Глава XXXIX

Глава XXXIX

К девятому мая все было готово, и в полуденном сиянии мы покинули палатку Фейсала, его напутствия звучали нам вслед с вершины горы, пока мы уходили. Вел нас шериф Насир; его лучезарная доброта, которая вызывала ответную преданность даже в развращенных душах, сделала его единственным (и благословенным) вождем для рискованных предприятий. Когда мы выложили ему наши нужды, он немного повздыхал, потому что его тело было изнурено месяцами службы в авангарде, и ум его был изнурен тоже — проходили годы его беспечной юности. Он страшился растущей в нем зрелости с ее созреванием мысли, с ее мастерством, завершенностью, но лишенной той поэзии отрочества, когда жизнь сама по себе и есть смысл жизни. Физически он был еще молод, но его изменчивая смертная душа старилась быстрее, чем его тело — собираясь умереть прежде тела, как у большинства из нас.

Наш короткий переход заканчивался фортом Себейль, на внутренней территории Веджха, где египетские паломники останавливались напиться. Мы разбили лагерь у крупного кирпичного резервуара, в тени крепостной стены или пальм, и привели в порядок все, в чем этот первый переход обнаружил слабые стороны. С нами был Ауда и его сородичи; а также Несиб эль Бекри, дипломатичный уроженец Дамаска, представляющий Фейсала среди поселян Сирии. Несиб обладал умом, положением и опытом предыдущего успешного путешествия по пустыне. Его бодрая выносливость перед лицом приключений, редкая среди сирийцев, причисляла его к нашим товарищам, так же как его политический ум, его способности, его убедительное красноречие, полное юмора, и патриотизм, который часто одерживал верх над стремлением к обходным путям, свойственным его народу. В спутники Несиб выбрал Зеки, сирийского офицера. Сопровождали нас тридцать пять аджейлей под командованием ибн Дейтира, человека, окруженного своим темпераментом, как стеною: отстраненного, умозрительного, самодостаточного. Фейсал составил казну из двадцати тысяч фунтов золотом — все, что он мог позволить и больше, чем мы просили — чтобы платить новобранцам, которых мы надеялись завербовать, и чтобы стимулировать авансами скорость ховейтат.

Этот неудобный груз в четыре центнера золота мы разделили между собой, чтобы избежать происшествий в дороге. Шейх Юсуф, который теперь снова ведал припасами, дал каждому из нас по полмешка муки, сорок пять фунтов которой составляли ограниченный рацион на шесть недель. Их привязали к нашим седлам, и Насир взял достаточно поклажи на вьючных верблюдах, чтобы распределить оставшиеся четырнадцать фунтов на человека, когда мы пройдем первые две недели, съедим некоторую часть и освободим место в мешках.

У нас было немного лишних боеприпасов и несколько лишних винтовок, чтобы делать подарки; и шесть верблюдов, нагруженных легкими пакетами гремучего студня, предназначенного для рельсов, или поездов, или мостов на севере. Насир, великий эмир в своих краях, вез также хорошую палатку для приема посетителей и верблюда с грузом риса для их удовольствия; но рис мы съели сами, с огромным облегчением, когда надоевшая диета из воды и хлеба на воде, неделя за неделей, перестала нас вдохновлять. Будучи новичками в таких путешествиях, мы не знали, что сухая мука была самой легкой и именно поэтому наилучшей пищей для долгого пути. Шесть месяцев спустя ни Насир, ни я не тратили уже транспорт и силы на такую роскошь, как рис.

Мои аджейли: Мухеймер, Мерджан, Али — были дополнены Мохаммедом, послушным растрепанным крестьянским мальчиком из какой-то хауранской деревни, и Гасимом из Маана, клыкастым, желтолицым преступником, который сбежал в пустыню к племени ховейтат, убив турецкое должностное лицо в споре из-за налога на скот. Преступления против сборщиков налогов вызывали у нас своего рода симпатию, и это создало вокруг Гасима некий положительный ореол, далекий от действительности.

