Глава IV Земский собор 1566 г

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава IV

Земский собор 1566 г

Литература о земских соборах велика. Особенно усилился интерес к ним за последние годы. Соборам XVI в. посвящены специальные исследования М.Н. Тихомирова, В.И. Корецкого и С.О. Шмидта[747]. Однако Земский собор 1566 г. в советской историографии специально не рассматривался, в то время как появились новые материалы, которые позволяют пересмотреть представления о соборном представительстве XVI в. Имею в виду публикацию источников о государеве дворе в XVI в.[748] и исследования о составе высших правительственных учреждений, опричников и лиц, казненных в годы опричнины[749].

Впервые проблема земских соборов в русской исторической литературе была поставлена в середине XIX в. в условиях подготовки буржуазных реформ. Историки так называемого «государственного направления» в дворянско-буржуазной историографии (С.М.Соловьев и Б.Н. Чичерин) рассматривали собор 1566 г. как одно из свидетельств борьбы государственного начала, представленного Иваном Грозным, с родовым, выразителем интересов которого было боярство. По мнению С.М. Соловьева, собор 1566 г. Иван IV созвал потому, что не хотел единолично решать вопрос о Ливонской войне. Подозревая в неискренности бояр, а также зная о враждебности народа к опричникам, Царь решил обратиться на этот раз «ко всей Земле»[750].

Главным оппонентом С.М. Соловьева по вопросу о земских соборах выступил идеолог раннего славянофильства К.С. Аксаков. Его основная мысль сводилась к тому, что создание единого государства на Руси привело к возникновению Земского собора: «первый царь созывает первый Земский собор… отношения Царя и народа определяются: правительству — сила власти, земле — сила мнения». Земский собор имеет «одну чисто нравственную силу мнения, без всякой примеси внешней принудительности»[751]. Идеалистические представления о народности земского собора совмещались у Аксакова с либеральной трактовкой характера деятельности этого учреждения.

Отвечая К.С. Аксакову, С.М. Соловьев отрицал преемственность земских соборов от древнерусского веча и считал бездоказательным, что на соборе 1566 г. высказывалось мнение народа, что он «был собором всей России». «Где же выборные из городов, из областей?» — спрашивал Соловьев. Иронизируя, он говорил: «Значит, гости и лучшие купцы московские были представителями всех областей объединенной России?»[752]. В ответных замечаниях К.С. Аксаков в последних словах Соловьева усмотрел неточность, считая, что на соборе 1566 г. «присутствовали не одни гости и купцы московские, а в числе их многие купцы смоленские (22 чел.) и даже один костромитин»[753].

Развивая построение Соловьева, В.Н. Чичерин исходил из тезиса о том, что Россия, как и другие европейские страны, «при устроении государства прошла через период земских собраний… как Филипп Красивый собирает Генеральные штаты, ища в них опоры против папской власти, так Иван IV, два с половиною века спустя, созывает Земский собор для решения дела о войне или мире с Польшей». Земские соборы, по его мнению, созданы самим правительством лишь в административных целях. В.Н. Чичерин не придавал земским соборам никакого политического значения, ибо они не имели юридических прав, и отрицал выборность соборных представителей в XVI в. А самые мнения участников собора 1566 г… по его мысли, скорее всего были внушены «желанием» правительства. Об этом свидетельствует их единообразие[754].

Автор обобщающего исследования о земских соборах В.Е. Латкин, как В.Н. Чичерин и В.И. Сергеевич, изучал русские земские соборы в сравнении с западноевропейскими представительными учреждениями, но заимствовал от славянофилов мысль о стремлении царя опереться на народное мнение. Он считал, что созвание собора 1566 г. «вызвано было необходимостью для представителя верховной власти искать опоры в народе» ввиду «сумбура» во внешней и внутренней политике в годы опричнины[755].

Несмотря на различия во взглядах «государственников» и славянофилов, и те и другие, оставаясь на позициях буржуазно-дворянского либерализма, фактически отказывались приписать соборам самостоятельную роль в политической жизни страны, которая, по их мнению, направлялась «мудрою волею монарха».

Первые оценки исторического значения земского собора 1566 г. носили по преимуществу публицистический характер, ибо не были основаны на специальном изучении источников и в первую очередь соборного приговора 2 июля 1566 г.

К серьезному исследованию этого памятника впервые обратился в начале 90-х годов XIX в. В.О. Ключевский. Он правильно подчеркнул, что нельзя на состав и деятельность соборов XVI в. механически переносить представления, складывающиеся при исследовании земских соборов XVII в., ибо деятельность последних протекала в иной обстановке.

Сравнивая состав участников собора 1566 г. с тысячниками, Ключевский пришел к выводу, что перед нами в обоих случаях столичные дети боярские, хотя и не порвавшие еще связь с уездным дворянством. «Столичный дворянин из переяславских или юрьевских помещиков являлся на собор представителем переяславских или юрьевских дворян потому, что он был головой переяславской или юрьевской сотни, а головой он становился потому, что был столичный дворянин; столичным же дворянином он становился потому, что был одним из лучших переяславских или юрьевских служилых людей… по породе и по служебной исправности». Итак, первичным источником соборного представительства В.О. Ключевский считал «доверие правительства»[756].

Земский собор 1566 г. был, по его образному выражению, «совещанием правительства со своими собственными агентами»[757]. Среди представителей было много дворян, происходивших из западных районов государства, так как при решении вопроса о продолжении войны правительство нуждалось в совете квалифицированных экспертов[758].

В.О. Ключевский настойчиво проводил мысль о коренном различии между западноевропейскими сословно-представительными учреждениями и земскими соборами. Последние объявлялись детищем верховной власти, частицей административного аппарата, не имевшего глубокой подосновы в условиях социально-экономической жизни общества.

