VI. Последний фазис корниловского конфликта

VI. Последний фазис корниловского конфликта

Попытки соглашения. На очереди все же стоял вопрос, какими мерами предотвратить ту опасность, грозившую на фронте, о которой говорил на Московском совещании Корнилов. Едва уехав с совещания, генерал Корнилов уже снова напомнил о себе и о своих предложениях телеграммой из Ставки от 16 августа. Он опять настаивал в ней на немедленном проведении в жизнь мероприятий, изложенных в его докладе 10 августа и в речи на Московском совещании. В доказательство неотложности этих мер он приводил новые факты развала армии. Части войск, только что укомплектованные пришедшими из тыла запасными подкреплениями, оказались под влиянием последних еще более неустойчивыми, чем прежде, и отошли с позиций после простого артиллерийского обстрела, не дождавшись атаки противника. Следовательно, выводил генерал, немедленное оздоровление тыла необходимо, чтобы прекратить болезнь разложения фронта. Сообразно с этим и Б. В. Савинков сообщал печати в те же дни (17 августа), что законопроект об упорядочении тыла будет в близком будущем внесен во Временное правительство военным министром. В Ставку он в тот же день сообщил, что программа доклада Корнилова «в принципе» принята Керенским.

Савинков, однако, не упомянул, что разногласия по этому вопросу между А. Ф. Керенским и генералом Корниловым не прекратились. Об этом несколько подробнее осведомил печать Н. В. Некрасов в своей беседе с журналистами 20 августа. «Требования главнокомандующего уже осуществляются, — говорил он, — но эти требования двоякие — фронтовые и штатские. Последние захватывают вопросы фабрично-заводской деятельности и железнодорожного хозяйства. Что касается этих требований верховного главнокомандующего, то между ним и Временным правительством действительно существуют разногласия в пределах вопроса, что делать. Штатская часть программы генерала Корнилова неприемлема не только для левых членов Временного правительства, но и для центра и, смею думать, даже и для большинства правой части населения». Однако Некрасов прибавил, что Корнилов готов идти на уступки. «В недавней беседе он заявил, что для него важнее всего результаты в области заводской промышленности и транспорта, а каким путем они будут достигаться, для него неважно». «Так как и правительство стремится к тем же результатам, то разница тут, стало быть, только в тактике».

Следует, однако, прибавить, что и эта разница не была незначительна: нужно только вспомнить, о каких явлениях шло дело. Корнилов предлагал военные меры на железных дорогах, а железнодорожники готовили на 20 августа общую забастовку. В области работы на оборону громадный пожар складов снарядов и взрывчатых веществ в Казани (14 августа), вызвавший «злорадство» местных солдат, которых в целях охраны пришлось заменить юнкерами, обратил внимание правительства на усиленную работу германских «агентов-разрушителей». Словом, явления в тылу, «заботившие» правительство, находились в нераздельной связи с его общей тактикой. И было несомненно, что генералу Корнилову то или другое разрешение «штатской» части его программы было далеко не безразлично. Как думало по этому поводу правительство?

Из той же беседы Некрасова видно, что оно старалось закрывать на это глаза, уверяя себя и других, что все обстоит благополучно. «Правительство в полной мере доверяет генералу Корнилову». Правда, «в некоторых определенных кругах ведется известная игра, и в эту игру постарались втянуть и Б. В. Савинкова». Но «сам Корнилов далек от этих интриг» и «ничего общего с шумихой, создавшейся около его имени, не имеет». Правительство «глубоко убеждено в политической непричастности верховного главнокомандующего к этим интригам, а также в лояльности его штаба». Откуда же, однако, шли эти разговоры о «контрреволюции», которыми, как мы видели, насыщена была политическая атмосфера в дни Московского совещания? «То тут, то там, — признает Н. В. Некрасов, — вспыхивают безответственные попытки контрреволюционного движения, заставляющие правительство быть на страже».

В Москве прокурор судебной палаты Стааль даже сообщил А. Ф. Керенскому в дни Московского совещания о готовом заговоре в пользу восстановления монархии. Были произведены аресты и обыски, подвергнуты домашнему аресту великие князья Павел и Михаил Александровичи. Словом, шума было произведено много. Но через несколько дней пришлось отпустить арестованных и признать, что весь сыр-бор загорелся из-за нескольких выражений в перехваченном письме фрейлины Хитрово, которая на себе провезла письма сестер милосердия великим княжнам в Тобольск. Следствие раскрыло настроения дворцовых и сановных кругов и толки о том, что настало время восстановить монархию. Но оно не нашло никаких доказательств, чтобы уже было приступлено к каким-либо действиям для этой цели[43].

С другой стороны, «Русское слово» 19 августа напечатало сведения о заговоре «слева». «По имеющимся в распоряжении правительства сведениям, — говорилось тут, — большевики готовятся к вооруженному выступлению между 1 и 5 сентября. В военном министерстве к предстоящему выступлению относятся весьма серьезно. Ленинцы, по слухам, мобилизуют все свои силы».

