Глава девятнадцатая. Перед визитом, который не стал рубежом

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава девятнадцатая.

Перед визитом, который не стал рубежом

Едва ли сейчас кто-либо станет отрицать исключительное по своим последствиям значение поворота, осуществленного в 1939 г. в советско-германских отношениях. Оно было ясно и во время подписания советско-германских соглашений, хотя значительная часть документов оставалась секретной. Даже не зная их, мир стал сразу ощущать далеко идущие политические последствия шага, потребовавшего от его участников пересмотра — пусть хотя бы внешнего — устоявшихся норм своего поведения. Инициатива в этом принадлежала немецкой стороне, в чем она проявила необычайную настойчивость.

Насколько эта ситуация повторилась осенью 1940 г.? Формально инициатива приглашения Молотова в Берлин снова исходила от немецкой стороны. Об этом шаге в высших политических кругах Германии дискуссия шла еще в марте 1940 г., причем тогда же рассматривалось предложение Риббентропа пригласить в Берлин самого Сталина. Эта идея не нашла у Гитлера отклика. Затем развернулась западная кампания вермахта, завершившаяся оккупацией Дании и Норвегии, Бельгии, Голландии, Люксембурга и катастрофическим поражением Франции. Первый сигнал о возможном приглашении Молотова был дан Риббентропом германскому послу в Москве Ф. фон дер Шуленбургу 26 сентября. Письмо Риббентропа Сталину с приглашением Молотова было подписано 12 октября, а вручено в Москве 17 октября 1940 г.

Для советского руководства это приглашение могло бы быть поводом для подведения определенных итогов курса, принятого в августе 1939 г. и вызвавшего столь серьезные последствия для расстановки сил на международной арене и соотношения сил ведших войну группировок. Каковы же были к осени 1940 года итоги сталинской «политики умиротворения»?

Позитив (с позиции советского руководства):

— расширение «предмостного укрепления» на Западе, включившее Западную Украину, Западную Белоруссию, Литву, Эстонию и Латвию как частей Советского Союза;

— осуществление мер по такому же расширению в районе Бессарабии и Северной Буковины;

— приобретение «законного» права голоса на Балканах в результате превращения СССР в дунайскую державу;

— подтверждение (хотя и неудачное) своей претензии на включение Финляндии в сферу советского влияния;

— кажущееся повышение международного статуса и влияния СССР, являвшегося ранее в глазах западных демократий «парией», а теперь ставшего партнером в дипломатической игре;

— перспектива усиления влияния на Ближнем и Среднем Востоке, в том числе на Турцию и Иран;

— обещание германских поставок для военной промышленности и РККА, знакомство с немецкой передовой технологией.

Негатив (с более широкой позиции):

— моральный ущерб, нанесенный престижу СССР как фактическому союзнику Германии;

— неудача в советско-финской войне, показавшая слабость Красной Армии;

— укрепление позиций Германии в Юго-Восточной Европе, угрожающее традиционным позициям СССР (в первую очередь, в Болгарии);

— отчуждение от Англии и США, являвшихся потенциальными союзниками в случае германской агрессии;

— начавшиеся советско-германские трения по ряду проблем (Прибалтика, Балканы);

— трудности в международном коммунистическом движении, связанные с советско-германским пактом.

Как выглядел этот политический баланс в плане тех военных мероприятий, которые Сталин считал необходимым ускорить в преддверии будущего конфликта? Война 1939-40 года явилась серьезнейшим сигналом практической неготовности Красной Армии к крупным конфликтам. Пропагандистски раздутые успехи на Хасане (1938) и Халхин-Голе (1939) ранее служили удобной маскировкой сложностей Красной Армии после периода репрессий. Финская война вынуждала к серьезным выводам (о чем свидетельствовал акт передачи НКО СССР от К. Е. Ворошилова С. К. Тимошенко). Начатые с конца 1939 года срочные меры в сфере развития военной промышленности и техники к 1940 году еще не давали, да и не могли дать значительных результатов, поскольку все они были запланированы минимум на 1941-1942 годы. Так, авиаконструктор А. Яковлев свидетельствует, что новые самолеты для Красной Армии могли быть запущены в серийное производство лишь в 1941 году. То же относилось и к танковой промышленности. Все заседания Главного военного совета — при свойственном тогдашней системе идеологическом обрамлении — утверждении превосходства всего советского — тем не менее сигнализировали о больших просчетах и ошибках военного строительства. И снова возникает поразительная параллель 1940 года к схеме принятия решений предыдущего 1939 года. Как сознание неизбежности германского нападения довлело над Сталиным и Политбюро в дни решения — принять англо-французскую или германскую схему? — так и на этот раз все сложные политические маневры стали предприниматься на фоне военных решений, а именно решений антигерманского рода. Разумеется, в этом был своеобразный парадокс сталинской политики.

