ГЛАВА 31

ГЛАВА 31

Славься в веках, королева — та, что душой чиста,

В ком добродетель и сила, прелесть и доброта.

Славься, защитница веры! Ныне ль, в грядущие дни —

Как свой народ ты хранила, Бог тебя сохрани!

За неделю до церемониального въезда Марии в Лондон сюда под строгой и усиленной охраной доставили Дад-ли и десятерых его сподвижников. Во главе вооруженного кортежа двигались четыре знаменосца с королевским стягом, затем — большая группа всадников, а позади них еще множество лучников и пеших воинов. Вдоль улиц была выстроена стража, чтобы никто из горожан не мог прорваться через колонну всадников и напасть на герцога. На всем пути из Кембриджа на юг на нем был алый плащ, который у городских ворот сняли, чтобы Дадли не выделялся из небольшой группы узников. Но народ хорошо знал его в лицо. Он держал в руке шляпу, как будто прося пощады, но «сильно возбужденные» люди кричали вслед оскорбления и проклинали предателя. «Жутко было наблюдать эту разительную перемену», — записали посланники императора. Ведь всего несколько недель назад г, ерцог проезжал по этим же самым улицам, могущественный, великолепно одетый, сопровождая Джейн Грей в королевские апартаменты Тауэра. Теперь его везли туда на смерть.

Суд над Дадли был коротким. Члены суда собрались в Вестминстере, где, представляя королеву в качестве граф-маршала, председательствовал престарелый герцог Норфолк.

Мария недавно освободила его из семилетнего заточения в Тауэре и признала первенство герцога среди пэров. Норфолк принадлежал к той группе царедворцев, которых Мария имела все основания примерно наказать за зло, причиненное ей в прошлом. Вначале Норфолк самым бесстыдным образом продвигал Анну Болейн, а затем весьма жестоко обращался и с Марией, и с ее матерью. Королева вполне могла оставить его гнить в тюрьме или выпустить на волю, но нищим и лишенным всех титулов, однако она не обнаружила ни малейших признаков мстительности. Напротив, герцогу была дана привилегия осуществлять надзор за судом над его старым врагом Дадли, а это была большая честь.

Он сидел в королевской мантии на подмостях, возвышающихся над полом на много футов, в кресле с королевским балдахином. Рядом сидели старшие советники Марии: Полет, Арундел, Пэджет и даже бывший канцлер Рич. Собственно суд представляли четыре олдермена и четверо судей в алых одеждах и белых париках. Еще до начала судебного заседания Дадли представил письменное признание вины. Сейчас он повторил его, упав на колени, умоляя отсутствующую королеву о милости, говоря, что во всем действовал с полного одобрения Совета. После этого Норфолк огласил приговор суда: Дадли должен быть повешен, «его сердце следовало вырезать из груди и бросить ему в лицо», а тело четвертовать. Согласно традиции, предателя подвергали именно такому варварскому наказанию. Позднее Мария заменила это простым отсечением головы.

За те несколько недель, что Дадли провел в Тауэре, с ним произошла любопытная метаморфоза. Его вдруг стали одолевать угрызения совести по поводу прегрешений — как политических, так и религиозных. Чтобы облегчить совесть, Дадли написал признание, а затем попросил привести двух сыновей Сомерсета. Он покаялся, что ложно обвинил их отца, и умолял простить. Герцог просил прощения также и у остальных и возвратил в казну все деньги, украденные оттуда за время своего правления. Но самым удивительным было то, что он, который последние четыре года постоянно во всеуслышание объявлял себя протестантом, неожиданно отрекся от своих Убеждений и возвратился в старую веру. Дадли исповедался во всех грехах, слушал мессу, выказывая при этом искреннюю набожность, и много молился. Он дошел до того, что начал считать свои преступления результатом отказа от католичества. Перед самой казнью Дадли заявил присутствующим, что «поступил очень плохо, забыв Бога и церковь и последовав за новой верой». В конце своей речи он призвал с эшафота подчиниться «славной и добродетельной» королеве, которая, ведомая «рукой Господа», «чудесным образом взошла па престол». Затем палач, хромой верзила «в белом фартуке мясника», закончил свои приготовления, и герцог, помолившись в последний раз, положил голову на плаху.

