всякую рыбу и разводили ее, морские рыбаки были хищниками без комплексов, хватавшими все, что годилось в пищу. Пытались даже, и пытаются до сих пор, выдрессировать дельфина, чтобы он ловил рыбу для нас, поскольку это китообразное как будто испытывает интерес к нашему виду, но результаты неубедительны.

Последний в списке, но не по важности продукт моря: соль, необходимая для сохранения съестных припасов и просто для человеческой жизни. Ее можно было, конечно, добывать из земли, но основным поставщиком оставались прибрежные соляные промыслы. Они были сеньориальными владениями, но на практике их отдавали в аренду жителям побережья, платившим ренту со своего производства. Солью активно торговали, перевозя по воде или караванами с различных побережий, богатых ею, прежде всего атлантического или тирренского. Оригинальность для современного историка ей придает отнюдь не способ сбора – он мало изменился с тех пор, несмотря на индустриализацию процесса. Интерес представляет роль, возложенная на женщин: они не тратили время на починку сетей, приношение обетов или безропотное и тоскливое ожидание, когда моряк вернется, – они сгребали соль на промыслах, содержали в порядке сушильные котлы, вывозили мешки с солью, и все эти виды работы физически были очень тяжелыми. Такая деятельность редко была индивидуальной, но поглощала большую часть времени и способствовала тому, что жены моряков, как и их мужья в море, стали изолированной группой.