Впечатления взятия Риги. Общественная тревога, о которой свидетельствуют все эти слухи и толки, достигла своей высшей точки после того, как 20 августа исполнилось предсказание Корнилова, сделанное неделей раньше на Московском совещании. Линия Двины была форсирована именно так, как об этом предупреждал Временное правительство генерал Корнилов еще 3 августа. Рига пала вследствие обхода с тыла. Верховное командование за три недели знало о приготовлениях германцев. Но все его усилия парировать удар сокрушились о настроения войск. «Искосол» (исполнительный солдатский комитет) двенадцатой армии занимался в эти дни резкой полемикой против «контрреволюционной» деятельности Корнилова, требовал контроля комитетов над применяемыми им крутыми мерами и замены их теми самыми «мерами общественного воздействия», которые не помешали «Окопной правде» в течение двух месяцев заражать армию болезнью большевизма и не препятствовали пресловутому Хаустову и его другу, прапорщику Сиверсу, энергично бороться против влияния на армию самого «Искосола». Летучие солдатские митинги выносили на улицу Риги все военные тайны Рижского фронта в течение целого месяца. Рига была накануне гражданской войны между русскими войсками и большевистски настроенными латышскими стрелками. Офицерам был объявлен бойкот, а солдаты громили пивные заводы и погреба и пировали в Верманском парке и «Демократическом» (переименованном из «Царского») саду. Ворота Риги были, таким образом, наполовину открыты, когда генерал Корнилов 14 августа предупреждал Москву и Россию, что «враг стучится» в эти ворота, и когда он настойчиво повторял, что «нельзя терять ни одной минуты» для проведения намеченных им мер. Но потеря Риги не только не вразумила добровольных слепцов, а лишь прибавила к прежним обвинениям против генерала Корнилова новое, столь же бессмысленное, — обвинение в том, что он сам сдал Ригу врагу, чтобы попугать Петроград и создать благоприятную обстановку для «контрреволюционного» удара.

Правда была в том, что после этого нового несчастья, постигшего Россию, генерал Корнилов не хотел больше ждать и не возлагал больше надежд на правительство Керенского. Если «нельзя было терять ни одной минуты» и если от быстроты и решительности действий зависело спасение России, то оставалось действовать самому: таково было решение генерала Корнилова, складывавшееся действительно еще в дни, предшествовавшие Московскому совещанию. 21 августа был опубликован его приказ, уже прямо относившийся к тылу, и грозивший сельским, волостным и уездным комитетам, так же как и местным должностным лицам, карой по всей строгости законов за укрывательство дезертиров. «Я, верховный главнокомандующий, обращаюсь к самому населению с призывом бороться всеми средствами с укрывающимися в тылу дезертирами» — так гласил этот не считавшийся с разделением властей приказ.

Что наступило время действовать — даже с риском «вызвать на улицу» большевиков, это чувствовало и само правительство, в особенности Б. В. Савинков. Он неоднократно открыто говорил, что с двумя полками легко подавит большевистский мятеж и разгонит большевистские организации. Было совершенно ясно, что протестовавший против смертной казни петроградский Совет не потерпит опубликования новых корниловских мер в случае принятия их правительством. Становилось вероятно, что он попытается именно к моменту их опубликования приурочить то уличное движение, которое обещали большевики на заседании 16 августа и о подготовке которого имелись сведения в военном министерстве. В опубликованных позднее документах разведки именно к этому времени относятся новые ассигновки германских денег на «предприятия Троцкого»... Нельзя было допустить теперь, при более благоприятных для большевиков условиях, повторения опыта 3-5 июля. Если правительство даже решилось вступить на путь, рекомендованный Корниловым, хотя бы на путь принятия его военных, а не «штатских» мер, то нужно было прежде всего предусмотреть и парализовать заранее принятыми мерами возможность вооруженного восстания в Петрограде.

С целью сговориться с генералом Корниловым как по поводу правительственных мер для оздоровления армии, так и по вопросу о предупреждении политических последствий этих мер Б. В. Савинков был командирован в Ставку. Он выехал уже 22 августа, два дня спустя после первых известий о прорыве на Рижском фронте. Перед его отъездом Временное правительство решило выделить Петроград в самостоятельную военно-административную единицу и подчинить войска столицы одному лицу, непосредственно назначенному правительством. Тогда же было решено изменить состав этих войск, отправив на фронт все полки, которые принимали участие в восстании 3-5 июля, «дабы дать им возможность загладить свой поступок», и заменив их более надежными частями, прежде всего кавалерией, которая уже начала приходить в столицу по пути в Финляндию. В духе настроения правительства в эти дни приказ армии и флоту Керенского от 22 августа отдавал справедливость «цвету армии, офицерству», «доказавшему, что оно плоть от плоти народа», и обещал ему «ничего не требовавшему, ничего не заявлявшему о своих нуждах, несмотря на тяжелое экономическое положение, всяческую поддержку власти». Этим удовлетворялось одно из требований генерала Корнилова, правда, уже слишком поздно, чтобы оказать заметное действие на офицерство и на взаимные отношения между ним и солдатской массой.

