Глава VI Конец удела Владимира Старицкого и разгром Новгорода

Глава VI

Конец удела Владимира Старицкого и разгром Новгорода

Земский собор 1566 г. поставил перед правительством Ивана IV сложную внешнеполитическую задачу — продолжение борьбы за присоединение Прибалтики к России.

Первая половина 1567 г. прошла в подготовке нового похода на Литву, в сложных дипломатических переговорах и в строительстве опричного управления страны. После взаимных уступок, сделанных царем и митрополитом при избрании Филиппа Колычева на митрополичий престол, поутихли репрессии. 3 февраля Иван IV отправился в очередную поездку по опричным территориям, в первую очередь на Вологду, куда он прибыл «досмотрите градсково основание… и всякого своего царского на Вологде строениа». Только 29 июня царь вернулся в Москву[1294].

Международная обстановка для России в 1567 г. складывалась благоприятно. Мирные отношения с Крымом в 1567–1568 гг. нарушались только отдельными набегами крымских мурз, не подчинявшихся Девлет-Гирею. Афанасий Нагой настойчиво вел в Бахчисарае переговоры с дряхлеющим ханом об установлении прочного мира на юге страны, столь необходимого России для окончательного решения балтийского вопроса[1295]. Внешнеполитические позиции Русского государства на северо-западе также упрочились после заключения 17 февраля 1567 г. в Москве союзного договора со шведским посольством Нильса Гюлленштерна. Условием утверждения договора со Швецией была выдача сестры польского короля Екатерины Ягеллонки замуж за Ивана IV[1296]. Царь считал, что этой женитьбой он приобретает право на польский престол. Такие «детали», как наличие мужа Екатерины — герцога финляндского Юхана и царицы Марии Темрюковны, в расчет, конечно, не принимались. Чтобы закрепить достигнутое соглашение, в Швецию было отправлено большое посольство во главе с боярином Иваном Михайловичем Воронцовым[1297].

К 1567 г. относится попытка Ивана Грозного укрепить дипломатические отношения с Англией — потенциальным союзником России и Швеции на международной арене. Речь шла, таким образом, о создании русско-шведско-английского союза[1298]. Еще 20 августа 1561 г. в Москву по пути в Персию прибыл английский торговый агент Антоний Дженкинсон. Здесь он пробыл до весны следующего года, когда, получив от царя разрешение на проезд по Волге, отправился в дальнейший путь[1299]. Ровно через два года после этого визита в Москву Дженкинсон на обратном пути в Англию снова посетил русскую столицу. Он передал Ивану IV товары, которые были приобретены им в Персии для царя, и прожил зиму в Москве, ведя торговые переговоры с царем. 28 июля 1564 г. он направился в Англию[1300].

Вскоре после того как Дженкинсон покинул Россию, летом 1565 г., в Москву явился с рекомендательными письмами от королевы Елизаветы и испанского короля Филиппа итальянец Рафаэль Барберини (житель Антверпена), дядя папы Урбана VIII[1301]. Ему удалось добиться больших торговых льгот от московского правительства, что вызвало крайнее недовольство Лондона[1302], косо смотревшего на своих нидерландско-испанских соперников. В Россию снова был отправлен предприимчивый Дженкинсон, который прибыл в Москву 23 августа 1566 г. Посланец английской королевы вызвался исполнить поручение царя доставить ему искусного архитектора, а также врача, аптекаря и мастеров, умеющих разыскивать серебро и золото[1303]. Дженкинсон отбыл обратно в Англию, и в 1567 г. эти люди были уже в России.

Готовясь к решительной схватке с Сигизмундом II, Иван IV в апреле 1567 г. отправил в Англию своих купцов Степана Твердикова и Федора Погорелого, а 22 сентября 1567 г., т. е. через два дня после того, как Иван IV выступил в новый ливонский поход, англичане получили большие торговые привилегии. Они включали, в частности, позволение вести торговлю в Казани, Астрахани, в Поморье, Юрьеве и других районах России. Это было монопольное право, ибо гавани для купцов, не принадлежавших к английской Московской компании, закрывались[1304]. Условием предоставления этой привилегии было заключение политического союза России с Англией[1305].

В ноябре 1567 г. Дженкинсон писал Елизавете: «Царь требует, чтобы ея корол. вел-во и он были заодно соединены (против всех своих врагов)». Иван IV настоятельно просил «соединиться с ним заодно против поляков», прислать мастеров, умеющих строить корабли. Царь просил согласия на заключение тайного договора о предоставлении права временного убежища тому из договаривающихся монархов, с кем случится «какая-либо беда»[1306]. Судя по этой просьбе, новые переговоры с Дженкинсоном происходили тогда, когда царь вернулся после неудачного похода и уже мысль о боярских изменах снова запала в его воображение.

Убедившись в невозможности добиться присоединения Риги путем переговоров с польским королем и сознавая трудности вооруженной борьбы за Прибалтику, русское правительство в 1567 г. попыталось решить балтийский вопрос путем создания в Ливонии государства, зависимого от России. Рига, находившаяся в вассальных отношениях к польскому королю, все время испытывала угрозу потери своей призрачной самостоятельности. Этим и хотел воспользоваться Иван IV, строя свои расчеты на поддержке орденских кругов.

Весной 1567 г. литовский гетман Ходкевич предпринял неудачную попытку осадить Ригу[1307]. Как сообщает Штаден, узнав об осаде Риги, царь послал за находившимся в русском плену Вильгельмом Фюрстенбергом[1308]. Бывший ливонский магистр находился в почетной ссылке, получил поместье и, как писал Фейт Зенге, пользовался вниманием царя[1309]. По словам Штадена, он получил в кормление г. Любим[1310]. Расчет царя на создание буферного государства в Ливонии на этот раз не осуществился: Фюрстенберг отказался стать во главе Ливонии и был снова отправлен в Любим, где вскоре и умер[1311].