Для оценки наметок советского руководства перед переговорами в Берлине следует учитывать не только дипломатические шаги Москвы. Параллельно (и, к сожалению, независимо от них) с дипломатическими акциями шла переработка общих военных планов генерального штаба, которые отражены в документе под названием «Соображения об основах стратегического развертывания вооруженных сил Советского Союза на Западе и Востоке в 1940-1941».

До финской войны существовал подобный план, составленный в 1938 году. После окончания войны — в марте 1940 года — приступили к его переработке, что было связано с общей перестройкой Красной Армии после смены наркома обороны. Переработка шла в августе — октябре под контролем И. В. Сталина, что говорит о ее характере как составной части выработки общих военно-политических намерений Советского Союза в 1940 году.

Что же определяло эти намерения? Самое удивительное, что по сравнению с 1938 годом (т. е. со временем до советско-германского пакта) основная, а именно антигерманская ориентация плана не претерпела изменений. Эта ориентация, родившаяся еще во времена, когда заместителем наркома был М. Н. Тухачевский, лишь только подверглась уточнению. План, разработанный в марте 1938 года под руководством Б. М. Шапошникова, гласил: Советскому Союзу «необходимо быть готовым к борьбе на два фронта: на западе — против Германии, поддержанной Польшей, Италией, Венгрией, Румынией и Финляндией; на востоке — против Японии».

В 1940 году новый план исходил из того же предположения. Но его оценка направления немецкого главного удара не нашла поддержки у нового наркома Тимошенко и нового начальника генштаба К. Мерецкова. 19 сентября Мерецков и Тимошенко отклонили проект Шапошникова. 5 октября Сталин также отверг идею Шапошникова о главном ударе немцев севернее Припяти. 14 октября был представлен новый план, рассчитанный на отражение главного немецкого удара южнее Припятских болот. Так оставалось до самой войны. 14 октября был утвержден этот документ, а 17 октября получено письмо Риббентропа.

Что эти военные решения означали в политическом контексте? В «краткосрочном» аспекте — вывод из побед Германии на Западе, который не мог не иметь следствий для стратегического планирования. В «долгосрочном» — видимо, как бы перестраховка Сталина на случай, если нынешние (т. е. 1940 года) советско-германские отношения ухудшатся и перейдут в стадию конфронтации. Военно-стратегическое планирование было не чем иным, как частью общего курса на умиротворение, поскольку состояние Красной Армии в 1940 году еще не позволяло Сталину считать себя готовым для вступления в мировую войну. Собираясь предпринять в Берлине очередные маневры в рамках этого курса, Сталин как бы обеспечивал военно-идеологические тылы. Отдав в октябре распоряжения, которые, на его взгляд, обеспечивали стратегическую безопасность СССР, Сталин «с легким сердцем» мог идти на глубокий зондаж в Берлине.

Внешне отношения СССР и Германии, если судить по официальным заявлениям, оставались в рамках заключенных в 1939 г. соглашений, о чем Молотов говорил на мартовской и августовской сессиях Верховного Совета в 1940 году. В дипломатической переписке Берлина и Москвы тех времен, однако, появлялись нотки взаимного недовольства (особенно если рассматривать отношения СССР и Германии со странами Юго-Восточной Европы). Что касается германской стороны, то в Берлине уже прямо ставили вопрос о нецелесообразности дальнейшего следования пакту о ненападении. Более того, 2 июня 1940 г., а затем 30 июня Гитлер, рассуждая о перспективах войны после победы над Францией, высказал мнение о том, что следующим шагом должна быть операция против СССР, причем уже в 1940 г. Верховное командование вермахта (ОКВ) сочло этот срок нереальным, и 31 июля Гитлер назвал другой срок — май 1941 г., с чем военные согласились.