Некоторые протестанты говорили, что Дадли насильно заставили изменить веру и что сделано это специально, чтобы дискредитировать протестантскую церковь, которую Марии не терпится заменить на свою. Однако знаменательное превращение Дадли большинство лондонцев восприняли как еще один знак чудесного восхождения Марии на престол. Католики давно предсказывали, что Господь в конце концов «сжалится над своими людьми и церковью в Англии и возведет на престол девственницу по имени Мария». Протестантские памфлетисты пытались опровергнуть мнение, распространяемое среди «простого люда», что победа Марии над Дадли подтверждает истинность ее веры. «Это случилось с Божьей помощью, — говорилось в народе, — который открыто встал на сторону нашей королевы и старых епископов. Потому что кто же содействовал им и поддерживал их, как не Господь наш! И что за славную победу даровал он им!» В балладах рассказывалось, как герцог «двинулся навстречу Марии, довольный собой», а в результате оказался «предателем и теперь сильно опечален», потому что Господь смирил всех ее врагов. Каждые несколько дней появлялись песни, прославляющие чудесное восхождение Марии. В некоторых из них называли ее забытым милым прозвищем Цветочек ноготок.

Наиболее красноречиво восхождение Марии по воле Провидения приветствовал Реджинальд Поул, который в письме королеве восхищался тем, что ей удалось сохранить свой престол фактически «без сражения, а лишь потому, что дух Божий вселился в сердца людей». «Не есть ли это доказательство, что рука Божья правит мирскими делами, — писал Поул Марии, — и, подобно пресвятой Деве Марии, Вы должны радоваться, что душа Ваша превознесена Богом». У королевы теперь «больше оснований, чем у кого-либо», петь песню славы Богородицы: «Он возвеличил тех, кто был внизу, показав силу свою, и он низвел могущественных до прозябания».

Марию уже не в первый раз сравнивали с матерью Иисуса. В 1536 году, после официального подчинения воле отца, ей подарили кольцо с величанием Богородицы, символизирующее покорность. Сейчас Поул призывал королеву рассматривать свою жизнь как инструмент Божественного провидения подобно тому, как жизнь Девы Марии была использована Богом для того, чтобы ниспослать человечеству мессию. Вряд ли какое-либо другое сравнение было более лестным для Марии, но королева не нуждалась в убеждении. Семнадцать лет она жила с уверенностью, что ей свыше даровано некое предназначение. И только сейчас окончательно прояснилась его суть. Она должна вернуть Англии подлинную веру!

Первые установления Марии в области религии обнаруживали относительную терпимость и гибкость.

«Я не желаю никого силой загонять на мессу», — сказала она послу императора Ренару при первой встрече в конце июля.

Но королева «намеревалась проследить, чтобы те, кто желает пойти, были свободны это сделать». Она сказала своим советникам, что у нее нет намерения «принуждать людскую совесть», а всего лишь желание создать для людей возможность слушать правду от «благочестивых, добродетельных, знающих проповедников». Мария прекрасно понимала, что протестанты и католики сейчас проверяют ее решительность, и первым испытанием на верность королевы католическим ритуалам стали похороны Эдуарда. Она сказала Ренару, что, если устроит брату протестантские похороны, то лютеране станут «более дерзкими» и с радостью «объявят, что она не решается поступать по своей воле», и повелела похоронить Эдуарда по католическому обряду. Совет не возражал, хотя некоторые его члены «согласились только из страха». Не было никаких сомнений, что на этом она не остановится и пойдет дальше, до конца, используя уступчивость советников и полагаясь на войска, если возникнут какие-либо серьезные инциденты.

