Глава IX Усиление феодального гнета в опричные годы

Глава IX

Усиление феодального гнета в опричные годы

Искоренение очагов феодальной раздробленности, драматические страницы столкновения царя Ивана с его вчерашними сподвижниками не должны от нас скрывать главного: опричная дубина, ударяя по вельможному барину, другим концом еще сильнее била по русскому мужику. Тяжелые последствия для страны, которые принесла с собой опричнина, во многом объясняются тем обстоятельством, что опричный аппарат в силу его классовой сущности мог выполнять свою историческую задачу, лишь усиливая потоки слез и крови трудящихся масс страны. Недобрая память об опричниках царя Ивана, сохранившаяся в русском фольклоре, и отрывочные данные делопроизводственных документов наглядно и убедительно говорят о том, чего стоил русскому крестьянину и горожанину обрушившийся на страну шквал опричных преобразований.

* * *

В годы опричнины для населения страны страшным бичом были эпидемии и голод.

Первая тревожная весть донеслась уже в начале 1563 г. из новоприсоединенного Полоцка, где начался мор, вызванный последствиями ожесточенных боев за город[1975]. По данным исследователей, это был сыпной тиф[1976]. Эпидемия вспыхнула в Полоцке с новой силой осенью 1565 г., когда там умерло «много людей», в том числе даже местный архиепископ. В декабре того же года появились новые тревожные слухи о том, что «поветрие» обнаружилось в Колывани[1977]. Весной 1566 г. мор распространился на Озерище, затем на Луки, Торопец, Смоленск и вообще «по многим местом»[1978]. С августа по декабрь этого года эпидемия бушевала не только в городах Новгороде, Старой Русе, Полоцке, Озерище, Невеле, Торопце, но и по селам, «и не было кому и мертвых погребати». В сентябре 1566 г. смоленский воевода П.В. Морозов сообщал, «что по грехом явилося в Смоленску на посаде и в Смоленском уезде божие посещение, поветрее на люди: люди умирали многие смертоносною язвою». В связи с этим «государь велел заповедь учинити, что из Смоленска и из Смоленского уезда в московские городы пропущати никакова человека не велел»[1979]. Летописец отмечает, что «лихое поветрие» появилось в Можайске 1 сентября 1566 г. и только благодаря крепким заставам «утишилось». Однако уже 10 сентября новгородский архиепископ сообщил в Москву, что «в Великом Новегороде появилось лихое поветрие на посаде на штинадцати улицах, многие люди умирают знамением»[1980]. С той же осени начали «мереть» люди и во Пскове[1981]. Эпидемия 1566 г. была отзвуком общеевропейского бедствия, так называемой венгерской лихорадки. или огневой болезни, как на Руси называли вспышку сыпного тифа[1982].

В 1567/68 г. моровое поветрие опять бушевало в Новгороде, где «много людей помроша, а которые люди побегоша из града, и тех людей, беглецов, имаша и жгоша»[1983]. В июне 1568 г. Иван IV писал польскому королю, что хотел идти в поход на него, но ему помешало «лихое поветрие[1984].

К мору добавился и недород. Говоря о причинах голода, вспыхивавших то в одних, то в других частях Руси XIV–XV вв., Л.В. Черепнин справедливо замечает, что их следует видеть не только в природных явлениях (недород), рутинности сельскохозяйственной техники, но и «в общих условиях социально-экономического развития Руси». В частности, на крестьянском хозяйстве пагубно отражались многочисленные княжеские усобицы[1985]. Сходные явления мы обнаруживаем и в 60-х — начале 70-х годов XVI в., когда опричные репрессии и правежи и бесконечные войны явились сильнейшим фактором, влиявшим на усиление крестьянской нищеты и голода.

Поволжье осенью и зимой 1566 г. неожиданно подверглось нашествию грызунов, истребивших запасы хлеба и вызвавших вспышки голода[1986]. Это было предвестником больших бедствий.

Уже в 1567/68 г., по сообщению одного летописца, на Руси был «глад… велик, купили на Москве четверть ржи в полтора рубли»[1987]. В следующие годы голод принял угрожающие размеры. Весной 1569 г. в стране «недород был великой хлебного плоду: рожь обратилась травою мялицею и бысть глад велий по всей вселенней»[1988]. То же самое записывал и летописец Волоколамского монастыря[1989]. Положение еще более ухудшилось в следующем,1569/70 г., когда «мор» был силен по всей Русской земли»[1990]. В Морозовском летописце говорится, что «было в Москве и во многих градех великое моровое поветрие. И таковаго поветрия не бысть, отнележе и царьство Московское начася, понеже невозможно и исписати мертвых множества ради»[1991]. Рисуя положение Русского государства осенью 1570 г., Шлихтинг обратил внимание на то, что «во многих московских городах» в это время был мор. Причем «мрут, — писал он, — сильно в 28 городах, в особенности же в Москве, где ежедневно гибнет 600 человек, а то и тысяча»[1992]. Особенно тяжело было положение зимой, когда «была меженина велика добре на Москве, и в Твери, и на Волоце, ржи четверть купили по полутора рубля и по штидесяти алтын. И людей много мерло з голоду»[1993].

В 1569–1571 гг. в различных районах России резко подскочили цены на хлеб и другие продукты сельского хозяйства[1994]. В Махрищском монастыре цена ржи в 1569/70 г. доходила до одного рубля за четверть[1995]. По другим данным четь в Москве покупали за 60 алтын, в Вологде — по рублю, в Устюге — по 18 алтын и в Холмогорах — по 20 алтын (овес по 12 алтын, пшеницу по 39 алтын, ячмень по 20 алтын)[1996]. Таубе и Крузе голод 1570 г. связывали с новгородским походом Ивана IV: «В общем, тяжело говорить о том бедствии и горе, которые мы видели своими глазами. Все посевы в полях, селах, городах и дворах были сожжены и уничтожены, так что в стране начался такой голод, какого не было со времени разрушения Иерусалима»[1997]. Но это, конечно, ошибка. Страшный голод свирепствовал в этом году не только в России, но и в Литве и Польше[1998].