Личная тактика Керенского. Офицерские союзы, посылавшие перед Московским совещанием телеграммы о несменяемости Корнилова, отнюдь не были подкуплены запоздалым и вынужденным признанием их заслуг. Они продолжали видеть в Керенском своего врага и врага России. В корниловской «игре» их позиция была определена заранее. Это отчетливо понималось обеими сторонами. Еще 18 августа в «Известиях Совета рабочих и солдатских депутатов» появилась следующая заметка: «Из осведомленных источников Временному правительству стало известно, что контрреволюционные выступления различных организации усилились, и имеются сведения о неблагоприятной деятельности в этом направлении Союза георгиевских кавалеров». Со своей стороны, московский отдел трех офицерских союзов: армии и флота, военной лиги и общеказачьей организации — протестовал 24 августа против обращения офицеров в своего рода «поднадзорных», а выборных органов армии — в «охранные отделения». Тут имелось в виду секретное обращение московского Совета солдатских депутатов от 24 июля к комитетам, которым были затребованы сведения о «нежелательных», «ведущих контрреволюционную пропаганду» и «не соответствующих по своему поведению занимаемым ими должностям» офицерах. Среди этого все более запутывавшегося положения А. Ф. Керенский уже вел свою собственную линию. Его умственный взор со времени Московского совещания был прикован к предмету его страха — к корниловскому заговору. Он, по его мнению, уже «знал, где, что и как». Но, говорит он в своих показаниях, «единственный метод, которым я пользовался, (был) — наблюдать и быть готовым... Действовать (то есть официально предъявлять обвинения и т. д.) по негласным сведениям и просто дружеским сообщениям я не мог. Я бы показался тогда общественному мнению человеком, страдающим манией преследования. Ничего бы из этого не вышло. Но я все время был на страже и следил за малейшими изменениями в этих кругах». Керенский, однако, не только наблюдал, но и действовал, принимая меры предосторожности. Одна из них была направлена на главный комитет Союза офицеров в Ставке, «влиятельная часть» которого, по сведениям Керенского, была «причастна к конспиративной организации». «После Московского совещания, — показывает он, — я решился выселить комитет из Ставки»[44].

Это поручение было также дано Савинкову. Затем и в вопросе выделения Петрограда Керенский преследовал ту же политическую задачу. «Я поставил себе только одну цель, — показывает он, — сохранить самостоятельность правительства, цель, которую мотивировал во Временном правительстве тем, что ввиду острого положения вещей правительству невозможно отдавать себя совершенно в распоряжение Ставки — в смысле командования вооруженными силами... Мы были бы тут скушаны... Петербург как политический центр должен быть экстерриториален, то есть в военном отношении независим от Ставки. За принятие этого плана я около недели вел борьбу, и в конце концов удалось привести к единомыслию всех членов Временного правительства и получить формальное согласие Корнилова. И вот в связи с настроением Ставки и возможными осложнениями... предполагалось иметь определенное количество вооруженной силы именно в распоряжении Временного правительства, а никоим образом не в подчинении верховному главнокомандующему».

Из самого этого изложения видно, что не все свои мысли Керенский поверял не только Временному правительству, но даже и лицам, как Савинков. Надо думать, это было причиной того, что и цель его распоряжений не всеми понималась одинаково. Как они понимались теми, кто считал эти распоряжения, направленными против «возможных осложнений» со стороны большевиков, изложено выше. Но, по мысли Керенского, которую он хранил про себя, те же мероприятия должны были быть приняты и против настроения Ставки, то есть планов Корнилова. «У меня лично внимание было сосредоточено в другую сторону, — признает он в своих показаниях. — После Московского совещания для меня было ясно, что ближайшая попытка удара будет справа, а не слева»[45]. В этом Керенский разошелся даже с ближайшими исполнителями его воли. Что вышло из этой роковой двусмысленности положения и недоговоренности планов и намерений, мы скоро увидим.

Савинков у Корнилова. При таком настроении столицы, офицерства, правительства и Керенского, Б. В. Савинков прибыл в Ставку. Там под его председательством 23 августа должно было состояться совещание комиссаров и представителей армейских организаций для выработки мер оздоровления армии в согласии с предложением Корнилова. Савинков развил здесь свою программу, принятую и верховным главнокомандующим, но, несомненно, не удовлетворявшую офицерство. Выборные войсковые организации по этому плану сохранялись как «могучее средство для внедрения в воинские массы дисциплины и гражданского сознания, обеспечивая своим существованием спокойное отношение к тем суровым мерам, которые необходимы для спасения армии и страны как на фронте, так и в тылу». Но «до сих пор комитеты являлись организациями, совершенно безответственными перед законом. Они могли выносить какие угодно постановления, хотя бы явно противозаконные и вредные, не подвергаясь никакой каре». «Этого быть не должно, и перед комитетами должна быть создана альтернатива: либо исполнять свои обязанности и проводить в сознание масс идеи порядка и дисциплины, либо поддаваться безответственным влияниям масс и за это нести кару по суду». За это, с другой стороны, права комитетов будут ограждены от посягательств начальствующих лиц, «причем всякое бестактное отношение будет служить поводом к признанию служебного несоответствия начальников», то есть к их удалению. В роли временных посредников между командным составом и солдатами являются комиссары. Они суть «правомочные представители Временного правительства, а отнюдь не каких-либо общественно-политических и профессиональных организаций». «Право оценки начальствующих» принадлежит им «только с гражданско-политической стороны», и, очевидно, с этой стороны они могут признавать командный состав «несоответствующим». Но вмешиваться в вопросы чисто оперативного характера и с этой точки зрения входить в «оценку лиц командного состава» они, как и комитеты, не имеют права. «Когда армия вернет себе свою боеспособность, институт комиссаров прекратится».

