II. «Демократия» принципиально отвергает коалицию с «буржуазией»
II. «Демократия» принципиально отвергает коалицию с «буржуазией»
Демократическое совещание. Протесты «буржуазных» партий. На демократическом совещании теперь было сосредоточено общее внимание, если не страны (для этого идея совещания появилась слишком случайно и искусственно), то партийной печати и политических кругов. «Демократическое» совещание, как мы видели, было по самому своему происхождению ловким политическим маневром с целью оттянуть разрешение неразрешимого конфликта. Так как конфликт возник на этот раз в среде самой «революционной демократии» и так как совещание тоже предполагалось из состава той же самой «демократии», то от него никто не мог ожидать чего-либо нового — в смысле разрешения встретившихся затруднений. Здесь впервые такой общенациональный вопрос, как устройство власти, объявлялся делом группы политических партий, которые сами признавали, что лишь несовершенно и неполно представляют ту незначительную часть демократии, которая «организованна» и «сознательна». И учреждение, составленное только из представителей этих групп населения, готовились сделать не только выразителем мнения «демократии», но даже выразителем ее суверенной воли.
Таким образом демократическое совещание становилось выше правительства, которое делалось ответственным перед ним. Но ведь это как раз и было то самое, к чему стремились большевики, когда хотели передачи «всей власти Советам». Затея Церетели являлась по существу полной капитуляцией перед планами Ленина и Троцкого. Конечно, когда печать обоих органов — и большевистских, и «буржуазных» — указывала на этот политический смысл назначения совещания, то меньшевики и эсеры горячо оспаривали это утверждение. Они старались доказать, что именно своей уступкой большевизму они освободились от его давления на массы.
Когда, однако, дело дошло до выяснения в своей собственной среде — пофракционно, чего, собственно, хотели устроители демократического совещания, если они смотрели на него не только как на тактический прием отсрочки, то мнения совершенно разошлись даже среди единомышленников, и получилась полная путаница. Правая эсеровская «Воля народа» очень ехидно описывала этот разброд социалистической мысли. «Фракция социалистов-революционеров не сумела вынести единого решения: она раскололась по меньшей мере на две части. Фракция меньшевиков-со-циал-демократов разделилась на четыре подфракции. Далее следовали резолюции большевиков, народных социалистов и поправки всякого рода отдельных лиц. Одни стояли за коалицию, другие — против. Одни признавали коалицию всех живых сил страны, другие — всех, кроме кадетов, третьи — кроме ЦК народной свободы, — кадетов из “Речи”; четвертые стояли за коалицию на основе определенной платформы, не определяя конкретно коалирующих партий и классов. Пятые к этому прибавляли, что коалиционная власть должна быть ответственна перед Советами. Шестые заменяли ответственность перед Советами ответственностью перед исполнительным органом, который выделит из себя демократическое совещание. Не было согласия и относительно состава этого исполнительного органа: одни говорили, что там должна быть представлена и буржуазия, другие протестовали против такой “разношерстности”. Седьмые защищали тезис, что власть не должна быть ответственна ни перед кем. Такое же разноречие обнаружилось и в среде противников коалиции. Одни говорили, что всю власть должны взять широкие демократические слои, а не чисто социалистические, другие — только социалисты, третьи — только Советы, четвертые — только пролетариат и т. д.» Газета кончала вопросом: «Какую же оппозицию встретила бы такая власть в стране, какой протест вызвала бы она во всей России?»
Одно было несомненно. Уже лишь намерение «революционной демократии» собрать совещание, которое бы избрало власть по усмотрению одних только представленных в ней групп, вызвало немедленные протесты со стороны общественных кругов, стоявших вне партийной дисциплины социалистических партий. Партия народной свободы тотчас же выступила (6 сентября) с таким протестом и запретила своим членам участвовать в избрании делегатов на съезд. Она мотивировала свой протест тем, что взгляды широких слоев населения уже высказаны на Московском совещании, что намеченный съезд сравнительно с этим совещанием будет односторонним, ибо объединит лишь те организации, которые приняли платформу Чхеидзе; что, непригодный при этом условии для осведомительной роли, такой съезд уже никоим образом не может считаться полномочным для роли решающей и что вопреки этому господствующие в совете группы уже приняли решение придать съезду характер постоянного органа и поставить его задачей организацию власти.