Итак, открытая вооруженная борьба за Ливонию была неминуема.

Неудачный исход русско-польских переговоров 1566–1567 гг. повлек за собой возобновление военных действий. Царь Иван Грозный рассчитывал, что задуманный им большой поход в Ливонию принесет новые успехи русскому оружию и заставит правительство Великого княжества Литовского быть уступчивее, чем оно было до тех пор. Решение о новом походе было принято 3 сентября. Отправив 12 сентября надежные опричные полки в Калугу (для обеспечения южного фланга русских войск), сам царь 20 сентября с ближайшим опричным окружением поехал к Троице, откуда 23 сентября направился к Новгороду. Как обычно, царя должен был сопровождать Владимир Старицкий, получивший приказ «сходитца» с ним в Твери. Земским воеводам назначались два сборных пункта: Боровск и Великие Луки. В Боровск должны были прибыть с дворянскими войсками И.Ф. Мстиславский (из Коломны) и И.П. Яковлев (из Серпухова). Отсюда им предстояло двигаться через Вязьму в Великие Луки, с тем чтобы поспеть туда к Дмитриеву дню, т. е. к 26 октября. В Великие Луки также подтягивались смоленские войска Л. А. Салтыкова, дорогобужско-вяземские И. А. Шуйского и ржевские И.И. Пронского. Из Великих Лук решено было «сходитца всем на дворцах». Сюда же «к дворцам» прибыл и царь с опричниками[1312]. Уже когда поход фактически начался, на Русь явился литовский посланник Юрий Быковский, которого царь принял 5 октября «в шатрех на полех» в селе Медне, объявил ему «неправду» литовского государя и посадил «за сторожи»[1313].

22 октября Иван IV и Владимир Старицкий через Торжок добрались до Новгорода, где они пробыли восемь дней[1314]. План похода был таков: царь с опричным войском идет с севера через ливонские города Режицу и Лужу и сходится на Ршанском (Оршанском) яме с великолуцким (земским) войском И.Ф. Мстиславского[1315].

Однако совершенно неожиданно царь решил поход в Ливонию не начинать[1316]. На совещании на Ршанском яме присутствовали Иван IV с царевичем Иваном, Владимир Старицкий и бояре И.Ф. Мстиславский, И.И. Пронский, И.В. Шереметев Меньшой, И.П. Яковлев, Л.А. Салтыков, П.С. Серебряный, М.И. Вороной-Волынский. На совете был поставлен вопрос: продолжать ли поход «к неметцким городам» или его «отставить»? Выяснились серьезные недостатки организации похода. Артиллерия (наряд) двигалась «неспешно». Многие посошные люди к наряду «не поспели, а которые пришли, и те многие разбежались, а которые остались, и у тех лошади под нарядом не идут»[1317]. Сказывалась осенняя непогода. Без артиллерии рассчитывать на успешную осаду немецких крепостей было нельзя, оставалось только ждать ее подхода. Большие трудности испытывали царские полки с продовольствием: им «в украинных городех прокормитись не мочно». Вместе с тем из пограничных городов и от лазутчиков приходили неутешительные сведения, что король собирает войско не то в Минске, не то в Городке и рассчитывает прибыть в Николин день или как только «путь станет» в Борисов. В Борисове, Чашниках, Лукомле и других местах находились «со многими людми» литовские гетманы. Король, как сообщали перебежчики, намеревается идти к Полоцку, или к другим русским порубежным крепостям (Уле, Копью) или даже к Великим Лукам. Создавалась реальная угроза удара в тыл царским войскам. Поэтому продолжать поход в Ливонию уже не имело смысла. Царь решил повернуть в Москву. Часть воевод была оставлена на Луках и в Торопце для прикрытия рубежей от возможного наступления «литовских людей»[1318].13 ноября царь уже был в Красном Городке (на Псковщине), откуда направился в Москву[1319].

О причинах поспешного возвращения Ивана IV с театра военных действий сохранились и другие весьма сбивчивые рассказы современников.

Еще к лету 1567 г. четверо виднейших московских бояр — И.Ф. Мстиславский, М.И. Воротынский, И.Д. Бельский и И.П. Федоров — получили через слугу Воротынских И.П. Козлова письмо от Сигизмунда II и литовского гетмана Григория Ходкевича с предложением перейти «под королевскую руку». В письмах польского короля выражалось лицемерное сожаление, что в России «нужа» творится как над «великими людми, так середними и меньшими». Пытаясь сыграть на феодальной спеси московских вельмож, Сигизмунд II удивлялся, как это так Иван Грозный «унизил» И.Д. Бельского, сделав его всего-навсего владимирским наместником, а И.Ф. Мстиславского — новгородским. Льстя М.И. Воротынскому, король писал, что его род по своей знатности не уступает великим князьям московским. Он вспоминал, как еще отец князя Михаила хотел со своим уделом перейти в Литву, за что был посажен в заточение на Белоозеро, где и умер. Не забыл король и того, что Иван IV хотел «кровопроливство вчинити» над И.П. Федоровым. Всем этим вельможам за измену московскому царю сулили почести и даже «уделы» в Литве, а гарантией исполнения обещаний являлся пример Курбского. В июле — начале августа от имени бояр были изготовлены ответы, содержавшие резкую отповедь королю и гетману[1320]. Исследователи уже со времени И.М. Карамзина справедливо связывали составление этих ответов с самим Иваном Грозным[1321].

Но это была лишь внешняя сторона дела. В Литве и на Руси поговаривали, что русские вельможи (и в их числе И.П. Федоров) вступили в какие-то тайные отношения с Сигизмундом II. Польский хронист Мартин Бельский рассказывает следующее. В 1568 г. (дата ошибочна: надо 1567 г.) Сигизмунд II, собрав невиданное дотоле войско, пришел под Радошковичи (в 24 милях от Вильны), откуда он решил совершить поход на Москву. Польский король получил известие от своего посла Козлова, москвитина по происхождению, что знатнейшие московские вельможи хотят перейти под его покровительство и выдать царя, как только король появится с войском.