Ренар посоветовал королеве в вопросах религии проявлять осторожность. Император приказал своим послам настаивать на этом, потому что боялся, что, став королевой, она может попытаться изменить религиозные установления за одну ночь. Но для тревоги поводов не было. Мария двигалась к цели медленно, но верно. Преобразования были постепенными, чтобы не провоцировать подданных-протестантов па противостояние. В ее первом официальном извещении от 12 августа было ясно сказано, что, пока парламент не внесет соответствующих изменений, она намеревается дать своим подданным свободу совершать религиозные обряды. «Королева, — говорилось в извещении, — сочла за лучшее предоставить каждому свободу оставаться в той вере, какую он исповедует. Если одни придерживаются старой веры, а другие новой, в это, пока сессия парламента не решит по закону, никто не будет вмешиваться и принуждать переходить в иную веру». В подтверждение этой политики Мария решила санкционировать совершение двух раздельных похоронных ритуалов для Эдуарда — протестантскую службу в Вестминстерском аббатстве и заупокойную мессу в старой часовне на Белой башне. Полное восстановление католицизма откладывалось, но оно обязательно должно произойти в свое время. В разговоре с Ренаром она заметила, «что в этом вопросе полна решимости настолько, что едва ли изменит свои намерения». При этом Мария бросила взгляд в сторону алтаря, установленного в ее покоях.

Королевский двор подавал благочестивый пример приверженности традиционной вере, и этому примеру следовали во многих местах страны. В часовне Марии ежедневно служили до семи месс с присутствием всех членов Совета. (Следует заметить, что ни Елизавета, ни Анна Клевская пока на эти обряды не являлись.) В главных лондонских соборах восстановили алтари и вернули на место распятия. Уже в течение многих недель в соборе Святого Павла читались утренние и вечерние молитвы, а в день Святого Варфоломея, 24 августа, там отслужили первую мессу на латыни. В других местах католические ритуалы восстановили даже раньше. В Оксфорде приезжий протестант мрачно наблюдал католиков, которые, как только Марию провозгласили королевой, «повылазили отовсюду, как будто встав из могил, в своих облачениях, с потирами и крестами, и с великой поспешностью начали служить мессы. В избытке чувств они устроили публичное празднество и угрожали протестантам огнем, виселицей, топором палача и утоплением». Конечно, в некоторых местах тайные мессы служили в течение всего правлезшя Эдуарда, но это делали либо отважные английские священники, либо иностранцы из Нормандии или Бретани, многие из которых не говорили по-английски.

Однако в тот же день, когда советники провозгласили Марию королевой, начались протесты против восстановления старой веры. Одного из смутьянов «за речи против доброй королевы Марии» уже поставили к позорному столбу, а спустя короткое время злословие начало распространяться в письменной форме. Менее чем через месяц после начала правления Марии был издан эдикт против сеющих смуту в королевстве «книг, баллад, стихов и трактатов», которые «по злому рвению к наживе» продают печатники и торговцы. Немногим священникам удавалось провести службы без того, чтобы их не прерывали хулиганствующие группы, в основном подмастерья и слуги, которые шлялись по улицам, оскорбляя священников, распевая антипапские песни и нарушая религиозную службу. Протестантских проповедников, включая также фламандцев и французов, которые «вкрапливали в свои 4 проповеди подстрекательские слова», заставили замолчать, но только после того, как были отмечены акты насилия. Через несколько недель после триумфального въезда Марии в Лондон в собор Святого Варфоломея, где один старый священник осмелился отслужить мессу, ворвалась взбешенная толпа, «готовая разорвать его на куски». Вскоре на улицах были найдены разбросанные злоумышленниками «клеветнические листки» с призывами к протестантам взять в руки оружие и выступить против советников Марии. В памфлете говорилось, что «аристократы и джентльмены, признающие слово Божье», должны уничтожить «мерзостных папистов», которые поддерживают «нашу добродетельную леди, королеву Марию», особенно «главного дьявола» — Гардинера, епископа Винчестерского. Гардинера нужно «изгнать и истребить, как нечистую силу», прежде чем он успеет «отравить людей и окрепнуть в своей вере», иначе дело Евангелия будет побеждено.

Первый по-настоящему серьезный инцидент произошел в воскресенье, 13 августа, в соборе Святого Павла во время службы капеллана Марии, Гилберта Борна. В своей пропове-Ди Борн разразился гневными упреками в адрес бывшего Лондонского епископа Ридли и восхвалял нового католического епископа Боннера. Собравшиеся были так возмущены его словами, что разразились «сильными криками и шумом, как взбесившиеся, и пребывали на грани бунта». В Борна бросили кинжал, который чудом пролетел мимо и с силой вонзился в угол кафедры. Священника поспешно препроводили в расположенную рядом церковную школу, а успокоить толпу с трудом удалось находящемуся среди присутствующих рефор маторскому проповеднику, некоему магистру Бредфорду. Мария и Совет были возмущены. Немедленно появилось повеление горожанам соблюдать порядок и подчиняться лорд-мэру, иначе «королева установит для них другие порядки».

