Вступительная глава

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Вступительная глава

Приведенная здесь история была впервые записана в Париже во время мирной конференции, на основании заметок, которые я набрасывал каждый день в походе, дополненных несколькими рапортами, которые я посылал своему начальству в Каире. Впоследствии, осенью 1919 года, первый набросок и некоторые из заметок были утеряны. Мне казалось исторической необходимостью воспроизвести этот рассказ, так как, может быть, никому, кроме меня, в армии Фейсала не приходило в голову записывать то, что мы чувствовали, на что надеялись, что испытали. Поэтому с чувством тяжелого отвращения он был восстановлен в Лондоне зимой 1919–20 годов по памяти и моим уцелевшим заметкам. Я не заучивал свои записи наизусть, и, возможно, вкралось несколько фактических ошибок — не считая подробностей, дат или цифр — но очертания событий и их значимость потерялись за туманом новых интересов.

Даты и места верны, насколько мои заметки сохранили их; но имена собственные — нет. С момента событий некоторые из тех, кто работал со мной, погребли себя в неглубокой могиле общественного долга. Их имена употребляются свободно. Другие еще принадлежат себе, и здесь соблюдена их конфиденциальность. Иногда один человек появляется под разными именами. Это помогло скрыть личности и сделало эту книгу скорее грудой бесформенных кукол, чем группой живых людей; но о человеке здесь говорится когда хорошо, когда плохо, и некоторые не поблагодарили бы меня ни за хулу, ни за хвалу.

Эта частная картина, освещающая главным образом меня лично, несправедлива к моим британским коллегам. Особенно я сожалею о том, что не рассказал о труде наших сержантов. Они были бессловесны, но великолепны, особенно если брать в расчет, что у них не было того мотива, той воображаемой картины цели, которая поддерживала офицеров. К несчастью, мои заботы ограничивались этой целью, и эта книга — лишь описание движения за свободу арабов от Мекки до Дамаска. Она предназначена для того, чтобы разумно изложить эту кампанию, чтобы каждый мог видеть, как естественен был успех и как неизбежен, как мало зависел он от руководства или от ума, и еще меньше — от посторонней помощи немногих британцев. Это была арабская война, которую вели и направляли арабы ради арабских целей в Аравии.

Моя истинная доля была незначительной, но из-за бойкого пера, свободной речи и определенной ловкости ума я взял на себя, как назвал бы это, мнимое первенство. В действительности у меня никогда не было какой-либо должности среди арабов; я никогда не был наделен британской миссией по отношению к ним. Вильсон, Джойс, Ньюкомб, Доуни и Дэвенпорт — все они стояли у меня над головой. Я льстил себе из-за своей молодости, не оттого, что они вкладывали в дело больше сердца или ума. Я сделал все, что смог. Вильсон, Ньюкомб, Джойс, Доуни, Дэвенпорт, Бакстон, Маршалл, Стерлинг, Янг, Мейнард, Росс, Скотт, Винтертон, Ллойд, Уорди, Сиддонс, Гослетт, Стент, Хендерсон, Спенс, Гилман, Гарланд, Броуди, Мейкинс, Ньюнен, Лисон, Хорнби, Пик, Скотт-Хиггинс, Рэмси, Вуд, Хайнд, Брайт, Мак-Индоу, Гринхилл, Грайзентуэйт, Доусетт, Беннетт, Уэйд, Грей, Паско и другие тоже сделали все, что смогли.

Было бы неуместно с моей стороны хвалить их. Когда я хочу сказать плохо о ком-то не из нас, я это делаю; хотя здесь этого меньше, чем было в моем дневнике, так как прошествие времени, кажется, смыло пятна с людей. Когда я хочу похвалить посторонних, я это делаю; но наши семейные дела — это наше дело. Мы делали то, что твердо решили делать, и довольствовались знанием этого. Другие вольны записать когда-нибудь свою историю, параллельно моей, но не упоминая обо мне больше, чем я о них, ведь каждый из нас делал свое дело сам по себе и на свой лад, едва видясь со своими друзьями.

На этих страницах — история не арабского движения, но моего участия в нем. Это рассказ о повседневной жизни, незначительных событиях, мелких людях. Здесь нет уроков миру, нет открытий, потрясающих народы. Здесь полно тривиальных вещей, отчасти — чтобы никто не принимал за историю тот хлам, из которого однажды делают историю, а отчасти — ради того удовольствия, которое доставляли мне воспоминания о товариществе повстанцев. Мы вместе наслаждались чистотой открытых просторов, ароматом вольных ветров, солнечным светом и надеждами, ради которых трудились. Утренняя свежесть грядущего мира опьяняла нас. Нас вели идеи невыразимые и смутные, но достойные борьбы за них. Мы жили множеством жизней в этом вихре кампаний, никогда не щадя себя; но когда мы достигли цели, и забрезжила заря нового мира, старые люди пришли снова и отняли нашу победу, чтобы восстановить подобие прежнего мира, который они знали. Юность умела побеждать, но не научилась сохранять, и была плачевно слабой против старости. Мы заикнулись, что трудились ради нового неба и новой земли, а они нас мило поблагодарили и заключили свой собственный мир.