Особенно тяжелым для России был 1571 год, когда на страну почти одновременно обрушились эпидемии (чума)[1999], голод и нашествие Девлет-Гирея. Летописец сообщает, что с июля до декабря в Волоколамском монастыре «миряня, слугы, и дети, и мастеры все вымерли, и села все пусты, отчасти ся что остало»[2000]. Власти Суздальского Покровского монастыря жаловались, что к декабрю 1571 г. в результате поветрия монастырские люди и крестьяне «вымерли во всех деревнях их»[2001].

Примерно такая же картина была и на Устюге, где появилась моровая язва, от которой в городе погибло до 12 тыс. человек[2002]. В Сольвычегодске поветрие началось летом и кончилось в ноябре[2003]. Дженкинсон в письме от 8 августа 1571. г. писал, что моровая язва «похитила тогда около трехсот тысяч человек, и около того же числа истреблено нашествием Девлет-Гирея»[2004]. Чума в 1571 г. объявилась не только в России, но и в соседних странах, в том числе в Польше[2005]. В Ревеле она бушевала о осени 1570 до весны 1571 г. и летом 1571 г.[2006] «Мор велик» на Вологде заставил царя покинуть эту опричную резиденцию и вернуться в Москву[2007].

Бежавший в Крым Кудеяр Тишенков в конце 1571 г. говорил там, что «на Москве и во всех московских городех по два года была меженина великая и мор великой, служилые многие люди и чернь в городех на посадех и в уездах вымерли»[2008]. «Великий голод и чума» в опричные годы отмечались и иностранными наблюдателями[2009].

Правительство Ивана IV принимало срочные меры по борьбе с эпидемиями. В конце сентября 1571 г. в опричную Кострому посланы были близкие к царю князь Михаил Федорович Гвоздев, Дмитрий и Данила Борисовичи Салтыковы на «заставу». Такие же заставы размещались в Унже и Галиче. Гвоздев «с товарищи» должны были сообщать в Москву о том, где и сколько умерло народу, при этом «какою болезнею умерли — знаменем ли или без знамяни». Малейшие проволочки вызывали строгие предупреждения из Москвы. Сам Иван Грозный писал Гвоздеву: «Ты для которово нашего дела послан, а то забываешь, большоя бражничаешь, и ты то воруешь!» Царь велел «поветреныя места… крепить засеками и сторожами частыми» и смотреть, «чтобы из поветреных мест в неповетреные места не ездили нихто, никаков человек, никоторыми делы. Чтоб вам однолично из поветреных мест на здоровые места поветрея не навезти… А будет в вашем небрежении и рознью ис поветреных мест на здоровые места нанесет поветрия и вам быть от нас самим сожжеными»[2010]. К концу октября моровое поветрие в Костроме несколько затихло. Но М.Ф. Гвоздев с товарищами по-прежнему должны были сообщать о карантинных мероприятиях, «чтобы однолишно поветрия не перепустить во здоровые места»[2011].

Примерно ту же картину рисует и Штаден. По его словам, «все города в государстве, все монастыри, посады и деревни, все проселки и большие дороги были заняты заставами, чтобы ни один не мог пройти к другому. А если стража кого-нибудь хватала, его сейчас же тут же у заставы бросали в огонь со всем, что при нем было»[2012].

Для населения пограничных районов страшным бедствием была война. Уже в начале 60-х годов от постоянных нападений литовских войск были «вывоеваны» Себеж, Невель, земли под Опочкой и другие псковские места. Летописец рассказывает, как осенью 1562 г. литовцы в псковских волостях «полону много взяша, скота, людей посекоша и церкви пожгоша и дворы боярскиа и земледелцов»[2013]. Особенно опустошительными были крымские набеги. К октябрю 1571 г. во многих полоцких землях «люди разбежались для войны литовских людей»[2014].

Во время нападения Девлет-Гирея в 1562 г. ему удалось захватить большой полон и разорить много посадов у Мценска, Одоева, Новосиля, Волхова, Белева и Черни[2015]. В 1563 г. татары приходили к Михайлову[2016]. В 1564 г. Девлет-Гирей напал на Рязань. Многих беззащитных жителей рязанских мест татары взяли в полон[2017]. В 1565 г. Девлет-Гирей появлялся под Волховом[2018]. Ужасающие по своим размерам опустошения причинил Москве пожар 24 мая 1571 г.[2019]

Такова была та обстановка, в которой происходил процесс усиления крепостничества в России опричных лет.

* * *

Ни расчетливо саркастические записи иноземных наблюдателей, ни пламенные обличения Андрея Курбского не могут дать такой трагической картины бездны народного горя, которую рисуют скупые на риторику, но деловитые и скорбные сведения официальных земельных «обысков» 60-70-х годов[2020].

Исследователь располагает главным образом материалами, относящимися к Новгородской земле, и притом к районам, испытавшим чрезвычайные бедствия: царский погром 1570 г., повседневные стычки на рубеже со шведскими войсками внесли в жизнь новгородского крестьянина и промышленного человека такие трудности, которых, может быть, не знало население других районов России. Но даже с учетом этих местных особенностей случайно дошедшие до нас остатки архива Новгородского дворца являются драгоценным памятником жизни трудящегося люда в опричные годы.