Было решено, что эмоции поможет сдержать присутствие в соборе мэра и Эдварда Кортни, и в следующее воскресенье среди прихожан в соборе оказались не только мэр, но и все остальные официальные лица в парадных одеяниях, то есть советники, епископ Боннер и начальник гвардии с более чем двумястами гвардейцами, охраняющими присланного Марией священника. Гвардейцы «прошагали к кафедре с алебардами, полностью готовые к бою», и стояли там, пока священник говорил на менее острую тему — о «восстановлении старого храма». Беспорядки не повторились, но Мария на всякий случай усилила личную охрану. В дополнение к эскорту всадников она приказала привезти в Ричмонд восемь пушек «для большей безопасности и чтобы устрашить бунтарей и злоумышленников демонстрацией силы». А кроме того, она повелела вооружить до восьми сотен всадников-гвардейцев и две сотни пехотинцев.

В первые беспокойные недели своего правления Мария была вынуждена умиротворять не только недовольных протестантов и бунтарей, но и разбираться с распрями в Совете, который насчитывал более сорока членов. Большей частью это были аристократы из окружения Марии, ее преданные сторонники, которых во времена Генриха и Эдуарда подвергли опале или заточили в тюрьмы. Но, к удивлению многих, в Тайный совет вошли также и советники Эдуарда, которые утвердили лишение Марии прав наследования престола и передали ее корону Джейн Грей. Из ее свиты в Совет пришли Рочестер, УолгреДв, Ингелфилд, а также капеллан Борн. К ним присоединились такие достойные дворяне, как сэр Генри Джернингем, теперь капитан королевской гвардии, который вместе с престарелым графом Суссексом прибыл защищать принцессу во Фрамлингэм, сэр Джон Гейдж, ее проверенный временем лорд-гофмейстер, и сэр Томас Чейни. Это были в высшей степени доверенные люди, непоколебимые в своей преданности Марии и католической церкви, но, к сожалению, без опыта ведения государственных дел.

В Совет пришли также люди, сильно пострадавшие за свои политические и религиозные взгляды при регентстве Сомерсета и Дадли. Они были столь же преданны Марии, но обладали гораздо большим государственным опытом. Герцог Норфолк, Томас Терлби, епископ Норидж, восьмидесятилетний епископ Дарэмский Катберт Танстолл и весьма знающий, искренний и вспыльчивый епископ Винчестерский Стивен Гардинер, обладавший всеми качествами руководителя и переживший двух правителей. Гардинер был в свое время главным советником Генриха VIII по вопросу о разводе, но об этом Мария предпочла бы сейчас не вспоминать. Впоследствии он реабилитировал себя в ее глазах, заняв в вопросах религии более консервативную позицию, в результате чего стал одним из злейших врагов Дадли. Ненависть герцога епископу даже льстила, потому что он был честен, а регент неискренен и лжив. Марии нравилась его решимость стоять за свои убеждения до конца.

Одно было плохо — у Гардинера не сложились отношения с лидером еще одной фракции Совета. Эта фракция состояла из раскаявшихся приближенных Эдуарда, и предводительствовал в ней Уильям Пэджет, осторожный, вдумчивый политик, обладавший незаурядной способностью адаптироваться к любой обстановке. Пэджет был близким советником Генриха VIII в последние годы правления, водил дружбу с регентом Сомерсетом и тем не менее пережил его падение, затем оказался полезным Дадли и вот теперь становился ценным помощником для Марии. Члены Совета, которых представлял Пэджет, а именно: Пембрук, Питри, Арундел, Дерби, Шрусбери — и другие находились в довольно неловком положении. Они все были запятнаны связью с предателем Дяцти, и каждый пытался переложить свою вину на остальных. Дерби, например, покинул Дадли в самом начале кризиса и привел в лагерь Марии несколько тысяч воинов, тогда как остальные во время борьбы за престол предпочитали держаться в стороне. Дерби ожидал вознаграждения чинами и особыми милостями, а остальным оставалось лишь надеяться, что их трусость не будет замечена. В начале правления Марии они чувствовали всю неустойчивость своего положения. Но королева понимала, что без этих людей ей не обойтись. Да, у них есть недостатки, но они единственные члены ее правительства, которые имеют опыт управления и в курсе всех последних дел в государстве Кроме того, эти люди составляли то незначительное меньшинство членов Совета Эдуарда, чья честность не вызывала сомнения. В своем письме Карлу V, датированном августом, посол сообщал, что Мария, «взойдя на престол, обнаружила дела в таком состоянии, что не может даже наказать всех виновных, потому что рискует в таком случае вообще остаться без подданных».