Зависимость построений В.О. Ключевского от взглядов Б.Н. Чичерина очевидна. Первый лишь развивал мысль о том, что на соборе 1566 г. участвовали представители не областного, а столичного дворянства[759]. В рассуждениях В.О. Ключевского схема Б.Н.Чичерина была несколько ограничена внесением в нее элементов «представительства»: Ключевский считал тысячников I и II статьи по их положению уполномоченными провинциальных дворян, хотя по должности они были правительственными агентами.

Схема В.О.Ключевского надолго утвердилась в исторической литературе[760].

Некоторые коррективы к построениям Ключевского внес М.В. Клочков, посвятивший Земскому собору 1566 г. специальную статью, в которой он тщательно проследил по разрядным записям служебные назначения участников собора 1566 г. Клочков выяснил, что дворянские полки составлялись из детей боярских разных уездов. Головы полков назначались или воеводами, или Разрядом. При этом «очень часты были случаи, когда во главе уездных сотен стояли лица, совершенно не связанные с сотней местными узами»[761]. Отсюда делался вывод об ошибочности мнения Ключевского о том, что Земский собор 1566 г. был совещанием правительства с его агентами. При этом на первом плане «стояла служба и военно-административное положение, землевладельческая же связь была обстоятельством привходящим». Автор считал, что на собор призваны были лица, представлявшие те города, где они в то время служили головами или воеводами[762].

Построение Ключевского было подвергнуто резкой критике М.Н. Покровским, по мнению которого Земский собор нельзя рассматривать только как совещание правительства со своими агентами. «Звание правительственного чиновника и выборного депутата, — писал он, — вовсе не исключают друг друга». В средние века «естественным представителем каждой группы являлся ее официальный глава». Преобладание служилых людей в составе Земского собора 1566 г. объясняется тем, что служилые люди — землевладельцы «представляли собой экономически господствующий, а стало быть, и политически наиболее влиятельный класс». Покровский настаивал на близости земских соборов к сословно-представительным учреждениям Западной Европы[763]. В работе Покровского была сделана первая попытка показать классовую структуру Земского собора 1566 г.

В других работах, появившихся после революции 1905–1907 гг., обосновывался и развивался тезис Чичерина-Ключевского о казенно-административной сущности земских соборов XVI в.[764]

С.Л. Авалиани[765], наоборот, исходил из взгляда на Земский собор как на учреждение, аналогичное западным генеральным штатам, ландтагам, парламентам, т. е. сословно-представительным собраниям.

Вопреки Ключевскому, он считает, что «на соборе присутствовали представители из разных концов Московского государства», а не только столичные дети боярские и служилые люди областей, близких к району военных действий. Конечный вывод автора сводится к тому, что «древнерусское соборное представительство XVI в. было истинным представительством», причем даже выборным, судя по соборам 1610–1611 г.[766] К сожалению, эти ответственные выводы Авалиани строит не на конкретных материалах XVI в., а на сопоставлении с более поздними явлениями, против чего справедливо предостерегал еще В.О. Ключевский. Полезным, хотя и неполным, явилось приведение Авалиани данных о службах и землевладении 125 участников собора 1566 г.

Советские историки рассматривают земские соборы как один из важнейших органов власти, созданный господствующим классом феодалов. С.В. Юшков выдвинул тезис о том, что с середины XVI в. на Руси складывается сословно-представительная монархия, одним из главных признаков которой были земские соборы[767]. К.В. Базилевич возражал Юшкову, считая, что сословная монархия сложилась в России с конца XV в., причем, в отличие от других европейских стран, сословия не ограничивали, а поддерживали верховную власть[768]. Однако некоторые историки не разделили взглядов К.В. Базилевича по данному вопросу и отстаивали представление о России второй половины XVI в. как о сословно-представительной монархии. Факт поддержки земскими соборами централизованных мероприятий правительства вполне соответствовал и деятельности сословно-представительных учреждений Западной Европы, которые на раннем этапе своей истории служили одним из средств укрепления власти господствующего класса[769].

Яркую картину кипучей деятельности земских соборов XVI в. нарисовал М.Н. Тихомиров[770]. Большое принципиальное значение имеет общая оценка М.Н. Тихомировым деятельности соборов как сословно-представительных учреждений. Он решительно отвел представления В.О. Ключевского об участниках Собора 1566 г. как о простых доверенных лицах правительства. Привлечение летописных материалов позволило ему всесторонне осветить историческую обстановку деятельности земских соборов XVI в., в том числе собора 1566 г.

Земский собор, заседания которого начались 28 июня 1566 г., должен был решить вопрос, на каких условиях московскому правительству следует добиваться заключения мира с Великим княжеством Литовским.

Переговоры с литовскими послами в конце 1563 — начале 1564 г., происходившие после взятия русскими войсками Полоцка, не дали никаких результатов, поскольку обе стороны заняли непримиримые позиции. Возобновившиеся военные действия не были уже столь успешными для России. Взятие пограничной крепости Озерища (ноябрь 1564 г.) было лишь слабой компенсацией за поражение, понесенное русскими войсками на реке Уле. Война принимала затяжной характер и не сулила радужных перспектив ни Литве, ни России.

Положение в Великом княжестве Литовском накануне открытия мирных переговоров с Россией было крайне напряженным. Продолжительные войны привели к истощению государственных финансов, усилению налогового гнета. На Виленском (ноябрь 1565 г.) и Берестейском (апрель 1566 г.) сеймах были приняты решения о сборе «поголовщины» для уплаты денежного жалованья наемным войскам[771]. Рост корпоративных привилегий литовской шляхты препятствовал созданию боеспособного войска. Согласно статуту 1566 г. государь ничего нового не мог ввести в стране без санкции сейма. По польскому образцу укреплены были сословные земские и городовые суды. Литовское дворянство, убедившись в невозможности выиграть войну с Москвой без серьезной поддержки со стороны польских войск, все более и более решительно ставило вопрос об унии с Польшей. Однако крупное магнатство, стоявшее у власти в Великом княжестве, медлило с заключением унии, рассчитывая добиться у короля сохранения своих старинных прав.