В литературе принято относить «хозяйственный кризис» только к 70-80-м годам XVI в. (H.A. Рожков, И.И. Смирнов, Б.Д. Греков)[2021]. Это, конечно, ошибка, порожденная в какой-то мере состоянием источников[2022]. 60-е годы очень слабо представлены писцовыми материалами. Однако изучение остатков писцовых книг за 50-60-е годы XVI в. и других источников позволяет датировать начало разорения страны не 70-ми годами, а более ранним временем. Этот процесс был неравномерным, он сопровождался в 60-х годах экономическим подъемом южных и отдаленных северо-восточных районов, куда стекалось население, бежавшее из центра от растущих поборов[2023]. Запустение новгородских земель началось еще до введения опричнины, Летом 1564 г. в Бежецкой и Вотской пятинах побывал выборный голова сын боярский Постник Степанов сын Паюсова, который имел задание выспросить, не завладел ли кто ненароком без законных оснований царевыми землями. На обысках «тутошные люди», между прочим, показали, что к тому времени в погостах было уже много пустых поместных деревень. Чаще всего причиной запустения являлись невыносимо тяжелые подати[2024]. К этому старожилы добавляли, что земли у них худые, а налоги не в меру велики. Голод («меженина») и эпидемии («мор») еще редко назывались в качестве причин запустения. Иногда старожильцы сообщали лаконично: «Крестьянин… збежал безвестно»[2025]. Некоторые деревни стояли пустыми уже более 30 лет, но значительно чаще встречались сведения о том, что крестьяне их покинули до 10 лет тому назад, т. е. в 50-х — начале 60-х годов.

Начальные стадии запустения Новгородской земли хорошо показал Н. Яницкий. По его наблюдениям, если в 1551 г. в Бежецкой пятине пустоши составляли всего 3,02 % всех поселений, то к 1564 г. их процент уже увеличился до 12. Итак, «1564 год уже несомненно год кризиса»[2026]. В 107 случаях писцы отметили, что причиной запустения явились непомерные царевы подати и только в 28 — мор, голод и поветрие[2027]. Есть указания, что деревни запустели «от помещикова воровства», «от помещичьих податей» и т. п.[2028]

Б.Д. Греков обнаруживает после 1566 г. (примерно до 1571 г.) бурный рост числа дворов в одном из погостов новгородского архиепископа[2029]. Однако его выкладки основаны на чистом недоразумении. Б.Д. Греков указывает количество дворов во владычных деревнях в 1566 г. и «после 1566» (около начала 70-х годов) в Воскресенском Важском погосте[2030]. При этом он совершает ошибку: основная рубрика дана в писцовых книгах 1563–1566 гг. в соответствии с приправочной книгой 1496 г., а «прибыльные дворы» — по переписи Андрея Михайлова, т. е. на 1563–1566 гг.[2031] Таким образом, рубрики должны быть: 1496 и 1563 гг., следовательно, рост дворов показывает экономический подъем первой половины XVI в., а не конца 60-х годов.

Обрабатывая данные писцовых книг 1563–1566 гг., относящиеся к погостам Обонежской пятины, И.Л. Перельман отмечала, что уже 18 % всех изученных ею деревень запустели. Правда, автор склонна была считать, что «запустение этих деревень произошло не в 50-60-х годах XVI в., а, вероятно, в начале XVI в.» Основанием для этого вывода послужило то, что при описании запустевших деревень упоминались владельцы деревень, жившие там еще в 1496 г.[2032] С такой интерпретацией данных писцовых книг 1563–1566 гг. согласиться трудно. Дело в том, что писцы просто имели под руками писцовые книги 1496 г., откуда они списывали сведения о предшествующих владельцах, не зная точно, кто жил в деревнях в 40-х — начале 60-х годов XVI в., т. е. непосредственно до их запустения.

Что это так, видно хотя бы из указаний книг 1563 г. на количество засева и закоса владельцами погостов и деревень конца XV в., точно соответствующее книгам 1496 г. Итак, мы не можем отнести запустение деревень в Обонежье к началу XVI в., а должны связать его с событиями середины века. Картина напоминает другие районы Новгородской земли[2033].

Запустение резко усилилось к 1571 г. В самом деле, Шелонская пятина уже в 1571 г. запустела на две трети[2034]. Писцовые книги Шелонской пятины за 1571 и 1576 гг., писал исследователь В.Ф. Загорский, «походят на громадные кладбища, среди которых кое-где бродят еще живые люди»[2035]. Выразительная картина рисуется во время обыска поместных и черных земель Вотской пятины, который производился в январе — марте 1571 г. В Новгородском дворце собирали сведения о запустевших деревнях («сколь давна и от чего запустили тия деревни») и о вывезенных из-за помещиков крестьянах. Страшные последствия опричных лет выяснились во время мартовского обыска 1571 г. Кирьяжского погоста Корельского присуда Вотской пятины. И здесь чаще всего крестьяне бежали безвестно «от царевых податей». В 1569/70 г. в деревне Корбесали после смерти Дорофея Еремеева «дворишко распродовали в царевы подати», а его дети «бесвесно збежали» от этих податей[2036]. Случаи, когда дети бежали, «одолжав» после смерти родителей, в Кирьяжском погосте очень часты. Одной из причин запустения и здесь был голод. Так, из деревни Юрика-Ярви крестьянин Иванко Елисеев сбежал в 1566/67 г., «одолжав, хлеб морозом побело»[2037]. Постоянные мобилизации местного населения на подсобные работы в войске несли с собой в погост запустение. Когда крестьянин деревни Сороли Давыдко Исачков пошел в «посоху» в Юрьев и там умер, то двор его в 1567/68 г. запустел[2038].

Особенно интенсивно проходил процесс запустения в 1566–1570 гг. Пограничные карельские районы подвергались постоянным набегам шведских войск. Еще в 50-х годах ряд деревень запустел «от нимец»[2039]. Это продолжалось и позднее[2040]. В 1570/71 г. «немцы» перебили жителей деревни Гиенкумбы, а их двор сожгли, в деревне Юрика-Ярви убили дворовладельца с детьми, сожгли также и «дворишко»[2041].

Не меньше терпели крестьяне и от опричников. В 1569/70 г. в деревне Куполи умер крестьянин Степанко Савин, а его дети «опритчиников безвесно збежали». Опричники жестоко взыскивали подати с крестьян. Так, в деревне Кимбияли в 1565/66 г. крестьянина Митрошку Офремова «опритчиные на правежи замучили, дети з голода примерли». Замучили опричники и крестьянина Артюшку Афанасова в 1569/70 г. из деревни Сандалакши. В деревне Кюлакши в 1569/70 г. у крестьянина Игнатки Лутьянова «опритчина живот пограбели, а скотину засекли, а сам умер, дети безвесно збежали». Там же «живот» был «пограблен» у Михика Пянтелиева, Еремейки Афанасова (последний был к тому же убит) и Мелентия Игнатова, которому, однако, удалось «безвесно» сбежать[2042].