Знали об этом в Москве? Разрозненные и малодостоверные первые сведения о подготовке к кампании на Востоке стали поступать в летние месяцы 1940 года преимущественно по линии военной разведки (тогда — Пятое управление РККА, затем Разведуправление) и докладывались высшему руководству. Для оценки того, насколько эти разведсведения повлияли на военно-политические решения, можно лишь напомнить, что даже в мае — июне 1941 года, когда подобных предупреждений было уже более чем достаточно, то и тогда они не возымели действия. А ведь шел только 1940 год! Кроме того, в течение лета — осени 1940 года уже действовали распоряжения ОКВ о дезинформационных мерах, отданные 15 февраля 1940 г., и их жертвой пала резидентура НКВД-НКГБ в Берлине.

Важнейший и показательнейший пример этой серьезной дезинформационной операции дает деятельность берлинской резидентуры Первого управления (в дальнейшем — Первое главное управление, сокращенно — ПГУ) НКВД-НКГБ СССР. Эта резидентура долгое время находилась в тяжелейшем положении, так как репрессии лишили ее лучших работников, в результате чего она с 1938 г. практически вышла из строя. Лишь после соглашений 1939 г. берлинский «наблюдательный пункт» был реанимирован. Руководителем был назначен Амаяк Кобулов — бывший нарком госбезопасности Украинской ССР, человек безо всякого разведывательного опыта, но с большим весом в глазах наркома внутренних дел СССР Л. П. Берия, заместителем которого был брат Амаяка Захар Кобулов. Именно при Амаяке был в августе 1940 г. приобретен новый осведомитель, получивший кличку «Лицеист». Под ней скрывался латышский журналист Орестс Берлингс, в действительности являвшийся агентом германской службы безопасности — СД, работавший под руководством штандартенфюрера СС Р. Ликуса. О Берлингсе Риббентроп говорил, что мы «можем агента накачать, чем мы хотим». К сожалению, в Москве не распознали двойника и даже считали, что «Лицеиста» необходимо «воспитывать и в итоге из него может получиться ценный агент» (резолюция заместителя начальника ПГУ П. А. Судоплатова).

Обзор сообщений «Лицеиста» перед визитом Молотова не оставляет сомнений в их тенденции: в октябре 1940 г. он передавал, что «в Германии полным ходом идет подготовка к улучшению отношений с Россией в различных областях». 14 октября поступило сообщение, что Германия заинтересована в заключении нового соглашения с Россией, чтобы показать всему миру, что СССР является союзником Германии, и Англии этого не удастся изменить никоим образом. При этом в Берлине обращали внимание Москвы, что обстановка в мире с августа 1939 г. существенно изменилась: подписан трехсторонний пакт, Румыния и Финляндия практически оккупированы. Сейчас усилия всех своих флотов Германия сосредоточивает против Англии. В том же октябре резидентура в Берлине направила в Москву другие сведения «Лицеиста», сообщавшего, что в Германии действительно имеются силы, выступающие за оказание давления на СССР, если он активно не поддержит «новый порядок в Европе». Однако у Риббентропа якобы существует план, который убедит Англию, что у нее не должно быть иллюзий насчет того, что кто-то окажет ей поддержку. В ноябре 1940 года тот же источник дал информацию, что поездка Молотова в Берлин является «событием необозримой важности и исключительных последствий». Это начало «новой эры», как подчеркнул в беседе с «Лицеистом» некий немецкий дипломат. Все опасные места германо-русских отношений якобы пройдены, и с настоящего времени можно надеяться, что Россия наконец полностью поняла свое положение в новом мировом порядке и что этим практически решены все большие политические проблемы. Англии не удастся изменить ситуацию. Она будет разгромлена в течение ближайших двух-трех недель. Эти же мысли приводились в сообщении «Лицеиста», переговорившего о визите Молотова в Берлин с одним влиятельным чиновником германского министерства иностранных дел. Сообщалось и о том, что в министерстве считают назревшим раздел Турции, а также всего Ближнего Востока между Германией и Россией. Не исключен и раздел сфер влияния в глобальном масштабе. Такова была нацеленная дезинформация, которая передавалась в Москву по каналу НКВД-НКГБ.