Таков был максимум уступок военного министерства верховному главнокомандующему. Был ли генерал Корнилов согласен удовлетвориться этим максимумом? Некоторый ответ на это дает рассказ комиссара Юго-Западного фронта Иорданского о «странной выходке генерала Корнилова, одинаково направленной против комиссаров, комитетов и даже против управляющего министерством Савинкова» («Русское слово», 31 августа). «Придя (25 августа) на совещание комиссаров, — рассказывает Иорданский, — Корнилов произнес речь, в которой обрисовал положение России в стиле своих теперешних воззрений (см. ниже) и, бросив упрек всему совещанию, что оно занимается бесплодными разговорами, наконец, резко заявил, что в выработанном политическим управлением военного управления законопроекте о войсковых организациях комиссаров есть параграфы, противоречащие воинской дисциплине. «Этого я не допущу», — сказал Корнилов, схватил фуражку и выбежал из комнаты». Очевидно, компромисс, придуманный Савинковым, Корнилова не удовлетворял.

С другой стороны, правительство в лице наиболее влиятельных членов не шло даже и так далеко в уступках корниловской программе, как готов был идти Савинков. Обещания и заверения Савинкова Корнилову, несомненно, в известной степени делались авансом, в расчете на их последующее одобрение правительством, как это заметил в одном из своих интервью Н. В. Некрасов. Тот же Некрасов сообщает нам (20 августа), что руководящее течение в правительстве именно стояло за то, чтобы «не проводить немедленно всех намеченных мероприятий, а ограничиться сначала осуществлением некоторого комплекса соответствующих мер, а затем подождать, принесут ли меры оздоровление в армии, и только в случае необходимости прибегнуть к проведению следующего комплекса мер». Очевидно, тут не договорено, что хотели «подождать» и увидеть, каково будет политическое действие первого приступа к осуществлению корниловской программы. Таким образом, «постепенность» диктовалась не деловыми соображениями, а оглядкой на Совет рабочих и крестьянских депутатов. Этой точки зрения не мог, конечно, держаться сам генерал Корнилов, и Н. В. Некрасов вынужден был признать, что вместе с Корниловым «также и некоторые члены правительства (это были некоторые из министров партии народной свободы), наоборот, полагают, что все военные мероприятия должны быть проведены ныне же, не ожидая новых возможных потрясений. Сторонники этой точки зрения указывают, что продолжение того состояния, которое наблюдается в настоящее время во многих областях России, указывает на пробел в охране государственного порядка и требует незамедлительного пополнения этого пробела. Н. В. Некрасов, однако, указал, что в пределах того «комплекса» мероприятий, который был намечен наиболее влиятельной группой в правительстве на первую очередь, решение правительства идти до конца было принято вполне определенно.

«В случае, когда те или иные меры, являющиеся с военной точки зрения обязательными, представляются нежелательными по политическим соображениям, правительство будет черпать свои решения исключительно в сознании своей совести: и, конечно, здесь не окажут влияния ультимативные требования-заявления ни отдельных общественных деятелей (кивок в сторону Корнилова), ни обширных общественных организаций» (кивок в сторону Советов). Таким образом, и вопрос о том, как парализовать «нежелательные по политическим соображениям» последствия намеченных в первую очередь мер, продолжал быть очередным и острым вопросом, в особенности при тех недомолвках и разногласиях, какие существовали между правительством и Керенским, между Керенским и Савинковым, между Савинковым и Корниловым. И управляющий Военным министерством, только что получивший в управление и Морское министерство, завел 24 августа откровенные переговоры с Корниловым относительно дальнейших передвижений войск для обеспечения столицы от повторения большевистского бунта при опубликовании корниловских мер.

Протокол, составленный в Ставке, дает возможность почти дословно воспроизвести аргументацию Б. В. Савинкова. «Ваши требования, Лавр Георгиевич, — говорил он Корнилову — будут удовлетворены в ближайшие дни. Но при этом правительство опасается, что в Петрограде могут возникнуть серьезные осложнения. Нам известно, что примерно 28-29 августа в Петрограде ожидается серьезное выступление большевиков. Опубликование ваших требований[46], проводимое через Временное правительство, конечно, будет толчком для выступления большевиков, если бы последние почему-либо задержались. Хотя в нашем распоряжении достаточно войск, но на них мы полностью рассчитывать не можем, тем более что еще неизвестно, как к новому закону отнесутся Советы рабочих и солдатских депутатов. Последние также могут оказаться против правительства, и тогда мы рассчитывать на войска не можем. Поэтому прошу вас отдать распоряжение, чтобы третий конный корпус был к концу августа подтянут к Петрограду и был предоставлен в распоряжение Временного правительства. В случае, если, кроме большевиков, выступят и члены Советов рабочих и солдатских депутатов, нам придется действовать против них». При этом Савинков сказал, что действия должны быть самые решительные и беспощадные. На это генерал Корнилов ответил, что он иных действий и не понимает, что инструкции будут даны соответственные и что, раз будут выступления большевиков и Советов рабочих и солдатских депутатов, то таковые будут подавлены со всей энергией. После этого Б. В. Савинков, обращаясь к генералу Корнилову, сказал, что необходимо, чтобы не вышло недоразумений и чтобы не вызвать выступлений большевиков раньше времени, предварительно сосредоточить в Петрограде конный корпус, затем к этому времени объявить Петроградское генерал-губернаторство на военном положении и объявить новые законы, вносящие целый ряд ограничений.

