VIII. Ликвидация сопротивления большевикам под Петроградом и в Москве

VIII. Ликвидация сопротивления большевикам под Петроградом и в Москве

Керенский в Пскове. Поход генерала Краснова. А. Ф. Керенский пожал то, что посеял. Отношение к нему в армии давно уже было резко отрицательным, доходившим до ненависти в среде тех государственно настроенных элементов, которые он выбрасывал как не способные сразу освоиться с идеями и фразеологией «демократизированной» армии. Но он не встретил поддержки и в среде тех, кого он выдвинул на место устраненных, руководствуясь их репутацией радикалов и создавая им неожиданно блестящую карьеру. Генерал Верховский был прав, когда заклеймил этих новоиспеченных начальников корпусов, армий и фронтов кличкой «куда ветер дует». Они были за Керенского, когда ветер дул в его сторону. Теперь они первыми спешили повернуть ему спину в ожидании новых хозяев. Таким образом, очень скоро оказалось, что Керенского не хотели защищать ни его враги, ни его друзья. Злой рок судил, чтобы в ту минуту, когда нужно было собрать все силы на защиту русской государственности, эта государственность называлась именем Керенского. И своей легкой победой большевики в весьма значительной степени были обязаны тем, что имели такого противника в высоком звании верховного главнокомандующего.

Едва выбравшись из Петрограда, Керенский тотчас встретился с проявлениями враждебного к нему настроения в войсках. Друзья большевиков немедленно дали знать о выезде Керенского по направлению к Гатчине, и из Смольного туда было послано распоряжение задержать Керенского. Исполнить поручение должен местный военно-революционный комитет. Он опоздал на каких-нибудь пять минут. Керенский, приехав в Гатчину, заметил, что за ним следят, отменил данные было распоряжения запастись всем нужным для дальней езды, тотчас сел в свой автомобиль и уехал, бросив второй автомобиль под американским флагом на жертву большевикам. «Не думая ни о чем, считая минуты и вздрагивая от каждого толчка, трепеща за шины», Керенский со своими спутниками к вечеру 25 октября добрался до Пскова.

Увы, здесь также уже действовал военно-революционный комитет, в руках которого тоже имелась телеграмма об аресте Керенского в случае его появления в Пскове, подписанная прапорщиком Крыленко и матросом Дыбенко. Остановившись из предосторожности на частной квартире генерального квартирмейстера Барановского, Керенский здесь узнал, что и сам Главкосев Черемисов находится в связи с революционным комитетом и вовсе не склонен компрометировать себя перед большевиками защитой Временного правительства.

Еще в половине седьмого утра 25 октября, то есть до выезда Керенского из Петрограда, в штабе 3-го конного корпуса, расположенного в районе г. Острова, была получена шифрованная телеграмма об отправке 1-й Донской дивизии с артиллерией в Петроград. При этом было получено и подтверждение этого распоряжения, подписанное самим Керенским и контрассигнованное полковником Грековым от имени Союза казачьих войск. В распоряжении командования из 50 эскадронов и сотен и 23 орудий 3-го корпуса в этот момент находилось только 8 сотен и 8 орудий Донской дивизии и 6 сотен с 10 орудиями Уссурийской дивизии. Остальные части корпуса были разбросаны по другим городам от Ревеля до Витебска.

Командовавший 3-м корпусом генерал Краснов, назначенный после генерала Крымова, в своих воспоминаниях подробно рассказывает, как этот корпус, предназначавшийся в корниловские дни для защиты Петрограда, был постепенно распылен и разложен большевистскими агентами. Уже в конце сентября корпус был отведен из Царского Села подальше от Петрограда, в окрестности Острова. Затем в течение октября части корпуса были разосланы в Старую Руссу, Торопец, Осташков, Боровичи, Ревель, Новгород и т. д. В момент получения приказа Керенского у генерала Краснова оставалось под руками только 18 сотен из 50[127].

Генерал Краснов тотчас же отдал распоряжение стянуть части корпуса к Луге, откуда он предполагал идти к Петрограду походом, чтобы избегнуть участи Крымова. Но генерал Черемисов поспешил отменить распоряжение Краснова и тем сделал немедленное движение на Петроград невозможным. Уже погруженные к 8 часам вечера сотни были при приказу Главкосева вновь выгружены. На станции был получен приказ Черемисова отправить находившиеся в Острове эшелоны вместо севера на юг, то есть вместо Петрограда к станции Марцен.

Часов в 11 вечера, то есть как раз тогда, когда решалась судьба Зимнего дворца, генерал Краснов узнал об отмене своих распоряжений. Он решил тогда лично объясниться с Главкосевом и в полночь на 26-е отправился в Псков. Приехав туда в четверть третьего ночи, Краснов нашел Чере-мисова занятым, тот участвовал в заседании военно-революционного комитета.

К этому времени Черемисов уже успел покончить свои счеты с Керенским. Вызванный Керенским на квартиру Барановского, он «не скрыл», по словам Керенского, «что в его намерения вовсе не входит в чем-нибудь связывать свое будущее с судьбой «обреченного» правительства. Он признал, что уже отменил приказ о посылке войск к Петрограду, данный ранее, после получения телеграммы Керенского. Никаких войск, которые бы он мог послать с фронта, у него нет. Он не может даже ручаться за безопасность Керенского в Пскове. Впрочем, он идет на заседание военно-революционного комитета, там выяснит окончательно настроение войск и вернется доложить Керенскому».