Тревожным было и внешнеполитическое положение Литвы: продолжавшиеся конфликты со Швецией из-за Ливонии и необеспеченность южных границ от крымских набегов были чреваты серьезными осложнениями в случае расширения военных действий с Россией.

Направляя в Москву новое посольство, литовское правительство вряд ли думало об установлении мирных отношений, поскольку по опыту переговоров 1563 г. знало неприемлемость для Ивана IV литовских условий мира. Новая дипломатическая акция Сигизмунда II преследовала более скромные цели — заключение долголетнего перемирия. Королю Литвы нужна была передышка, чтобы в спокойных условиях осуществить унию с Польшей и устранить внутренние неурядицы в стране.

Несколько иная обстановка складывалась в России. Русскому правительству удалось осенью 1564 г. добиться заключения перемирия со Швецией. Дело шло к установлению союзнических отношений между этими государствами. Набеги крымского союзника Литвы на южные окраины России уже не казались столь опасными благодаря целой системе укреплений, возведенных к этому времени («засечная черта»), и регулярной дозорной службе, за исправным ведением которой внимательно следило русское правительство. С конца апреля по конец мая 1566 г. сам Иван IV совершил объезд Козельска, Белева, Волхова, Алексина и других порубежных мест, которым угрожали крымские набеги[772]. А.И. Яковлев считает это «досмотром если не всей, то большой части засечной черты, которая, вероятно, была закончена именно к этому времени»[773].

Крепостной барьер, противостоявший литовским городам-крепостям, должен был преградить путь и на Запад в случае повторения походов литовских войск на Русь. В июле 1566 г. завершили строительство крепости Усвят недалеко от недавно завоеванного Озерища[774]. С севера и юга Полоцк обороняли крепости Сокол на Наровской дороге и Ула (отстроенные к октябрю 1566 г.), а с лета 1567 г. — и построенная крепость в Копье[775]. В эти же годы сооружены были крепости Суша (лето 1567 г.)[776], Ситна (на Великолукской дороге), Красный и Касьянов (на реке Оболе). Все они прикрывали водные пути, шедшие к Полоцку[777]. Позднее, к 1571 г., выстроили крепость Нещерду[778]. Строительство этих укрепленных пунктов на недавно присоединенной земле означало, что Россия считала вопрос о ее будущем уже решенным.

Как будто благоприятствовала Ивану IV и внутриполитическая обстановка. После казней боярина А.Б. Горбатого и других видных деятелей к первой половине 1566 г. поутихли опричные репрессии, что вносило некоторое успокоение в жизнь страны. Весною 1566 г. был возвращен из ссылки опальный князь М.И. Воротынский. В русское войско вернулся один из виднейших полководцев. Гарантией лояльности князя должны были стать поручные грамоты, взятые по нему в апреле того же года. Воротынский присягнул в том, что никогда не отъедет и не станет хотеть «лиха» государю[779]. Поручные грамоты дали и бояре И.П. Федоров, В.Ю. Траханиотов, И. А. Шуйский, окольничие М.И. Колычев, Н.В. Борисов, а также несколько княжат. Они ручались за Воротынского 15 тысячами рублей и своими «головами». В свою очередь у этих лиц Воротынского «выручили» около 120 детей боярских[780]. Помилованному князю вернули жребий в Воротынске, Одоев и Новосиль, но с полунезависимого положения «слуги» низвели до боярина[781]. В мае 1566 г. возвращена была значительная часть опальных казанских жильцов[782]. В том же месяце царь «пожаловал» Владимира Андреевича: разрешил ему построить в Москве двор на том месте, где он был ранее, и даже придал ему дворовое место И.Ф. Мстиславского[783]. В Думу вошли близкие к старицкому князю боярин князь П.Д. Пронский и окольничий Н.В. Борисов-Бороздин[784]. Словом, создавалось хотя и не вполне устойчивое, но все-таки относительно спокойное состояние, которое давало возможность московскому правительству в нормальной обстановке рассмотреть вопрос об условиях мира с Великим княжеством Литовским.

Литовские послы Ю. Ходкевич «с товарищи» прибыли в Москву 30 мая 1566 г., а 9 июня 1566 г. с ними начались переговоры[785]. Так как Иван IV не вполне доверял Боярской думе, где пользовались влиянием сторонники Адашева, выступавшего в свое время против Ливонской войны, он поручил вести переговоры наиболее доверенным лицам. Это были боярин В.М. Юрьев, оружничий А.И. Вяземский, думный дворянин П.В. Зайцев, печатник И.М. Висковатый и думные посольские дьяки А. Васильев и Д. Владимиров[786], т. е. преимущественно опричники, выражавшие прежде всего точку зрения самого Ивана IV. Кроме В.М. Юрьева, одного из инициаторов опричнины, к 1566 г. уже были опричниками Вяземский, Зайцев и Владимиров. И. Висковатый хорошо был известен как сторонник решительной борьбы за Ливонию.