1569/70 г. — год новгородского погрома — тяжело отразился на карельской деревне. В деревне Тивроли крестьянина Ларюку Маркова «опричиныи замучили, живот пограбели, двор сожгли». Оттуда же сбежали дети крестьянина Иванки Емельянова, ибо «опришнина живот пограбили, двор сожгли». То же было и в деревне Калболи, где крестьянина Фомку Логинова «опричные замучили, живот пограбили, дети безвесно збежали». Подобные записи повторяются при описании многих деревень[2043].

Такую же картину можно наблюдать и в другом районе Вотской пятины — вблизи Ладоги и Орешка. Здесь, по данным обысков 1572 и 1573 гг., запустело много деревень. Дмитриевский Гдетский погост запустел почти целяком в 2568–1572 гг. «от глада, и от большие дороги, и от божья поветрея, от мору крестьяне вымерли, а иные безвестно розошлись, а как ратные люди тотарове шли, иные деревни выжьгли»[2044]. В этих районах мы ридим, что к обычным несчастьям опричной поры добавлялись мор, недород и тяготы, связанные с «большой дорогой», по которой ездили воинские люди, останавливавшиеся на постой и бесчинствовавшие[2045].

Деревни Масельщина и Онишево в Ладожском присуде запустели в 1567/68 г. «от мору и от государьского правежу». На следующий год запустели поместья Д.Ф. Сабурова (деревня Сущево и др.) «от мору и от зяблых лет, от голоду». «Государьская посоха», «подводы» и иная «тягль», набеги «свиских немец», «государевы ратные люди» и «посланники» были основными причинами крестьянских побегов в этих местах. «Опричный правеж» 1569/70 г. вызывал и здесь те же последствия, что и в других районах пятины[2046].

Жестокий правеж коснулся и Поморья, взятого в государев удел еще при самом учреждении опричнины. Голландец Саллинген рассказывал, что в 1568 г. «жители Холмогор, принадлежавшие к опричнине великого князя, пожаловались великому князю на то, что жители Варзуги завладели их вотчиной». Тогда из Москвы направили Басаргу Федорова сына Леонтьева[2047], который наложил колоссальный штраф на варзужан и на жителей волостей Шуи, Кеми, Керети, Кандалакши и Умбы[2048].

Правеж Басарги можно уподобить налету саранчи. После появления опричников множество дворов в Поморье совершенно запустело. В выписи 1574/75 г. из писцовых книг на Кереть говорилось: «Запустели Керецкой волости дворы, и места дворовые пустые, и тони, и варницы, и всякие угодья от лета 7076-го году от лихова поветр[и]я, и от голоду, и от Босоргина правежу, и от Двинского иску»[2049]. После этого отмежеванная в опричнину Варзужская волость тела от гладу, от мору, и от Басаргина правежу»[2050].

За три года (с 1565 по 1567) в Устюжне запустело 14 дворов, а к 1597 г. (главным образом в результате «мора» 1570 г.) посад по числу дворов запустел на 70 %[2051].

Для основных территорий Русского государства у нас сохранился менее выразительный, но тоже достаточно убедительный материал, показывающий запустение земель в 60-70-х годах XVI в. К концу 1563 г. от царевых даней и повинностей запустело более 300 вытей в вотчинах Волоколамского монастыря[2052]. В 1569 г. в Рузском уезде у этого монастыря насчитывалось уже 28 % пустых дворов[2053]. Значительное число пустошей уже есть в Ярославском уезде в 1567–1569 гг., хотя еще большинство деревень там заселено крестьянами[2054].

К маю 1569 г. запустела значительная часть владений Успенского Старицкого монастыря[2055].

Таблица 8.

Особенно широкие размеры запустение приобрело после татарских набегов. Уже в марте 1571 г. троицкие старцы писали, что у них «крестьяня от глада и от поветрея вымерли», во всей Троицкой «вотчине в селех и в деревнях стало божье посещенье», не осталось даже крестьян «ни трицатаго жеребья»[2056]. В октябре того же года после набега Девлет-Гирея монастырские власти отмечали, что «за Москвою троицкие села в приход крымского царя вызжены и вывоеваны»[2057]. Усиленное взимание пошлин «с пуста» на оставшихся крестьянах приводило только к новому, все прогрессировавшему запустению вотчин[2058]. Насильственные свозы крестьян и моровое поветрие были дополнительными причинами, вызывавшими бегство населения[2059]. К 70-м годам XVI в. запустение страны все нарастает. С.М. Каштанов приводит следующие данные по Антониеву Новгородскому монастырю[2060].

Запустение коснулось и небольшого Краснохолмского монастыря (Бежецкий Верх). К 1575 г. в его вотчине было 5740 пустых вытей, тогда как в 1564 г. их не было вовсе[2061].

Когда проводился досмотр земель Волоколамского монастыря в Рузском уезде (в 1571–1572 и 1584 гг.), то старожильцы отмечали следующие причины запустения: 1) «лихое поветрие»; 2) «татарские войны» («воеваны… те села и деревни и выжжены, а крестьяня многие побиты от тотар, а иные крестьяне з женами и з детми в полон пойманы»); 3) «хлебный недород» и «меженина»; 4) проезд «сильных и ратных людей»; 5) подмога «ямским охотником»; 6) уплата податей с пуста («крестьянишка изнемогают ото всяких государевых податей, потаму што платят з живущего и за пуста»)[2062].

Некоторые летописцы прямо связывали запустение с опричниной[2063]. В 1593 г. старец Никифор Морин писал в своем завещании, что его «сельцо Вашюриново и деревню Холмово опришницы розвозили, и та земля лежала пуста лет з двацеть»[2064]. Кудеяр Тишенков в конце 1571 г. сообщал, что «многих людей государь в своей опале побил»[2065].

