ГЛАВА 18

ГЛАВА 18

Силу пошли, Господь мой, Генриху-королю,

А Эдуарду — принцу — счастье одно, молю,

Как и могучим лордам, сердцем отважным в бою.

Пойте и пляшите, себя не щадите!

Веселитесь, пейте, пойте и пляшите!

В октябре 1537 года Джейн Сеймур родила сына. Он родился в Хэмптон-Корте, и, поскольку его рождение пришлось на канун праздника Святого Эдуарда, ему было дано имя этого святого. Через несколько часов после рождения принца Эдуарда в храмах Лондона зазвонили колокола, и в каждом приходе в его честь пели церковный гимн Те Deum. На улицах жгли праздничные костры, а в соборе Святого Павла, уставленном множеством канделябров со свечами, собрались все священники и каноники города в самых богатых облачениях, с самыми лучшими крестами. Когда туда прибыли епископы Лондона и Чичестера, настоятель собора Святого Павла, судьи, лорд-мэр и старший муниципальный советник, празднество уже было в полном разгаре. У дверей собора большой хор исполнял Те Deum и псалмы. К ним присоединились королевские музыканты, а из Тауэра был слышен «грохот больших пушек».

Празднество продолжалось почти всю ночь. На всех улицах и в переулках горели костры, а вокруг них сидели живущие по соседству люди, «пируя с фруктами и вином». По приказу короля в различных местах города выставили больщие бочки с вином, а у «Стального двора»[29] купцы зажгли сотни факелов и угощали вином и пивом всех посетителей. По улицам ездили мэр и муниципальные советники, поздравляя горожан со счастливым событием и призывая их «славить Бога за нашего принца». Колокола перестали звонить только в десять часов, затем пушки Тауэра дали две тысячи залпов и только потом замолчали.

В конце этого наполненного событиями дня епископ Вус-терский Хью Латимер решил описать потрясающий восторг англичан, связанный с рождением Эдуарда. «Радости и веселья по случаю рождения нашего принца, — писал он, — которого в этих краях мы жаждали так долго, я полагаю, было не меньше, чем если бы родился новый Иоанн Креститель». Латимер не скупился на эпитеты. По его мнению, «Господь перестал гневаться на английский народ и даровал ему принца». Рождение Эдуарда отбило охоту у бунтарей затевать смуту и заткнуло рты тем, кто говорил против короля. Принц доказал, что «надежды не были тщетными, а ожидания напрасными». Он бросил вызов лжепророкам, которые заявляли, что король проклят и навеки останется бездетным, он положил раз и навсегда конец слухам о королевской импотенции. Господь сделает так, что принц окажется крепким ребенком и станет самым драгоценным сокровищем короля Генриха, его настоящим наследником, новой надеждой стареющего короля.

К появлению на свет принца начали готовиться за несколько месяцев. В конце мая королева Джейн публично появилась в платье с незашнурованным корсетом, и все увидели ее большой живот, а 27 мая, в воскресенье на Троицу, пели Те Deum, чтобы «королева счастливо разрешилась от бремени». В этот день лондонцы также жгли костры и пили вино, а потом все лето заключали пари насчет пола ребенка и точной даты его (поскольку никто не сомневался, что на этот раз на свет появится принц) рождения. Генрих в этот период вел себя очень сдержанно. Никаких сплетен по поводу его новой любовницы при дворе не появилось, не совершил он и никакого другого неблагоразумного поступка. Зная, что роды ожидаются в октябре, и понимая, что его отсутствие может огорчить жену и повредить сыну, Генрих, несмотря на охотничий сезон, оставался в Хэмптон-Корте рядом с королевой. В письме Норфолку король объяснил, что «почтительно послушная» Джейн удовлетворится любым его решением, какое бы он пи принял, и все же, «будучи всего лишь женщиной и находясь под влиянием неожиданных и неприятных слухов и молвы, которая может быть пущена во время нашего отсутствия какими-нибудь глупыми и легкомысленными людьми, она может ощутить тяготы в животе, которые причинят боль ребенку». Совет убеждал Генриха не уезжать дальше чем за шестьдесят миль от столицы, и он согласился.