Главной задачей переговоров было решить территориальный вопрос. Первоначально русские представители, как и во время переговоров И декабря 1563 г., обусловили заключение мира передачей России Киева, Любеча, Орши, Могилева, Луцка, Ровно, Бреста, Галича, Каменца, Львова, а также всей Ливонии («Вифляндской земли»)[787]. Московское правительство твердо заявило ту программу воссоединения русских, украинских и белорусских земель, которую оно упорно продолжало отстаивать и впоследствии, в XVII в. В этот максимальный план, как и в 1563 г., уже вскоре были внесены коррективы: Иван IV давал согласие на заключение мира в случае возвращения древних русских земель — Киева, Гомеля, Витебска и Любеча, а также Ливонии[788]. Размер уступок, на которые могло пойти литовское посольство, был гораздо скромнее: передача давно уже находившегося в составе России Смоленска, а также Полоцка, Озерищ и той части Ливонии, которую в момент переговоров занимали русские войска[789].

17 июня состоялось заседание Боярской думы, которая выслушала сообщение комиссии о ходе переговоров и приговорила (приняла решение): поскольку литовская сторона не согласна на возвращение древнерусских земель, мира не заключать, а ограничиться перемирием.

Камнем преткновения на этот раз оказалась Ливония. Русские представители в переговорах 19, 21 и 25 июня настаивали на том, что «Вифлянская земля — вотчина государя нашего от прародителей его»[790]. Россия стремилась получить всю Ливонию до рек Лива и Двины[791]. Видя непреклонную позицию литовского посольства, Иван IV пошел на серьезные территориальные уступки. Он согласился оставить за Великим княжеством Литовским часть ливонских городов между реками Западной Двиной и Эвстом (Влех-Мариенгаузен, Резекне-Режица, Лудзень-Лужа, Динабург-Невгин). Его главная цель состояла в присоединении Риги, обладание которой давало колоссальные возможности в развитии экономических связей со странами Западной Европы[792]. Литовское посольство соглашалось подписать перемирие с Москвою только на условиях сохранения существовавшего в 1566 г. положения вещей.

Длительные споры велись и о русско-литовской границе у Полоцка[793]. Русская сторона требовала передачи городов и волостей Полоцкого повета, лежащих по левобережью Западной Двины в 25–30 км от Полоцка[794], с целью обеспечения безопасности этой важной крепости, а «поступалась» городами Дрысь, Лепель, Белмеки, Кобец и другими, которые и без того находились под литовской властью.

Литовская сторона соглашалась лишь на установление границы по Двине, в 5 верстах севернее Полоцка (по реке Оболи) и в 15 — южнее его (до реки Ропницы)[795]. Но этот спор не имел существенного значения. Стремясь получить Ригу, Иван IV предлагал даже вовсе очистить занятую русскими часть Полоцкого повета, Озерище и Усвятскую волость.

Вопрос, следовательно, сводился к следующему: или отказ русского правительства от Риги и заключение долгосрочного перемирия, или разрыв переговоров и продолжение напряженной Ливонской войны.

Вот для решения этого важнейшего вопроса уже понадобился созыв не Боярской думы, а Земского собора, более широко представлявшего интересы господствующего класса России[796]. Этим созывом правительство хотело добиться санкционирования своей твердой позиции в переговорах и возложить на членов Земского собора ответственность за последствия их возможного срыва[797]. Изучение деятельности Земского собора 1566 г. следует начать с выяснения его состава[798]. По-видимому, все участники заседаний перечислены в соборной грамоте 1566 г. — основном сохранившемся источнике по его истории[799].

Всего на Земском соборе присутствовало 374 человека. Духовенство (так называемый освященный собор) представляли три архиепископа, шесть епископов, 14 игуменов и архимандритов, девять старцев[800] и келарей — всего 32 человека. Боярская дума, также принимавшая участие в соборных заседаниях, состояла из 30 человек (17 бояр,[801] трех окольничих, двух казначеев, одного «у бояр в суде», шести думных дьяков и одного печатника). 204 человека входили в состав дворянских представителей (96 детей боярских первой статьи[802], 99 детей боярских второй статьи, три торопчанина и шесть лучан). Дьяков и приказных людей было 33. Представители «третьего сословия» образовали крупную группу участников в 75 человек (гостей — 12, торговых людей москвичей — 41, смольнян — 22). Наглядное представление о составе собора дает следующая таблица.

Таким образом, на Земском соборе 1566 г. мы видим решительное преобладание дворянства. Это является несомненным свидетельством возросшей политической активности широких кругов класса феодалов, укрепивших свои социально-экономические и политические позиции в середине XVI в. Отсутствие на соборе крестьян и рядовых посадских людей лучше всего показывает чисто феодальный состав соборных представителей, выражавших интересы господствующего класса.

Сословная кастовость на соборе 1566 г. проявилась в подаче обособленных мнений духовенством, боярами, детьми боярскими первой и второй статьи, приказными людьми и торговыми.

Особенности созыва собора и организации служилого люда, а также другие обстоятельства накладывали свой отпечаток на группировку его участников при подаче мнений. Рассмотрим состав каждого из «чинов», участвовавшего в заседании собора 1566 г.

В июле 1566 г. в Москве находился весь освященный собор, который после ухода на покой митрополита Афанасия 20–24 июля избрал главою русской церкви соловецкого игумена Филиппа (Колычева)[803]. Из высших церковных иерархов не было митрополита и полоцкого архиепископа (он умер незадолго до собора) и серьезно болевшего глубокого старика тверского епископа Акакия[804].