Еще раньше, 4 сентября, собравшийся в Москве Совет Всероссийских кооперативных съездов вместе со Всероссийским союзом потребительных обществ, Московским народным банком, Центральным товариществом льноводов, Союзом сибирских маслодельных артелей послали Керенскому, Чхеидзе и Совету крестьянских депутатов следующую телеграмму: «Всероссийское совещание должно быть общенациональным и должно быть созвано государственной властью; в нем должны быть представлены все слои населения. Государственное совещание должно быть созвано в Москве». Участие кооперации в совещании должно было решиться на съезде кооперативов, созывавшемся в Москве на 11 сентября. От себя Совет съездов заранее заявил «о своем безусловном убеждении в необходимости коалиционного правительства». «Мы уверены, — говорил съезд, — что это мнение всецело разделяется подавляющим большинством кооперативной России. Увлечение своими силами и уверенность в возможности справиться со всеобщей разрухой посредством одних только организованных Советами элементов не разделяется большинством населения и поведет к гражданской войне и гибели России». Действительно, на кооперативном съезде после ряда горячих и убежденных речей в пользу коалиции был принят следующий «наказ представителям кооперации Прокоповича, Скобелева, Е. Д. Кусковой и других в демократическом совещании»... «Считая, что демократическое совещание является частным совещанием организованной демократии, что оно не может по своему составу быть выразителем воли всей страны и источником власти, кооперация... поручает своей делегации образовать временный блок из кооперативных организаций в соединении с течениями социалистических партий, стоящими на государственной точке зрения, и теми несоциалистическими группами и партиями русского общества, которые стремились и стремятся к закреплению завоеваний революции и социальным реформам. Опираясь на указанный базис, должно быть организовано национально-коалиционное правительство с привлечением в его состав различных социальных групп, как социалистических, так и буржуазных, способных свои личные интересы и интересы своего класса подчинить интересам государственным и лично не запятнанных в мятежных выступлениях против революционного правительства с какой бы то ни было стороны. Правительство это должно быть свободно от всякой зависимости от отдельных групп и организаций, ответственно только перед всем народом и Учредительным собранием». Относительно программы правительства кооператоры высказывали два пожелания, в которых так же осторожно проводили грань между собой и «революционной демократией» Советов. Во внутренней политике они довольствовались «основными началами» платформы 14 августа, подчеркивая как ее главную цель «устроение тяжко потрясенной жизни страны и укрепление всех достигнутых уже революцией завоеваний» (а не «творчество» и дальнейшее «углубление»). Во внешней политике, соглашаясь со стремлением к миру на началах, объявленных русской «революционной демократией», они подчеркивали, что такой мир может быть достигнут лишь «активной обороной страны от вражеского нашествия, ведомой в единении с союзными нам передовыми демократиями мира». Насколько сильно было в Москве сказавшееся здесь политическое настроение, видно из подобных же постановлений московского Совета присяжных поверенных и московских учителей, отказавшихся от представительства на «демократическом совещании».
Выразили свои сомнения и казаки, послав 5 сентября правительству, прежде чем решить вопрос о своем участии в демократическом совещании, запрос, по его ли инициативе собирается это совещание, будут ли принимать участие члены Временного правительства; придает ли этому совещанию правительство государственное значение, и если совещание созывается при участии Временного правительства, то будет ли предоставлено совету Союза казачьих войск законное число мест? Ответ правительства был уклончив: конечно, оно признает «государственное значение» за всякими собраниями влиятельных групп населения.
Распределение мест. Ввиду разнообразия мнений и сильной оппозиции, шедшей из демократических же, но не узкопартийных социалистических кругов, большое значение приобретал вопрос о распределении мест в демократическом совещании. В своем приглашении 2 сентября исполнительные комитеты Советов установили следующие цифры: 100 представителей от Совета рабочих и солдатских депутатов, 100 от Совета крестьянских депутатов, по 50 от областных комитетов каждого из двух Советов — всего, следовательно, 300 представителей «революционной демократии» Советов. Затем 150 мест отдавалось кооператорам, настроение которых мы только что видели. 100 мест предоставлялось профессиональным союзам, зарекомендовавшим себя в Москве более верными союзниками советской демократии, 84 места — военным организациям, 50 — земствам, 59 — национальным группам, 20 — железнодорожному союзу, по 10 — крестьянскому и телеграфному, 15 — учительским союзам, 3 — служащим земства, по 2 — журналистам, инженерам, адвокатам, врачам, фельдшерам, служащим торгово-промышленного комитета, по одному — фармацевтам и архитекторам.
На такое распределение мест посыпался ряд жалоб. Представители московского городского и земского самоуправления требовали для земств и городов «не менее половины голосов», и многие земства и города послали требования об увеличении представительства. Требования эти пришлось удовлетворить: это ведь были уже «демократические» думы и земства. Города получили 300 мест, земства — 200. С другой стороны, фракция большевиков исполнительного комитета заявила, что намеченный состав не обеспечивает ряду организаций, на которые большевики рассчитывали, надлежащего веса в совещании, и потребовала увеличить представительство местных Советов на 50, армейских организаций — каждой с трех до пяти, профессиональных союзов на 25, фабрично-заводских комитетов на 22 места. Это предложение исполнительным комитетом было отклонено, хотя представительство Советов и увеличено с 300 до 460. Во всяком случае впечатление, произведенное заявлениями коопераций и местных самоуправлений, видимо, изменило настроение центрального органа в пользу более умеренных решений, требовавших и подбора более умеренного представительства.
Однако и более умеренная позиция организаторов совещания продолжала оставаться внутренне противоречивой, как это показало пленарное заседание Центрального исполнительного комитета Советов 12 сентября. Церетели формулировал следующие «конкретные предложения», с которыми «революционная демократия» шла на совещание: «В основу будущей деятельности мы должны положить демократическую платформу, оглашенную на Московском совещании. Демократическое совещание должно выделить из своей среды орган, который будет функционировать вплоть до созыва Учредительного собрания. Власть должна быть ответственна перед этим органом и сохранять неразрывную связь со всей демократией. В состав этого органа следует привлечь все те элементы, которые примут наши условия организации власти. В противнем случае надлежит создать исключительно демократическое правительство». То же противоречие проявилось и в голосовании. Принцип коалиции был принят 119 голосами против 101. Но затем была принята и поправка меньшинства фракции меньшевиков: «коалиция без кадетов», хотя Церетели совершенно правильно заявил, что эта поправка уничтожает сам принцип. Он не заметил только, что принцип коалиции уже уничтожен в его собственной формуле, поставившей осуществление коалиции в зависимость от принятия условий: «демократической платформы» и ответственности власти перед постоянным органом демократического совещания, очевидно, долженствовавшим стать на место исполнительного комитета Советов.