Генрих боялся заразиться чумой и потому в тот вечер, когда родился Эдуард, находился вдали от Хэмптон-Корта, но вскоре появился там. Роды Джейн продолжались больше пятнадцати часов, что измучило ее до чрезвычайности. Впрочем, внимания на тяжелое состояние королевы обращали существенно меньше, чем на новорожденного принца. Выполняя приказ короля, Хэмптон-Корт мыли и чистили всю ночь. Генриха до сих пор преследовали тяжелые воспоминания о смерти первого сына в 1511 году. На этот раз трагедия ни в коем случае не должна была повториться! Недавняя вспышка чумы требовала принятия особых санитарных мер. Король приказал не пропускать никого в дворцовые ворота — ни лондонцев, ни селян, ни нищих. Внутренний двор дворца и все его помещения должны быть ежедневно тщательно вымыты и вычищены, а любая скатерть, салфетка, тарелка, блюдо или подушка в комнате, где находился ребенок, должны быть безупречно чистыми. Даже крестины следовало провести в соответствии с этими указаниями, хотя в любом случае это должен быть роскошный праздник.

Уже больше четверти века в Англии не крестили ни одного принца, и, чтобы сделать это событие надолго запомнившимся, были проведены большие приготовления. Крестной матерью Эдуарду назначили Марию, и она, заплатив лондонскому торговцу тканями огромную сумму, заказала для торжественной церемонии новое, со шлейфом, платье из серебряной парчи. На обряде крещения, который начался в апартаментах королевы, присутствовали все придворные и королевские чиновники. Джейн принимала придворных, лежа в постели. Вместе с Генрихом она приветствовала священнослужителей и дворян, которые по двое проходили мимо них к часовне. Церемония длилась много часов. Наконец, в знак завершения обряда крещения, придворные зажгли конусообразные свечи, а герольдмейстер ордена Подвязки объявил ребенка «Эдуардом, сыном и наследником короля Англии, герцогом Корнуоллом и графом Честером». Мария стояла под балдахином за маркизой Эксетер, которая держала на руках ребенка. По случаю крещения она подарила брату золотую чашу и щедро одарила (тридцать фунтов на всех) нянек, повитух и качающих колыбель. Мария вышла из часовни, держа за руку Елизавету, а шлейфы их платьев несли леди Кингстон и леди Херберт. Только после полуночи Эдуарда принесли обратно в апартаменты королевы, чтобы родители благословили его еще раз во имя Господа, Девы Марии и Святого Георгия. Затем пэры и другая знать причастились просвирами и облатками, а «дворян и людей всех прочих сословий» угостили хлебом и сладким вином.

Латимер выражал надежду, что появление на свет наследника престола положит конец мятежным настроениям, и это не было чистой риторикой. Торжественно собравшиеся на крестины королевского наследника дворяне и духовенство, казалось бы, подтверждали тот факт, что наконец-то достигнуто долгожданное спокойствие в обществе. Это имело очень важное значение еще и потому, что сравнительно недавно — всего двенадцать месяцев назад — король столкнулся с самым опасным мятежом, какой возникал при его правлении. Восстание поднялось на севере и быстро приобрело подлинные черты народного бунта, показав, сколь ненадежна королевская власть.

Этот мятеж готовился уже много лет. В тридцатые годы XVI столетия северные районы Англии оказались в особенно тяжелом экономическом положении. Страдали суконщики Вест-Райдинга (Йоркшир), фермеры, обнищавшие из-за высокой арендной платы, и все те, кого затронуло разорение монастырей. Религиозные нововведения Генриха на севере были встречены с особым негодованием, поскольку в этих местах к королю традиционно питали недоверие, а после того как он затеял развод с Екатериной, и вовсе его возненавидели. Как только Анна стала королевой, ее здесь немедленно прокляли, а когда Генрих объявил себя главой церкви, люди отказались принимать его верховенство. Еще больше их разозлило насильственное насаждение «Акта о наследовании». Теперь вокруг только и говорили о том, чтобы свергнуть ненавистного короля. «Даже простые люди, — сообщал Шашои, — заявляли, что присяга „Акту о наследовании“ недействительна, потому что их заставили поклясться чему-то совершенно до сих пор неслыханному». Как и Мария, они говорили друг другу, что клятва, данная под принуждением, не имеет законной силы, и повсюду прямо или косвенно демонстрировали свое несогласие с новым политическим и религиозным порядком.