Если сравнить список игуменов и архимандритов, присутствовавших на соборе 1566 г., с аналогичным списком, помещенным в приговоре 1580 г.[805], то увидим, что большинство настоятелей крупнейших монастырей в земском соборе 1566 г. не участвовало: на нем было всего 14 настоятелей, тогда как в 1580 г. их было 39[806], в том числе отсутствовавшие на земском соборе 1566 г. архимандриты Троице-Сергиева, Спасо-Ярославского, Спасо-Евфимьева (Суздальского), Нижегородского, Печерского, Юрьевского Новгородского монастырей, игумены Пафнутьева, Боровского, Ферапонтова, Спасо-Прилуцкого и других монастырей. Конечно, поскольку собор 1580 г. был церковным и решал дела, касавшиеся монастырского землевладения, главы духовных корпораций, как это отметил М.Н. Тихомиров, приняли в нем более широкое участие. Что касается земского собора 1566 г., то на нем, главным образом, присутствовали старцы московских монастырей (15 человек), а также монастырей запада и северо-запада (6 человек)[807] — картина, аналогичная, как мы увидим ниже, составу дворянских представителей.

Наиболее сложным является вопрос о характере дворянского представительства на земском соборе 1566 г. Прежде всего рассмотрим деление соборных представителей, дворян, на статьи сравнительно с составом дворян по тысячной книге 1550 г. Среди 204 дворянских представителей на соборе 1566 г. было 83 тысячника и 13 сыновей тысячников[808]. Дети боярские собора 1566 г. подразделялись на два, а тысячники в свое время — на три статьи.

В.О. Ключевский считал, что дворянские представители на соборе «распределялись по статьям только при обсуждении предложенных собору вопросов и при подаче мнений, но это распределение не выражало их представительного значения». По своему служебному положению они, как считает Ключевский, принадлежали к высшему столичному дворянству, делившемуся, судя по тысячной книге, на три ранга или статьи[809].

Для того, чтобы решить вопрос, соответствовали ли статейные рубрики приговора 1566 г. делению тысячников, представляем следующую таблицу:

Налицо полное соответствие статей Тысячной книги 1550 г. статьям приговора 1566 г. Тысячники первой статьи к изучаемому времени получили уже думные чины. Только двое соборных представителей (Д.Ю. Кашин и В.Г. Салтыков) были детьми таких тысячников. Новгородские, псковские и торопецкие тысячники, помещики первой и второй статьи, как известно, по своему окладу приравнивались соответственно к тысячникам-детям боярским второй и третьей статьи[810]. Но если так, то, судя по приведенной таблице, вторая и третья статьи детей боярских Тысячной книги (и первая и вторая статьи северорусских помещиков) соответствовали двум статьям соборного приговора 1566 г.[811]

Вторая статья тысячников (и первая статья северорусских помещиков) на соборе 1566 г. представлена очень слабо (восемь человек). Среди детей боярских второй статьи приговора таких, естественно, не было ни одного, ибо эта статья соответствовала третьей, а не второй статье Тысячной книги: тысячникам второй статьи «невместно» было присутствовать на соборе среди детей боярских второй статьи. Большая половина тысячников на соборе 1566 г. принадлежала к первой статье, хотя в 1550 г. они еще числились по третьей, т. е. теперь повысились в чине по крайней мере на один ранг. Трудно сказать, существовала ли к 1566 г. третья статья детей боярских. Во всяком случае в приговоре Земского собора о ней не упоминается.

В.О. Ключевский был неправ, когда говорил, что группировка детей боярских по статьям была произведена только при подаче ими мнений: это деление, как это следует из сопоставления Тысячной книги с приговором, было весьма устойчиво. Судя по Тысячной книге и другим разрядным документам, деление детей боярских на статьи производилось по тем «окладам», т. е. земельному и денежному жалованию, которым дворяне верстались во время смотров. Оклады же назначались в полном соответствии с местническими законами XVI в., т. е. по «породе», службе и землевладению. Статьи, как было показано выше, не составляли какой-то неподвижной, замкнутой в себе группы. Дети отцов, записанных по более высоким статьям, иногда вначале служили по низшей статье и только со временем могли перейти в более высокую. Переход из одной статьи в другую отнюдь не был «заказан» для служилого человека в XVI в. Успешная служба на поле брани и при дворе, рост земельных богатств и другие условия содействовали его продвижению по иерархической лестнице.

В литературе уже давно возник недоуменный вопрос, почему в приговоре отдельно упоминаются луцкие и торопецкие помещики[812]. Ключевский, например, их выделение склонен был объяснить тем, что составитель приговора руководствовался классификацией 1550 г. и поэтому не знал, куда поместить торопчан и лучан: ведь они по Тысячной книге делились всего на две статьи, а дети боярские других городов — на три[813].

Военные действия с Великим княжеством Литовским особенно интересовали служилый люд Великих Лук и Торопца. Но это не могло служить достаточным основанием для их обособления. Можайск, Вязьма, Псков и Новгород также принадлежали к числу районов, которые находились под угрозой вторжения с Запада, однако они не удостоились помещения в отдельную рубрику. Здесь нужно учитывать обычную традицию составления аналогичных служилых документов. Оказывается, и в Тысячной книге торопецкие и луцкие помещики помещены в самом конце текста также после новгородцев и псковичей, как и в приговоре[814]. В Дворовой тетради нет ни Пскова, ни Новгорода, ни Великих Лук, ни Торопца. Интересно, что терминология всех трех документов устойчива: служилые люди по северо-западным районам именуются не детьми боярскими, а помещиками или дворянами, ибо они владели своими землями (поместьями) в результате испомещений, произведенных в конце XV — первой половине XVI в.