Черемисов вернулся только в первом часу ночи и только для того, чтобы заявить, что никакой помощи правительству он оказать не может. В Пскове Керенскому оставаться нельзя, а если он непременно хочет сопротивляться, то пусть едет в Ставку, в Могилев, к Духонину. По словам Керенского, Черемисов скрыл от него, что Духонин уже дважды добивался непосредственного разговора с Керенским и дважды получил отказ. Керенский просил Черемисова послать к нему Краснова, но получил тоже лживый ответ: «Краснов был здесь и уехал назад в Остров».

В действительности Краснов приехал в Псков, как мы видели, в третьем часу ночи и в четвертом часу был принят Черемисовым, хотя и с большой неохотой. Черемисов повторил Краснову свое распоряжение — отправить Уссурийскую дивизию в Марцен, а Донскую выгрузить и сосредоточить на старых квартирах под Островом. На недоуменный вопрос Краснова, как примирить это с определенным приказанием верховного главнокомандующего — идти на Петроград, Черемисов вяло и зевая ответил: «Верховного правительства нет, оно разогнано в Петрограде большевиками, верховный главнокомандующий скрылся неизвестно куда, и вам надлежит исполнять только мои приказания, как главнокомандующего». На просьбу Краснова отдать это распоряжение письменно, Черемисов ответил пожатием плеч и с видом сожаления простился с Красновым, дав ему на прощание уже не приказание, а добрый совет оставаться в Острове и ничего не делать.

Краснов не последовал этому совету. Он отправился разыскивать комиссара Войтинского и прождал в его квартире до четырех часов ночи. Войтинский по секрету сообщил Краснову, что Керенский в Пскове и хочет его видеть.

Скрепя сердце и подавляя в себе «гадливое отвращение», генерал Краснов пошел по указанному адресу. Он шел «не к Керенскому», а к родине, которая «не сумела найти вождя способнее»...

Керенский тем временем ждал автомобиля, чтобы ехать в Остров или в Могилев. Он тщетно пытался заснуть. «В ночной тиши, казалось, слышен был стремительный бег секунд... Никогда еще так не ненавидел я этот бессмысленный бег времени, все вперед, все вперед»... Звонок у парадной двери прервал это томительное ожидание. В лице Краснова явилось спасение, и Керенский тотчас принял свой повелительный тон, который отпечатлелся в воспоминании Краснова. «Где ваш корпус? Идет сюда? Здесь? Близко? Отчего не под Лугой?» «Несмотря на повелительность тона и умышленную резкость манер, ничего величественного, — отмечает Краснов. — Не Наполеон, но позирует на Наполеона»...

«Я доложил, что не только нет корпуса, но нет и дивизии; части разбросаны по всему северо-западу России, и их надо раньше собрать: двигаться малыми частями — безумие». «Пустяки, вся армия стоит за мной, я сам поведу ее, и за мной пойдут все». Краснов стал диктовать Барановскому, какие части и где находятся; оба, по впечатлению Краснова, «точно играли, а не всерьез делали». «Вы получите все ваши части, — сказал Барановский. — Не только Донскую, но и Уссурийскую дивизию, кроме того, 37-ю пехотную дивизию, 1-ю кавалерийскую, весь 17-й армейский корпус». В голове Краснова уже складывался план кампании. И вместе точило сомнение, уверен ли сам Керенский в том, что говорит. Покончив свою сцену, Керенский «вдруг сразу осел, завял, глаза стали тусклыми, движения — вялыми».

Как бы то ни было, поход на Петроград «малыми частями» в ожидании больших подкреплений был решен. Краснов с Керенским на исходе ночи выехали из Пскова, погруженного в сон, и бледным утром подъехали к Острову. Краснов первым делом остановил расходившиеся по деревням донские сотни и сообщил им, что они идут на Петроград и что с ними Керенский. Несмотря на принятые меры, имя это вызвало больше любопытства, чем энтузиазма. Когда через несколько дней попытка Краснова кончилась неудачно, генерал Черемисов говорил Краснову по телефону: «Вина за все (то есть за сопротивление большевикам) падает на Керенского. Когда он был в Пскове, я ему предсказал, чем это кончится. Он меня не послушал, и вот — результат налицо».

Это говорилось 1 ноября. Но в ночь на 26 октября генерал Краснов хотел «исполнить присягу». И он ответил Керенскому иначе, чем ответил Черемисов. Он сказал: «Первая Донская дивизия настроена превосходно. Правда, после похода по приказу генерала Корнилова и после того, что было потом, ваше имя в ней непопулярно, но казаки поймут, что они идут не за личность, а за святое дело свободы против насильников. Если пойдет пехота, то тогда пойдет и Уссурийская дивизия».

Этот припев: «ваше имя непопулярно» — постоянно повторялся в последующие дни. Во время того же разговора на предложение Керенского «поговорить с казачьими комитетами» генерал Краснов ответил снова напоминанием, что «после корниловской истории его имя непопулярно». Когда Керенский все-таки исполнил свое намерение и говорил с казаками, из рядов слушателей раздавались крики: «Хотите в крови нашей захлебнуться... по колена в крови ходить будете!» На следующий день вызванный для доклада сотник Карташев не хотел пожать поданной ему Керенским руки и сказал: «Извините меня, я подать вам руки не могу, я — корниловец». «Таких корниловцев, — замечает генерал Краснов, — было едва ли не половина отряда».

