Глава XXXV

Глава XXXV

Мы оставили два отряда по соседству, чтобы повредить пути завтра и послезавтра, в то время как сами поехали к лагерю Абдуллы первого апреля. Шакир, по своей великолепной привычке, произвел большой парад при вступлении, и тысячи выстрелов были даны в воздух в честь его частичной победы. Лагерь, легкий на подъем, превратился в карнавал.

Вечером я бродил в роще терновника за палатками, когда увидел сквозь толстые ветви дикий свет от вспышек пламени; сквозь огонь и дым проникал ритм барабанов, в такт ударам в ладоши и низкому реву хора племени. Я тихо выбрался туда и увидел бесконечные костры, окруженные сотнями атейба, сидящих на земле рядом друг с другом, пристально глядя на Шакира, который, прямой и одинокий, в середине исполнял танец под их песню. Он снял свое покрывало и был только в белом головном платке и белых одеждах: мощный огонь костра бросал отсветы на них и на его бледное, неистовое лицо. Когда он пел, то откидывал голову, и в заключение каждой фразы вздымал руки, чтобы рукава по всей длине спадали на его плечи, и тогда он причудливо взмахивал обнаженными руками. Племя вокруг него ритмично било в ладоши или отзывалось припевом по его знаку. Роща деревьев, где я стоял, за пределами круга света, была переполнена арабами чужих племен, которые шептались и смотрели на атбан.

Утром мы решили еще раз навестить железную дорогу, чтобы полнее испытать действие автоматических мин, наполовину потерпевших неудачу в Аба эль Наам. Старый Дахиль-Алла сказал, что сам примет участие в этой прогулке, его искушала перспектива ограбить поезд. С нами пошло около сорока джухейна, которые казались мне крепче воспитанных атейба. Но один из вождей атейба, Султан эль Аббад, хороший друг Абдуллы и Шакира, тоже не хотел оставаться в стороне. Этот человек, с веселым характером, но заячьими мозгами, был шейхом бедной части племени, и под ним было убито лошадей больше, чем под любым другим воином атейби. Ему было около двадцати шести, это был великолепный всадник; острый на язык, любитель розыгрышей, очень шумный; высокий и сильный, с большой квадратной головой, морщинистым лбом и глубоко посаженными ясными глазами. Молодые усики и борода прятали его безжалостную челюсть и широкий, прямой рот, с белыми зубами, сверкающими и сжатыми, как у волка.

Мы взяли пулемет и его команду из тринадцати солдат, чтобы поставить против нашего поезда, когда сможем его засечь. Шакир, с его церемонной любезностью к гостям эмира, провожал нас первые полчаса. Это время мы держались в вади Аис почти до ее соединения с Хамдом, найдя ее очень зеленой и полной пастбищ, поскольку она орошалась уже дважды этой зимой. Наконец мы перешли вправо через канаву на твердую поверхность, и там уснули в песке, довольно раздраженные ливнем, посылавшим по земле ручьи около полуночи; но следующее утро было ясным и жарким, и мы выехали на огромную равнину, где три великих долины, Тубья, Аис и Джизиль, сливались и соединялись с Хамдом. Русло главного потока заросло кустами асла, прямо как в Абу Зерейбат, с таким же руслом, распухшим холмистыми песчаными пузырями: но заросли были только в двести ярдов шириной, и за их пределами равнина с ее зернистой путаницей мелких долин тянулась еще на мили дальше. В полдень мы остановились в месте, похожем на дикий сад, по пояс в сочной траве и цветах, на которых наши счастливые верблюды пировали целый час, и, наконец, уселись, сытые и изумленные.

День, казалось, становился жарче и жарче: солнце подбиралось ближе и жарило нас так, что воздух не мешал ему. Чистая песчаная почва так пропеклась, что мои босые ноги не могли ее выдерживать, и мне пришлось идти в сандалиях, к удивлению джухейн, толстые подошвы на ногах которых могли устоять даже против медленного огня. Пока день проходил, свет стал тусклым, но жара неуклонно росла, вместе с духотой, заставшей меня врасплох. Я все время вертел головой, глядя, нет ли позади меня какой-то массы, закрывающей доступ воздуха.