О том, что в Москве для сотрудничества с Германией держали дверь открытой, свидетельствует позиция СССР в связи с заключением 27 сентября в Берлине «тройственного соглашения» Германии, Италии и Японии. Официальная реакция Москвы последовала быстро: 30 сентября «Правда» опубликовала статью без подписи, уже само размещение которой на первой полосе в необычной верстке подчеркивало ее официальный характер. Она в действительности была написана Молотовым — черновик почти без помарок сохранился в фонде Молотова в архиве ЦК КПСС. Этот документ можно считать образцом сталинско-молотовской дипломатии, настолько в нем умело, на взгляд авторов, было скрыто подлинное настроение руководителей СССР, для которых тройственный пакт хотя не был неожиданностью, но создавал труднейшее положение. Сталин и Молотов не могли не понимать, что логическое развитие прежней линии потребует возможного участия СССР в пакте, а прямой его отказ может поставить под вопрос всю структуру отношений СССР с державами «оси». Текст, написанный 27 сентября, т. е. в день подписания пакта, и опубликованный через три дня, содержал такие положения:

— пакт не является чем-либо неожиданным для СССР;

— он означает вступление войны в новую фазу;

— пакт является следствием усиления агрессивности США и Англии;

— он подтверждает принципы советско-германского пакта 1939 г. и согласие, царящее между СССР и участниками пакта.

В общем комментарий склонялся к обвинительному тону против Англии и США. СССР же определялся как «верный своей политике мира и нейтралитета». 26 сентября 1940 г. советник-посланник в Москве К. фон Типпельскирх, уведомивший Москву о предстоявшем подписании, сделал ударение на антиамериканской направленности пакта. Он в этот же день сообщил о будущем письме Риббентропа Сталину и о предстоящем приглашении Молотова в Берлин. 20 октября 1940 г. Молотов сообщил Шуленбургу о том, что приглашение в Берлин будет принято, 22 октября Сталин ответил Риббентропу по содержанию письма и сообщил о сроках визита.

Но не только необычная в дипломатической практике форма обращения имперского министра иностранных дел не к своему партнеру Молотову, а прямо к Сталину, но и заблаговременное (в конце сентября) извещение адресата о предстоящем письме характеризовали этот шаг немецкого политического руководства, с которым связывались предстоящие важнейшие решения, предлагавшиеся Риббентропом.

Процесс принятия решений в условиях тоталитарного государства не был столь однозначен, как это принято полагать, и Гитлер (впрочем, как и Сталин) в ряде случаев принимал свои решения на основе сравнения нескольких альтернативных вариантов, предлагавшихся его ближайшими сотрудниками. Альтернативы активно рассматривались в Берлине и летом 1940 г., когда была закончена французская кампания и предстоял выбор дальнейших мер в ходе войны, которую Гитлер отнюдь не считал оконченной с поражением Франции.

Одной из таких альтернатив — наряду с немедленным началом «восточного похода» — являлась идея создания направленного против Англии так называемого «континентального блока», которая давно вынашивалась немецкими геополитиками, начиная с Ф. Наумана и Э. Екша в начале XX в. и кончая К. Хаусхофером. В основу этого блока должен был лечь союз Берлина, Рима, Москвы и Токио, к которому должны были присоединиться средние и малые европейские державы. Еще в период подготовки договора с СССР летом — осенью 1939 г. Риббентроп стал одним из энергичных защитников этой гипотетической идеи. Летом 1940 г. у него появились новые основания для разработки мероприятий по подготовке «континентального блока», причем Риббентроп активно старался стать посредником между СССР и Японией. Это была значительно более трудная задача по сравнению с урегулированием отношений СССР и Италии, которые уже тогда были нормальными. 4 октября 1940 г. во время встречи на Бреннерском перевале Гитлер и Муссолини договорились о «создании континентальной коалиции», причем Гитлер предложил: «Россию надо направить на Индию или, по меньшей мере, к Индийскому океану». Присутствовавший на беседе Риббентроп заметил, что «русские боятся Германии», однако Гитлер оценил реакцию Москвы на заключение тройственного пакта как «разумную». Начальник генерального штаба сухопутных сил (ОКХ) генерал-полковник Ф. Гальдер, анализируя после войны ситуацию 1940 г., считал, что в это время Гитлер полагал возможным избежать войны с Россией, если последняя не проявит экспансионистских стремлений в западном направлении. Для этого Гитлер «считал необходимым отвлечь русскую экспансию на Балканы и Турцию, что наверняка привело бы к конфликту между Россией и Великобританией».