Июль 1566 г. — это уже второй год существования опричнины, внесшей существенные коррективы в земельно-служилые отношения дворянства. Однако к лету 1566 г. опричные переселения еще заметно не сказались на положении лиц, участвовавших в Земском соборе. Сравнение данных Дворовой тетради с источниками 70-90-х годов XVI в. говорит о том, что служба и владения дворянских представителей собора 1566 г. располагались в тех же районах, как и в 50-х годах XVI в. Так, в писцовых книгах 70-90-х годов упоминаются владения следующих соборных представителей: А.И. Баскакова (Новгород)[815], Ф.И. Берсенева-Беклемишева (Коломна)[816], М.В. Годунова (Вязьма)[817], Ф.М. Елизарова (Муром)[818], В.И. Старого (Москва)[819], В.И. Щербинина (Новгород)[820]. Все они в 50-х годах XVI в. были тысячниками или дворовыми детьми боярскими по тем же городам, где у них и позднее сохранялись владения. Можно было бы подумать, что эти владения получены в результате отмены опричнины в 1572 г., когда возвращались назад конфискованные ранее земли. Но, например, В.И. Щербинин в приговоре помещен между новгородцами И.Д. Щепиным-Ростовским и Г.П. Сабуровым, т. е. он и в 1566 г. сохранял свои владения там, где они были в 50-х годах XVI в. Впрочем, вопрос о возвращении земель мог стоять лишь для вязьмича Годунова, потому как Новгород, Муром, Москва, Коломна в 1566 г. в опричнину не входили.

Правда, некоторые данные писцовых книг не соответствуют Дворовой тетради. Так, у московского сына боярского Ф.Н. Ду-бенского было владение в Коломенском уезде[821]. Но возможность наличия поместий и вотчин в разных уездах у служилых людей XVI в. хорошо известна. Однако Ф.Н. Дубенский и в 1566 г. числился скорее всего по Москве, так как он в приговоре помещен перед москвичами Б.Т. и Л.Т. Раковыми.

В Московском уезде находились владения князя П.И. Татева[822], который помещен в приговоре 1566 г. вместе с стародубскими князьями. Но московские поместья и вотчины раздавались служилым людям (или приобретались ими) обычно в дополнение к основным. Поэтому П.И. Татев, вероятно, в 1566 г. (как и в середине века) служил по Стародубу.

В боярском списке 1576/77 г.[823] упоминаются по тем же городам, как в Тысячной книге и Дворовой тетради: М.Н. Глебов (Рязань)[824], А.Ф. Загряжский (Боровск), А.И. Колтовский (Таруса), П.Ф. Колычев (Белев), В.М. Ржевский (Белев)[825], Г.П. Сабуров (Новгород)[826]. В Московской десятне 1578 г. упоминаются В.И. Старого-Милюков и Д.И. Мезецкий[827].

О том, что материалом Дворовой тетради можно пользоваться для характеристики служилого положения дворян в середине 60-х годов XVI в., говорит поручная по И.П. Яковлеву 1564/65 г.[828] Здесь среди поручителей названы М.Н. Глебов, Ф.М. Зелов, Д.Б. Молоцкий и И.Я. Федцов с указаниями на те же города, по которым они служили в 50-х годах XVI в. В грамоте упоминаются Тит Кобяков и А.П. Хитрово, служившие по тем же городам, как и их братья (Тирон Кобяков и Л.П. Хитрово)[829]. В 1655 г. считался Юрьевичем К.И. Жеребятичев[830].

Но даже не эти случайно сохранившиеся данные решают вопрос. Дело заключается в самом приговоре 1566 г. До сих пор исследователи не обращали внимания на порядок размещения детой боярских внутри самих статей приговора. Если попытаться определить города, по которым служили соборные представители, то окажется, что каждая статья обычно начинается с перечня служилых князей, затем идут дети боярские основных русских территорий и в самом конце новгородцы, псковичи и торопчане. Этот порядок полностью соответствует разрядной документации середины XVI в.

Как будет показано ниже, больше всего соборных представителей было из западнорусских городов — Можайска, Вязьмы, Новгорода, Пскова и др. Хотя Можайск и Вязьма уже в 1565 г. вошли в опричнину, можаичи и вязьмичи 50-х годов XVI в. присутствовали на соборе 1566 г. в силу своего служилого положения в середине века. Если бы они в годы опричнины были переселены из своих уездов в другие, то наличие компактной группы «бывших» можаичей и вязьмичей объяснить было бы невозможно. Следовательно, опричные переселения основной массы соборных представителей не коснулись.

Кроме того, в соборном приговоре дети боярские часто расположены в статьях не в случайном порядке, а определенными группами. Например, в I статье вместе помещены ряд москвичей[831], переславцев[832], новгородцев (сначала Шелонской, затем Вотской пятины)[833], во II статье можно обнаружить группы галичан[834], козличей[835], москвичей[836], новгородцев[837]. Конечно, эти группы не столь определенные, как скажем, в Тысячной книге и Дворовой тетради. Кроме того, со времени составления этих памятников до Земского собора прошло от 15 до шести лет, что внесло существенные коррективы в состав государева двора и в семейно-служилые связи придворных детей боярских. Однако наличие указанных групп также говорит, что Дворовая тетрадь и Тысячная книга вполне пригодны для выявления землевладельческой принадлежности соборных представителей.

К тому же на соборе присутствовали служилые люди только шести опричных городов, в которых происходили переселения, причем «соборян» из четырех городов (Можайск, Вязьма, Галич, Козельск) они явно не коснулись, из остальных двух (Суздаля и Малого Ярославца) было всего 7 человек из 195 участников соборных заседаний. Если даже допустить опричные переселения для 5 человек[838], то они не могут повлиять на общую картину.

Из 195 детей боярских, присутствовавших на Земском соборе, 123 занесены в Дворовую тетрадь[839]. К этому надо добавить 15 тысячников по Новгороду, Пскову и Торопцу, т. е. всего 138 человек.