Все утро в горах слышались долгие раскаты грома, и два пика, Серд и Джасим, были обернуты складками темно-синих и желтых испарений, которые выглядели недвижными и вещественными. Наконец, я увидел, что часть желтого облака с Серда медленно идет против ветра по направлению к нам, поднимая неисчислимые пыльные вихри у ее подножия.

Облако было почти с гору величиной. Пока оно приближалось, два столба пыли, твердые и симметричные, продвигались перед ним, один справа, другой слева. Дахиль-Алла, как человек ответственный, поискал спереди и по сторонам убежища, но не увидел. Он предупредил меня, что буря будет сильная.

Когда она подошла, ветер, жаривший наши лица, горячий и душный, внезапно переменился; и, подождав минуту, подул в наши спины, став горьким, холодным и сырым. Его скорость сильно увеличилась, и в это же время солнце исчезло за пятнами толстых клочьев желтого воздуха над нашими головами. Мы стояли в ужасном освещении, прерывистом, цвета охры. Коричневая стена облаков с гор была теперь очень близко и неуклонно неслась на нас с громким звуком, похожим на шум жерновов. Три минуты спустя она ударила, закутывая нас в пыль, как в одеяло, и жалила сквозь пыль, извиваясь и крутясь яростными вихрями, когда все еще неслась на восток со штормовой скоростью.

Мы поставили наших верблюдов спиной к буре, чтобы пройти перед ней; но эти внутренние вертящиеся вихри рвали из наших рук покрывала, которые мы крепко держали, засыпали нам глаза и лишали нас всякого чувства направления, сбивая верблюдов с пути то вправо, то влево. Иногда кого-то разворачивало вокруг своей оси: один раз нас, беспомощных, закрутило водоворотом, а в это время большие кусты, пучки травы и даже одно небольшое дерево вырывало с корнями из почвы и разбрасывало перед нами, или они неслись нам в головы на опасной скорости. Мы не были ослеплены — всегда можно было видеть на семь-восемь футов в каждую сторону — но выглядывать было рискованно, так как, не считая того, что наверняка по глазам ударит песок, вполне можно было встретить летящее дерево, горсть камешков или струю пыли вперемешку с травой.

Эта буря длилась восемнадцать минут и затем ушла вперед так же внезапно, как и пришла. Наш отряд был разбросан на квадратную милю или больше, и, прежде чем мы смогли собраться, на нас, на наши одежды и на наших верблюдов, еще засыпанных с головы до ног желтой пылью, сверху хлынули плотные потоки дождя и промочили нас до нитки. Долина поплыла в струях воды, и Дахиль-Алла поторопил нас пересечь ее. Ветер отклонился еще раз, теперь на север, и дождь прошел впереди, резкими брызгами. Он мгновенно проник через наши шерстяные покрывала, промочил наши рубашки до самого тела, и мы продрогли до костей.

Мы достигли границы холмов в середине дня, но нашли голую долину без укрытия, холоднее, чем обычно. Проехав по ней три-четыре мили, мы остановились и взобрались на крупную скалу, чтобы посмотреть на рельсы, которые, как говорили, лежали прямо внизу. На высоте был такой ужасный ветер, что мы не могли цепляться за мокрые скользкие скалы, когда наши покрывала и одежды шлепали и раздувались на ветру. Я свои снял и взбирался остаток пути полуголым, что было удобнее и вряд ли холоднее, чем до того. Но усилие оказалось бесполезным, воздух был слишком плотным для обозрения. Итак, я с трудом слез, в царапинах и синяках, к остальным, и, цепенея, оделся. По пути назад мы понесли единственную потерю в этом походе. Султан настоял на том, чтобы присоединиться к нам, и его слуга-атейби, которому пришлось следовать за нами, хотя у него на высоте кружилась голова, поскользнулся в одном дурном месте, и свалился вниз головой на камни с обрыва в сорок футов.