Таким образом, первая мера Корнилова, признанная впоследствии «мятежнической», была принята им по прямому требованию Савинкова, передававшего поручения Керенского[47]. Надо прибавить, впрочем, что продвижение третьего конного корпуса к Петрограду могло быть понято также как одна из целого ряда мер, имевших в виду обеспечить столицу в случае наступления неприятеля и в случае волнений в Финляндии. С такими стратегическими целями уже были переведены кавалерийские части в Выборг и Нарву, что также в общей картине событий не могло не получить, кроме стратегического, и политическое значение.

Настроение столицы и меры большевиков. Что переживала столица в ожидании критических дней 27-29 августа? Размеры рижской катастрофы в эти дни еще не выяснились, и Петроград продолжал чувствовать себя под угрозой неприятельского нашествия. Правительство разрабатывало меры спешной эвакуации, и часть состоятельного населения спешила уехать. По сообщению министра труда, рабочие, прежде цепко державшиеся за места, теперь массами требовали расчета. Особоуполномоченный по разгрузке Петрограда, успокаивая население по поводу «быстрого приближения неприятеля», в то же время советовал той части населения, которая не связана работой или положением с необходимостью жить в Петрограде, постепенно выехать из Петрограда и его района. Городское управление вырабатывало меры для облегчения выезда. Главнокомандующий Петроградским военным округом для успокоения населения опубликовал воззвание, начинавшееся словами: «В связи с последними неудачами на фронте в Петрограде распространяются безответственными лицами волнующие население тревожные слухи о грозящей столице опасности. Прошу граждан сохранять полное спокойствие и не поддаваться панике... Вверенные мне войска, охраняющие столицу, исполнят свой долг защиты родины до конца. Всякого рода попытки вызвать в Петрограде беспорядки и волнения будут подавляться в самом их зародыше всеми имеющимися в распоряжении военной власти мерами». Кто же были эти «безответственные лица», сеявшие смуту? Корреспондент «Русских ведомостей» сообщал по этому поводу: «Вчера и сегодня (25 и 26 августа) в Петрограде ходили слухи о возможности в связи с полугодовщиной революции (то есть 27 августа) выступления большевиков. Говорят, что большевики собираются воспользоваться завтрашним днем для выступления с протестами против отсутствия продовольствия, против смертной казни и с лозунгом о свержении правительства. В подлежащих учреждениях считают слухи о возможности вооруженного выступления преувеличенными. Однако в правительственных кругах имеются сведения относительно того, что в некоторых военных частях ведется большевистская агитация. Не все благополучно и в Кронштадте. Здесь агитация большевиков приняла широкие размеры и открыто говорится о мщении за 3-5 июля. В правительственных кругах указывают на единодушно принятое решение относительно того, чтобы все попытки выступления были подавлены. Завтра в городе будут дежурить усиленные наряды воинских частей. В казармах на случай беспорядков будут держаться наготове резервные части. Солдаты, которые появляются на улице с оружием в руках, будут арестованы».

Как отнеслась ко всем этим слухам и приготовлениям на 27 августа «революционная демократия»? Ответом на это является любопытное воззвание, опубликованное накануне этого дня исполнительным комитетом Совета рабочих и солдатских депутатов, Петроградским советом профессиональных союзов и Центральным союзом фабрично-заводских комитетов (большевистски настроенного петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, а равно и солдатской секции всероссийского Совета в этом списке не имеется): «Товарищи и граждане, по городу распространяются слухи, что готовятся какие-то демонстрации. Говорят, что на 27 августа назначено выступление рабочих на улицу. В контрреволюционных газетах пишут о готовящейся на 28 августа резне. На заводы являются люди в солдатской форме и призывают рабочих к вооруженным выступлениям. Мы, представители рабочих и солдатских организаций, заявляем: эти слухи распускают провокаторы и враги революции. Они желают вызвать массы солдат и рабочих на улицу и в море крови потопить революцию. Мы заявляем: ни одна политическая партия рабочего класса и демократии не призывает ни к каким выступлениям. Пролетарии и гарнизон Петрограда не поддаются провокации и сумеют достойно ответить на призыв контрреволюции».

Мы сейчас увидим, кто были эти люди в «солдатской форме», призывавшие рабочих на улицу 27 августа, и кем затевалась «готовящаяся на 28 августа резня». Приведенное воззвание свидетельствует во всяком случае об одном: большинство «революционной демократии» поняло крайнюю невыгодность подобных выступлений для себя в подобную минуту и испугалось их. Вероятно, вместе со страхом попасться на удочку «контрреволюции» туг сыграли роль и решительные меры, принятые правительством для подавления возможных уличных беспорядков. Как бы то ни было, настроение «революционной демократии» оказалось крайне пониженным. Солдатская секция Совета рабочих и солдатских депутатов на заседании 25 августа терпеливо выслушивала заявление помощника главнокомандующего капитана Кузьмина о причинах прихода в столицу кавалерии. «Да, кавалерия пришла, ибо она очень нужна. Ведь никто, кроме вас, не виноват в том, что пехота плохо охраняет столицу». И президиум в лице солдата Завадье и Н. Д. Соколова послушно призывал собрание к «беспрекословному исполнению боевых приказов генерала Корнилова». Вынесенная секцией резолюция «указывала товарищам солдатам, что они обязаны идти на фронт, как для работ (в окопах), так и для боевых задач». Таково же было настроение и на заседании исполнительного комитета Совета 24 августа. На этом заседании приняты патриотические воззвания «ко всем гражданам», «к солдатам Петрограда», «к солдатам тыла» и «к армии». Воззвания призывали к «доверию и к повиновению Временному правительству» и убеждали «не поддаваться провокации». Даже и большевики, видимо, поняли, что при таком настроении час их не наступил и что их выступление в данную минуту будет водой на чужую мельницу. И они отказались от выступления 27 и 28 августа. В их газете «Рабочий» (заменившей закрытую «Пролетарий») 26 августа появилось от имени ЦК большевиков следующее заявление: «Темными личностями распускаются слухи о готовящемся выступлении и ведется провокационная агитация якобы от имени нашей партии. ЦК призывает рабочих и солдат не поддаваться на провокационный призыв к выступлению и сохранить полную выдержку и спокойствие».