Мог ли в расчетах Гитлера и планах немецкого генштаба возникнуть вопрос о возможном участии Красной Армии в военных операциях на стороне Германии? Если в нашей стране в былые времена уже сама постановка вопроса могла считаться кощунственной, то теперь следует без идеологических шор проанализировать некоторые документальные данные 1939-1940 гг.

Самое парадоксальное заключается в том, что подобная возможность была упомянута… самим Сталиным. Если обратиться к записям его беседы с Риббентропом 28 сентября 1939 г., то Сталин в своем (первом после долгих рассуждений Риббентропа) высказывании (согласно немецкой записи) так изложил свою точку зрения: «Господин имперский министр иностранных дел сказал в осторожной форме, что под сотрудничеством Германия не понимает военную помощь и не собирается вовлекать Советский Союз в войну. Это очень тактично и хорошо сказано. Это факт, что Германия в настоящее время не нуждается в чужой помощи и очевидно и в дальнейшем не будет в ней нуждаться. Но если, вопреки ожиданиям, Германия попадет в трудное положение, то она может быть уверена, что советский народ придет Германии на помощь и не допустит, чтобы Германию удушили. Советский Союз заинтересован в сильной Германии и не допустит, чтобы ее повергли на землю».

Эта запись (она делалась Г. Хильгером) имела малоизвестную, но весьма любопытную историю. В архиве И. В. Сталина сохранилось «сообщение Ф. фон дер Шуленбурга от 19 октября 1939 года», в котором посол уведомил, что Риббентроп собирается в очередной речи опровергать английские утверждения, будто он в Москве просил советской военной помощи, на что Сталин якобы ответил отказом («Ни одного солдата!»). Поэтому Риббентроп просил Сталина авторизовать немецкую запись сталинского высказывания на эту тему. Далее следовало это высказывание в русском переводе (видимо, сделанном в посольстве Германии): «Точка зрения Германии, отклоняющей военную помощь, достойна уважения. Однако Советский Союз заинтересован в существовании сильной Германии и в случае военного конфликта между Германией и западными демократиями интересы Советского Союза и Германии вполне совпадают. Советский Союз никогда не потерпит, чтобы Германия попала в затруднительное положение».

Что же действительно сказал Сталин? Полная советская запись всей беседы в архиве Сталина отсутствует. Однако есть специально выпечатанный фрагмент с пометкой В. М. Молотова: «Наш текст, вместо текста, имевшегося в речи Риббентропа (передано Шуленбургу 19.X.). На всем документе резолюция: „Секр. архив“. В. М.».

«Наш» (т. е. советский и отредактированный) текст гласил:

«Точка зрения Германии, отклоняющей военную помощь, достойна уважения. Однако сильная Германия является необходимым условием мира в Европе — следовательно, Советский Союз заинтересован в существовании сильной Германии. Поэтому Советский Союз не может согласиться с тем, чтобы западные державы создали условия, могущие ослабить Германию и поставить ее в затруднительное положение. В этом заключается общность интересов Германии и Советского Союза».

Сразу видно, что Сталин не хотел для публичной речи слишком явных обещаний («советский народ придет на помощь» и т. п.). Однако этот своеобразный обмен мнениями очень характерен для отношений двух диктатур. Риббентроп, имея задание выяснить, вероятна ли помощь, облек его в абсурдную форму: мол, военная помощь Гитлеру не нужна — и ждал реакции Сталина. Эта реакция и последовала.

Давал ли Риббентроп какой-либо повод Сталину для далеко идущего обещания? Действительно, перед отъездом Риббентропа из Берлина 26 сентября Гитлер высказал пожелание, чтобы будущее сотрудничество Германии и СССР включало военное партнерство, направленное против Англии. Надлежало прозондировать перспективу «регулярного союза в будущих боях против западных держав». Во исполнение этого задания министр и поднял в Москве вопрос «дальнейшего облика германо-советских отношений». Этот пункт Риббентроп излагал довольно расплывчато, намекая не только на сотрудничество, но и на то, что «в будущем могут быть вероятны и некоторые обязательства». Но он здесь же оговорился, что это «не должно означать, что Германия ожидает от СССР военной помощи». Она и сама справится с Англией и Францией.

Таков был внешний повод для заявления Сталина, о котором Риббентроп немедля сообщил в Берлин и получил оттуда ответ. На следующий день он категорически заявил Сталину, что «германское правительство не ожидает военной помощи со стороны Советского Союза и в ней не нуждается, зато экономическая помощь со стороны Советского Союза представит значительную ценность».