Как бы то ни было, сопротивление Черемисова было сломлено. Благодаря энергии Краснова эшелоны задвигались. Но железнодорожные служащие продолжали пассивно сопротивляться. Составление поездов тормозилось; потом не оказалось машиниста, и пришлось заменить его казацким есаулом. Около трех часов 26 октября поезд наконец тронулся. Ускоренным ходом он проехал станцию Псков, где уже собралась многотысячная толпа солдат, настроенная враждебно. Подъезжая к Гатчине, Керенский торжественно поздравил генерала Краснова командующим армией, идущей на Петроград. «Командующий армией — и две роты, — саркастически замечает Краснов. — Всего 700 всадников, а если придется спешиться, всего 466 человек»...

«К вечеру этого дня (26 октября), — вспоминает Керенский, — в поезде под Лугой мы получили первое известие о захвате Зимнего дворца (из Пскова от генерала Барановского)... Самое достоверное показалось невероятным, а сам гонец из Пскова — подозрительным... Невольно напрашивалась мысль, что трагическое известие было сфабриковано большевистским агентом». Хотелось верить вопреки очевидности: на этой вере ведь основывалась и сама возможность дальнейшей борьбы.

Керенский смотрел на дело очень легко и вначале был уверен, что войска могут высадиться прямо на Николаевском вокзале раньше, чем будет взят Зимний дворец. Генерал Краснов разочаровал его, объяснив, что нужно предварительно сосредоточиться в Гатчине и уже оттуда идти на Петроград, «по всем правилам искусства».

По предварительным сведениям, основанным на сделанных ранее распоряжениях, с Красновым должен был пойти на Петроград «сильный корпус, почти армия». Кроме частей 3-го корпуса, было намечено отправление бригады 44-й стрелковой дивизии, частей 17-го армейского корпуса с артиллерией и какой-то кавалерией, якобы идущей из Москвы и дошедшей до ст. Дно. В действительности не только эти части не дошли по причинам, уже указанным раньше, но и от сотен Донского корпуса, находившихся под руками, Черемисову удалось в последнюю минуту оторвать три сотни казаков под предлогом защиты Пскова от большевиков. С Красновым пошли и выгрузились к полудню 27 октября на товарной станции Гатчино всего 5? сотен, 6 пулеметов и 8 орудий, то есть считая по 60 казаков в сотне, 330 конных казаков, равнявшихся 220 спешенным.

Керенский продолжал рассылать телеграммы на Северный фронт о погружении и отправке других частей войск и упорно настаивал на немедленном движении войск от Гатчины на Петроград. В приказе Краснову значилось, что он должен «вступить в командование всеми вооруженными силами Российской республики Петроградского округа на правах командующего армией». На замечание Краснова, что силы его так малы, что с приходом к Петрограду придется разойтись по улицам, и это будет даже «не отдельные патрули, а просто одинокие казаки», Керенский обещал подкрепления.

Ранним утром 27 октября небольшой отряд Краснова высадился на товарной станции Гатчина. В Гатчине в это время уже находились только что прибывшие из Петрограда, Красного Села и Кронштадта большевистские части. Но о силах Краснова ходили преувеличенные слухи. В Петрограде их исчисляли в 10 000 с лишним. Пришедшие части, не зная положения, одна за другой согласились сдать казакам Краснова винтовки и пулеметы. Не имея возможности брать пленных, Краснов отпускал их, и они или разбредались или ехали обратно в Петроград. Гатчинский гарнизон объявил себя «нейтральным». Из местной школы прапорщиков и юнкеров отряд Краснова получил даже небольшое подкрепление, правда, только для внутренней службы по охране Гатчины. Из казацких частей подошли две сотни 10-го Донского полка, столько же 9-го Донского, полсотни 1-го Амурского. Остальные казачьи части были остановлены Череми-совым в Пскове и начальником гарнизона в Ревеле. «Ни 37-й пехотной, ни 1-й кавалерийской дивизии, ни частей XVII корпуса не было видно на горизонте» (Краснов).

А. Ф. Керенский остановился в Гатчинском дворце, в квартире коменданта, «которую менее двух суток назад так вовремя и так счастливо покинул». По его свидетельству, он «с первой минуты появления в Гатчине стал посылать во все стороны телеграмму за телеграммой с требованием высылки войск. Отовсюду отвечали, что войска уже высланы или высылаются». «Керенский был уверен, по расчетам, основанным на официальных данных, что первый эшелон пехоты должен быть в Гатчине к вечеру 27-го». Он вызвал к себе Краснова и настойчиво требовал от него продолжать наступление к Петрограду.