Для крайней левой эта компромиссная позиция, пожертвовавшая осуществимостью принципа коалиции большевистскому принципу — вся власть революционной демократии, все равно не была приемлема. Большевики еще раз демонстрировали свою непримиримость, выбрав делегатами на демократическое совещание от петроградского Совета скрывшихся от суда Ленина и Зиновьева. (Правительство, правда, ответило на этот вызов возобновлением приказа об их аресте.) «Конкретные требования» большевиков от демократического совещания были выставлены Балтийским флотом, который 8 сентября поднял боевые красные флаги, а 9-го пояснил смысл этой демонстрации следующей резолюцией: «Флот демонстрирует свою готовность всеми силами бороться за переход власти в руки революционной демократии, пролетариата и трудового крестьянства и настаивает перед демократическим совещанием на проведении этой меры в жизнь. Долой соглашение с буржуазией! Мы требуем немедленного перемирия на всех фронтах для ведения переговоров о мире без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов. Мы требуем немедленной передачи всей земли в распоряжение земельных комитетов до Учредительного собрания. Мы требуем рабочего контроля над производством. Флаги должны быть спущены в день созыва демократического совещания в 8 часов утра».
Задачи демократического совещания. Выступление Керенского перед демократическим совещанием. Демократическое совещание открылось с опозданием на два дня, 14 сентября в 5? часов вечера, в зрительном зале Александринского театра. Общее число допущенных представителей доходило до громадной цифры 1775. Из них около 1200 присутствовали при открытии. После всех сделанных в составе совещания изменений распределение голосов между двумя борющимися мнениями — за или против коалиции — оставалось неясным. Эта неизвестность придавала определенный драматизм прениям[99].
Правительство явилось на заседание в лице всех членов директории, кроме Терещенко. Керенский несколько опоздал, вошел в бывшую царскую ложу уже во время вступительной речи председателя Чхеидзе.
Речь Чхеидзе отметила сразу среднюю позицию съезда между двумя крайностями. Одна крайность — стремление «империалистов» к Константинополю и к Св. Софии. Другая — стремление «потушить пожар капиталистической войны превращением революции в социалистическую и мировую». Полгода революции показали, что обе крайности создают почву для контрреволюции. «Вместо скачка в царство свободы был сделан прыжок в царство анархии». Государственная же власть перед лицом двух борющихся течений «оказалась почти парализованной». «Страна жаждет власти», конечно, «революционной» и «ответственной», а задача власти — осуществить платформу Московского совещания.
Неизменный председатель всех «демократических» совещаний и органов честный Чхеидзе не годился бы на более ответственную и сложную роль. Его революционная репутация далеко превосходила его личные ресурсы. Этот «революционер поневоле» давно уже носил в душе испуг перед революцией и в отличие от многих прикрывал его условными фразами революционного шаблона лишь постольку, поскольку это безусловно требовалось его положением. Признать перед таким собранием, что вместо превращения в социалистическую, революция сделала прыжок в царство анархии, что власть правительства парализована и что страна жаждет власти, значило, пожалуй, даже идти дальше навстречу взглядам «цензовых элементов», чем это допускал состав данного собрания.
После речи Чхеидзе и выбора президиума слово принадлежало Керенскому. Избегая встреч с глазу на глаз с «революционной демократией», Керенский редко посещал ее органы. Он приходил лишь тогда, когда над дружественным ему большинством сгущались облака, когда грозовые тучи собирались над его именем. Одно его посещение обычно рассеивало бурю. На этот раз он думал достигнуть того же результата. В отличие от Московского совещания он был здесь среди «демократии», среди «своих». Он хотел демонстративно сложить перед «демократией» свои доспехи и атрибуты власти и сразу вернуть себе доверие, заговорив тоном душевной исповеди как человек и товарищ.
Пройдя при несмолкаемых рукоплесканиях из ложи на эстраду в сопровождении традиционных двух адъютантов, Керенский смело начал в этом тоне. «Перед собранием демократии, волей которой и вместе с которой я творил революцию, я не могу говорить, прежде чем не почувствую, что здесь нет никого, кто мог бы мне лично бросить упреки и клевету, которую я слышал в последнее время». Такие личные обращения к аудитории опасны, потому что рассчитаны только на успех. Керенский испытал это, потому что на этот раз расчет не удался. «Есть, есть», — кричали ему со скамей большевиков, нарушая торжественность речи.