С самого начала правления Мария предчувствовала, что в Совете согласия не будет, но такого не ожидала. Она собирала Совет несколько раз еще до официального въезда в Лондон, то есть сразу же после закрытия военного лагеря во Фрамлингэме. Первое, что ее интересовало, это события, происходившие в последние дни Эдуарда. Кто был истинным автором «Порядка наследования» — король или Дадли? Собирался ли герцог заточить ее в тюрьму или убить? Как и почему ей было позволено бежать? Она ожидала серьезных и обстоятельных ответов, по советники обрушили друг на друга поток взаимных обвинений и упреков, «как будто прорвалась плотина». Так что очень скоро Мария осознала, что никогда не узнает от этих людей правду. К ее большому удивлению, они даже не могли прийти к согласию по поводу того, надо ли ей ускорить свой приезд в столицу или следует повременить. «Одни говорили, что ей бы лучше помедлить, потому что стоит жара, в столице нездоровый воздух и существует опасность эпидемии чумы… Другие побуждали королеву к немедленным действиям, говорили, что необходимо как можно скорее уладить все дела и закрепить свою власть в стране». В своем первом разговоре с Ренаром Мария призналась, что «не перестает дивиться раздорам в Совете и отсутствию согласия… Советники все время пытаются взять верх один над другим и, чтобы защитить свою репутацию, непрерывно меняют мнения».

Положение осложнялось еще и тем, что многие члены Совета быстро погрязли в злословии и сети интриг. Некоторые ничем не примечательные дворяне, «остававшиеся с королевой в дни ее напастей и горестей», теперь чувствовали себя «отверженными и забытыми», потому что не были пожалованы чипами, одарены землями или титулами. Вместо того чтобы обратиться с этим к Марии, они начинали жаловаться могущественным лордам, от которых это становилось известно всем остальным. А именно что эти незначительные люди «могут легко переметнуться на другую сторону, если поймут, что им не будет уделено никакого внимания», и всю свою энергию направят не на работу в правительстве, а на поиски влиятельного патрона и соперничество за высокий чин.

Другие рассчитывали продвинуться в карьере, действуя через близких Марии. В августе Ренар заметил, что «леди, приближенные к личности королевы, способны оказать на нее большое влияние». К королеве то и дело обращались приятельницы и родственницы с просьбами об оказании милости тому или иному придворному. Например, граф Пембрук обратился с просьбой к Кортни, чтобы тот уговорил свою мать походатайствовать за него перед королевой. Мать Кортни, Гертруда Блаупт, маркиза Эксетер, была одной из самых близких и давних приближенных Марии, и Пембрук знал, что та охотно выполнит любую просьбу маркизы. Чтобы задобрить Кортии, Пембрук подарил ему меч и короткий кинжал с трехгранным клинком, помимо этого, еще таз и кувшин для умывания, а также лошадей общей стоимостью в несколько тысяч фунтов. Маркиза «примирила его с королевой», и Пембрук получил желаемое — стал членом Совета. Герцогиня Суффолк, мать Джейн Грей и жена заговорщика Генри Грея, заключенного ныне в Тауэр, явилась в апартаменты Марии в два часа ночи с просьбой об освобождении супруга по причине тяжелой болезни.