Если вспомнить, что шел сентябрь 1939 г., то можно видеть невысокий практический смысл тогдашнего разговора о военном сотрудничестве, если не считать эпизода с использованием советской радиостанции для пеленга немецкой авиации при нападении на Польшу. Реальное военное планирование вермахта не предусматривало каких-либо совместных операций. Что касается Сталина, то для него было важным не участие, а неучастие в войне.

Практика советско-германских отношений осенью 1939 г. (неприкрытый шантаж немецкой стороны Сталиным в вопросе о Литве, нажим на нее же в других аспектах прибалтийской проблемы) показала, что до военного сотрудничества двух новых союзников было очень далеко. Для СССР в этом необходимости не было, для Германии же такая возможность существовала лишь в теоретическом плане, о чем свидетельствуют переговоры, которые велись между Риббентропом и ОКВ в конце 1939 — начале 1940 г. В ходе этих переговоров обсуждались проблемы «косвенной стратегии» в войне против Англии и эвентуальное привлечение к ней Советского Союза — разумеется, не в Европе, а против британских позиций на Среднем Востоке и в Азии. Сохранившаяся документация весьма примечательна.

После беседы Риббентропа с начальником штаба ОКВ генерал-фельдмаршалом Кейтелем 30 декабря 1939 г. Йодль составил подробный меморандум «О военных и военно-политических проблемах на Юго-Востоке Европы и Ближнем Востоке». Йодль в меморандуме отмечал, что необходимо сохранять выгодную для Германии ситуацию войны на одном фронте и не расходовать силы на Юго-Востоке Европы. В этом контексте Йодль анализировал «оперативные возможности СССР», а именно: а) операции против Индии; б) захват Бессарабии; в) операции из Закавказья против Ближнего Востока и находившихся там англо-французских сил.

Первый вариант Йодль рассматривал как нереальный ввиду дальности, но считал полезным для Германии советскую подрывную деятельность в Афганистане и близ индийских границ. Захват Бессарабии он счел вероятным, хотя и ожидал нежелательных последствий на Балканах и ухудшения советско-итальянских отношений. Наиболее полезным ОКВ считало третий вариант, хотя и сложный для Красной Армии, но, с «немецкой точки зрения, желательный в высшей степени, так как русские силы будут направлены на Ближний Восток и тем самым временно отвлечены от Балкан».

Эти гипотетические рассуждения Йодля, рассматривавшего возможность вступления СССР в войну на стороне Германии, имели под собой определенные основания. Для германской разведки, видимо, не были секретом решения Верховного союзнического совета о подготовке англо-французской операции против Закавказья — бомбежки Баку. В случае ее реализации Германия могла рассчитывать на ответные действия Красной Армии — недаром в меморандуме Йодля одной из русских целей прямо обозначалось возвращение территорий, утраченных по Карсскому договору 1921 г., и «устранение опасности бомбежек, угрожающей главным советским нефтеисточникам у Баку — 50% советской нефти». Однако ОКВ и Риббентроп не могли не знать, что одной из главных целей Сталина было избежать втягивания СССР в мировую войну, на какой бы это стороне ни было.

Параллельно с «европейским аспектом» новых комбинаций Риббентроп видел в качестве одной из целей Германии сближение СССР и Японии или посредничество между ними. Со своей стороны, еще задолго до визита Молотова, Риббентроп проинформировал Токио о возможном расширении пакта и предлагаемом разделении сфер влияния в мире: Японии — южные моря, СССР — Ирак и Индия, Германии — Центральная Африка, Италии — Северная Африка. Даже в феврале 1941 г. Риббентроп заверял посла Х. Осиму в том, что СССР «в принципе готов присоединиться к тройственному соглашению»!

Таким образом, в основе новых предложений Риббентропа Сталину лежала вполне определенная концепция: придерживаться начатой в августе 1939 г. линии поведения, чтобы извлечь из нее максимальные выгоды для Германии вплоть до возможного вступления СССР в войну. Последнее не являлось обязательным условием, поскольку и из позиции «нейтралитета» СССР Берлин извлекал значительные выгоды. В то же время принципиальное решение о «Восточном походе» оставалось тем военно-политическим фоном, на котором Гитлер строил свои военные планы.