Конечно, истребление Иваном Грозным его политических противников трудно сравнивать с войной или стихийными бедствиями 60-х — начала 70-х годов. Но нельзя обойти молчанием и тот факт, что во время опричных расправ гибли многие тысячи ни в чем не повинных людей. В синодиках Ивана Грозного сохранились отрывочные, но страшные своей холодной деловитостью записи о казни простых людей-крестьян, холопов, горожан во время карательных экспедиций. Так, в Спасо-Прилуцком синодике читаем: «По Малютинские ноугороцкие посылки отделано скончавшихся православных христиан тысяща четыреста девятдесять человек да из пищалей пятнадцать человек, им же имена сам ты, господи, веси»[2066]. Кроме бояр и опальных деятелей истреблялись нещадно также многие из их людей. Так, «В Ивановском Болшом: православных христиан семнадцати человек, да четырнадцать человек ручным усечением конец прияша… В Ивановском Меншом: Исаковы жены людей Заборовского тринатцати человек да седмь человек рук отсечением скончавшихся». Перебита была челядь И. П. Федорова: «В Бежецком Верху: Ивановых людей шестьдесят пять человек да дванадесять человек скончавшихся ручным усечением»[2067]. Вероятно, И.П. Федорову принадлежали те «коломенские села» (село Кишкино-Челяднино), где, по синодикам, было казнено 20 человек, а также Матвеевщина (казнено 87 человек), Губин Угол (казнено 39 человек), Салославль (на реке Медведенке, в 24 км от Звенигорода, казнено 17 человек)[2068].

Во время похода на Псков и Изборск, только по данным синодиков, поплатились жизнью несколько десятков человек, да на обратном пути царь Иван казнил 190 человек в селе Медне и около 30 человек в Торжке[2069].

В синодиках, кроме того, мы встречаем отдельные записи о гибели горожан: «В Клине каменщика Иоанна»[2070], «Улана серебряника»,[2071] рыболовов, огородников и т. п. Всего в них отмечено 3 тысячи казненных[2072]. Эти сведения подтверждаются и показаниями Курбского[2073] и иностранцев[2074].

О причинах разорения 60-80-х годов историки много писали. H.A. Рожков видел их по преимуществу в развитии поместного землевладения: хищничество помещиков заставляло массы крестьян покидать насиженные места и отправляться на поиски лучшей участи[2075]. Для Н.Ф. Яницкого корень вопроса находился в росте крестьянских оброков и переводе натуральных оброков на деньги[2076]. По И.И. Смирнову, причинами, вполне объясняющими кризис, являются «крестьянская политика опричнины в соединении с некоторыми событиями внешней истории»[2077]. Б.Д. Греков считает причинами разорения «длительные и дорогостоящие войны Ивана Грозного», а также внутренние затруднения (борьба опричнины с земщиной)[2078].

Сведения писцовых книг и обысков основную причину запустения деревень и сел называют единодушно. Это — рост податей, т. е. усиление феодального гнета, осложненное насилием опричников, военными действиями и стихийными бедствиями (мор, голод и др.). Указаний на то, что главную причину бегства крестьян нужно искать в смене форм землевладения или в эволюции феодальной ренты, в источниках обычно мы не находим.

В свою очередь хозяйственный кризис ускорил решение правительства отказаться от продолжения опричной политики, во всяком случае в тех формах, в которых она осуществлялась в 1565–1572 гг.

* * *

Годы опричнины были временем широкой раздачи черносошных и дворцовых земель в поместья и вотчины. Этот процесс интенсивно протекал как на опричных, так и на земских территориях. Расхищение крестьянских земель приводило к распространению крепостнического ига на новые слои крестьянства[2079].

Опричным помещикам переходили земля дворцовых крестьян: опричник Игнатий Блудов отписал у дворцовых крестьян села Борисовского Владимирского уезда луг за рекой Нерлью Спасскому монастырю и 80 десятин леса в Суздальский уезд в поместья. Только в 1585 г. крестьяне решились бить челом на это противозаконное действие Блудова. Ранее они молчали, «потому что Суздальский уезд был в опричьнине, а… село Борисовское было в земском». О действиях писца крестьяне сообщают следующее: «А как Игнатей Блудов писал и отмежевал в опришнину и ему тогды была воля, что хотел, то писал»[2080]. Интересно, что крестьянам отказали в иске, потому что они «о том луге не бивали челом, а молчали 16 лет». О законности межевания Блудова теперь умолчали и игумен Спасского монастыря, и судья, тем самым дезавуировав задним числом его действия.

В опричных районах практиковалась раздача черных земель в поместья[2081]. Так, опричник Петр Таптыков (до июня 1567 г.) получил оброчную деревню Комарово Вологодского уезда, которую позднее удалось приобрести старцам Корнильева Комельского монастыря[2082]. Но процесс был сложным. В Аргуновской волости Переяславского уезда в период опричнины широких земельных раздач не производилось. Зато увеличивались платежи с крестьян в государеву казну[2083].

Черными землями наделялись и служилые люди, выселенные из опричных районов. В сотной грамоте 1566/67 гг. на Устюжну Железопольскую упоминались покосы, которые «по государеву наказу розданы в роздачю розным помещиком и вотчинником к их новым поместьям и к вотчинам в угодья», а другие покосы даны «противу старых их поместей и вотчин, которые в розных городех взяты у них на государя в опришнину и к дворцовым селом»[2084]. Массовая раздача черных земель для испомещения лиц, возвращенных с казанского жительства, происходила в Ярославском уезде, как это можно судить по писцовой книге 1568/69 г.[2085] В Кашинском уезде, по данным писцовых книг 1566/67 г., за счет черных земель устраивались опальные дети боярские Костромского и Суздальского уездов[2086]. Князь Р.И. Гундоров, лишенный своих стародубских владений, получил во Владимирском уезде волость Вешкирец. После того как ее отобрали в опричнину, князь был пожалован бывшими поместными землями И.Ф. Воронцова Московского уезда, составленными из трех черных деревень[2087].