Проповедников, которых прислали из Лондона с целью опорочить римского папу и установившуюся испокон веков практику обожествления святынь и раздачи индульгенций, назвали подстрекателями. Перед ними закрывали двери всех храмов. Например, один из них собирался прочесть проповедь на тему «Папа и его советники Грех и Неверие», так его нигде даже па порог не пустили. В Кепдле, что в графстве Вестморлеид, прихожане — примерно триста человек — «угрожали бросить викария в реку, если он откажется считать папу главой церкви». Местные священники продолжали поддерживать папу, поклоняться святым мощам и раздавать индульгенции. Они отменили нестрогий Великий Пост, установленный королем как главой церкви, и с ужасом обсуждали «Десять Догматов веры», которые ввел Генрих, где не было упоминания о конфирмации, супружестве, посвящении в духовный сан и соборовании. Никто не знал, как далеко может зайти разрушение традиционной веры. Если король счел возможным уничтожить четыре из семи таинств, то почему бы ему не убрать и оставшиеся три? Он уже приказал своим священникам проповедовать, что месса не имеет силы избавлять души прихожан от чистилища, и ходили слухи, что в ближайшем будущем многие церкви будут закрыты, а все религиозные обряды осуждены.

Последней каплей, переполнившей чашу народного терпения, стало разорение монастырей. Когда лидера мятежников, Роберта Аска, спрашивали, чем недовольны поддерживающие его йоркширцы, он сразу же начинал говорить о монастырях, которые так много значили в жизни северных графств.

«Аббатства, — „говорил он, — давали бедным людям большую поддержку и учили закопам Божиим тех непросвещенных, что жили в горах и пустынных местах».

Монахи следили за состоянием волнорезов и дамб, строили мосты и дороги — кроме них, в этих отдаленных районах королевства такими делами больше никто не занимался, — а также обеспечивали усталых путников едой и ночлегом. Это было очень важно, потому что деревни здесь далеко разбросаны друг от друга. Более того, монастыри являлись хранителями традиций в прямом и переносном смысле. Дворяне па их территориях издревле имели свои потомственные кладбища, а для простого люда монастыри олицетворяли прошлое, которое не нуждалось в объяснении. Эти сооружения были очень важны не только как исторические памятники, по и как великолепные географические ориентиры. По словам Аска, аббатства были «украшением королевства и радовали всех людей».

Когда разорение монастырей стало повсеместным, север страны забурлил. Священники называли Кромвеля и его приспешников слугами дьявола и предавали их анафеме, заявляя пастве, что все занимающиеся этими богопротивными деяниями будут прокляты. Некоторые священнослужители подстрекали монахов к сопротивлению, но поскольку это не помогало (начали призывать прихожан взяться за оружие.

Первые волнения начались в Линкольншире. Здесь сапожник Николас Мелтоп с несколькими соратниками поднял бунт под девизом «Во имя Бога, короля и простых людей за достояние святой церкви». В соседней деревне восстали под символом «Пяти Ран Христовых», и, говорят, в течение нескольких дней там собралось около сорока тысяч человек, включая сотни священников и монахов. Мятежная армия захватила Линкольн, но после того, как туда прибыл герольд с угрожающим посланием от короля, удержать город не удалось. В Йоркшире восставшим повезло больше. Там простых людей поддержал местный дворянин, судья Роберт Аск, который со своими людьми — они называли себя «паломниками» — занял Йорк и стал фактическим правителем графства. Генрих с возмущением отверг все требования мятежников и поручил Норфолку и Суффолку подавить восстание. В это время успех йоркширцев вдохновил жителей соседних графств. Волнения перекинулись в западную Англию и графство Норфолк. Кроме того, появилась опасность вторжения шотландцев или интервенции с континента. Папа, не теряя времени, назначил своим легатом сына графини Солсбери, Реджинальда Поула, Из Династии Плантагенетов, и послал во Фландрию, где он Должен был ожидать подходящего момента, чтобы пересечь пролив и возглавить восстание.