Мечтают все: но не одинаково. Те, кто по ночам грезит на пыльных чердаках своего ума, просыпаются днем и обнаруживают, что все это было тщетой; но те, кто мечтает днем, опасные люди, ибо они могут проживать свою мечту с открытыми глазами, воплощая ее. Так делал я. Я собирался создать новую нацию, возродить потерянное влияние, дать двадцати миллионам семитов фундамент для постройки вдохновенного дворца мечты, их национальной идеи. Цель столь высокая вдохновляла врожденное благородство в их душах и побуждала их играть величественную роль в событиях: но когда мы победили, меня обвинили в том, что британские нефтяные привилегии в Месопотамии стали сомнительными, и французская колониальная политика в Леванте была подорвана.

Боюсь, что на это я и надеялся. Мы заплатили за это слишком дорого — честью и невинными жизнями. Я ехал вверх по Тигру вместе с сотней девонширцев, молодых, чистых, прекрасных ребят, полных силы быть счастливыми и приносить радость женщинам и детям. По ним можно было живо видеть, как великолепно принадлежать к их роду, быть англичанином. А мы швыряли их тысячами в огонь худшей из смертей, не для того, чтобы выиграть войну, а чтобы кукуруза, рис и масло Месопотамии могли стать нашими. Единственной необходимостью было поражение наших врагов (среди них — Турции), и это было, наконец, сделано, благодаря мудрости Алленби, и стоило нам менее чем четырехсот убитых, потому что мы привлекли на нашу сторону тех, кого угнетала Турция. Я горжусь больше всего моими тридцатью боями, в которых мне не пришлось видеть ни одной пролитой капли нашей крови. Все наши провинции для меня не стоили одного мертвого англичанина.

Мы провели три года в этом напряжении, и я должен держать при себе многое, что еще не может быть сказано. Даже в таком виде некоторые части этой книги будут в новинку почти для всех, кто видел ее, а многие будут искать знакомые вещи и не найдут. Когда-то я полностью все докладывал своим начальникам, но узнал, что они награждают меня в свете моих же свидетельств. Это никуда не годилось. Почести могут быть необходимы в профессиональной армии, как и множество сочувственных упоминаний в рапортах, и представлением к награде мы поставили себя, вольно или невольно, в положение солдат регулярных войск.

За мою работу на арабском фронте я твердо решил не принимать ничего. Кабинет поднял арабов на борьбу за нас ясными обещаниями предоставить им в будущем самоуправление. Арабы верят личностям, а не учреждениям. Они видели во мне свободного агента британского правительства и требовали, чтобы я подтвердил его письменные обещания. Так я вынужден был присоединиться к тайному сговору и, насколько стоило мое слово, уверил людей в их награде. За два года нашего товарищества под огнем они привыкли верить мне и думать, что мое правительство искренне, как и я. С этой надеждой они совершили немало хорошего, но, конечно, вместо гордости за то, что мы сделали, я все время чувствовал горький стыд.

Было очевидно с начала, что если мы выиграем войну, эти обещания станут пустой бумагой, и, будь я честным советчиком для арабов, я посоветовал бы им идти по домам и не рисковать своими жизнями, сражаясь за такую ерунду: но я успокаивал себя надеждой, что, когда бешеным рывком приведу этих арабов к решительной победе, то поставлю их, с оружием в руках, на позицию столь уверенную (если не главенствующую), что здравый смысл посоветует высокопоставленным лицам честно выполнить свои обещания. Другими словами, я предполагал (не видя другого вождя с волей и властью), что я переживу кампании и буду способен победить не только турок на поле боя, но и свою собственную страну, а также ее союзников, в зале заседаний. Это было нескромное предположение; еще неясно, добился ли я успеха: но ясно, что у меня не было ни тени намерения вовлечь ничего не подозревающих арабов в такую неверную игру. Я рисковал стать обманщиком, убежденный, что помощь арабов необходима для нашей дешевой и быстрой победы на Востоке, и что лучше мы победим и нарушим слово, чем проиграем.

Отставка сэра Генри Мак-Магона подтвердила мое убеждение в нашей принципиальной неискренности: но я не мог подобным образом объясниться с генералом Уингейтом, пока война длилась, так как номинально был под его началом, и он, казалось, не осознавал, как фальшиво его собственное положение. Единственное, что оставалось — отказаться от награды за успешное жульничество, и чтобы предотвратить эту нарастающую неприятность, я начал в своих рапортах скрывать подлинную историю дел, и убедил немногих понимающих арабов проявлять равную степень скрытности. В этой книге также, в последний раз, я намерен судить сам о том, что сказать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.