Трем дворовым детям боярским Тихону, Ивану и Тарху Гавриловым детям Тыртова в 1567 г. розданы были в поместья черные земли Богаевской волости Владимирского уезда[2088]. Во Владимирском и Московском уездах получили владения переславцы Д.И. Засекин и А.П. Засекина-Заболоцкая[2089].

В апреле 1567 г. царь произвел обмен земель с Кирилловым монастырем, в результате чего деревни Фетинино и Ануфриево Белозерского уезда («что были те деревни черные Ворбозовские волости») стали монастырскими[2090]. Вообще же черные белозерские деревни Надпорожского стана широко давались в 1566/67 г. в поместья костромским и можайским переселенцам[2091].

Трудно сказать, переселялись ли в Рязанскую землю опальные люди или там получали поместья те из них, которые позднее были помилованы. Во всяком случае, в писцовых книгах 1594–1597 гг. упомянуты многие из тех, чьи родители попадали в опалу в годы опричнины. Здесь владели землями многочисленные князья Засекины (Семен, Петр и Ларион Борисович, Иван Федорович Жировой), Щетинины, Б.С. Бабичев, А.И. Гундоров, И.В. Гагарин, Б.П. Татев, А.Д. Приимков, Федор и Семен Михайловичи Лобановы-Ростовские, Житовы, Карамышевы, Писемские, Аргамаковы, Сатины[2092].

В ряде случаев мы, очевидно, имеем дело с выводом из опричных земель. Так, Асанчук Зачесломский служил по Галичу, его сына Ивана мы находим в Рязани[2093]. Среди можаичей середины XVI в. встречаются представители Кропоткиных, Михайловых, Чулковых, Поливановых. Эти же фамилии известны и в Рязани[2094]. Суздальские Секирины также нашли себе приют в рязанских просторах[2095].

Вероятно, нечто подобное было и в южнорусских областях. Так, вдова Г.И. Заболоцкого получила вместо дмитровского владения село Воскресенское с деревнями в далеком Новосильском уезде[2096].

Массовая раздача дворцовых и оброчных крестьянских земель в поместье происходила в Казанском и Свияжском уездах, где в 1565/66 г. испомещали опальных княжат и детей боярских. По данным Р.Г. Скрынникова, в одном Казанском уезде «новые жильцы» получили свыше 23 тысяч четвертей земли в поместье[2097]. В результате опричных ссылок в Казань, Свияжск, Лаишев и Чебоксары заложен был фундамент поместного землевладения русских феодалов в Среднем Поволжье. Выселенцами из опричных Бежецкой и Обонежской пятин в ноябре 1571 г. заселялись новоприсоединенные западные районы, запустошенные во время войны (Озерище и Усвят)[2098].

Новые владельцы, как правило, не заботились о налаживании хозяйства в полученных ими поместьях и вотчинах. Одни рассчитывали на скорое возвращение их старинных владений, а поэтому продавали и отдавали «на помин души» полученные ими земли[2099].

1569–1572 гг. были временем резкого подъема числа вкладов в монастыри. Немногим больше хозяйственной сметки проявляют новые господа из опричной среды, знавшие, что рано или поздно наступит конец их владычеству. Поэтому они стремились выжимать из крестьян как можно больше доходов. Хищническая эксплуатация поместий приводила часто к их разорению. Так, в ярославской писцовой книге 1567–1569 гг. специально оговаривалось: «в Черемошской же волости, что были черные деревни в поместья за князьями и за детьми боярскими, и те поместьях помещики опустошили и пометали»[2100]. Правительство стремилось прекратить этот процесс путем строгих наставлений. В поместных грамотах часто специально оговаривалось, чтобы впредь эти владения «не пустошились»[2101].

Практика временного освобождения населения поместий (в «урочные льготные лета») от уплаты податей также должна была, по мысли правительства, содействовать экономическому восстановлению страны. Так, летом 1570 г. помещики Микула и Тимофей Симанские получили льготные грамоты на переданные им уже запустевшие деревни Шелонской пятины. В течение девяти льготных лет им вменялось в обязанность «в тех деревнях пашня розпахати и дворы поставити и поля огородити; а в те им урочные лета приметных денег и ямских не давати и всяких податей государьских с черными людьми не давати и ни платити ни во что». Если же Симанские «отсидят… свои урочные льготные лета», а дворов не поставят и пашню не распашут, на них взыскивалась пеня[2102].

Аналогичные меры принимались и в других уездах. Так, в 1563–1564 гг. Спасский Белевский монастырь получил льготу на несколько деревень, которые запустели «от Вишневетцкого людей». Старцы получали право не платить четыре года никаких государевых податей, а за это время заселили деревни крестьянами, которые должны «дворы собе поставити и огородить и пашня розпахивати»[2103]. Пострадавшие от нашествия Девлет-Гирея в 1571 г. крестьяне Епифанского уезда в 1571/72 г. освободились от уплаты государевых податей на пять лет[2104].

Годы опричнины ознаменованы резким ростом монастырского землевладения. По подсчетам С.Б. Веселовского наибольшее число вкладов за вторую половину XVI в. падает на 1569 (31 вклад), 1570 (27 вкладов) я 1572 (39 вкладов) гг., тогда как до введения опричнины количество вкладов не превышало двух десятков в год[2105]. Причины этого подъема совершенно ясны. О них С.Б. Веселовский пишет так: «Общее ухудшение экономики, повышение смертности от эпидемий или в боях и походах, опалы и казни были главными и ближайшими причинами роста и колебаний по годам вкладов и продаж[2106].

Землевладение духовных феодалов в 60-х — начале 70-х годов XVI в. настолько выросло, что правительство вскоре после отмены опричнины издало 9 октября 1572 г. специальный указ, запрещающий вклады в крупные монастыри[2107].