Однако царь узнал об этом и посадил Козлова на кол. Тогда, бесплодно простояв в Радошковичах, Сигизмунд распустил часть войска, а сам вернулся в Гродно[1322].

Автор ливонской хроники Кельх (конец XVII в.) под 1567 г. сообщает о заговоре «ближайших родственников» царя и «знатнейших бояр (речь шла у него о Владимире Старицком, Михаиле Темрюковиче и др.). Поход Сигизмунда II был якобы продиктован желанием «ободрить» этих заговорщиков. Дело кончилось тем, что один из заговорщиков «открыл все царю, надеясь избежать этим наказания»[1323].

Еще более запутанна другая прибалтийская версия, которую мы находим в донесении 1578 г., обнаруженном в Ревельском архиве. «Когда московит намеревался идти (войной) на Полоцк и его осадить, то, не доходя 10 миль до этого места, было получено им известие — грамота или запечатанное приказание, что там в Москве 7600 бояр согласились убить великого князя и решились на то за его ужасное тиранство. Известясь о сем, бросил он войско и по почте[1324] возвратился в Москву, так что, как всем известно, в то время осада была оставлена. И получив донесение, московит составил особый народ, названный им опричниной, предоставив власть убивать всех тех бояр, с их семьей и приятелями, которые против него замыслят. И те опричники, одетые во все черное, продолжали несколько лет неистовствовать»[1325]. РеБельский хронист Б. Рюссов (1578 г.) писал, что «великий князь подозревал своих людей в том, что они хотят предаться польскому королю, но это была неверная клевета»[1326].

В этом сообщении при всей его хронологической путанице (взятие Полоцка и учреждение опричнины были еще до 1567 г.) слышится все та же версия о боярском заговоре во время какого-то похода Ивана IV на Литву. Примерно осенью 1570 г. А. Шлихтинг писал польскому королю в своей записке: «Когда, три года тому назад, в[аше] к[оролевское] в[еличество] были в походе, то много знатных лиц, приблизительно 30 человек с князем Иваном Петровичем (Шуйским[1327]) во главе вместе со своими слугами и подвластными письменно обязались, что передали бы великого князя вместе с его опричниками в руки в[ашему] к[оролевскому] в[еличеству], если бы только в[аше] к[оролевское] в[еличество] двинулись на страну». Как только в Москву пришли вести, что король отступил, «многие пали духом». Тогда Владимир Старицкий, И.Д. Бельский и И.Ф. Мстиславский взяли у Федорова список заговорщиков «под тем предлогом якобы имелись еще другие, которые хотят записаться». На самом же деле список был передан царю, который якобы по нему и «по сей день казнит всех записавшихся или изъявивших согласие, равно как лиц из псковских и новгородских областей»[1328].

Очень сбивчив рассказ, содержащийся в «Записках» Генриха Штадена. Выступление недовольных опричниной, по Штадену, было прямым следствием расправы с И.П. Федоровым: «У земских лопнуло терпение! Они начали совещаться, чтобы избрать великим князем князя Володимира Андреевича, на дочери которого был женат герцог Магнус, а великого князя с его опричниками убить и извести. Договор был уже подписан»[1329].

Как видим, этот рассказ не согласуется с известием Шлихтинга-Мартина Бельского о «заговоре 1567 г.». Во-первых, по Штадену, заговор земских возник после казни И.П. Федорова. Во-вторых, Штаден говорит не о переходе на сторону польского короля, а о стремлении поставить на престол князя Владимира. Штаден в данном случае сближается с автором Пискаревского летописца, где говорится, что «стали уклонятися князю Володимеру Андреевичи»[1330]. Наконец, в-третьих, упоминание о «договоре» скорее согласуется с рассказом новгородской летописи о начале похода 1569–1570 гг. на Новгород: подложное «челобитье», состряпанное Петром Волынцем в Софии (в нем якобы изложено «всех новгородцев желание со всем уездом королю оному поддатся»)[1331], может быть сопоставлено с «договором» недовольных земских людей.

В приведенных рассказах не все, однако, ясно. Почему, например, царь на протяжении трех лет казнил виновных в измене, когда он мог расправиться с ними сразу: ведь их список был у него под рукой. Странно также, что Иван IV не подверг наказаниям уже в 1567–1568 гг. Владимира Старицкого, И.Ф. Мстиславского и И.Д. Бельского за их участие в «заговоре». Наконец, совсем необъяснимо полное умолчание о «заговоре» Таубе и Крузе, входивших в опричнину, т. е. как будто весьма осведомленных лиц. Нет никаких сведений о «заговоре» И.П. Федорова и в русских источниках, и у Курбского. Рассказ Мартина Вельского раскрывает перед нами политические расчеты польского короля в начале его похода, полагавшегося больше на поддержку московской аристократии, чем на военные успехи[1332]. Сообщение Шлихтинга, адресованное Сигизмунду II, учитывает эти надежды польского монарха, приводя их в соответствие с официальной версией русского правительства о причинах казни «изменников».

Словом, все рассказы иностранных авторов о «заговоре» И.П. Федорова передают лишь разнообразные слухи об изменах, распространявшиеся в России и за ее пределами. Сами они не дают еще оснований считать, что эти слухи соответствовали реальным фактам.

События осени 1567 г. можно восстановить примерно так: Сигизмунд II Август, готовя поход на Полоцк, стремился отвоевать земли, захваченные незадолго до этого Иваном IV. Особенную опасность он видел в тех выстроенных русскими в 1566–1567 гг. крепостях (Ула, Копье и др.), которые служили для России оборонительным поясом на западе и вместе с тем плацдармом для наступления в глубь Литвы. Польский король рассчитывал также на поддержку со стороны московской вельможной оппозиции опричнине. Побег в Литву Курбского и его сподвижников, казалось бы, давал для этого некоторые основания.