Столица, таким образом, уже приспособилась к готовившемуся против «революционной демократии» удару. Из кругов, обычно направлявших толпы на улицу и инсценировавших вооруженные восстания, на этот раз вовремя дан был лозунг: не подставляться. В Ставке, однако, эта перемена положения оставалась незамеченной и учтена не была. Там диспозиция боя как была, так и осталась рассчитанной на обстановку большевистского мятежа. Еще 25 августа вызванные специально в Ставку с фронта офицеры посылались отдельными партиями в Петроград, чтобы подготовить там на месте организацию для борьбы с большевиками и с немецко-австрийскими военнопленными. Некоторые из них, не успев доехать до Петрограда, явились в Москве к прокурору Сталю и назвали ему имена офицеров, проживающих на частных квартирах, к которым они должны были явиться за указаниями (в том числе Федорову, председателю военной лиги).

Мы только что видели, что в представлениях Савинкова вызывавшиеся в Петроград войска должны были быть употреблены не только против большевиков, но, по всей вероятности, и против членов Совета рабочих и солдатских депутатов (впоследствии Савинков оговаривался: «Если бы к моменту восстания большевиков Советы рабочих и солдатских депутатов были большевистскими»). В представлении Ставки и самого Корнилова опасность, которую предстояло устранить, распространялась и дальше, в ряды самого Временного правительства. В своем показании генерал Корнилов очень ярко отметил один эпизод из заседания Временного правительства 3 августа, который заставил его подозревать присутствие неприятеля на самих министерских скамьях. «Когда я коснулся вопроса о том, на каком фронте можно было бы перейти в наступление при наличии некоторых условий, — рассказывает он, — министр-председатель, сидевший со мной рядом, наклонившись ко мне, шепотом предупредил, “что в этом вопросе нужно быть осторожным”. Предупреждение это было вызвано запиской, которую Керенский получил от Савинкова и от Терещенко. “Уверен ли министр-председатель, — спрашивал первый из них, — что допускаемые генералом Корниловым государственные и союзные тайны не станут известны противнику в товарищеском порядке?”» «Я был страшно поражен, — говорит Корнилов, — и возмущен тем, что в Совете министров Российского государства верховный главнокомандующий не может без опаски касаться таких вопросов, о которых он в интересах обороны страны считает необходимым поставить правительство в известность. По окончании заседания из некоторых слов Савинкова мне стало ясно, что предупреждение имело в виду министра земледелия Чернова»[48].

Впечатление, полученное генералом Корниловым от этого эпизода, было настолько сильно, что он не раз ссылался на него и в своих прокламациях следующих дней в доказательство необходимости изменить состав правительства (см. ниже). Вопрос о реконструкции власти, вопрос чисто политический, как мы видели, давно уже сделался предметом обсуждения в Ставке.

Если сам Корнилов в начале августа еще высказывался при этом за сохранение власти Керенским, то окружающие его лица в Ставке давно уже судили иначе. В своей речи в демократическом совещании (см. ниже) и перед следственной комиссией Керенский несколько раз заявлял, что до него доходили и из «казачьих кругов», и из среды офицерства, и из рядов общественных деятелей разговоры о том, что сильная власть, необходимая России, должна принять форму диктатуры. Первоначально мысль этих людей останавливалась именно на Керенском как на возможном диктаторе. «Говорили так, — передает он, — если вы согласитесь, то мы... и т. д. Но это попадало на бесплодную почву»... «Общественность, — продолжает он, — разочаровалась во мне как в возможном организаторе сильного и авторитетного правительства». Быть может, вернее будет сказать, что общественность вовсе и не была «очарована» такой перспективой.

Несомненно, вся трагичность положения Временного правительства для большинства общественных кругов выяснилась далеко не сразу. Но, по мере того как она выяснялась, не могло, конечно, не расти нетерпение патриотически настроенных групп. Как выражение этого нетерпения не могло не явиться мысли о замене данного правительства, не способного быть сильным, другим правительством или другим подходящим лицом. Одно время на эту роль выдвигался в определенной среде адмирал Колчак, проживавший после своей отставки в Петрограде. Конечно, замена мыслилась в ином порядке, чем порядок переговоров и соглашений с органами «революционной демократии».