Краснов, лучше знакомый с положением, вовсе не разделял этого уверенного настроения. «Идти с этими силами на Петроград, — говорит он в позднейших воспоминаниях, — было бы не безумство храбрых, а просто глупость». Но, признавая, что законы гражданской войны совсем особые, и рассчитывая на моральное действие наступления с участием «не царского генерала Корнилова, а социалистического вождя, демократа Керенского», он созвал комитеты, обсудил с ними положение и решил наступать. По словам Керенского, в этот день «Краснов был полон уверенности и бодрости». Однако же внешний вид «уверенности» обоих едва ли отвечал их внутреннему настроению. В своей первой работе Краснов признает, что уже к вечеру 27 октября настроение казаков вовсе не было «вполне удовлетворительно», как хотел думать Керенский. Не дождавшись до поздней ночи 27 октября никаких обещанных подкреплений, казаки уже начали роптать. «Это обман... Это опять такая же авантюра, как в корниловские дни... На казачьих спинах хотят играть... Говорили: идет пехота, а где же эта пехота?» Пришедшая к Краснову этим вечером депутация от офицеров гарнизона говорила: «Керенский всем мешает. Его не любят и за ним не пойдут. Что, если бы вы взяли всю эту работу на себя, арестовали Керенского и стали бы сами во главе движения?» То же самое, по словам Краснова, ему говорил и Савинков, только что приехавший от Союза казачьих войск[128]: «Зачем вы допускаете сюда Керенского? Дело идет отлично. Оно будет сделано казаками. Казаки спасут Россию от большевиков, но спасителем себя выставит Керенский, и этот недостойный человек станет снова кумиром толпы». Говоря это, Савинков не только основывался на своих личных мнениях и чувствах, но и на том, что он выслушал в Петрограде от офицеров двумя днями раньше. По его словам[129], приехавший с фронта полковник П. сообщил ему, что, «по его сведениям, офицеры, находившиеся в Петрограде, не будут поддерживать Временное правительство, ибо не доверяют Керенскому». Поручик Н. Н., служивший в штабе Петроградского военного округа, «поставил его в известность, что среди офицеров, находящихся в Петрограде, возбуждение против А. Ф. Керенского настолько велико, что многие из них полагают необходимым немедленно арестовать его. По мнению некоторых офицеров штаба, А. Ф. Керенский, вмешиваясь в распоряжения командующего войсками Петроградского военного округа полковника Полковникова, препятствовал успешной обороне Петрограда. Может быть, не без связи с этими разговорами Савинкова было и то, что к Краснову тогда же явилась депутация казаков с просьбой разрешить им арестовать Керенского. Когда Краснов отказал им в этом, сказав, что «казаки никогда не были предателями», то депутация просила по крайней мере «не допускать Керенского близко к отряду». Это Краснов обещал и «упросил Керенского под предлогом не подвергать свою жизнь риску, оставаться в Гатчине», когда отряд Краснова пойдет на Царское Село. В два часа пополуночи это наступление началось.

Гарнизон Царского Села состоял из 12-16 тысяч солдат, не склонных сражаться. Краснов мог противопоставить им с вновь присоединившимися частями всего 400 конных или 265 спешенных казаков. Но иллюзия силы и численности красновского отряда еще не была разрушена. Отряд не успел разложиться, и быстротой действий Краснов рассчитывал до некоторой степени уравновесить недостаток действительной силы.

Первые встретившиеся на пути еще до рассвета большевистские части сдались без сопротивления. На рассвете, подойдя к Царскому Селу, отряд Краснова наткнулся на цепи, которые вяло стреляли. Начались продолжительные «разговоры», в результате которых стрелки раскололись: часть присоединилась к Краснову, другая сделала попытку обхода. В это время подъехал Керенский, которому «надоело ждать» развязки на вышке Пулковской обсерватории, где он было устроился. По словам Краснова, он был «в сильном нервном возбуждении». Вопреки просьбе вернуться в Гатчину, Керенский «врезался в толпу колеблющихся солдат»; раздался его «проникновенный истеричный голос». Часть солдат при этом удалось разоружить, но окружение цепями, которые остались верны большевикам, продолжалось. Положение становилось тревожным. Краснов убедил Керенского вернуться на его наблюдательный пункт.

«В продолжение этого разговора генерал Краснов как-то по-новому держал себя со мной, — замечает Керенский. — Он как-то не особенно вразумительно объяснял мне, что мое присутствие не то мешает операции, не то волнует офицеров». Керенскому это казалось «очень странным, не совсем понятным». Но появление Савинкова в маленькой комнатке обсерватории, где я сидел, «с быстротой молнии осветило мне все новое положение в отряде». Керенский приписал перемену настроения появлению делегации совета Союза казачьих войск. Он вспоминал позднее, что Савинков «старался говорить с особо загадочным и трагическим видом; особо предостерегающим тоном вопрошал меня, намерен ли я предоставить ему какое-либо официальное при себе положение». Манера Савинкова навязывать себя и свою волю уловлена здесь очень верно. Керенский упустил момент взять Савинкова на свою сторону. «Я уклонился от всякого с ним разговора по существу: мы расстались», — вспоминает он. Мы скоро увидим последствия.

Солнце клонилось к закату, решительного натиска на Царское не было, и Керенский вновь потерял терпение. Он «уже более не сомневался, что внезапный (?) паралич, охвативший все части 3-го конного корпуса, происхождения не военно-технического, а чисто политического». На Краснова посыпались «письменные требования немедля начать военные действия против Царского, открыв артиллерийский огонь». Керенский остался и впоследствии «при глубочайшем убеждении», что можно было «при доброй воле командования и при отсутствии интриг» занять Царское еще утром, полусутками раньше. «Сознательное промедление под Царским» он считает «роковым ударом для всего похода».