Мы казались себе маленьким отрядом, идущим завоевывать новую провинцию, и, всем остальным, очевидно, тоже; в это время Ламотт, представитель Бремона у Фейсала, приехал сделать нашу прощальную фотографию. Чуть позже прибыл Юсуф с добрым врачом Шефиком и братьями Несиба, чтобы пожелать нам удачи в пути. Мы присоединились к обильному ужину, продукты для которого предусмотрительный Юсуф привез с собой. Его большое сердце, наверное, не позволило ему кормить нас одним хлебом — или это было желание дать нам последний пир, прежде чем мы затеряемся среди безводной пустыни мучений.

После того, как они ушли, мы собрались и отправились незадолго до полуночи в следующий переход до оазиса Курр. Насир, наш проводник, уже знал эту местность почти как свою собственную.

Пока мы ехали сквозь лунную и звездную ночь, память уводила его к родному дому. Он рассказал мне об этом доме, выложенном камнем, над прохладными залами которого сводчатые крыши защищали от летней жары, и о садах, где росли все на свете фруктовые деревья, а по тенистым тропинкам между ними можно было легко ходить, не обращая внимания на солнце. Он рассказал мне о колодце, к которому было приспособлено колесо с подвижными ковшами, и волы поднимали их по наклонной тропе, чтобы вода из резервуара скользила в бетонные каналы по краям тропинок или работала в фонтанах на дворе, рядом с крупным резервуаром для плавания, обнесенным решеткой и выложенным сверкающим цементом, в зеленые глубины которого погружались они в полдень вместе с домашними его брата.

Насир, хотя обычно был весел, легко предавался страданиям, и этой ночью он спрашивал себя, почему он, эмир Медины, богатый и владетельный, к тому же имеющий такой дворец, бросил все, чтобы стать слабым вождем отчаянной авантюры в пустыне. В течение двух лет он был выброшен за пределы жизни, всегда сражаясь на передовой армии Фейсала, призываемый в каждом важном случае, пионер в любом начинании; а тем временем турки находились в его доме, ломали его деревья и рубили его пальмы. Даже колодец, сказал он, скрип колес которого звучал шестьсот лет, умолк; земля в саду, потрескавшаяся от жары, становилась пустошью, как те слепые холмы, мимо которых мы ехали.

После четырехчасового марша мы проспали два часа и поднялись вместе с солнцем. Вьючные верблюды, слабые от проклятой веджхской чесотки, двигались медленно, весь день щипая траву. Мы, как легкая кавалерия, прошли бы этот путь легко, но Ауда, который регулировал наши переходы, запретил это, потому что грядущие трудности потребовали бы от наших животных все силы, которые мы могли в них сохранить. Поэтому мы шли спокойной рысцой шесть часов по большой жаре. Летнее солнце среди этого белого песка за Веджхом жестоко слепило нам глаза, и голые скалы с каждой стороны тропы отбрасывали волны жара, от которого болела и кружилась голова. Поэтому к одиннадцати дня мы взбунтовались против намерения Ауды продолжать путь. Итак, мы сделали привал и лежали под деревьями до половины третьего, каждый пытался создать себе плотную, хоть и неровную, тень посредством одеяла, сложенного вдвое и нацепленного на колючки кустов, которые нависали над нами.

Мы спокойно ехали после этой передышки три часа по дну, приближаясь к берегам великой долины; и обнаружили, что прямо перед нами лежит зеленый сад Эль Курра. Белые палатки выглядывали из-за пальм. Когда мы спешились, Расим, Абдулла, Махмуд, врач, и даже старый Мавлюд, кавалерист, вышли приветствовать нас. Они рассказали нам, что шериф Шарраф, которого мы надеялись встретить в Абу Рага, на нашей следующей остановке, был в разъездах несколько дней. Это значило, что спешить некуда, и мы устроили себе выходные, оставшись в Эль Курре на две ночи.