Польский король выступил с войском, которое по одним данным, насчитывало 60 тысяч человек (Кельх)[1333], а по другим — даже 100 тысяч (Стрыйковский)[1334]. По более точным сведениям, в войске было около 47 тысяч человек[1335]. С 20 октября по 21 ноября Сигизмунд-Август пробыл в Лебедеве, далее двинулся на юго-восток. С конца ноября до середины декабря он находился в Радошковичах, а затем, отправив войско в Борисов, Сигизмунд перебрался в Койданы, где находился до 18 января 1568 г.[1336]

С целью подготовки почвы среди той части московской знати, которая вышла из литовско-русских родов, в Москву еще до выступления в поход был направлен с доверительными письмами короля к московским вельможам Козлов. Ответа король, очевидно, не получил, Козлов же, как уже говорилось, был казнен[1337]. Недостаточно тщательная подготовка похода и опасное движение польско-литовских войск по направлению к Полоцку лишили Ивана IV надежды добиться победой над Ливонией того, чего он не смог получить дипломатическим путем. Вернувшись с театра военных действий, царь и решил найти виновников постигнувших его неудач. Одной из причин провала похода в Ливонию было то, что посошные люди не обеспечили своевременную доставку артиллерии. Когда царь вернулся из Великих Лук, опричники по его приказу казнили известного дьяка Казарина Дубровского (очевидно, 12 декабря)[1338] по обвинению в получении посулов с княжат и детей боярских, в результате чего «перевозка пушек выпадала на долю возчиков самого великого князя, а не воинов или графов»[1339]. Казарин Юрьев сын Дубровский, происходивший из среды новгородских детей боярских[1340], уже в 50-х годах был большим дьяком и вместе со своим сыном Романом числился дворовым сыном боярским по Москве[1341]. В 1554–1557 гг. он служил дворцовым дьяком в Новгороде[1342]. В 1558–1559 гг. Дубровский считался московским дьяком, принимал участие в посольских делах[1343]. В 1564–1565 гг. он уже сделался одним из астраханских воевод[1344]. Наконец, в 1566 г. он вместе с Никитой Фуниковым, находясь на Казенном дворе, принимал крымских и ногайских послов[1345].

Царь не ограничился только расправой с Дубровским. На память ему пришли письма короля Сигизмунда к московским вельможам. «При возвращении своем в Москву, — сообщает Шлихтинг, — в то время, когда польский король, разбив лагерь у Радошковиц, желал преследовать его с войском, тиран счел подозрительными для себя некоторых из воинов и среди других князя Иоанна Петровича»[1346]. Судя по Шлихтингу, на И.П. Федорова постарались возвести самые нелепые обвинения И.Д. Бельский и И.Ф. Мстиславский (всем троим писали в 1567 г. польский король и гетман Ходкевич). Это было сделано, возможно, с целью отвести от себя всякие подозрения (тем более что самого Федорова в Москве не было: он находился в Полоцке). К ним присоединился и Владимир Старицкий, долгие годы пребывавший в страхе за свою жизнь. Участь Федорова была решена.

И.П. Федоров вызывал подозрения царя не только тем, что к нему писал польский король[1347], но и всей своей политической деятельностью.

Иван Петрович Федоров происходил из старинной боярской фамилии, обосновавшейся при великокняжеском дворе еще в начале XIV в. У внука известного боярина Акинфа Гавриловича Андрея Ивановича было восемь сыновей; из них вторым по счету был Иван Хромой, четвертым — Иван Бутурля и восьмым — Михаил[1348].

Внук Ивана Андреевича Хромого и дед И.П. Федорова Федор Давыдович уже в 1475–1477 гг. был видным боярином при дворе Ивана III[1349]. Федор Хромой, как, впрочем, и его отец, владел землями на Белоозере[1350], которые позднее унаследовал И.П. Федоров. Его двое детей — Григорий и Петр принадлежали к числу известных деятелей времени Василия III. Г.Ф. Давыдов к 1501 г. стал окольничим, а к 1506 г. — боярином[1351]. В 1507–1509 гг. он наместничал в Новгороде, где в 1508/09 г. заключил перемирие со Швецией[1352]. Вел также переговоры с Литвой и переписывался с литовскими представителями[1353]. Его называли старшим среди бояр. Последние сведения о нем относятся к 1521 г.[1354] Падение его относят примерно к тому же времени, что и его сподвижника Юрия Малого. Его младший брат П.Ф. Федоров сделался одновременно с ним окольничим (в 1501 г.), но боярское звание так и не получил, сравнительно рано сойдя с исторической сцены (последний раз упомянут в источниках в 1509 г.)[1355]. Петр Федорович женился на дочери ярославского князя Семена Романовича[1356]. Возможно, этим обстоятельством объясняется давняя близость его сына к А.М. Курбскому.

Более громкой была судьба потомства младшего сына Андрея Ивановича Михаила. Федор Михайлович Челядня сделался боярином Василия Темного и получил от него еще до 1451–1456 гг. в вотчину земли Бежецкого уезда[1357]. В 1462 г. он выполнял важную дипломатическую миссию московского правительства, будучи послан великим князем в Новгород[1358]. Он же являлся одним из лиц, ведавших судом по земельным делам[1359], и вместе с Иваном Юрьевичем Патрикеевым подписал в 1461/62 г. духовную Василия II[1360]. Умер Ф.М. Челядня вскоре после вокняжения Ивана III[1361].