«Роковым» было, однако же, как мы знаем, все положение. К вечеру 28-го оно стало только яснее, чем раньше. И несомненно, Краснов, решившийся наступать в расчете на случайности гражданской войны, чем дальше, тем яснее понимал, что случайности эти складываются не в его пользу. Он дал два пушечных выстрела, многотысячная толпа противников разом бежала к станции, требуя отправки в Петроград. Казаки почти без сопротивления заняли станцию железной дороги, радиостанцию, телефон. В сумерках казаки начали входить в город. Но этим дело не решалось. Краснов помнил малочисленность своего отряда, помнил тактическую опасность вступления в Царское и поздно вечером заявил Керенскому, что надо оттянуть войска и отложить занятие города до утра. Керенский решительно протестовал и требовал немедленного вступления. Его поддержал Станкевич, только что прибывший из Петрограда и сообщивший оптимистические сведения о настроении в столице. С утра 29-го Керенский собирался «приступить к подготовке ликвидации Петербурга», продолжая ссылаться на «движение эшелонов» вспомогательных войск. Подчиняясь приказанию и понимая моральное значение занятия Царского, Краснов ночью вошел в город и занял дворцы. Керенский, полный «самых мрачных мыслей», вернулся на ночлег в Гатчину. Он, впрочем, по его словам, еще «твердо надеялся найти в Гатчине свежие войска». Он нашел «только... телеграммы». В своих воспоминаниях он признает: «За день нашего отсутствия настроение в низах сильно ухудшилось».

Положение в Царском было тоже неважное. Как и предвидел Краснов, сохранить силу горсточки казаков в многолюдном городе было гораздо труднее, чем в Гатчине. Юнкеров здесь не было, а дружественно расположенный Обуховский батальон соглашался помочь только расстановкой караулов. Гарнизон Царского Села, превосходивший силы красновского отряда «раз в десять», оставался нейтральным, но лишь до той поры, пока выяснится соотношение сил. Нечего и говорить, что никакой надежды на подход подкреплений, обещанных Керенским, не было. Численность отряда утром 28 октября составляла всего 8? сотен, то есть 510 конных или 340 спешенных казаков. Днем 28-го подошли, правда, еще три сотни 1-го Амурского казачьего полка, но они заявили, по свидетельству Краснова, что «в братоубийственной войне принимать участия не будут, что они держат нейтралитет». Они стали в деревнях, не доходя до Царского, и отказались даже выставить заставы на смену утомленным донцам.

С фронта тоже приходили печальные известия. Генерал Черемисов телеграфировал по частям фронта, что «политическая борьба, происходящая в Петрограде, не должна касаться армии», и эта телеграмма тотчас отозвалась на движении эшелонов к Петрограду. Начальник штаба Черемисова генерал Лукирский телеграфировал Краснову, что «Приморский драгунский полк отказался грузиться в Витебске, и лишь один эшелон, погрузившись, дошел до Полоцка». Мы видели, что казачьи части 3-го корпуса, не успевшие выступить с Красновым, были задержаны, а 13-й и 15-й Донские казачьи полки не были выпущены из Ревеля. Шедший на помощь из Гатчины эшелон осадного полка был обстрелян большевиками и отошел на станцию Ижора.

Таким образом, отряд Краснова оказался окончательно изолированным. Двигаться на Петроград при таких условиях было очевидно невозможно. Генерал Краснов решил назначить на 29-е своему отряду дневку в Царском Селе. В своих позднейших воспоминаниях он объясняет это решение следующим образом: «Люди, которые были со мной, были сильно утомлены. Они двое суток провели без сна, в непрерывном нервном напряжении. Лошади отупели, не имея отдыха. Необходимо было дать передышку. Но мои люди не столько устали физически, сколько истомились в ожидании помощи. Комитеты заявили мне, что казаки до подхода пехоты дальше не пойдут». Краснов надеялся, что «кто-либо подойдет за день», и во всяком случае он сможет лучше выяснить обстановку.

За день 29 октября в Петрограде произошло неудачное восстание юнкеров. По свидетельству Керенского, сведения об этом были получены в Царском Селе «только около 4 часов дня, когда все уже было кончено». Керенский высказывает предположение, что «если бы мы были хоть вовремя осведомлены о событиях в столице, мы немедленно бросились бы на помощь, как бы врасплох ни застало нас известие о восстании». Но мы видели, как мало Керенский уже тогда имел влияния на ход событий и как невозможно было «немедленно броситься на помощь» из Царского в Петроград. В течение дневки 29-го «обстановка» выяснилась в смысле, еще более неблагоприятном для продолжения наступления и для Керенского лично.

«Офицеры моего отряда — все корниловцы, — рассказывает Краснов, — возмущались поведением Керенского... Его популярность пала, он — ничто в России, и глупо поддерживать его... Пойдем с кем угодно, но не с Керенским». Краснов догадывается, что «под влиянием разговоров с офицерами и казаками» к нему зашел Савинков и «предложил убрать Керенского, арестовать его и самому стать во главе движения». С тем же явился войсковой старшина 9-го Донского полка Лаврухин, он «почти требовал немедленно удалить Керенского из отряда, потому что казаки ему не верят, считают, что он идет заодно с большевиками и предает нас». «Именно ввиду этого настроения Краснов и уговорил Керенского «с большим трудом» переехать в Гатчину, куда приехал штаб корпуса и откуда можно было связываться со ставкой». Станкевич и Войтинский пытались поднять настроение казаков, разъясняя им политический смысл борьбы и необходимость наступления на Петроград. К чему привели эти убеждения, видно из воззвания, которое было составлено 29 октября «совещанием представителей сводного отряда».