Наряду с расширением своих вотчин монастыри добились в опричную пору увеличения податных привилегий[2108]. В 60-х — начале 70-х годов XVI в. фактически утратила свое действие ст. 43 Судебника 1550 г. об отмене тарханов. Это означало, что тяжесть несения общегосударственных налогов перекладывалась на плечи крестьян черных волостей, а также крестьян светских феодалов, ухудшив их и без того сложное положение.

Постепенное обезземеливание крестьян, переход черносошных земель в орбиту эксплуатации светскими и духовными феодалами сопровождались в годы опричнины резким ростом податей, взимаемых государством, и земельной ренты в пользу светских и духовных землевладельцев.

В годы опричнины происходили серьезные сдвиги в формах феодальной ренты. Усилился процесс развития барщины, наметившийся уже в середине XVI в. 50-60-е годы XVI в. были временем наибольшего расширения барской запашки в новгородском поместье. Это в свою очередь стимулировало развитие там барщины[2109]. О широком распространении барщины в 60-е годы свидетельствуют материалы небольшого Краснохолмского монастыря (в Бежецком Верхе). Здесь уже в 1564 г. доля барщины составляла не менее 2/3 общего размера крестьянских повинностей[2110].

Наблюдения И.И. Полосина и И.И. Смирнова раскрывают особенности развития крепостничества в Новгородской земле на материалах послушных грамот. Впервые И.И. Полосин обратил внимание на разницу в формулах, имеющуюся в ввозных и послушных грамотах Шелонской пятины XVI в. Этими грамотами устанавливались права помещика на землю и крестьян, а содержавшаяся в них характеристика форм эксплуатации крестьянского труда позволила исследователю сделать вывод о развитии крестьянского закрепощения во второй половине XVI в. В частности, Полосин отметил разницу между грамотами 50-х и 60-х годов XVI в., указав на то, что с начала 70-х годов помещики приобретают почти повсеместно право произвольной переоброчки крестьян, что, возможно, связано с испомещением опричных[2111].

Наблюдения Полосина развил И.И. Смирнов. Он четко указал на существование трех групп «формул, определяющих права помещика по отношению к крестьянам. Первая (старая) формула: «доход бы есте денежный и хлебной и мелкой доход давали, по старине»; вторая (переходная) 60-х годов XVI в.: «пашню его пахали, где собе учинит, и оброк платили»; третья (новая) 70-х годов: «пашню его пахали и оброк платили, чим вас изоброчит». Последняя формула характеризует «освящение законом практики опричнины», рост эксплуатации крестьян[2112].

Отмеченные особенности формул в Северо-Восточной Руси, касающихся барской запашки и уплаты оброка, величина которого устанавливалась самим помещиком («чим вас изоброчит»), появились уже в 40-50-х годах XVI в.[2113]

При анализе лапидарных клаузул послушных грамот также нельзя отвлекаться от изучения канцелярий, в которых они возникли. Наиболее раннюю форму крестьянских повинностей находим в новгородских грамотах за приписыо Богдана Колупаева и Степана Калитина[2114].

В начале 60-х годов появляется в послушных грамотах специальное упоминание о барской запашке: «Пашню пахали и доход давали по старине»[2115]. Крестьяне к барской запашке в Шелонской пятине очевидно, только еще начинали привлекаться. В грамотах за приписью Шевеля Григорьева и Федора Фаева встречаем характерную оговорку: «Пашню его пахали, где собе учинит»[2116]. Тогда же в послушных за приписью Ф. Фаева (одного и с товарищами) слова об уплате дохода по старине заменяются менее определенными словами: «Оброк его платили».

В подавляющем большинстве грамот 1563–1569 гг. находится переходная клаузула: «Пашню его пахали и оброк платили»[2117]. Эта формула, конечно, предоставляла самые широкие возможности для повышения крестьянских оброков, ибо не ограничивала помещичий произвол «стариной». Изредка появлялась оговорка: «Оброк платили чем вас изоброчит» (в грамотах за приписью Нечая Шестакова и Федора Фаева)[2118].

В 1570 г. подьячий Михаил Парфеньев также предпочитал формулу: «Слушали и пашню на него пахали и доход ему хлебной платили чем вас… изоброчит»[2119]. Вероятно, обе клаузулы на практике должны были означать одно и то же. Впрочем, последняя формула, как более четкая, получила распространение в

1571–1573 гг., особенно в грамотах за приписью Ивана Собакина и Петра Протасьева.

В годы опричнины барщина расширяется не только в Новгороде, но и в других районах Русского государства. А.Х. Горфункель приводит интересные данные, свидетельствующие о росте монастырской запашки и применении наемного труда («казаков») в вотчинах Кирилло-Белозерского монастыря к 1567/68 г.[2120].По вычислениям В.И. Корецкого, с середины XVI в. по начало 80-х годов XVI в. государственные повинности волостных крестьян в центре России увеличились почти в 3 раза[2121]. Вместе с тем и резко возрастают реальные размеры денежных оброков,

как это можно проследить на новгородских материалах. Так, если в 1564 г. оброк крестьян Шелонской пятины составлял 84 деньги (новгородок), то в 1576 г. они платили уже 200 денег[2122]. Если учесть, что за это время реальная стоимость рубля не уменьшилась[2123], то можно констатировать огромный рост крестьянских повинностей. Это, впрочем, понятно. Запустение поместий приводило к тому, что оставшееся население вынуждено было выносить на себе все усиливающиеся помещичьи поборы. По данным писцовых книг Вотской пятины 1568 г. (сравнительно с книгами 1539 г.), можно отметить постепенный рост доли денежного оброка в феодальной ренте (с 6,4 до 15,9 %) и перевод мелкого дохода на деньги[2124].

Деревни пустели не только из-за того, что война поглощала людские ресурсы страны. Псковский летописец, описывая осенний поход в Ливонию в 1560 г., со скорбью замечает: «Пскову и пригородам и селским людем, всей земли Псковъской проторы стало в посохи много, в розбеглой место посохи новгороцкой, посоху наимовав посылали с сохи по 22 человека, а на месяц давали человеку по 3 рубли, а иныя и по полчетверта рубли и с лошадьми и с телегами под наряд»[2125].