^{Ауда абу Тайи}

Это было радостью для меня; так как нарывы и лихорадка, что сковывали меня в вади Аис, снова стали свежими, превращая каждое путешествие в муку, а каждый привал — в благодатное расслабление воли, обычно натянутой, чтобы продолжать свой труд — и это был случай пополнить наши скудные запасы терпения. Поэтому я тихо лежал и впивал чувство покоя, зелени и присутствия воды, которая делала этот сад в пустыне прекрасным и желанным, как будто уже знакомым. Или просто мы давно не видели свежей весенней травы?

Обитатель Курра, единственный оседлый житель племени беллави, седой Даиф-Алла, трудился вместе со своими дочерьми день и ночь на маленьком участке-террасе, полученном от предков. Он был расположен на южном краю долины, в бухте, защищающей от потока воды массивной стеной неотесанного камня. Посередине его был колодец с чистой холодной водой, над которым стоял кронштейн из глины и грубых столбов. С его помощью Даиф-Алла утром и вечером, когда солнце стояло низко, вытаскивал большие котелки воды и разливал их в глиняные каналы, устроенные так, что тянулись через сад к корням деревьев. Он выращивал низкие пальмы, чтобы их распростертые листья закрывали от солнца его растения, которые в противном случае могли высохнуть в этой безветренной долине. Он растил молодой табак (самый выгодный из его посевов), несколько грядок бобов и дынь, огурцов и баклажанов, смотря по сезону.

Старик жил в хижине из валежника у колодца вместе со своими женщинами и презирал нашу политику, спрашивая, разве эти томительные усилия и кровавые жертвы принесут больше еды и питья? Мы соблазняли его понятиями о вольности, о свободе арабских стран для арабов. «Этот сад, Даиф-Алла, разве он не должен быть твоим собственным?» Однако он не хотел понимать, но встал и ударил себя в грудь с возгласом: «Я — я из Курра».

Он был свободен и ничего не хотел для других: только свой сад для себя. Он не понимал, как другие не находят довольства в такой же умеренности. Его фетровая шапочка, пропитанная потом до свинцового цвета, да и на ощупь как свинец, принадлежала, как он хвастался, еще его деду и была куплена, когда Ибрагим-паша был в Веджхе столетие назад; другим обязательным предметом одежды для него была рубашка, и ежегодно, на деньги, вырученные от табака, он покупал новую рубашку себе, по одной — каждой дочери и одну — своей старой жене.

Все же мы были благодарны ему, так как, кроме того, что он показывал пример довольства жизнью нам, рабам излишних желаний, он продавал овощи; и они, вместе с консервными щедротами Расима, Абдуллы и Махмуда, позволяли нам жить богато. Каждый вечер вокруг костра звучала музыка, не монотонный рев кочевников во всю глотку, не восхитительная гармония аджейлей, но переливы мелодий в четверть тона и трели фальцетов городской Сирии. У Мавлюда в подразделении были музыканты; смущенных солдат приводили каждый вечер играть на гитарах и петь дамасские песни под кофе или любовные стихи своих деревень. В палатке Абдуллы, где я проживал, расстояние, капли воды и листья деревьев приглушали музыку, и она становилась однообразно приятной для уха.

Часто и Несиб эль Бекри доставал свою рукопись песен Селима эль Джезайри, прямого и не слишком щепетильного революционера, который, в минуты досуга между кампаниями, офицерской школой и кровавыми заданиями, выполняемыми для хозяев-младотурок, писал простыми народными словами стихи о свободе, которая придет к его народу. Несиб и его друзья пели эти песни в колеблющемся ритме, вкладывая в слова всю надежду и страсть, их бледные потные лица жителей Дамаска напоминали луну в свете костров. Лагерь солдат погружался в мертвую тишину до конца строфы, и тогда каждый испускал вздох, продолжающий эхо последней ноты. Только старый Даиф-Алла продолжал выплескивать свою воду, уверенный, что когда мы закончим наши глупости, кому-то все же будет нужно покупать его зелень.