Когда мы вернулись, мои руки и ноги были слишком разбиты, чтобы служить мне дальше, и я лежал, дрожа, около часа, пока другие хоронили мертвого в боковой долине. На обратном пути они внезапно встретили незнакомого всадника на верблюде. Он выстрелил в них. Они выстрелили в ответ, промахнулись среди дождя, и ночь поглотила его. Это причиняло беспокойство, так как внезапность была нашим главным союзником, и мы могли только надеяться, что он не вернется предупредить турок о близости разбойников.

После того, как нагруженные верблюды с взрывчаткой догнали нас, мы снова сели в седло, чтобы приблизиться к рельсам: но не успели мы выехать, как сквозь ветер в затуманенной долине нахально послышался призыв турецких горнов на ужин. Дахиль-Алла навострил уши по направлению к югу, и понял, что там лежит Мадахридж, маленькая станция, под которой мы собирались действовать. И вот мы слушали этот ненавистный звук, ненавистный, потому что он говорил об ужине и о палатках, в то время как мы были без крова и в такую ночь не могли надеяться развести костер и испечь хлеба из муки и воды, что были в наших седельных сумках, а следовательно, должны были ходить голодными.

Мы не добрались до железной дороги раньше десяти вечера, в условиях плохой видимости, которая сделала напрасным выбор пулеметной позиции. Наугад я наметил место для мины на 1121 километре от Дамаска. Это была сложная мина, со спусковым механизмом в центре, чтобы произвести одновременный взрыв зарядов на тридцать ярдов по обе стороны от него: и мы надеялись таким образом достать локомотив, неважно, шел бы он на север или на юг. Закапывание мины отняло четыре часа, так как земля от дождя превратилась в затвердевшую грязь. От наших ног оставались огромные следы на путях и насыпи, как будто там танцевало стадо слонов. Не было и речи о том, чтобы спрятать эти следы, так что мы сделали обратное — потоптались там на протяжении сотен ярдов, даже верблюдов привели на помощь, пока все не стало выглядеть так, как будто половина армии пересекла долину, и место минирования было не лучше и не хуже остального. Затем мы отошли на безопасное расстояние позади каких-то жалких холмиков, и прижались к земле, чтобы ждать на открытом пространстве весь день. Был сильный холод. Мы клацали зубами, дрожали и невольно шипели, когда наши руки сжимались, как челюсти.

Наконец облака исчезли, и красное солнце наметилось над прекрасными изломанными горами за железной дорогой. Старый Дахиль-Алла, наш деятельный проводник и поводырь в ночи, теперь взял на себя генеральное командование и отсылал нас поодиночке и парами во все места поблизости от нашего укрытия. Он сам отполз на гребень перед нами, чтобы видеть события на железной дороге через бинокль. Я молился, чтобы ничего не произошло, пока солнце не войдет в силу и не согреет меня, потому что я все еще корчился от припадка озноба. Однако скоро солнце поднялось и сбросило свое покрывало, и положение улучшилось. Мои одежды сохли. К полудню было так же жарко, как и прошлым днем, и мы задыхались без тени и без плотных одежд, защищающих от солнца.

Первым делом, уже в шесть утра, Дахиль-Алла доложил о дрезине, которая шла с юга и прошла нашу мину невредимой — к нашему удовольствию, так как мы закладывали наши сложные устройства не для четырех солдат с одним сержантом. Затем шестьдесят человек вышли на прогулку из Мадахриджа. Это беспокоило нас, пока мы не увидели, что им предстояло заменить пять телеграфных столбов, сбитых бурей прошлым днем. Потом в семь тридцать патруль из одиннадцати человек прошел вдоль линии: двое тщательно изучали каждый рельс, трое шагали с каждой стороны, разыскивая следы, и один, предположительно сержант, шел с важным видом по шпалам и не делал ничего.

Однако сегодня они кое-что нашли, когда пересекали наши следы около 1121 километра. Они собрались там, глядели на них, отмечали, бродили взад-вперед, отбрасывали щебень и напряженно думали. Время их поисков шло для нас медленно: но мина была хорошо спрятана, так что они побрели, удовольствовавшись, к югу, где встретили патруль из Хедии, и обе стороны уселись в прохладной тени арки моста, отдыхая от трудов. Тем временем с юга пришел поезд, тяжелый поезд. В девяти его нагруженных вагонах были женщины и дети из Медины, гражданские беженцы, депортируемые в Сирию со своим домашним скарбом. Он прошел через мину, не взорвавшись. Как мастер я был разъярен; как командир почувствовал глубокое облегчение: женщины и дети не были нашей мишенью.