Поул находился во Фландрии, когда восставшие послали королю новую петицию со следующими требованиями: в части, касающейся «исцеления душ», то есть в делах духовных, главенство в английской церкви должно быть возвращено папе; парламент должен быть реформирован, «Акт о наследовании» отменен, а монастыри восстановлены; Йорк сдастся королевским войскам, только если всем мятежникам будет гарантировано помилование. На этот раз Генрих воспринял требования восставших вполне серьезно. Норфолк заверил парламентеров, что король гарантирует «паломникам» помилование, всем без исключения, и Аск убедил своих людей сложить оружие.

Однако король жестоко обманул их. Они опомниться не успели, как их окружили и поволокли на расправу. Ни о каком помиловании не было и речи. В общей сложности было казнено несколько сотен человек. Предводители мятежа, лорд Хасси и лорд Дарси, были обезглавлены, а Роберт Аск «подвешен в центре Иорка на цепях, пока не умер». Многих крестьян для устрашения соседей повесили в их собственных садах, а монахов аббатства Соли, чей разоренный монастырь восстановили «паломники», повесили на колокольне храма.

Именно об этом мятеже вспомнил Латимер, когда радовался появлению на свет наследного принца. Теперь у короля появилась опора, поэтому вряд ли кто-нибудь предпримет попытку его свергнуть. Наследный принц должен надолго избавить страну от угрозы восстаний.

В частности, рождение наследника ослабляло позиции и тех, кто желал восстановления прав Марии. «Благодатное паломничество» в первую очередь было направлено против религиозных нововведений, но мятежники поднимали также вопрос и о восстановлении статуса принцессы Марии. На севере Марию по-прежнему считали законной дочерью короля, которая по материнской линии «происходит из благороднейших христианских кровей» и которую римская церковь никогда не объявляла незаконнорожденной. «Ее обожали все», — говорил Аск, и это было действительно так. С 1534 года право Марии на престол поддерживали не только простые люди, но также аристократы и мелкопоместное дворянство, которые были готовы сражаться против короля под ее знаменами.

Теперь королевская милость по отношению к ней была восстановлена до такой степени, что положение Марии не могло пошатнуть даже «Благодатное паломничество». Несмотря на то что в петиции восставших упоминалось ее имя, Генрих справедливо решил, что дочь никакой связи с ними не имела. Всю осень и зиму 1536 года она была очень близка с отцом и мачехой, плавала с ними в королевской барке, а когда река замерзла, ездила по улицам Лондона. При дворе она занимала почетное место, чуть ниже королевы. За трапезой сидела напротив нее, «немного ниже по уровню» и имела привилегию подавать королю и королеве салфетки, которыми они перед очередной сменой блюд вытирали руки. На крестинах младенцев знатных вельмож она стояла рядом с Джейн у купели. Она вместе с пей радовалась первому шевелению ребенка в ее чреве. В июне Мария послала мачехе перепелов — Джейн все лето поглощала их дюжинами и, казалось, не могла насытиться — и занималась делами своего разросшегося хозяйства.

Некоторые слуги доставляли неприятности. Один из поваров Марии, по имени Спенсер, оказался замешанным в ограблении, имевшем место в Оксфордшире, и должен был предстать перед бейлифом[30] Ридинга. Вскоре после этого поймали слугу портного, обслуживающего Марию, который с двумя приятелями проник в особняк, где иногда та останавливалась. Они провели там весь день, правда, вреда никакого не причинили — один играл на верджииеле и лютне, другой читал книгу, и все трое с чрезмерным интересом изучали «апартаменты дамы из свиты принцессы». Обнаружил их привратник. Марии пришлось сделать выговор мажордому Джону Шелтону за проявленную беспечность.

Осенью Мария возвратилась в Хэмптон-Корт, чтобы вместе с остальными придворными ожидать родов Джейн. В качестве крестной матери принца она была важной фигурой на празднестве, которое вскоре было омрачено трагическим событием. Несчастная Джейн так и не смогла оправиться после тяжелых родов и вскоре умерла. Говорили также, что виной этому было ее пристрастие к «нездоровой, тяжелой» пище. В общем, едва только кончилось ликование по случаю рождения Эдуарда, как начались приготовления к похоронам Джейн. И опять Мария, как одна из самых близких родственниц умершей, должна была играть на этой церемонии главную роль. Для нее дело осложнялось тем, что Генрих неожиданно покинул мрачный дворец, передав организацию похорон супруги в руки Совета и «главной скорбящей».