Боярин Петр Федорович Челяднин промелькнул в источниках 70-х годов XV в.[1362] О его сыне Иване Петровиче до нас вовсе сведений не дошло, вероятно, в связи с его ранней смертью. Зато дети Андрея Федоровича при Василии III были виднейшими деятелями. Боярин и конюший (с 1508 г.) Иван Андреевич Челяднин после взятия Пскова в 1510 г. некоторое время был там наместником[1363], в 1514 г. он попал в плен во время битвы под Оршей и в 1516 г. умер на чужбине. Его брат, Василий Андреевич, примерно к 1507 г. стала дворецким, а в 1513 г. получил еще и боярское звание. Он также умер в начале 1516 г. Женат он был на сестре И.Ф. Телепнева-Оболенского, временщика в годы регентства Елены Глинской. Сын Ивана Андреевича Иван (шурин князя Ю.В. Глинского) только в 1539 г. унаследовал звание конюшего и боярина и, очевидно, около 1541 г. умер. Его сестра была замужем за Д.Ф. Бельским.

После смерти Ивана Ивановича в семье Челядниных не осталось больше лиц мужского пола. Но дочь Василия Андреевича вышла замуж за своего дальнего родича Ивана Петровича Федорова (сына П.Ф. Давыдова)[1364], который таким образом стал единственным наследником громадных владений и сословных привилегий Давыдовых и Челядниных[1365].

Жизнь Ивана Петровича поначалу складывалась не очень удачно. Ранняя смерть отца, не успевшего достичь тех почестей, которые выпали на долю его дальних родичей, заставила самого Ивана Петровича долго и настойчиво бороться за сохранение своего места среди московской аристократии. Появившись в разрядах в качестве первого воеводы правой руки весной 1536 г., он становится непременным участником походов 1536–1541 гг.[1366] В марте 1542 г. он еще упоминался среди тех сравнительно многочисленных княжат и детей боярских, «которые в думе не живут, а при послех в избе были»[1367].

Время получения Федоровым боярского звания и семейного для Челядниных титула конюшего точно неизвестно. Возможно, что это было как-то связано с возвышением Воронцовых, которые, как и Иван Петрович, принадлежали к старомосковским боярам. Во всяком случае, когда в июле 1546 г. Иван IV казнил И.И. Кубенского, Ф.С. и В.М. Воронцовых, в опалу попал боярин и конюший И.П. Федоров. Ему удалось избежать смерти потому, что «он против государя встреч не говорил, а во всем ся виноват чинил»[1368].

Но даже эту опалу и ссылку на Белоозеро (где находились его родовые владения) Федоров сумел использовать для дальнейшего продвижения по служебной лестнице. Судя по приписке к Царственной книге, сделанной, вероятно, уже после казни Федорова, Иван Петрович принял участие в заговоре коалиции Ростовских-Захарьиных, которым удалось в ходе народного восстания 1547 г. свергнуть правительство Глинских и временно прийти к власти[1369]. Годы правления Избранной рады отмечены деятельным участием И.П. Федорова в политической жизни страны. Он снова получает чин боярина и конюшего[1370]. «А кто был конюшим, тот считался честью, первым среди бояр»[1371]. Во время событий 1553 г. Федоров твердо поддерживал кандидатуру сына Ивана IV на русский престол.

Казалось бы, именно после этого следовало бы ожидать дальнейших успехов Федорова при дворе. Однако жизнь его сложилась иначе. Примерно на десять лет он удаляется из Москвы, получает назначения на почетные, но далекие от столицы наместничества и в довершение ко всему теряет звание конюшего[1372]. В апреле 1554 г. Федоров наместничает в Пскове[1373]. В 1555 г. Иван Петрович воюет где-то «в черемисах»[1374], а весной 1556 г. он появляется в качестве воеводы и наместника в Свияжске[1375]. В феврале 1559 — апреле 1560 г. Федорова мы застаем в той же роли, но уже в Смоленске[1376]. В сентябре 1562 — феврале 1563 г. его переводят в Юрьев Ливонский, где он находится до прибытия князя Андрея Курбского[1377].

Разгадку этого неожиданного поворота в судьбе Федорова следует искать в той роли в политической жизни, которую играл конюший, т. е. фактический глава Боярской думы. В 1582 г. Антоний Поссевино вскользь упоминал, что в Москве уже 30 лет не было конюшего, который якобы обладал правом выбирать царя в том случае, когда государство остается без правителя[1378]. В какой мере Поссевино правильно понял существо полномочий конюшего, сказать трудно. После мартовских событий 1553 г., когда Боярская дума пыталась в вопросе о наследнике престола проявить своеволие, царь решил обезглавить «боярский синклит», ликвидировав звание конюшего, а И.П. Федорова отослать подальше от столицы Русского государства.

Р. Г. Скрынников оспаривает этот вывод, ссылаясь на то, что рассказ Поссевино — это «позднее известие»[1379]. Но дело в том, что оно подтверждается русскими источниками, в которых после 1553 г. исчезает именование Федорова конюшим. Этот аргумент Р.Г. Скрынников стремится отвести ссылкой на единственное упоминание о «конюшестве» Федорова в позднем списке Пространной редакции разрядных книг[1380].

В данном случае перед нами, возможно, результат чисто механической ошибки переписчика разрядной записи, повторившего звание Федорова, встречавшееся ему в записях за более ранние годы. Утверждение же Р.Г. Скрынникова, что «в подлинных документах И.П. Федоров именуется обычно боярином и воеводой без дальнейших титулов»[1381] в частности до 1553 г., не соответствует действительности. Так, в разрядах с 1549 до августа 1553 г. он всегда именуется боярином и конюшим[1382], кроме специфического свадебного разряда 1549 г.[1383] В летописи И.П. Федоров тоже называется конюшим под 1551 г.[1384] Ссылка Р.Г. Скрынникова на посольские дела и Царственную книгу[1385] ничего не доказывает, ибо свидетельство первого источника относится уже к 1558 г., а второй составлен после казни боярина. Общее же соображение о том, что царь мог лишить в 1553 г. Федорова титула «разве что в наказание за верную службу»[1386], говорит об остроумии самого Р.Г. Скрынникова, но ничего не прибавляет к существу спора. Должность конюшего могла казаться царю опасной, ибо связана была с поставлением на царство, а как расправлялся Иван IV даже с верными слугами, когда они начинали ему внушать опасения, хорошо известно.