Да, тут были не только друзья. Тут были и враги, и обвинители, на которых нельзя было подействовать обращениями от сердца к сердцу. И с этого момента вся остальная речь Керенского прошла при сильном психологическом сопротивлении значительной части аудитории, не хотевшей стать на его точку зрения и все время показывавшей это открыто. Оратор был нервирован. Подстрекаемый ироническими возгласами и репликами с мест, он постоянно отклонялся на опасный для него путь импровизации. Деликатной темой, которой он не мог обойти, был вопрос об его участии в корниловщине.
Исполнительный комитет уже внес по этому поводу неприятное для него постановление о точном расследовании роли правительства. Керенский должен был принять вызов, но рассчитывал победить «демократию» доверительными разоблачениями об опасностях, которые ей угрожали и от которых он, Керенский, ее избавил. «О готовящемся перевороте, — исповедался он, — мне стало известно задолго до событий. И с тех пор я изо дня в день принимал все меры». Вместо выражений благодарности все с тех же мест раздались ядовитые слова: «Первый генерал русской революции проговорился». Корниловщина... «своевременно и до конца вскрыта мной», — продолжал Керенский. «Советами и демократией», — поправили большевики. «Да, — упрямо подхватывал оратор, — демократией, потому что все, что я делал и делаю, я делаю именем демократии». И снова Керенский возвращался к своим заслугам перед революцией. «Я предсказывал пришествие «“белого генерала”». «Еще в июне»... — здесь оратор прервал на полуслове готовое сорваться признание, но вскоре неудержимо к нему возвратился. «Я знаю, чего они хотели, потому что они, прежде чем искать Корнилова, приходили ко мне и мне предлагали этот путь».
При этом сенсационном разоблачении слева кричат: «Кто приходил? Кто предлагал?» Так близко поставив себя к возможным преступникам, глава правительства не может поставить тут точку, не закрепив того впечатления, что он «проговорился». Керенский это чувствует; но ему в сущности нечего сказать, ибо из частных разговоров нельзя сделать заговора. Игнорируя вопрос, он продолжает. «Я говорил: не ошибитесь, не думайте, что на моей стороне нет сил демократии... Если вы только устроите нечто подобное, то остановится вся жизнь; не пойдут войска, не будут передаваться ваши депеши». Кто же эти «вы», которым Керенский в июне предсказал неудачу корниловского заговора? Чувствуя невозможность остановиться на полдороге, раз вступив на путь разоблачений, более уместных в следственной комиссии, Керенский сообщает факты, но какие? «Я утверждаю, что еще до появления у меня В. Н. Львова к одному виднейшему общественному деятелю в Москве явился бывший общественный деятель и требовал по особо важным причинам свидания со мной. Уходя, он заявил: пусть Керенский имеет в виду, что впредь никакие перемены во Временном правительстве без согласия Ставки недопустимы». Мы видели, что точно такие же заявления делал правительству Церетели от имени демократических органов. Правительство на это не соглашалось, но не видело в этом заговора, а напротив, считалось с этим. Но вот другое доверительное сообщение, которое легче проверить. «Перед самым Московским совещанием я был поставлен перед фактом: или немедленно выполнить определенное требование, или нам грозили срывом Московского совещания. Эти требования были отвергнуты. Корнилов доклада во Временном правительстве не получил, и никто Московского совещания не сорвал». «Срывом» Московскому совещанию никто не грозил, и все страхи Керенского по этому поводу оказались, как мы знаем, преувеличенными. «Требования», представленные Керенскому перед Московским совещанием, вовсе не были «отвергнуты» всецело. Доклад Корнилова не был, правда, прочтен в заседании Временного правительства 10 августа, но он тогда же был прочтен и обсужден на частном совещании «триумвирата». Угроза Кокошкина выйти в отставку повела к обсуждению части записки и во Временном правительстве (11 августа), причем состоялось соглашение членов правительства по поводу корниловских «требований».
Исповедь Керенского не удалась, и оратор сделал движение к уходу с эстрады. Но он вспомнил, что впереди была главная часть речи — та, которой он хотел подготовить собрание к серьезному пониманию предстоящей ему задачи. Он остановился и произнес ее. На этот раз не он был виноват, что и эта половина его речи не встретила надлежащего сочувствия и даже понимания. Он говорил о растущей повсюду анархии, о необходимости «напрячь все силы и разум государства», упомянул, как о грозном симптоме, о новом революционном акте Финляндии, о явочном открытии сейма, распущенного правительством, и о содействии этому русских революционных войск в тот самый момент, когда «немецкая эскадра, ознакомленная с положением вещей, приближается к Финскому заливу». Увы, со скамей большевиков раздались при этом громкие одобрения... поведению Финляндии. И напрасно оратор старался завоевать симпатии собрания, то угрожая ему, что «если страна не увидит, что здесь собрался доподлинный разум государства», то революция потерпит крушение, то, напротив, льстя собранию «под страхом прослыть мечтателем и фантазером», выражением полной «веры в разум нации». «Мы чувствуем, — уверял Керенский, — что в момент опасности все придут и объяснятся». А в ответ ему противники кричали: «А смертная казнь?» — и называли его русским Маратом. Они знали, как больнее задеть оратора, который в Москве грозил «погубить свою душу».