Дело в том, что король ужасно боялся смерти и при напоминании о ней каждый раз впадал в панику. Это была настоящая фобия, которая сопровождала его всю жизнь. Он был вечно озабочен составлением лекарств и гигиеной, перед чумой испытывал мистический ужас и страшился всех остальных болезней. Годы спустя один из членов Совета короля Эдуарда вспоминал, что Генрих «не только не мог носить траур по кому-либо, но и был готов сорвать черное одеяние с любого, кто осмеливался надеть его в присутствии короля». Горе Генриха по поводу утраты жены обострялось ужасом перед смертью, поэтому он убежал из дворца, чтобы где-нибудь спрятаться и переждать тревожные времена.

В его отсутствие были проведены все бдения, мессы и процессии, которые на королевских похоронах предписывала проводить традиция. Вначале гроб с телом Джейн установили во дворце. Его окружали только свита и слуги, державшие в руках зажженные свечи. Вскоре им предстояло искать другую работу. Похоронную долю Мария распределила среди них следующим образом: золотой соверен каждой камеристке, сорок шиллингов пажу и три шиллинга личному садовнику королевы в Хэмптон-Корте. Через несколько дней тело было перенесено в королевскую часовню, где герольд Ланкастер повелел всем присутствующим преклонить колени «для вашей благостной милосердной молитвы за душу королевы», а затем подал знак священникам и хору мальчиков начинать траурную панихиду.

Бдения продолжались много дней. Ночью у гроба скорбели священники, церемониймейстеры и стражники, днем со своими дамами их сменяла «главная скорбящая». Ежедневно служили несколько месс, среди них была и жертвенная месса, когда каждый скорбящий во имя упокоения души усопшей давал золотую монету. Наконец 12 ноября, спустя одиннадцать дней после Смерти, тело Джейн препроводили к месту захоронения в часовне ордена Подвязки (Святого Георга) в Виндзоре. Впереди процессии с факелами в руках двигались двести нищих, одетые в одеяния с символикой королевы. За катафалком ехала Мария верхом на коне, убранном в черный бархат, сопровождаемая двадцатью девятью придворными и членами своей свиты. В каждом городе и деревне, через которые следовала процессия, нищие с факелами выстраивались вдоль дороги. На обочинах, наблюдая последний путь королевы, со шляпами в руках стояли крестьяне.

У внешних ворот Виндзора похоронную процессию встретил настоятель собора со своими приближенными. Затем гроб внесли на руках в часовню, где находился облаченный в ризу понтифика архиепископ Кептерберийский с шестью епископами и большим количеством аббатов. Следом за гробом проследовала Мария, сопровождаемая семью дамами и леди Рошфор, несущей шлейф ее платья. Над гробом королевы, не прерываясь ни на ёекунду, целые сутки читали отрывки из Библии, служили погребальные литургии и мессы. Затем жен-щипы-скорбящие накрыли гроб бархатными покрывалами, которыми специально запаслись. Мария как «главная скорбящая» возложила на гроб семь покрывал. После этого гроб с телом Джейн опустили в могилу, вырытую между клиросом и алтарем часовни.

В эпитафии ее сравнивали с птицей-фепикс, которая умирает, подарив королевству другого феникса.

О Джсйп — ты точно феникс, умерла

В тот миг, когда другому жизнь дала.

О птица, что себе ж приносит горе!

Скорбите об ушедшей слишком скоро!

До самого конца правления Генриха Джейн воздавали почести как матери его наследника. Однако враги короля распускали по поводу ее смерти зловещие слухи. Говорили, что Генрих решил не рисковать жизнью сына и приказал лекарям вырезать младенца из утробы матери. Многие придворные к тому времени настолько презирали короля, что не пощадили даже тогда, когда он переживал тяжелейшую личную трагедию.

У Марии в этот скорбный период случилась одна неприятность — во время бдений и месс сильно разболелся зуб. Сразу же после похорон его пришлось удалить. Генрих послал своего лекаря, Николаса Сампсона. Наверное, процеду-ра заняла много времени и Сампсон проявил большое искусство, потому что, кроме жалованья в сорок пять шиллингов, Мария, перед тем как отослать лекаря обратно ко двору, вложила в его кошелек еще шесть золотых монет.