Джухейна понеслись к гребню, где лежали, спрятавшись, Дахиль-Алла и я, когда услышали проходящий поезд, чтобы посмотреть, как его разорвет на куски. Наше каменное укрытие было рассчитано на двоих, так что на лысом конусе горы, прямо перед работающим отрядом, стало неожиданно многолюдно. Нервы у турок не выдержали, они скрылись обратно в Мадахридж, и оттуда, примерно с пяти тысяч ярдов, открыли оживленный огонь из винтовок. Они, должно быть, к тому же позвонили в Хедию, которая скоро оживилась: но, поскольку ближайший аванпост с их стороны был в шести милях, его гарнизон не открывал огня и довольствовался сигналами горна — весь день. Издали они звучали торжественно и красиво.

Даже стрельба из винтовок не причиняла нам вреда; но то, что нас раскрыли, было несчастьем. В Мадахридже было двести человек, а в Хедии — одиннадцать сотен, и отступать нам предстояло по равнине Хамд, где была Хедия. Их конные войска могли отправиться на вылазку и отрезать наш тыл. У джухейна были хорошие верблюды, и они были в безопасности, но пулемет их, трофейный немецкий «максим», был тяжелой поклажей для маленького мула. Его команда шла пешком или на других мулах; их предельная скорость была шесть миль в час, а их боевая ценность, с единственной пушкой, была невысокой. Поэтому после военного совета мы отъехали с ними на полпути в горы, и затем отпустили их с пятнадцатью джухейна к вади Аис.

Это придало нам подвижность, и Дахиль-Алла, Султан, Мохаммед и я поехали назад с остатком нашего отряда, чтобы еще раз взглянуть на пути. Солнечный свет был теперь ослепительным, слабые порывы опаляющего зноя веяли на нас с юга. Мы нашли убежище около десяти часов под какими-то развесистыми деревьями, где испекли хлеб и позавтракали, с красивым видом на полотно, и укрылись в тень от еще более жестокого солнца. Вокруг нас, над гравием, круги бледной тени от жестких листьев пробегали по земле там и сям, как серые, невзрачные жучки, когда скудные ветки неохотно опускались на ветру. Наш пикник беспокоил турок, которые стреляли или трубили нам беспрестанно, всю середину дня и до вечера, когда мы по очереди спали.

После пяти они успокоились, мы сели в седло и медленно поехали через открытую долину к рельсам. Мадахридж ожил пароксизмом огня, и все трубы Хедии взревели снова. Нам представлялся повод натянуть им длинный, внушительный нос. Так что, когда мы достигли путей, то заставили наших верблюдов встать на колени перед ними и под предводительством Дахиль-Алла в качестве имама спокойно исполнили закатную молитву между рельсами. Это была, вероятно, первая молитва среди джухейна за год или около того, а я и вовсе был новичком, но на расстоянии это сошло, и турки в изумлении прекратили стрелять. Это был первый и последний раз, когда я молился в Аравии по-мусульмански.

После молитвы было еще слишком светло, чтобы скрывать наши действия, так что мы сидели в кругу на насыпи и курили до заката, когда я попытался пойти сам по себе и выкопать мину, чтобы узнать на будущее, почему она не сработала. Однако джухейна это было так же интересно, как и мне. И вышли они всей оравой, сгрудившись в поисках над шпалами. Из-за них у меня сердце так и выскакивало из груди, ведь только поиски спрятанной мины заняли час. Заложить мину Гарланда было само по себе нервной работой, но рыться в кромешной тьме, расхаживая туда и обратно на сотни ярдов железной дороги, нащупывая спуск среди щебенки, казалось в тот момент самым рискованным занятием в мире. Два заряда, связанные с ней, были достаточно мощными, чтобы вырвать с корнем семьдесят ярдов рельсов, и я каждую секунду рисовал себе зрелище, как взлечу на воздух не только я сам, но и весь наш отряд. Такой подвиг, это уж точно, довершил бы изумление турок!