Потеряв самообладание, Керенский дрожащим голосом произнес слова, недопустимые в устах главы правительства: «Я говорю вам, кричащим оттуда: подождите сначала, когда хотя бы один смертный приговор будет подписан мной, верховным главнокомандующим, и я тогда позволю вам проклинать меня». К чему же было издавать законы, когда главнокомандующий заранее обещал не применять их, чтобы не уронить себя во мнении большевиков? Но и этой уступкой Керенский не добивается пощады. К барьеру подходит молодой солдат и, указывая на главнокомандующего, громко кричит: «Вы — горе родины!» Эта капля, наконец, переполняет чашу. Самолюбие Керенского задето: он вспоминает, наконец, что он глава армии и правительства. И свою речь, начатую в тоне товарищеской откровенности, он кончает более привычным тоном угрозы. «Когда я прихожу сюда, я забываю всю условность положения, то место, которое я занимаю, и говорю с вами как человек. Но человека не все здесь понимают, и тогда я скажу вам тоном власти. Кто осмелится покушаться на свободу республики, кто осмелится занести нож в спину русской армии, тот узнает власть Временного правительства, правящего доверием всей страны».
Увы, впечатление уже сделано. Это то же впечатление, что и в Москве, но усиленное обстановкой и неудачей пущенного в ход ораторского приема. Неудача эта знаменательна. Она означала, что в результате постоянного противоречия между словом и делом власть потеряла оба противоположных способа действия на массы: доверие и страх. Точнее говоря, потеряв старый способ — действовать страхом, она не приобрела и нового средства — действовать доверием. Массы ей больше не верили, и ее никто не боялся.
В Москве это впечатление уже было налицо. Но там оно было прикрыто внешней эффектностью выступления, грозными, хотя и театральными жестами лица, облеченного всеми полномочиями верховной власти. Здесь, среди демократической аудитории, оратору, хотевшему обезоружить слушателей товарищеским отказом от атрибутов власти, не удалось получить даже и внешнего успеха. Он был побежден в борьбе с психологией аудитории. Враги воспользовались его доверенным тоном, чтобы публично развенчать и унизить его. Таким образом, власть, которая в этот момент должна была быть более, чем когда-либо, сильной, показала себя более, чем когда-либо, слабой. Даже в своих сторонниках вместо уважения она вызывала одну только жалость. Слабость этой власти сказалась и в том, что правительство, придя на собрание, не им созванное, не решилось ни одним словом заикнуться о той главной цели, для которой это совещание собралось: об устройстве власти. Оно предоставило защиту своего тезиса своим единомышленникам на самом совещании.
Кадетские речи других министров. Разброд мнений «демократии». Поединок фракционных ораторов начался после речи военного министра Верховского, двусмысленной и бесполезной. Чернов, Каменев, даже меньшевик Богданов — все говорили против коалиции. Первой попыткой защиты коалиции была речь Церетели, приспособленная к составу и настроению собрания. Если в исполнительном комитете, пугая демократию, он доказывал необходимость коалиции с цензовыми элементами слабостью демократии самой по себе, то здесь он льстил демократии и доказывал ту же необходимость ее силой. «Буржуазные» элементы коалиции ведь всегда делали в правительстве дело демократии. Именно поэтому представители буржуазии «бежали из правительства» при всяком кризисе власти. Теперь, после «трагикомического выступления Корнилова», за которым пошли только «авантюристические элементы» и которого «цензовые элементы России не поддержали», демократия сильнее, чем когда-либо. Вот почему она может меньше, чем прежде, бояться сотрудничества с элементами буржуазии, которые поневоле пойдут к ней, «выбирая из двух зол меньшее». Буржуазия и теперь должна будет принять полностью, без урезок, старую программу демократии — ту, которая сформулирована в декларациях правительства 6 мая, 8 июля и 14 августа». Здесь осторожно умалчивалось, что «старая» программа, на которую в ее первоначальной формулировке 6 мая шли «буржуазные элементы» правительства, успела в двух следующих формулировках превратиться в совершенно новую, во многих отношениях неприемлемую для «буржуазии». Одна из последних была (8 июля) как декларация о республике составлена и опубликована в момент междуцарствия, между двумя коалициями. Другая (14 августа) не была правительственной.
Гораздо откровеннее те же позиции Церетели развивал Чернов в своей речи, когда говорил, что «коалиция должна строиться по программе, а не программа по коалиции». Но Чернов по крайней мере был последователен и отлично понимал, что коалиция на этих условиях означает отрицание коалиции.