Отряд «с негодованием протестовал против клеветы, будто казаки служат контрреволюции», ссылаясь на то, что он идет к Петрограду «по приказу верховного главнокомандующего и по приказу центральных комитетов Советов рабочих и солдатских депутатов, Киевского фронтового общеказачьего съезда, совета Союза казачьих войск и других органов российской демократии». По «очищении Петрограда от преступно захвативших власть большевиков» отряд «отдавал себя в распоряжение тех органов, которым верит Россия», а именно временного Совета республики и комитета спасения родины и революции, которым предстоит вопрос «о воссоздании в республике государственной власти». Отряд хотел «обеспечить им возможность разрешения этого вопроса без всякого давления с какой бы то ни было стороны». Позиция, как видим, приближалась к «нейтральной».

А навстречу этому воззванию, не имевшему никаких шансов на распространение, военно-революционный комитет распространял по всем фронтам и армиям, по всей России при помощи мощной петроградской радиостанции прокламации, в которых сообщалось, что «фронт отказал в поддержке бывшему министру Керенскому, низложенному народом и пытающемуся преступно противодействовать законному правительству, избранному Всероссийским съездом Советов». Радиотелеграммы лживо утверждали, что «Москва присоединилась к новому правительству», что то же самое сделал и ряд других городов, что ни одна пехотная часть не идет против рабочего и крестьянского правительства, и грозили, что «если казаки не арестуют обманувшего их Керенского и будут двигаться к Петрограду, то войска революции силой оружия выступят на защиту драгоценных завоеваний революции». Дальше шла демагогия: министры Керенского разрушили продовольствие и порядок Петрограда; «Керенский идет на народ по требованию дворян, помещиков, капиталистов и спекулянтов, чтобы вернуть земли помещикам и т. д.»

В самом Царском Селе не было недостатка в отголосках подобного же настроения. Представители пулеметной команды 14-го Донского полка прямо заявили Краснову, что они «заодно с Лениным», потому что «Ленин за мир». Митинги шестнадцатитысячного Царскосельского гарнизона дали как максимальный результат резолюцию против «братоубийственной войны» и обещание полного нейтралитета. «Весь день прошел в бесплодных переговорах, — вспоминает Краснов. За этот день на помощь ему пришли еще три сотни 9-го Донского полка, блиндированный поезд, 2 орудия запасной конной батареи из Павловска, наполовину без прислуги, запасная сотня Оренбургского лейб-гвардии сводного казачьего полка, вооруженная одними шашками, и несколько юнкеров из Петрограда. Отряд Краснова, по его позднейшим заявлениям, к вечеру 29 октября состоял из 9 сотен или 630 конных казаков (420 спешенных).

Однако же Керенский, к которому присоединились Савинков и Станкевич, продолжал настаивать на наступлении. Керенский уверял (см. «Гатчину»), что «в Санкт-Петербургском гарнизоне как в полках, так и в специальных войсках было еще достаточно организованных антибольшевистских элементов, готовых при первом удобном случае с оружием в руках выступить против большевиков... и в нужное время нанести решительный удар в тыл большевистским войскам, занимавшим у Пулкова позиции фронтом к моему (то есть красновскому) отряду». В Петрограде в то время считали, что у Краснова по крайней мере 5 тысяч казаков. Вопреки настроению казаков и комитетов Краснов убедил свой отряд «произвести усиленную рекогносцировку с боем» по направлению к Пулкову, чтобы «разведать, узнать все и тогда решить», а в случае надобности «отойти, обороняться и ждать помощи». Керенского, однако, просили во время боя остаться в Гатчине, откуда он собрался было уехать «навстречу приближавшемуся эшелону».

Рано утром 30 октября, прорвавшись из Петрограда, гимназист передал Краснову клочок бумаги, на котором стоял бланк совета Союза казачьих войск и сообщались за подписью председателя Агеева следующие сведения о положении в столице: «Положение Петрограда ужасно. Режут, избивают юнкеров, которые являются пока единственными защитниками населения. Пехотные полки колеблются и стоят, казаки ждут, пока подойдут пехотные части. Совет Союза требует вашего немедленного движения на Петроград. Ваше промедление грозит полным уничтожением детей — юнкеров, не забывайте, что ваше желание бескровно захватить власть — фикция, так как здесь будет поголовное избиение юнкеров».

Краснов отвечал по адресу «комитета спасения родины в половине десятого утра»: «Сейчас выступаю на Петроград». Он спрашивал при этом, может ли Петроградский гарнизон занять караулы по городу, а донские полки 1, 4 и 14-й выйти ему навстречу. «С мужеством отчаяния, — рассказывает Краснов в своем первоначальном отчете, — в количестве всего восьми боевых сотен, то есть 480 конных или 320 спешенных, при 12 орудиях мы выступили из Царского Села по направлению на Александровскую-Пулково».

30 октября разыгрался решительный бой под Пулковом, если только можно назвать «боем» столкновение маленькой кучки менее чем в пятьсот человек с противником, превышавшим ее численностью «в 15-30 раз», «очень недурно обученным» и «действовавшим совершенно правильно» под руководством германского обер-лейтенанта Отто Бауера и при участии дисциплинированных латышских стрелков.