Некоторые трудности испытывает исследователь, когда интересующее его лицо в Дворовой тетради записано дважды. Но и они преодолимы. Так, Андрей и Борис Тимофеевичи Зачесломские записаны в Дворовой тетради среди галицких и среди вяземских детей боярских. Так как в Тысячной книге (т. е. в более раннее время) Б.Т. Зачесломский фигурирует как галичанин, то позднейшей, казалось бы, надо считать его службу по Вязьме. Но в приговоре 1566 г. оба Зачесломских помещены после галичанина Асанчука Юрьевича Зачесломского. Поэтому мы склонны в конечном счете отнести их к галичанам.

Дважды в Дворовой тетради упомянут Истома Федотович Щепотьев: среди коломенских и каширских детей боярских. Но в первом случае он «почернен» (зачеркнут), т. е. служба по Кашире у него была более поздней. И действительно, в приговоре 1566 г. он находится перед каширянами Юрием и Замятней Петровичами Степановыми.

Князь Василий Федорович Рыбин-Пронский до Дворовой тетради числился и среди детей боярских Рузы и среди детей боярских Костромы. Однако к моменту составления соборной грамоты он скорее всего служил по Костроме. Правда, по Дворовой тетради более поздней надо было бы считать его службу по Рузе[840]. Но она, вероятно, была кратковременной, и к 1566 г. он снова считался костромичом[841].

Из числа известных в середине XVI в. Андреев Плещеевых, служивших по Кашину, Бежецкому Верху и Пскову, вероятно, в соборных заседаниях 1566 г. участвовал псковский помещик, тысячник Андрей Шарапов (Плещеев), ибо интересующее нас лицо значится в приговоре после псковича В.Ю. Сабурова.

Отцы 16 соборных представителей записаны в Дворовую тетрадь, и их дети скорее всего служили по тем же городам.

В Дворовой тетради помещены отцы Федора и Михаила Александровичей (Александр Дмитриевич), Дмитрия и Владимира Ивановичей (Иван Семенович Горбатый) и Федора Осиповича (Осиф Дмитриевич) Мосальских. Все они помещены в приговоры одной компактной группой, что свидетельствует о сходстве их служебно-земельного положения. Отец Федора Романовича Образцова — Роман Игнатьевич — был дворовым сыном боярским по Можайску. Отец Андрея Федоровича Клобукова — Федор Иванович — был дворовым сыном боярским по Переславлю-Залесскому. Дети вязьмича Варгаса Михайловича Бутурлина, Ефим и Степан, вероятно, в 1566 г. также служили по Вязьме, как и Борис Иванович Дементьев — по Бежецкому Верху (так как два Ивана Дементьева в 50-х годах XVI в. были бежичанами). Псковитином был Голова Федорович Соловцев[842], сын Федора Леонтьева, тысячника II статьи по Пскову, который до начала 1561 г. был кормленщиком в Гдове[843]. Отец Никиты Гавриловича Спасителева — Гаврила Иванович — был дворовым по Московскому уезду. А поместье самого Никиты Гаврилова отмечено в московской писцовой книге 1573/74 г.[844] Двое Салтыковых — Василий Глебович и Никита Худяков — были вязьмичами[845], хотя владели землями также и в других уездах. По Калуге служили, конечно, сын калужанина князя Ю.И. Кашина Дмитрий Юрьевич. По рубрике «служилых князей Ярославских» в Дворовую тетрадь занесен Петр Иванович Деев — отец соборного представителя Федора Петровича Деева, который в соборном приговоре находится после ярославского князя Ивана Меньшого Васильевича Гагина.

Служилые связи 41 соборного представителя устанавливаются перекрестным анализом источников. Для шести человек у нас есть сведения боярского списка 1576/77 г.[846], подтверждавшиеся анализом приговора 1566 г. В их числе М.С. Андреев-Павлов (Кашира)[847], И.И. Головин-Сабуров (Новгород)[848], П.И. Волынский (Руза)[849], И.И. Селиверстов (Таруса), Я.И. Судимантов (Белая)[850], М.В. Чихачев (Псков)[851].

Поскольку северо-западные города в Дворовой тетради отсутствуют, служилую принадлежность ряда новгородцев и псковичей приходится устанавливать косвенным путем. В поручной записи 1564/65 г. Федор Яковлевич Пыжов (Отяев) называется служилым человеком «Бежецкой пятины»[852]. Поэтому мы уверенно считаем его вместе с братом Степаном новгородцами[853]. В той же поручной служилым человеком «Шелонской пятины» назван Бархат Олферьевич Плещеев[854], которому в 1539–1573 гг. в Шелонской пятине, действительно, принадлежали поместья[855]. Поэтому мы без колебаний относим его к новгородцам. К тому же он указан в приговоре после Дмитрия Федоровича Пушкина-Шаферикова, служившего по той же пятине. В приговоре вслед за Плещеевым находится Михаил Иванович Чулков-Засекин, который, вероятно, также был новгородским помещиком той же пятины (его отец Иван Михайлович был испомещен в Новгороде)[856]. В приговоре же сам М.И. Чулков записан между новгородцами А.И. Новокрещеновым и И.И. Головиным-Сабуровым[857]. Братья Петра Дмитриевича Софроновского — Иван и Михаил — были тысячниками Бежецкой пятины Новгорода[858].

Новгородцами мы считаем также Василия Константиновича Сухово-Кобылина и Крика Зукова Тыртова[859] Вслед за Тыртовым в приговоре занесены Михаил и Василий Васильевичи Колычевы. У М.В. Колычева, как и у К.З. Тыртова, было поместье в Шелонской пятине[860]. Оба Колычева были детьми Василия Владимировича, которого в свое время испоместили в Новгороде[861].