Второй день демократического совещания представил своеобразный интерес. Бывшие министры-социалисты поняли, что нельзя защищать коалицию, исходя, как Церетели, из положений, которые «революционная демократия» привыкла считать бесспорными, но которые и заключали в себе причину ее ошибок. Они попытались, опираясь на свой министерский опыт, доказать спорность этих исходных положений и убедить «революционную демократию», что она оперирует заблуждениями и иллюзиями, а вовсе не аксиомами. «Вы говорите: “Идет борьба за власть”, — спрашивал собрание А. И. Пешехонов. — А я, видевший, как люди брали власть и как они ее бросали, должен засвидетельствовать, что власть представляется теперь такой вещью, от которой все открещиваются». Вы утверждаете, что «буржуазия» в правительстве защищала интересы своего класса? А «я должен напомнить, что когда всплывали очень серьезные вопросы, затрагивающие интересы низших классов, то к.-д. не противились прохождению этих законов. Не забудьте, что хлебная монополия, которая наиболее жестоко ударяет по торговому классу, проведена при министрах к.-д.; А. И. Шингарев провел ожесточенное финансовое обложение». Вы говорите далее, что к.-д. «саботировали» революционное законодательство? В действительности же к.-д. «противились прохождению некоторых законов не столько с принципиальной точки зрения, сколько с технической: эти законопроекты были настолько слабы, что даже мы, министры-социалисты, не всегда считали возможным их защищать». Совершенно верно, подтверждал и М. И. Скобелев: «Когда мы приходили с конкретными мероприятиями и ясно формулировали все неотложные меры, необходимые в интересах трудящихся, нам всегда удавалось одолевать все классовые сопротивления цензовых элементов». С другой стороны, ведь и однородное социалистическое правительство не могло бы сделать всего. «Широкие массы хотя бы от самых радикальных мероприятий в ближайшие месяцы не получат ощутимых результатов. Между тем доверие к демократии может быть скоро растрачено, и широкие слои рабочих и крестьян проклянут и эту власть и окружат ее ненавистью, как и всякую другую, не способную дать этим массам на другой же день после своей организации хлеб и мир». На опасность программы «групповых и классовых притязаний», которые «легче всего находит себе популярность в широких массах», указал и А. И. Пешехонов: «Эта программа (14 августа), ради которой мы совершили революцию, таит в себе громадную опасность. Выполнение ее было бы опасно и в мирное время, а тем более во время войны, когда удовлетворение ее представляет для государства неимоверные трудности». Пешехонов подчеркивал, что в данный момент «не удовлетворение требований, сколь бы справедливы они ни были, а ограничения и жертвы необходимо приносить со всех сторон». И он добросовестно констатировал, что на принесенные «буржуазией» жертвы «демократия пока не ответила такими же жертвами и очень остерегается призывать к ним». «Я должен сказать, — признавался он, — что мы, социалисты, будучи в правительстве и ясно сознавая, что нет другого спасения, как поставить предел требованиям и притязаниям, до сих пор не находим в себе силы этот предел поставить». То же самое заявил и А. С. Зарудный: «Правительство, которое надлежит призвать к власти, должно понять, что нам некогда говорить о подробностях программы. Разве можно в самом деле в один месяц провести аграрный вопрос и контроль над капиталом?.. Единственный вопрос, который нужно разрешить правительству в ближайшую неделю, — это вопрос о внешней минимальной безопасности нашего государства и о созыве Учредительного собрания». Со всех этих точек зрения все три министра находили, что обойтись без к.-д. или, что сведется к тому же, без всей «промышленной буржуазии» в будущем правительству нельзя. Что касается обвинений в прикосновенности к.-д. к корниловскому заговору, то все трое — и Скобелев, и Зарудный, и Пешехонов — в один голос свидетельствовали о совершенной нелепости этих подозрений по отношению к министрам к.-д. Единственный недостаток прежнего правительства Зарудный усматривал в склонности самого Керенского к «полновластному распоряжению и диктатуре». И он очень осуждал министров, которые, по первому намеку Керенского, «взяли листы бумаги и написали свои прошения об отставке». «Я отказался от этого», — прибавил Зарудный при общих рукоплесканиях.
Церетели с этим соглашался, перелагая, однако, ответственность за самовластие Керенского на демократию: «Пусть сама демократия пеняет на себя, если у ее представителя на высоте закружилась голова». Но он тотчас же проводил и извинение. Что делать? Уже в июле пришлось уступить Керенскому, «считаясь со слабостью революционных органов». «Мы, взвесив положение, пришли к заключению, что перед нами стоят два исхода: или правительство Советов рабочих и солдатских депутатов с гражданской войной в перспективе, или та несовершенная форма власти, которой созданы персонификация власти и коалиция... Мы остановились на последней форме. Будь революционная демократия более организованна, этого выхода никто бы не предложил».