За оврагом, по которому протекает р. Славянка, можно было видеть склоны Пулковской горы, изрытой окопами и черной от пяти-шести тысяч красногвардейцев, ее занимавших. Густые цепи спускались вниз, в овраг, штатские красногвардейцы шли неровно, то подаваясь вперед, то отбегая назад; матросы — соблюдая строгое равнение и залегая сообразно местности. Красная гвардия занимала центр; кронштадтские матросы с их германскими инструкторами искусно действовали на флангах.

Сила красновского отряда состояла в артиллерии и в броневом поезде: то и другое до поры до времени маскировало его малочисленность. Одним огнем артиллерии сбить противника было, очевидно, невозможно, а сил для атаки не было. Оставалось рассчитывать на психологическое действие пушечных выстрелов на Петроград и держаться хотя бы до вечера. Но единственный полк, пришедший из Петрограда, лейб-гвардии Измайловский, был на стороне большевиков. Правда, он немедленно разбежался после первого шрапнельного выстрела. Легкость успеха увлекла сотню оренбуржцев в атаку. Толпы красноармейцев в беспорядке побежали. Но матросы, засевшие в деревне Сузи, выдержали атаку. Командир сотни, 18 казаков и 40 лошадей были убиты и ранены. Сотня бросилась назад, и этот маленький эпизод обнаружил превосходство матросов. Бой начал затихать.

С двух часов дня у противника появилась артиллерия, и начался систематический обход с флангов. К вечеру снаряды и патроны крас-новского отряда были расстреляны, а комендант Царского Села категорически отказывался выдать новые. «Погреб оказался окруженным толпой вооруженных стрелков. Нужно было добиваться патронов силой. А силы-то этой и не было, — говорит генерал Краснов в первоначальном описании боя. — Приехавший из Петрограда Гоц сообщил, что «казаки не могут выйти из казарм, так как окружены советскими войсками». Положение становилось трагическим, или, точнее, трагичность положения окончательно выяснилась. «Если бы хотя два батальона пехоты подошли ко мне в это время, — пишет Краснов (если бы хоть триста человек солдат, говорили осажденные во дворце министры пятью днями раньше), — можно было бы поправить дело. Но подмога не шла». И Краснов, отступив при наступлении ночи, писал в покинутой жильцами даче приказ «3-му конному корпусу»: «Усиленная рекогносцировка, произведенная сегодня, выяснила, что... для овладения Петроградом наших сил недостаточно... Царское Село постепенно окружается матросами и красногвардейцами.., необходимость выждать подхода обещанных сил вынуждает меня отойти в Гатчину, где занять оборонительное положение».

Где же, однако, были эти «обещанные силы»? Керенский в своих воспоминаниях говорит о «целых грудах телеграмм, извещавших о приближении эшелонов», и о том, что «около 50 воинских поездов, преодолевая всякие препятствия, пробивались к Гатчине с разных фронтов». Где тут доля истины, доля самообмана и доля преувеличения?

Чтобы найти ответ, мы должны на время оставить театр военных действий между Царским Селом и Гатчиной и посмотреть, что за это время делалось в Ставке и на фронте. В распоряжении историка имеется для выяснения этого вопроса копия телеграфных лент, содержавших переговоры Ставки со штабами фронтов в дни Октябрьского восстания[130]. Из этих переговоров мы видим, как быстро изменилось на фронте первоначально благоприятное для Временного правительства настроение армии и ее командования, как только выяснилась слабость правительства и обозначились первые успехи большевиков. С Временным правительством в октябре повторялась та же история, что и с царским правительством в февральские дни. Случайный революционный взрыв в столице был пассивно поддержан армией, потому что настроение как командования, так и солдат сложилось против того и другого правительства. В этом смысле правильно было бы сказать, что судьба той и другой революций в последнем счете решена армией.

При первых слухах о надвинувшемся в Петрограде перевороте в ночь с 24 на 25 октября настроение командования было вполне лояльно. Получив в два часа ночи распоряжение Керенского «направить все полки Кавказской казачьей дивизии, 23-й Донской казачий полк и все остальные казачьи части, находящиеся в Финляндии, по железной дороге в Петроград на Николаевский вокзал в распоряжение Полковникова и в случае невозможности перевозки по железной дороге направить их поэшелонно, походным порядком», Духонин немедленно передал это распоряжение начальнику штаба главнокомандующего Северным фронтом Черемисова Лукирскому и получил ответ: «Распоряжение уже делается, перевозка по железной дороге налаживается.., первыми прибудут в Петроград роты самокатного батальона, которые находятся уже наготове на ст. Батацкая». Общеармейский комитет при Ставке той же ночью собрал экстренное заседание и «выразил резкое осуждение выступлению» большевиков.

В течение дня 25 октября, по мере развития событий, это настроение изменилось. Исполнительный комитет Румынского фронта («Румчерода») высказался против «посягательства как справа, так и слева». Но на Юго-Западном, Западном и Северном фронтах комитеты до четырех часов дня спорили, не вынося никаких решений. Пятая армия Северного фронта и тыловые организации склонялись к большевикам. Самокатные батальоны были «кем-то» задержаны в 70 верстах от Петрограда, и отправка казачьей дивизии 25 октября «не выполнена». В 10 часов вечера Черемисов официально отменил все распоряжения о посылке войсковых частей к Петрограду. На тревожные вопросы Духонина, почему он это сделал, Черемисов дал лживый ответ: «Это сделано с согласия главковерха (Керенского), полученного мной от него лично». На просьбу Духонина дать ему возможность переговорить с самим Керенским Черемисов продолжал лгать: «Невозможно, в его интересах». Объясняя свою перемену фронта, Черемисов тут же придумал следующую мотивировку: «Сегодня вечером кто-то, по-видимому, правые элементы, назначили генерал-губернатором Петрограда Кишкина, принадлежность которого к кадетским партиям известна на фронте. Это назначение вызвало резкий перелом в войсковых организациях фронта не в пользу Временного правительства». Наконец, Черемисов завершил свои измышления сообщением, будто «Керенский от власти устранился и выразил желание передать должность главковерха мне».