Когда в 1563 г. русское правительство решительно встало на пути к введению опричнины, И.П. Федоров снова оказался среди царских приближенных. Осенью 1563 и летом 1566 г. он принимает участие в переговорах с литовскими послами[1387]. В это время его резиденция находится «на Казенном дворе», т. е. он ведает государевой канцелярией, казной. Осенью 1564 г. Федорова направляют с царским двором «на берег», а в сентябре 1565 г., наоборот оставляют для ведения государственных дел в Москве[1388]. В марте 1564 г. И.П. Федоров подписал поручную грамоту по боярине И.В. Шереметеве и в апреле 1566 г. — по М.И. Воротынском[1389]. В январе и марте 1566 г. он по распоряжению царя вместе с дворецким Н.Р. Юрьевым производил обмен земель с Владимиром Старицким[1390].

В первые два опричных года Федоров принимает деятельное участие в заседаниях Боярской думы и Земского собора 1566 г. Он упоминается среди бояр, вынесших в феврале 1564, в мае 1565 и в июне 1566 г. приговоры по восточным и польским делам[1391]. Оставаясь в Москве во время поездки Грозного «по селам» в 1565 г., Федоров 20 июня писал ему грамоту в связи с крымскими делами[1392]. Все это подтверждает правильность замечания Штадена о том, что Иван Петрович «был первым боярином и судьей на Москве в отсутствие великого князя»[1393].

Федоров принадлежал к числу крупнейших землевладельцев России середины XVI в. Его родовая белозерская вотчина в середине XVI в.(села Старая и Новая Ерга), по вычислению А.И. Копанева, насчитывала более 120 деревень, расположенных на территории в 100 кв. км[1394]. Значительные владения Федорова находились в Коломенском и Бежецком уездах. Курбский писал, что Федоров «зело много отчины имел»[1395]. Современники давали высокую оценку деятельности Федорова, а Штаден даже писал, что «он один имел обыкновение судить праведно»[1396].

После того как Федоров среди других бояр подписал приговор Земского собора 1566 г., он в последний раз покидает Москву; мы его застаем в июле — августе 1567 г. в Полоцке, что является признаком нового охлаждения царя к престарелому боярину[1397]. Федоров сочувствовал выступлению соборных представителей против опричнины (он ручался за опального М.И. Воротынского, а ранее за И.Б. Шереметева и И.П. Яковлева). Если б он «возглавлял» это выступление, как думает Р.Г. Скрынников, то дело бы не ограничилось простой посылкой его в Полоцк[1398]. В 1566/67 г., чувствуя приближение трагического конца своей многолетней службы при дворе Ивана Грозного, Иван Петрович Федоров передает свою родовую вотчину — село Воскресенское Белозерского уезда в Кириллов монастырь с оговоркой, что «до своего живота» он сохраняет за собой право владения этим селом. Для придания сделке большей прочности грамоту подписали два дьяка — И.Н. Дубенской и PH. Житкого[1399]. Впрочем, прошло не более года после этого вклада, как Федоров был казнен[1400]. Вернувшись из неудачного ливонского похода, Иван Грозный, который, по словам Шлихтинга, среди некоторых «воинов» заподозрил также и И.П. Федорова, «отнял все, что у того было», и приказал опальному боярину «отправиться на войну против татар». По возвращении Федорова с театра военных действий Иван Грозный позвал его во дворец и заставил занять царский трон. Затем он обратился к боярину со словами: «Ты имеешь то, чего искал, к чему стремился, чтобы быть великим князем Московии и занять мое место». После этого царь собственноручно заколол Федорова[1401]. Из этого рассказа явствует, что бывший конюший обвинялся в покушении на царский престол. Одновременно с ним погибло много его слуг и крестьян[1402]. По 6 июля 1568 г., судя по синодику, казнено было 369 слуг и других людей, близких к Федорову.

В начале июня 1568 г. крымский хан Девлет-Гирей направил своих царевичей войной на русские окраины[1403]. В этом же году были посланы «города ставить» в Данков князь Владимир Константинович Курлятев и Григорий Степанович Сидоров (дворовый сын боярский по Коломне). По официальным данным, они «тово же году… умерли»[1404]. С ними же погиб рязанский воевода князь Ф. Сисеев. Но имена обоих воевод занесены в синодики, а Курбский прямо говорит об убийстве их опричниками[1405]. После их гибели город Данков подвергся сначала нападению татарского войска (по Курбскому, численность его достигала 10 тысяч), а затем новой карательной экспедиции опричников.

А. Шлихтинг с известным преувеличением пишет, что царь «почти год» объезжал поместья Федорова, производя повсюду истребление, опустошение и убийства[1406]. Сначала были разгромлены его вотчины под Коломной, а затем в Бежецком Верхе. Возможно, это сведение связано с не вполне ясным рассказом Таубе и Крузе о том, как в полночь 19 июля 1568 г. царь послал своих доверенных лиц (в их числе Афанасия Вяземского, Малюту Скуратова, Василия Грязного и др.), которые должны были вместе с несколькими сотнями стрельцов забрать многих жен князей, бояр, воевод, дьяков и купцов и выслать их из Москвы. Вслед за этим царь в течение шести недель совершал карательную экспедицию по подмосковным владениям бояр и князей, истребляя «все, что имело дыхание»[1407].

Казнь Федорова могла быть связана с репрессиями против некоторых членов Боярской думы. Мы уже писали, что примерно осенью 1568 г. был казнен окольничий М.И. Колычев. Но расправа с ним могла быть связана с делом Филиппа Колычева (в сентябре 1568 г. царь решил покончить со строптивым митрополитом)[1408].