Оправдав, таким образом, режим Керенского и коалиции только как наименьшее зло, Церетели возвращал прения в традиционную колею, и по ней они пошли дальше. Свободные от условных иллюзий заявления Скобелева, Пешехонова и Зарудного так и остались гласом вопиющих в пустыне. К этим голосам, кроме заявления кооператоров, точка зрения которых нам известна, можно присоединить еще только предостерегающие голоса Чхенкели и Минора, в речах которых звучала неподдельная боль за страдания и унижение родины. Чхенкели говорил по поводу выступлений делегатов разных национальностей, что тут он «почувствовал один из самых печальных, быть может, актов российской трагедии». Тут не только стал вопрос о сепаратизме инородцев, но и вопрос о русской нации — вопрос, роковой для всей страны. «Где она, эта нация? — спрашивал Чхенкели. — Я хотел бы выслушать и ее представителя». «У нас, грузин, бьется национальное чувство, которое очень трудно отличить от государственного российского чувства, и хотелось бы, чтобы русские сказали, что их государственное чувство очень мало отличается от национального чувства грузин». Но, увы, этого нет. «Среди толков о всевозможных политических, социальных, экономических и иных планах не чувствуется одного: национальной тревоги за судьбу России, перестало ощущаться национальное самочувствие». «Когда к.-д. нас спрашивали, — продолжал оратор, — чем вы хотите спасти страну, мы всегда отвечали: революцией. Но прошло шесть месяцев, и у меня начинает колебаться вера, спасет ли революция Россию... Священные слова декларации петроградского Совета 14 марта ко всем народам мира имеют значение и поныне. Но дела за этими словами не видно. На фронте мы становимся с каждым днем слабее, в тылу углубляется разруха, и наш вес в международном концерте держав становится все ничтожнее и ничтожнее... Передо мной встал вопрос: можем ли мы взойти на высоту тех величайших задач, которые мы себе поставили?.. Если есть чувство национального самосохранения, если есть тревога, есть энтузиазм, тогда мы можем преодолеть все опасности. Если нет, то все наши пожелания не имеют никакого значения... и остается поставить вопрос: не следует ли Грузии сделаться Тавризом великой русской революции?.. »
Такая же нота сомнения, близкого к отчаянию, звучала в обращении к съезду старого революционера и ссыльного Минора. «Где у вас история, где ваши собственные взгляды? — спрашивал он товарищей-социалистов. — Неужели все забыто, и вы полагаете, что из пределов существующего можно прямо перескочить к новым формам бытия?.. Сможет ли однородное социалистическое правительство удовлетворить те нужды, которые не удовлетворило коалиционное? Сможет ли оно исправить больные паровозы для перевозки хлеба из Сибири в Москву?» Таково «объективное положение вещей, которое мы, социалисты, во время войны бессильны исправить»... Довольно же «блестящих речей, которые заменяют блестящие мысли». «Чем больше лжи мы будем говорить, тем хуже будет для революции». И Минор умолял собрание вынести однородное решение в пользу коалиции. Иначе большинство — все равно какое — должно будет заставить меньшинство подчиниться себе. «Если вы не вынесете однородного решения, то знайте: перед нами времена Великой французской революции. Знайте это и помните: нечего себя обманывать. Мы будем резать». «Кого? — спрашивали оратора с места. «Мы будем резать друг друга», — окончил Минор при гробовом молчании всего зала. Никто не решился хлопнуть человеку, который в столь неподходящей среде людей, старавшихся оглушить себя словами, смело взял на себя роль Кассандры русской революции.
«Однородное решение»? Но «Воля народа» теперь насчитывала шесть решений по основному вопросу о реконструкции власти:
1. Вся власть большевикам.
2. Вся власть Советам.
3. Вся власть однородному социалистическому правительству, ответственному перед предпарламентом.
4. Вся власть коалиционному правительству без к.-д. на основе платформ 14 августа, ответственному перед предпарламентом.
5. Та же формула, но с включением к.-д.
6. Вся власть коалиционному министерству со включением к.-д. и ответственному только перед Учредительным собранием.
Конечно, сочувствие совещания распределялось между этими формулами неравномерно. За первое решение, собственно, прямо не высказывался никто. И Церетели мог еще безнаказанно провоцировать большевиков, предлагая им «захватить власть» и доказывая, что это-го-то именно они и не хотят и не могут сделать, а желают только критиковать других. За второе мнение стояла сплоченная большевистская группа, очевидно не составлявшая большинства, хотя и находившая поддержку у левых эсеров. Третий взгляд уже находил поддержку и у части меньшевиков и мог рассчитывать на победу, хотя и сомнительную. Четвертая формула, искусственная и противоречивая, ибо без к.-д. коалиция была неосуществима и это все понимали, однако находила большее число приверженцев, чем компромиссная. За нее могли стоять и Церетели, и Богданов, и Чернов. Пятая формула — эта та, которую и Церетели, и Чернов готовы были защищать лично, но за которую коллективно высказывались лишь правые группы совещания, так как присутствие к.-д. было несовместимо с признанием платформы 14 августа и с ответственностью перед предпарламентом. Единственная последовательная формула, которую можно было противопоставить двум большевистским, была шестая. Но за нее стояли лишь правые группы эсеров и социал-демократов и более правые социалистические партии (народные социалисты). Только в этих правых группах Аргунова и Брешковской, Плеханова и Потресова Керенский находил безусловную поддержку. Уже Авксентьев колебался между Брешковской и Черновым, а Церетели резко отходил от Потресова к Богданову.
Однако, когда Троцкий констатировал, что на совещании «никто не взял на себя завидной роли защищать пятерку, директорию и ее представителя Керенского», собрание сразу почувствовало, что это говорит общий враг. Недостаток энтузиазма к главе правительства был восполнен довольно единодушной и шумной демонстрацией в честь Керенского. Зарудный мог говорить о «самовластии» Керенского, а Церетели мог шутить, что у Керенского «закружилась голова». Это были — свои. Но когда Троцкий сказал, что Керенский своим отказом от подписания смертных приговоров «превращает решение о смертной казни в акт легкомыслия, который стоит за пределами преступности», то это говорил чужой. Правда, приходилось молчать, когда с мест раздавались при этом восклицания: «Правильно!» Репутация Керенского как политика и человека, видимо, доживала последние дни. Но за него здесь, в кругах «революционной демократии», еще держались как за последнюю точку опоры, могущую удержать народный организм на самом краю той бездны, которую для большинства присутствовавших представляла победа большевизма.