Поход на Новгород и Псков в 1570 г. сопровождался не только истреблением тысяч ни в чем не повинных людей, конфискацией имущества и «правежом» выкупа, но и набором посохи для оборонительных и других работ в Ливонии[2126]. «И от того налогу и правежу вси людие новгородцы и псковичи обнищаша и в посоху поидоша сами, а давать стало нечего, и тамо зле скончашася нужно от глада и мраза и от мостов и от наряду». В Ливонскую землю отправлялись также русские люди из замосковных городов: «Запасы возили из дальних городов из замосковных, и наполни грады чюжие рускими людьми, а свои пусты сотвори»[2127].

Все это создавало невыносимые условия жизни для крестьян. Имелись, конечно, в стране и богатые крестьяне1[2128], но гораздо больше было бедняков. Таубе и Крузе сообщают, что требования снарядить в поход непомерно большое число воинов (под угрозой казни или тюремного заключения) разоряли не только феодалов, но и их крестьян. Служилые люди «стали брать… с бедных крестьян, которые им были даны, все, что те имели; бедный крестьянин уплачивал за один год столько, сколько он должен платить в течение десяти лет. Огромные имущества были разрушены и расхищены так быстро, как будто бы прошел неприятель»[2129]. Даниил Принц в 1576 г. также писал о тяжелом положении русских крестьян: «Положение крестьян самое жалкое: их принуждают платить по несколько денег каждую неделю великому князю и своим господам»[2130].

Генрих Штаден считал, что для русского крестьянина единственное средство спасения было «заложиться» за крупного собственника — за царя, митрополита или еще кого-либо. «Если бы не это, то ни у одного крестьянина не осталось бы ни пфеннига в кармане, ни лошади с коровой в стойле… Крестьянин хочет ухорониться… чтобы ему не чинили несправедливости»[2131].

Разорение крестьянства, обремененного двойным гнетом (феодала и государства), дополнялось усилением помещичьего произвола, что подготавливало окончательное торжество крепостного права. Таков был один из результатов опричнины. Это и понятно. «…“Реформы”, проводимые крепостниками, — писал В.И. Ленин, — не могут не быть крепостническими по всему своему облику, не могут не сопровождаться режимом всяческого насилия»[2132].

Одной из широко распространенных форм крепостнического произвола было фактическое дозволение опричникам вывозить крестьян из владений земских. Штаден писал, «кто не хотел добром переходить от земских под опричных, тех вывозили насильством и не по сроку. Вместе с тем увозились или сжигались (и крестьянские) дворы»[2133]. И здесь мы сталкиваемся с основной особенностью опричнины: старые формы удельных времен (свобода крестьянского выхода) используются для новых целей, т. е. для дальнейшего закрепощения. Вероятно, речь шла только о вывозе крестьян у светских феодалов. Но так или иначе с начала 70-х годов XVI в. в жалованных монастырских грамотах и частных грамотах появляется настойчивое предписание: «Крестьян… без отказу и не по сроку… ни которым людем не возити»[2134]. Длительное время в начале 70-х годов XVI в. тянулась тяжба в опричнине Суздальского уезда между Покровским монастырем и дворцовыми приказчиками, которые вывозили «сильно, не по сроку, без отказу и безпошлино» монастырских крестьян[2135].

В годы опричнины закон о Юрьевом дне продолжал действовать. Некоторые крестьяне уходили к более предприимчивым или удачливым помещикам, уплатив необходимые в таких случаях подати. Так, крестьяне села Пилоли Толдожского погоста после смерти весной 1570 г. помещика Григория Колягина вышли осенью этого же года «о сроце о Юрьеве дни, с отказом» к князю Василию Белосельскому и к И.И. Скобельцыну, уплатив «отказ и выход» приказчику Колягина[2136].

Однако обстановка опричнины с ее экономическими потрясениями и распрями среди самих феодалов отнюдь не содействовала утверждению начал законности в отношениях крестьян и помещиков. Гораздо чаще энергичные хищники из новых «господ на час» свозили крестьян в приобретенные ими разными средствами пустоши. Так, ранней весной 1571 г. («в великое говение») Федор Яковлев сын Осокин вывез «сильно» крестьян деревни Щепы в свое усадище Шелонской пятины[2137].

Новгородский помещик Юрий Андреев сын Нелединский происходил из бежецких землевладельцев[2138]. Когда в январе — марте 1571 г. в его поместьях Вотской пятины производился обыск, то выяснилось, что сам помещик в своем новгородском владении не бывал (там находился его приказчик), а проживал в Бежецком Верхе[2139] Впрочем, Юрия царь взял в «опришнюю»[2140] Весной 1570 г. (на «великое говино», т. е. говенье) пришел указ, требовавший высылать опричных людей из земщины. Приказчик Нелединского покинул Вотскую пятину, причем «и помещиков доход весь сполна на крестьянех взял о Николени дни осенъним»[2141]. В результате обыска выяснилась картина постепенного запустения новгородских владений Нелединского, причем самоуправство опричников выступало совершенно отчетливо. Так, крестьянин деревни Перносарь, Абрам Курыханов с детьми вышел в Юрьев день (26 ноября) 1569 г. за Русина Волынского. Вероятно, при этом крестьянин «выхода» не уплатил, ибо подьячий Петр Григорьев хотел его вернуть прежнему господину. Однако весной 1570 г. «тих крестьян, приехав из опришнины, из Михайловского погоста… у Петра, и у старосты, и у цоловалников выбили и вывезли их в опришнюю в Михайловской погост… без отказу и без пошлин»[2142].

Некоторые крестьяне сами выходили к опричным помещикам, рассчитывая укрыться за сильными людьми от полуофициального разбоя. Так, крестьянин деревни Омосова Иван Патрикеев «вышол из тое деревни в опришнину» осенью 1570 г. «без отказу и без выходу»[2143].