Даже лидеры Совета, Гардинер и Пэджет, не избежали интриг. Очень скоро их вражда стала общеизвестной и начала сказываться на государственных делах. Понаблюдав некоторое время за работой Совета, Репар был склонен согласиться с Марией, что «Совет не кажется нам… составленным из опытных людей, одаренных необходимыми качествами, чтобы творить администрирование и управлять королевством».

Мария взошла на престол в тот период, когда Англия, по мнению большинства европейских монархов, потеряла возможность влиять на международную политику, скатившись к временам окончания войны Алой и Белой розы. В связи с этим недостатки людей, окружавших Марию, играли существенную роль. Дело в том, что Генрих VIII был способен так убедительно создавать иллюзию могущества и величественности, что это распространялось и на его государство. При Эдуарде эта иллюзия рассеялась, а когда в 1549 году фактическим правителем страны стал Дадли, значение Англии как мощной державы утратилось окончательно. Как это ни парадоксально, но в 50-е годы слабость Англии определенным образом повысила ее значение па международной арене. Проницательные наблюдатели на континенте были убеждены, что рано или поздно эта страна станет сателлитом либо Франции, либо «Священной Римской империи» и соперничество между двумя этими державами поставит Англию в центр европейской политики подобно тому, как век назад это случилось с Италией. С восхождением на престол Марии наиболее вероятным казался второй вариант, то есть зависимость Англии от Габсбургов. Это могло быть легко осуществлено с помощью брака Марии с доном Луисом или вдовым сыном императора Филиппом. Но Франция не отказалась от своей решимости влиять на Англию, и нельзя было исключать такого варианта развития событий, при котором дерзкий французский король может задумать вторжение. В июле, когда Дадли обратился к нему за помощью, он недвусмысленно дал понять, что готов это сделать.

Но даже если французы и не вторгнутся на территорию Англии, все равно было известно, как не терпится Генриху II вернуть исконно французские города Кале и Гиен. Поэтому первостепенной задачей Марии как королевы являлось обеспечение защиты этих двух крепостей. Решение надо было принимать экстренно, потому что, находясь в отчаянном положении и надеясь на военную помощь, герцог Нортумберленд дал полномочия своему посланнику при дворе Генриха II обсудить вопрос передачи этих крепостей Франции и отозвал английского наместника в Гиене, лорда Грея. Мария немедленно послала Грея обратно с наказом укреплять город всеми возможными средствами и сообщить французам, что Дадли осужден как предатель. Мария также повелела провести мобилизацию войска для обороны Кале и Гиена. Эти действия, видимо, охладили пыл французов, если они действительно планировали в ближайшее время какие-то военные операции.

Укрепление английских территорий на континенте требовало денег. В конце июля Реиар записал, что Мария «не может найти средств на текущие расходы» и не знает, чем заплатить недовольным английским воинам, которые служат в гарнизонах Гиена и Кале. Правительство уже многие годы пребывало на грани банкротства, и наряду с огромным дефицитом платежного баланса, который оставил после себя Дад-ли, были еще сотни долговых обязательств, десятилетиями пылившихся в канцелярии королевского казначейства. Мария обнаружила, что правительство должно «многим старым слугам, работникам, чиновникам, купцам, банкирам, военачальникам, пенсионерам и воинам». Она изыскивала способы расплатиться по старым долгам и в сентябре объявила, что оплатит обязательства, оставленные двумя предыдущими правителями, независимо от срока давности. Кроме того, Мария сделала важный шаг в разрешении многолетнего валютного кризиса. Были выпущены новые монеты, с более высоким содержанием золота и серебра, в соответствии с установленным стандартом. Королева объявила, что в будущем снижения стандарта не предполагается. Конечно, эти меры заставили ее правительство еще сильнее залезть в долги, и оно по-прежнему оставалось неплатежеспособным, но инфляция в стране была поставлена под контроль. Курс английской валюты на финансовых рынках Антверпена и Брюсселя начал повышаться, и в 1553 году цены на продукты и другие товары в Англии снизились на треть.

Несмотря на разговоры о неспособности и неопытности, Мария начала руководить и, кажется, неплохо. Народ был более или менее успокоен, религиозные и экономические проблемы начали решаться, а сама она готовилась сыграть свою роль в грандиозном политическом спектакле под названием коронация.