За исключением этого, скорей инстинктивного, чем сознательного мотива, ничто не объединяло собравшихся. У демократического совещания не было никакого мнения по конкретному вопросу, поставленному на его обсуждение. Это и сказалось в его голосованиях на заключительном заседании совещания 19 сентября.
Провал идеи коалиции. Решено было голосовать сперва общий вопрос: за или против коалиции. Вторым должен был голосоваться вопрос, какая именно должна быть коалиция. Противники коалиции настояли большинством 650 голосов против 574 на том, чтобы голосование было поименное, рассчитывая этим терроризировать часть сторонников коалиции. Дальнейшее давление на собрание было произведено выступлением по мотивам голосования представителя Балтийского флота, который вступил в эти дни в открытый конфликт с правительством. Этот представитель грозил силой «защищать Советы рабочих и солдатских депутатов» против коалиции. Голосование за и против коалиции дало следующие результаты:
За Против Воздерж. 1. Кооперативы 140 23 1 2. Советы крестьянских депутатов 102 70 12 3. Города 114 101 8 4. Продовольственные, земельные комитеты, эконом. организации 31 16 1 5. Военные организации 64 54 7 6. Прочие организации 84 30 1 7. Советы рабочих и солдатских депутатов 83 192 4 8. Профессиональные рабочие союзы 32 139 2 9. Национальные организации 13 44 2 10. Земства 9 29 2 Итого: 672 698 40
Не случайным в этом голосовании надо признать голосование кооперативов, крестьян и связанных с реальной работой экономических организаций в пользу коалиции. Здесь сказалась тяга земли. Не случайно, конечно, было и голосование пролетарских организаций (советов профессиональных и рабочих союзов) против коалиции. Голос действительности с фронта сказался в вотуме военных организаций. Характерно также, что при всем преобладании радикальных настроений в новом городском самоуправлении голос городов все же склонился в сторону благоразумия. Напротив, вотум демократизированных земств, слишком недостаточно представленных численно, нужно считать совершенно случайным. Национальные организации, конечно, были представлены искусственно крайними социалистическими элементами, но именно это характерно для всей постановки национального вопроса, как это и отметил Чхенкели. Любопытно, что речь оратора с киевского съезда национальностей произвела впечатление комического эпизода. Трагической стороны дела, понятной для Чхенкели, демократическое совещание вовсе не почувствовало.
Не очень значительный перевес, полученный сторонниками государственности и политического благоразумия, поощрил противников коалиции к дальнейшему натиску. Предстояло еще голосование следующего вопроса: как понимать коалицию? Вопрос этот голосовали в форме двух «поправок»: 1) «за пределами коалиции остаются элементы как партии к.-д., так и других партий, причастные к корниловскому мятежу» и 2) более решительная: «за пределами коалиции остается партия к.-д.». Л. Троцкий немедленно открыл дальнейшую игру большевиков: они будут голосовать за обе поправки, а затем, посильно испортив этими поправками принятую резолюцию, опять отвергнут ее в целом. Собрание без всякого сопротивления дало себя поймать в эту ловушку. Первая поправка была принята теми же голосами, что и сама резолюция. 797 голосами большинства, принявшего идею коалиции, вместе с большевиками, было заявлено (против 139 при 196 воздержавшихся), что это большинство понимает эту коалицию как свободную от лиц, непосредственно замешанных в корниловском мятеже. Этим в сущности устранялась вторая поправка, более радикальная. Однако она тоже голосовалась вопреки протесту Церетели и тоже была принята 595 голосами — очевидно, противников коалиции, против 493 ее сторонников при 72 воздержавшихся. У получившейся таким образом формулы: коалиция без к.-д. — почти не оказалось сторонников. Гоц заявил по мотивам голосования, что «ввиду того, что вторая поправка, принятая совещанием, в корне разрушает саму возможность коалиции, часть эсеров, сторонников коалиции, будет голосовать против формулы в целом и снимает с себя ответственность за создавшееся положение». Беркенгейм от имени кооператоров присоединился к Гоцу: они тоже будут голосовать против и будут считать, что тем самым голосуют против власти Советов. Каменев от имени большевиков и М. Спиридонова от левых эсеров более последовательно заявили: они будут голосовать против именно потому, что они — за власть Советов. И только Мартов от имени меньшевиков-интернационалистов неожиданно заявил, что готов принять коалицию без к.-д. ибо это «большой шаг вперед в сторону освобождения демократии от влияния к.-д.». Вполне откровенно от имени меньшевиков, голосовавших за коалицию, объяснил сложившееся положение Дан. Российская демократия по основному вопросу момента раскололась до такой степени, что уже не в состоянии выступить как объединенная сила. Теперь разрозненные части демократии будут решать вопрос каждая на свой страх и риск к величайшему ущербу для всей страны. Ответственность за такой исход Дан перелагал на ту часть совещания, которая все время боролась против коалиции, хотя, казалось бы, только это крыло осталось верно само себе и знало, чего хочет.
Против формулы «коалиция без кадетов» оказалось 813 голосов сторонников коалиции и ее противников против 183 доктринеров типа Церетели и сторонников коалиции во что бы то ни стало. Число воздержавшихся в этой путанице возросло до 80. По коренному вопросу всей своей программы совещание осталось, таким образом, без мнения и без формулы...