Наконец я нашел ее, тронул и убедился, что запор был погружен лишь на одну шестнадцатую дюйма, из-за того, что я плохо его установил, или потому, что почва осела от дождя. Я укрепил его на месте. Потом, чтобы дать туркам правдоподобное объяснение, мы начали подрывные работы к северу от мины. Мы нашли небольшой мост с четырьмя арками и подняли его на воздух. Затем мы обратились к рельсам и перерезали около двухсот; и, пока люди закладывали и зажигали заряды, я подучил Мохаммеда залезть на расщепленный столб; вместе мы перерезали провода и с их помощью опутали другие столбы. Все это делалось быстро, мы боялись, как бы турки не пришли за нами: и, когда наши подрывные работы были закончены, мы сбежали к своим верблюдам, как зайцы, забрались на них и беспрепятственно поскакали по ветреной долине обратно к равнине Хамда.

Там мы были в безопасности, но старому Дахиль-Алла слишком понравился тот беспорядок, который мы устроили на железной дороге, чтобы уйти просто так. Когда мы были на песчаной равнине, он ударил верблюда и бросил в галоп, и мы тяжело поскакали, как бешеные, за ним сквозь прозрачный свет луны. Дорога была идеальная, и мы не натягивали поводьев три часа, пока не перегнали наш пулемет и его эскорт, вставший лагерем по пути домой. Солдаты услышали наши громкие вопли в ночи, подумали, что мы — враги, и направили на нас свой «максим»: но он застрял на половине ленты, а они, портные из Мекки, не умели с ним обращаться. Так что никто не был ранен, и мы весело взяли их в плен.

Утром мы долго и лениво спали и позавтракали в Рубиане, первом колодце в вади Аис. Затем мы курили и говорили, собирая верблюдов, когда внезапно услышали отдаленный крупный взрыв позади нас, на железной дороге. Мы хотели узнать, была ли мина раскрыта или исполнила свой долг. Двух разведчиков оставили для доклада, и мы медленно выехали: чтобы дождаться их и потому что позавчерашний дождь еще раз принес поток в вади Аис, и ее русло было все испещрено мелкими лужами мягкой серой воды, между берегами серебристой грязи, которую течение изрисовало, как чешую рыбы. Солнечное тепло превратило эту грязь в прекрасный клей, на котором ноги наших беспомощных верблюдов комично разъезжались, и они падали с силой, удивительной для животных, полных такого достоинства. Их настроение ухудшалось при каждом взрыве нашего веселья.

Солнце, легкая дорога и ожидание новостей от разведчиков делали все веселым, и мы успешно общались между собой, но наши руки и ноги, цепенеющие от вчерашних лишений, и скудная пища вынуждали нас покинуть Абу Марха на ночь. Так, около заката, мы выбрали сухую террасу в долине, чтобы заснуть. Я приехал туда первым, повернулся и посмотрел на людей, удерживаемых под моей группой, на своих гнедых верблюдах, похожих на медные статуи в мощном свете заходящего солнца: они, казалось, горели пламенем изнутри.

Прежде чем испекся хлеб, прибыли разведчики, чтобы рассказать нам, что на рассвете турки возились вокруг наших повреждений; и чуть позже локомотив, груженный рельсами, с большим отрядом рабочих на верхушке, пришел из Хедии и подорвался на мине передним и задним колесом. Это было все, на что мы надеялись, и мы поехали назад в лагерь Абдуллы, чудесным весенним утром, распевая песни. Мы доказали, что хорошо заложенная мина обязательно взорвется, и что хорошо заложенную мину трудно обнаружить даже тому, кто ее закладывал. Это было важно, так как Ньюкомб, Гарланд и Хорнби сейчас разоряли железную дорогу; и мины были наилучшим оружием, только что открытым, чтобы сделать для нашего турецкого противника регулярную работу поездов дорогостоящей и ненадежной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.