Родовые владения Сабуровых-Долгих находились в Костромском и Ярославском уездах[862]. Однако Семейку Ивановича Сабурова-Долгова следует считать новгородским помещиком, потому что целая группа его родичей была тысячниками по Вотской пятине (Василий Борисов, Григорий Папин, Степан Папин и Утуч Иванов Вислоуховы — Сабуровы). Сам С.И. Сабуров в приговоре помещен между помещиками Вотской пятины М.К. Ододуровым и В.К. Сухово-Кобылиным.

Служилое положение шести соборных представителей определяем по службе их ближайших родственников. Двоюродный брат соборного представителя князя Василия Петровича Туренина-Оболенского — Самсон Иванович — в середине XVI в. служил как «князь Оболенский». К ним же следует отнести и князя Василия. Брат Ф.А. Раевского входил в 1577 г. в «выбор» из Каширы[863], а у самого Федора Андреевича было в Кашире поместье[864]. Поэтому мы считаем его каширянином[865]. Среди волочан мы помещаем В.И. Коурова, ибо В.В. Коуров встречается в середине XVI в. среди дворовых детей боярских из Волока. Брат Л.Ш. Колтовского Тимофей был дворовым сыном боярским по Кашире[866], а сам Лаврентий Шеметов помещен в приговоре после каширянина М.С. Андреева-Павлова. Федор Мешков-Валуев был сыном Григория Мешка Валуева и, возможно, служил по Вязьме[867]. Василия Григорьевича Фомина можно отнести к переславским детям боярским потому, что в приговоре он оказался в группе явных переславцев (после И.Ю. и В.Ю.Голицыных). К тому же его брат упоминается среди послухов в земельном акте Переславского уезда[868].

Двух соборных представителей Ивана Михайловича Морозова[869] и Панкрата Яковлевича Салтыкова[870] мы условно считаем москвичами, ибо их земельные владения располагались в Московском уезде.

Двое Хлызневых-Колычевых, вероятно, служили по Вязьме. Иван Борисович помещен в приговоре перед вязьмитином М.В. Годуновым[871]. И.И. Хлызнев-Колычев (его сын) также, вероятно, служил по Вязьме[872].

Не совсем ясно представительство князей Андрея, Василия и Бориса Дмитриевичей Палецких. Их дядя Давыд Федорович служил в середине века по Костроме. Однако сами они в приговоре находятся среди Стародубских княжат (между П.И. Татевым и И.А. Ковровым). Поскольку Палецкие действительно происходят из рода Стародубских князей, то их, вероятно, и следует считать представителями от Стародуба.

Тимоха Сергеев еще до 1561 г. владел поместьем в Суздале[873]. Его родичами были Василий, Меншик, Иван и Семен Ивановы дети Сергеевы (дворовые дети боярские по Суздалю). Т. Сергеев происходил из семьи Левашевых. Среди суздальских дворовых детей боярских в 50-х годах XVI в. встречается некий Тимофей Сергеев сын Левашев (Тимоха Сергеев?).

О 10 участниках заседаний собора 1566 г. можно привести лишь отрывочные данные, не дающие возможности уверенно говорить о месте их службы.

Отец Алексея Ивановича Колычева-Немятого владел вотчиной в Московском уезде, которую наследовал брат Алексея Григорий. Двоюродный брат Алексея Гаврила владел крупным имением в Новгороде и маленькой вотчиной в Москве[874]. Вдова самого Алексея Ивановича жила в своем новгородском поместье[875]. Скорее всего А.И. Колычева следует признать новгородцем, а его место в соборной грамоте перед Г.Г. Колычевым, служившим по Можайску, объяснить родственными, а не служебно-земельными отношениями.

В середине XVI в. отец Федора Григорьевича Карамышева, да и сам он числились стародубскими помещиками. Однако Федор Григорьевич открывает в приговоре список детей боярских II статьи. Поскольку он помещен перед тремя москвичами, не исключено, что и он сам служил по Москве[876].

Большинство родичей Ивана Григорьевича Милюкова служили дворовыми детьми боярскими по Вязьме. Поэтому его можно отнести к их числу[877].

Разноречивые сведения сохранились о Борисе Васильевиче Шеине. Сам он владел вотчиной в Коломенском уезде[878]. Но у его детей Д.Б. и М.Б. Шеиных позднее владения были и в Московском уезде[879]. Трое Шеиных в середине XVI в. входили в государев двор по Москве. Сам Б.В. Шеин помещен сразу же перед большой группой переславичей.

Никаких определенных данных нет в нашем распоряжении об Инае Ивановиче Ордынцеве, Нечае Федоровиче Кустове и Михаиле Ивановиче и Иване Ивановиче Колышкиных[880].

Теперь можно подвести некоторые итоги изучения состава детей боярских на Земском соборе 1566 г. Прежде всего совершенно очевидно, что основная масса соборных детей боярских принадлежала к государеву двору, т. е. входила в состав дворовых служилых людей: из 195 человек таковых мы обнаружили 154. Подавляющее большинство соборных представителей в той или иной мере также связывается с государевым двором[881].

Следующая таблица показывает, как распределялись по городам дворянские участники соборных заседаний[882].

Ко времени заседания Земского собора в России было примерно 160 городов[883]. Не имели дворянского представительства те города, где не было совсем или слабо было развито вотчинное и поместное землевладение. Это север и северо-восток страны, Поморье и Прикамье. Вероятно, порядок дворовой службы сложился еще в первой трети XVI в. В составе дворовых городов середины XVI в. нет тех, которые возникли в 20-30-х годах XVI в. (в Поволжье, Рязанской земле и на западных окраинах страны). Эти города находились там, где развивалось поместное, а не вотчинное землевладение. В состав же государева двора входили дети боярские, т. е. преимущественно вотчинники, исключая помещиков северо-запада[884]. В списке городов отсутствует Смоленск. Возможно, это объясняется особым положением Смоленской земли, сложившимся после ее включения в Московское государство[885].