Не исключена возможность, что в 1568–1569 гг. казнены были долгое время находившиеся в темнице боярин В.В. Морозов и его дальний родич А.И. Шеин, незадолго до того (к апрелю 1568 г.) получивший боярский чин[1409]. Наконец, по синодику с делом Федорова связывается гибель князя Вл. Курлятева, князя Ф. Сисеева, казначея X. Тютина, И. Выродкова, Д. Чулкова.

Сразу же после рассказа о гибели Федорова Шлихтинг сообщает о смерти после пыток «Дмитрия Васильевича» (ниже — Василия), «который был начальником над воинскими орудиями». Бежавшие из плена польские стрельцы на допросе показали, «что, мол, Василий отправил их в Литву»[1410]. Возможно, речь идет о боярине (с 1563 г.) В.Д. Данилове, который после Земского собора 1566 г. в источниках уже не упоминается[1411]. Судя по положению Данилова в синодике Р.Г. Скрынников датирует его казнь временем новгородского похода царя Ивана, т. е. концом 1569 — началом 1570 г., и считает его «подлинным героем новгородского дела»[1412]. С этим согласиться трудно. А. Шлихтинг прямо связывает гибель Данилова с попыткой переговоров с Литвой, а не с новгородским делом. В синодике Данилов, Андрей Бессонов и другие лица помещены после первого списка казненных новгородцев, но до известия о казни Владимира Старицкого. Хронология здесь явно нарушена. Поэтому «дело Данилова» могло и не иметь никакого отношения к Новгородскому походу царя Ивана. Абсолютизировать точность и последовательность сведений синодиков невозможно.

Таковы все сведения о лицах, подвергшихся репрессиям в 1568 г. Они не позволяют считать, что в 1567 г. существовал «глубокий раздор»[1413] между царем и Боярской думой.

* * *

Конец 1568 и 1569 г. принесли с собой ухудшение внешнеполитических позиций России.

Еще осенью 1568 г. была взята литовскими войсками недавно построенная крепость Ула на Западной Двине[1414]. В январе 1569 г. литовские люди приходили «ко Пскову, пригороду Изборску и город взяли изменою, оманом»[1415]. Гетман Александр Полубенский с отрядом в 800 поляков, переодевшихся опричниками, при помощи изменников Марка и Анисима Сарыхозиных и Тимофея Тетерина вошли в крепость и удерживали ее две недели[1416]. Только посылка земских и опричных воевод, которым удалось возвратить обратно этот город, несколько поправила положение на западном фронте[1417]. После этого случая были казнены дьяки и приказные люди как из самого Изборска, так и из Феллина, Тарваста и Мариенбурга, якобы хотевшие сдать эти крепости полякам[1418].

Но не столько военные столкновения (как правило, местного значения), сколько Люблинская уния, подписанная 1 июля 1569 г., имела серьезные последствия для дальнейшего хода Ливонской войны. Отныне Русскому государству противостояло объединенное польско-литовское государство — Речь Посполитая, которое обладало значительным военным потенциалом и представляло собой серьезную угрозу на западных рубежах России.

Не осуществлялись и надежды Ивана IV на тройственный русско-англо-шведский союз. В разгар борьбы Ивана IV с митрополитом Филиппом, после казни Ивана Петровича Федорова, в конце сентября 1568 г. в Москву прибыл английский агент, опытный дипломат Томас Рандольф[1419]. Уклоняясь от заключения военного союза с Россией, королева Елизавета все дело стремилась свести к увеличению торговых привилегий Московской компании[1420]. Только 20 февраля 1569 г. Рандольф был принят царем. После нескольких аудиенций (в феврале и апреле)[1421] Рандольфу удалось 20 июня 1569 г. в опричной Вологде исхлопотать новую привилегию Московской компании. Английские купцы отныне переходили в опричное ведомство, т. е. под особое покровительство царя. Ричард Джемс позднее с явным преувеличением писал, что среди опричников «англичане могли тогда делать, что им угодно, не получая ни от кого ни распоряжений, ни взысканий»[1422]. Подтверждалось право Московской компании на беспошлинную торговлю по всей России, исключая Казань, Астрахань и Нарву, право свободного проезда в Персию и многие другие. Привилегия 1569 г. — кульминационный пункт успехов Московской компании в России[1423]. Щедрость Ивала IV в значительной степени объяснялась тем, что царь переживал серьезные затруднения внутри страны. На повестке дня стояла ликвидация удела Владимира Старицкого.

Одновременно с выдачей привилегий 20 июня царь направил своего посланника Андрея Григорьевича Совина к Елизавете для продолжения переговоров[1424].

Слухи о русско-английских переговорах распространялись по стране. Говорили, например, что английский лекарь — астролог Елисей Бомелий «на русских людей царю возложил сверепство, а к Немцам на любовь преложи… и много множества роду боярского и княжеска взусти убити цареви. Последи же и самого приведе на конец, еже бежати в Англинскую землю и тамо женитися, а свои было бояре оставшие побити»[1425].

Русское посольство И.М. Воронцова в Стокгольме тщетно дожидалось ратификации договора о дружбе. Дело кончилось тем, что 25 сентября 1568 г. полубезумный Эрик XIV был свергнут с престола его братом герцогом Юханом Финляндским (мужем Екатерины, сестры Сигизмунда И), ярым врагом России. Это, конечно, осложнило русско-шведские отношения. Посольство Воронцова вскоре покинуло Стокгольм[1426]. Неудача в Стокгольме и внутренние неурядицы, не позволившие предпринять серьезные военные акции в Прибалтике, заставили русское правительство вернуться к проекту создания в Ливонии буферного государства. На этот раз в апреле 1569 г. царь через посредничество ливонских дворян Иоганна Таубе и Элерта Крузе обратился к брату датского короля герцогу Магнусу с предложением стать во главе королевства Ливонии[1427] (с 1559 г. остров Эзель и прилегающие к нему районы Северной Эстонии перешли под власть Дании. Магнус находился на Эзеле с 1561 г.) Иван IV рассчитывал этим шагом создать вассальное королевство в Прибалтике и одновременно укрепить русско-датские отношения: Дания, находившаяся в состоянии войны со Швецией, в 1568–1569 гг. вела в то же время упорную борьбу с Литвой и Польшей, противодействовавшими «нарвскому плаванию», и нанесла ряд поражений каперскому флоту Сигизмунда II[1428]. Герцог Магнус, испытывавший постоянную угрозу нападения шведских войск, решил принять русское предложение. В сентябре 1569 г. в Москву прибыло его посольство, которое 27 ноября, т. е. накануне похода Ивана IV на Новгород, получило в Слободе от царя грамоту, содержащую русскую программу создания Ливонского королевства[1429].