Свое настроение Черемисов попытался передать и главнокомандующему Западным фронтом Балуеву. Ему он сообщил прямее, что, «по последним сведениям, генерал-губернатором Петрограда назначен без участия Керенского кадет Кишкин; в силу этого обстоятельства посылка войск в Петроград является бесцельной и даже вредной, так как, очевидно, войска на сторону Кишкина не станут». В ответ он получил от Балуева резкую отповедь: «Очень жаль, что ваши войска участвуют в политике, мы присягали Временному правительству, и не наше дело рассуждать, состоит петроградским губернатором Кишкин или кто другой... Я считаю большим несчастьем для России, если власть будет захвачена такими безответственными партиями, как большевиков, так как тогда будет анархия, и гибель России неизбежна... Кроме Петрограда, еще имеется обширная Россия, и еще вопрос, как она посмотрит на это». Ответ Черемисова был: «Мы не имеем права уклоняться от политики и не считаться с политическим настроением массы».

Генерал Балуев в результате этих переговоров не захотел пойти на объединение «хотя бы двух фронтов, Северного и Западного», как того добивался Черемисов. Он заявил, что будет ждать указаний от Ставки. Ставка же была в очень трудном положении. Около часа ночи на 25-е здесь были получены известия об аресте министров. Местонахождение Керенского было неизвестно. Между тем военно-революционный комитет большевиков разослал по фронтам требование — известить солдат о случившемся и арестовать тех, кто будет против переворота. Скрыть это требование от армии было невозможно. И Ставка, прежде чем дать требуемые указания, в ночь на 25 октября произвела «опрос главнокомандующих фронтов, имеются ли в их распоряжении войсковые части, которые безусловно поддержали бы Временное правительство».

Генерал Балуев ответил на это с Западного фронта: «Ни за одну часть поручиться не могу, большинство же частей, безусловно, не поддержит. Даже те части, которые находятся около меня, и то годны разве только для того, чтобы остановить погромы и беспорядки, но для поддержки Временного правительства навряд ли они пригодны». Комиссар Румынского фронта Тизенгаузен на тот же вопрос ответил: «Двинуть с фронта войска для защиты лишь самого правительства едва ли возможно... Состав прежнего правительства не особенно популярен в войсках и как таковой мало интересует солдат». Напротив, «защита Учредительного собрания весьма популярна: в защиту Учредительного собрания и для противодействия попыткам срыва, безусловно, станет весь фронт». От Юго-Западного фронта генерал Махров уклонился от ответа, ссылаясь на сведения, сообщенные ему Черемисовым, что посылка войск вообще остановлена.

К утру 26 октября настроение на Северном фронте изменилось под влиянием решения Керенского идти походом на Петроград и вследствие доклада комиссара Войтинского Черемисову, что большевики изолированы, «так как вся организованная демократия стала против них», и победа их есть «пиррова победа». Черемисов разрешил тогда «продолжать продвижение по железной дороге частей 3-го конного корпуса и приказал снять посты революционного комитета». На своей версии событий он, видимо, перестал настаивать. И Духонин решился через штаб Северного фронта послать телеграмму Керенскому, хотя и просил «уничтожить кусочек ленты», на котором сообщил было Керенскому свое мнение: «Полагаю необходимым выдвижение к Петрограду не только 3-го корпуса, но и других назначенных частей; конечно, придется выехать походным порядком, так как состоялось постановление железнодорожников — не перевозить войск к Петрограду». Во втором часу дня 26 октября в Ставке был получен приказ Керенского, который вместе с воззванием пяти демократических организаций (Совета рабочих и солдатских депутатов, Центрофлота, армейских организаций в Петрограде и ЦИК Совета рабочих депутатов) на короткое время укрепил антибольшевистское настроение Ставки. Духонин поспешил сообщить эти хорошие вести Балуеву на Западный фронт, но выслушал в ответ, что Минск в руках Совета рабочих депутатов, гарнизон ненадежен, и сам он, Балуев, находится под арестом 37-го полка, который «весь в распоряжении Совета». Момент оптимистического настроения по поводу «изолирования» большевиков отразился и на Юго-Западном фронте, откуда Н. И. Иорданский обнадеживал, что «большинство за Временное правительство, готовятся к посылке отряда в Петроград». Иорданский отговаривался, однако, по поводу приказа Керенского: «Приказ получен, одна фраза возбуждает недоумение: о возможности образования нового правительства»[131]. «Если это означает готовность идти на компромисс с Петроградом, то это ошибка. Лозунгом должно быть восстановление правительства и созыв Учредительного собрания». «Наступил момент ликвидации большевизма, и мы были бы совершенно выбиты из колеи, если бы повторились полумеры 3 и июля». Так перекрещивались в армии настроения справа и слева, одинаково враждебные Керенскому.