«Заговор» в Ставке. В военных кругах и в частности в кругах, близких Корнилову, эти разговоры должны были начаться раньше других кругов. Уже в июне Керенский получал от отдельных доброжелателей предложения стать диктатором. К тому же времени и во всяком случае к июлю относятся толки в офицерской и казачьей среде, что нужно изменить состав правительства помимо Керенского — теми путями и способами, которыми располагает военная среда[49]. Можно догадываться, что тот кружок лиц, который уже во время наступления на Юго-Западном фронте начал выдвигать Корнилова, а потом провел его в верховные главнокомандующие, уже давно имел в виду в интересах спасения родины сделать Корнилова преемником Керенского. Вероятно, в этой связи заинтересовался возвышением Корнилова и Савинков. В глазах Керенского все эти толки и слухи, услужливо переносимые посредниками, которых он сам называл «немного шантажистами» и передавал под наблюдение разведки, очень скоро приняли характер настоящего заговора. «В конце июля я уже получил точные сведения, — говорил он, — об офицерском заговоре, который готовился и который имел опорные пункты в Петербурге и в Ставке (речь идет о членах главного комитета Союза офицеров)».

Этим же кругам Керенский приписывал начавшуюся против него газетную кампанию «органов сторонников сильной власти»: «Живого слова», «Народной газеты», «Новой Руси», «Вечернего времени» и т. д. «Лица, на которых указывали, — показывал он, — были все военные, но они имели связь с некоторыми штатскими элементами и имели большие средства. Появился целый ряд газет, которые начали травлю Временного правительства и лично меня»... «Я, конечно, не могу это сейчас доказать, но для меня ясна конструкция». Для «конструкции» не хватало лишь последнего звена: связи «штатских» с ответственными общественными деятелями. Но тут глаза Керенскому открыло Московское совещание, довольно точно указав границу, за которой прекращалось и личное, и политическое доброжелательство к главе правительства. За этими пределами в глазах Керенского немедленно начинался «заговор». У «заговора» было определенное ядро — офицеры и казачий союз — и неопределенная широкая периферия «общественности» в кавычках, общественности, не желавшей считать спасительным для России «национальное равновесие», символизируемое Керенским.

Напечатанные осенью 1918 г. записки полковника Ф. В. Винберга[50] показывают, что подозрения Керенского относительно ядра «заговора» имели серьезное основание. Сам автор записок был председателем одного из офицерских союзов — «Союза воинского долга», образовавшегося в мае 1917 г. с целью «способствовать возрождению доблестного духа русской армии». «Союз воинского долга» находился в связи с другой организацией — «Республиканским центром», обладавшим, по словам Винберга, значительными денежными средствами. К «Республиканскому центру», по его же свидетельству, «примкнули и другие организации, на тех же основаниях (самостоятельности и независимости собственного строя), что и «Союз воинского долга». Военным отделом «Республиканского центра» руководил сперва полковник Генерального штаба Д., а после его отъезда полковник Генерального штаба Дюсиметьер. Первоначальный план «Республиканского центра» был «держаться более осторожной политики и постепенно, с возрастающей интенсивностью, распространять свое влияние, усиливаясь и численно, и количественно, не ограничиваясь Петроградом, но охватывая и все крупные центры России». Два обстоятельства, по словам Винберга, изменили эту первоначальную медлительную тактику. Во-первых, «к концу июля уже выяснился предстоящий крах как самого Керенского, так и всего его бездарного правительства». Во-вторых, «выяснилось опасное положение Риги». Вообще «цель всех оппозиционных кругов заключалась во введении в России порядка непременно тогда, когда, казалось, еще не поздно было взяться за спасение армии и доведение ее до победы». Все эти данные ставили «Республиканский центр» перед альтернативой: или держаться своей осторожной политики и, выжидая, опоздать с делом спасения России, или, повинуясь стечению обстоятельств, ускорить свое выступление. Ко второму решению, кроме всего остального, склоняли центр и военные элементы, входившие в его состав и представляемые в большинстве офицерами Генерального штаба.

Такому же решению — действовать энергично — соответствовала общая обстановка, заключавшаяся в падении рекламного престижа Керенского и в ожидавшемся новом выступлении большевиков, мечтавших загладить свою неудачу 5 июля».

Дальнейшее сообщение Винберга имеет особенный интерес при условии, конечно, что оно будет проверено, ибо сам автор, видимо, не был посвящен во все пружины дела, о котором рассказывает. «Вся сумма этих данных, — говорит Винберг, — повлияла на (председателя «Республиканского центра») Николаевского и его помощника Финисова и, главным образом, на могущественных и влиятельных, но анонимных руководителей “центра” (?), и было решено приступить к активным действиям в тесном единении и согласии с генералом Корниловым, который был предназначен на роль диктатора. Было условлено, что в Петрограде примет в свои руки власть по приходе своем во главе назначенного в столицу специального корпуса генерал Крымов, известный как выдающийся боевой генерал, с железной энергией, твердой решимостью и пламенной любовью к родине. До появления Крымова в Петроград приехал полковник Генерального штаба Сидорин как представитель Корнилова в “Республиканском центре”, причем он при полном содействии Дюсиметьера должен был руководить выступлениями офицеров в Петрограде, согласованными с действиями подходящих к столице войск Крымова... В “республиканском центре” в это время шла большая напряженная работа: целые дни посвящались обсуждениям и совещаниям по поводу предстоящего выступления. Решающий голос и господствующее влияние имели на этих собраниях полковник Сидорин и Дюсиметьер. Посредником между обоими и Винбергом явился полковник туземной дивизии В. В. Гейман, с которым он познакомился недели за полторы до “открытия действий”». «Гейман всегда мне сообщал, — рассказывает Винберг, — радостные вести о больших успехах и удачах, будто бы сопровождавших все наши подготовления к решительному дню». Как потом оказалось, все рассказы Геймана были если не сплошной выдумкой, то крайним преувеличением... Решительный день должен был наступить тогда, когда корпус генерала Крымова или авангард, состоявший из «дикой дивизии», подойдет к окрестностям Петрограда. К этому времени находившиеся в Петрограде офицеры-заговорщики, заранее распределенные по группам, должны были каждой группой исполнить заранее намеченную задачу: захват броневых автомобилей, арест Временного правительства, аресты и казни наиболее видных и влиятельных членов Совета рабочих и солдатских депутатов и т. п. К приходу войск Крымова главные силы революции должны были уже быть сломленными, уничтоженными или обезвреженными, так что Крымову оставалось бы дело водворения порядка в городе[51].