После нескольких лет затишья на южных окраинах тревожные вести стали поступать из Крыма.

Присоединение Астрахани к Русскому государству, присяга на верность кабардинских и черкесских князей Ивану IV и постройка русских городков на Северном Кавказе вызвали беспокойство не только в Крыму, но и в Турции[1430]. Оттоманская Порта с тревогой смотрела на намечавшееся русско-иранское сближение. Стремясь вбить клин между Россией и Ираном, блокировать важнейшую торговую артерию на востоке России — Волгу, в 1569 г. турецкое правительство предпринимает большой поход на Астрахань.

Сборным пунктом турецкого войска, насчитывавшего до 80 тысяч человек, сделалась Кафа, куда уже в марте 1569 г. прибыли турецкие корабли с янычарами. 31 мая главнокомандующий этим войском Касим-паша начал движение через Азов к Астрахани. Вести о предполагавшемся походе турок к Астрахани заставили русское правительство усилить оборону на юго-востоке[1431]. Весной 1569 г. в Астрахань был отправлен окольничий Д.Ф. Карпов, а на переволоку «для турских людей приходу» — боярин П.С. Серебряный. В Нижний Новгород послали князя Владимира Андреевича и боярина П.В. Морозова[1432]. Основные земские войска были сосредоточены в Коломне и Рязани, а в Калуге — опричные[1433].

Турецкий поход оказался неудачным. Девлет-Гирей не склонен был поддерживать астраханскую авантюру султана, опасаясь дальнейшего усиления его власти. Турецкие войска не смогли прорыть канал между Волгой и Доном и, не решившись штурмовать Астрахань, 26 сентября поспешно отступили от города[1434].

Тяжелые и бесперспективные войны на западе и юге, бесчинства опричной гвардии в обстановке непрекращавшихся эпидемий и голодовок создавали гнетущую обстановку в стране.

С осени 1568 г. Иван Грозный под влиянием слухов о боярских заговорах и опасаясь «мора» все больше и больше времени проводил в Александровой слободе и на Вологде[1435], приезжая в столицу главным образом для приема посланников[1436].

Вероятно, в это время начали раздаваться голоса, говорившие про государя «непригожие речи» и о необходимости замены Ивана Грозного Владимиром Старицким: «Стали уклонятися князю Володимеру Андреевичи)»[1437]. Все это настолько напугало царя, что, очевидно, уже в послании 20 июня 1569 г. он просил Елизавету предоставить ему убежище в Англии в случае возможных осложнений[1438]. Царь решил расправиться с этим возможным претендентом на московский престол. Еще одно обстоятельство нужно учитывать, говоря о завершающем эпизоде жизни старицкого князя. 6 сентября 1569 г. скончалась вторая жена Ивана Грозного — Мария Темрюковна[1439]. С ее смертью могла быть как-то связана гибель князя Владимира[1440]. Ведь еще в 1560 г. царь Иван обвинял в отравлении Анастасии Романовой Адашева и Сильвестра. Подобные обвинения могли царем высказываться и в связи со смертью царицы Марии, которую ненавидели в княжеско-боярской среде[1441].

Как мы помним, князя Владимира послали в Нижний Новгород, где он должен был номинально возглавлять русские войска, направленные против турок[1442]. По пути он остановился в Костроме, где жители устроили ему торжественную встречу (костромичи особенно были раздражены опричными репрессиями и давно уже проявляли недовольство)[1443]. После отступления турок от Астрахани, т. е. после 26 сентября, царь приказал схватить Владимира Андреевича и доставить в Слободу. Князь Владимир прибыл на Боганский ям (у Слободы)[1444]. Здесь царь обвинил своего двоюродного брата в покушении на его жизнь и заставил выпить яд[1445]. Так 9 октября 1569 г. погиб последний старицкий князь вместе с женой и младшей дочерью[1446]. 20 октября была задушена и его мать[1447]. Дети от первого брака князя Владимира избежали казни. Сын князя Владимира Василий прожил еще несколько лет, а старшая дочь Мария в 1573 г. была выдана замуж за датского герцога Магнуса.

Вероятно, в связи с казнью Владимира Андреевича погиб боярин И.И. Турунтай-Пронский, один из виднейших военачальников и деятелей Боярской думы (боярин с февраля 1547 г.)[1448]. Пронский давно вызывал к себе настороженное отношение Ивана IV: в 1547 г. он пытался бежать за рубеж, а в 1553 г. поддерживал кандидатуру Владимира Старицкого. Князь Иван Турунтай был к тому же близким родственником В.Ф. Рыбина-Пронского, инициатора выступления 1566 г. против опричнины. Возможно, в связи с гибелью Владимира Старицкого (или с Новгородским походом) в 7078 г. (т. е. между 1 сентября 1569 и 31 августа 1570 г.) происходила переписка Ивана IV с митрополитом Кириллом, относительно того, чтобы последний «бояр и всяких чинов людей утверждал»[1449].

Гибель князя Владимира означала завершение длительной агонии последнего сколько-нибудь значительного удельного властителя на Руси.