Сопоставив эти показания Винберга с появлением таинственных людей «в солдатской форме», провоцировавших большевистское или квазибольшевистское выступление пропагандой на заводах, мы придем к заключению, что подозрения крайних левых кругов были правильны. Агитация на заводах, несомненно, входила в число «намеченных задач», исполнить которые должны были офицерские организации. Неожиданное подтверждение этого пишущий эти строки получил от В. Н. Львова, рассказавшего ему в мае 1921 г. в Париже о следующем своем разговоре с казацким полковником Дутовым. «В январе 1918 г., — говорил В. Н. Львов, — я был при защите Оренбурга от большевиков. Между прочим, я был у Дутова в сопровождении председателя Оренбургского комитета к.-д. партии Городецкого. Я спросил Дутова: что должно было случиться 28 августа 1917 года? Дутов ответил мне буквально следующее: между 28 августа и 2 сентября под видом большевиков должен был выступить я»[52]. Ниже мы увидим, почему этот план не осуществился, насколько дело касалось самого Дутова.

Трудно установить, в какой степени и когда именно генерал Корнилов был посвящен во все эти планы, имевшие уже, несомненно, характер заговора. Формально личность Корнилова во всяком случае оставалась вне подозрения. Однако слухи о заговоре довольно близко подходили к интимному кругу лиц, собравшихся около Корнилова в Ставке и, несомненно, имевших на него личное влияние. Имя Завойко, известного уже нам «ординарца» Корнилова, Керенским упоминается не раз в связи с довольно ранними слухами о приближении насильственного переворота. Нет оснований сомневаться, что Завойко, которого знающие его люди рисуют человеком, у которого честолюбие затемняло его ум, вел такие разговоры. Другой непризнанный политический гений, член первой Думы Аладьин, умевший сочетать крайнее самомнение с большой практической покладистостью, также сумел вкрасться в доверие Корнилова и стать его постоянным советником в Ставке. Чтобы открыть секрет этой зависимости Корнилова от случайных людей, нужно иметь в виду его характер, в котором крайне ревнивая и упрямая защита своей самостоятельности очень своеобразно соединялась с какой-то детской доверчивостью к людям, умевшим ему польстить. Достаточно представить себе то положение, при котором Завойко, кустарный политик, освещал для Корнилова перспективы внутренней политики, а Аладьин, импонировавший англичанам своим мнимым личным влиянием в России, а русским — такой же своей ролью в Англии, являлся авторитетом в вопросах политики внешней, чтобы оценить всю ограниченность кругозора, в котором вырабатывались практические шаги Корнилова. Специфический характер влияния Завойко и Аладьина настолько бросался в глаза в Ставке, что Савинков еще 7 августа «на свой страх и риск приказал учредить наблюдение за ними», подозревая их, по собственному признанию, «как самых крупных заговорщиков».

Обстоятельства сложились так, что влияние этих людей шло в том самом направлении, в каком эволюционировало и собственное настроение Корнилова. 3 августа он еще откровенно беседовал с правительством о средствах военной победы и внутреннего оздоровления. Через неделю острой борьбы Савинкова с Керенским из-за права Корнилова быть выслушанным в заседании Временного правительства это настроение резко изменилось. Мы видели, что 10 августа Корнилов прямо заговорил с Керенским о слухах по поводу своей отставки и весьма прозрачно намекнул ему, что в случае конфликта он решению Керенского не подчинится. В Москве в дни, предшествовавшие совещанию, этот конфликт казался наступившим, и перед ним отступил не Корнилов, а Керенский. Если бы, как опасались окружающие Корнилова, он получил отставку, то конфликт, по всей вероятности, тогда же принял бы острую форму и вышел бы наружу. Хотя этого не случилось, тем не менее в Москве же Корнилов указал в своей речи тот момент, дальше которого он не хотел откладывать решительные шаги для «спасения страны от гибели и армии от развала». Этим моментом было предсказанное им падение Риги. Этот факт, по его мнению, должен был вызвать такой же прилив патриотического возбуждения, как тот, который был налицо, но прошел не использованным для внутренней политики после краха русского наступления в начале июля. Теперь, как Корнилов лично говорил мне при свидании в Москве 13 августа, он этого случая пропускать не хотел, и момент открытого конфликта с правительством Керенского представлялся в его уме уже совершенно определившимся, вплоть до заранее намеченной даты, 27 августа.