Определение нации
Точный состав нации еще несколько лет оставался спорным вопросом как среди народов Центральной Азии, так и между ними и некоторыми политиками. Для Фитрата понятие «нация» отчетливо распространялось на весь «мусульманский мир» — это сочетание он употреблял не единожды. Напротив, многое в риторике младобухарцев касалось бухарской нации, определяемой территориальными границами. Но с 1917 г. джадидская риторика также отличалась зачастую нескрываемой гордостью за тюркские корни джадидов. Ислам, патриотизм и национализм представляли три взаимосвязанных точки зрения об идентичности, сосуществовших в изрядном противоречии с джадидской мыслью того времени.
«Восточный вопрос» оставался пока самым ярко выраженным панисламским текстом, написанным джадидским автором. Призывы к единству мусульман на панисламской основе всегда сочетались с настойчивым требованием того, чтобы мусульманское общество реформировало себя и свою культуру, идя навстречу требованиям нового времени.
Панисламисты были модернистами, точно так же, как панисламское чувство отражало сообщество («мусульманский мир»), образ которого впервые возник в конце XIX в. В официальном языке Советского государства слово «мусульманин» тоже означало национальность, равно как и «иудей», а создание Мусбюро давало понять, что такие понятия творили собственные реальности. Так понятие «мусульманин» в Средней Азии стал сущностью, описанной более четко, чем весь мусульманский мир, определение мусульманина Средней Азии превратилось в удобный маркер, способствующий отличию туземного населения от разнообразных европейских переселенцев.
Бухарская нация, упоминаемая младобухарцами, была прежде всего территориальной. Но ислам как религиозный и культурный признак идентичности великого множества бухарского населения так никогда и не оторвался от определений бухарской нации. Патриотизм в философии джадидов принимал угрожающие размеры как до, так и после 1917 года. Для Фитрата патриотический долг, например изгнание англичан из Индии, был великим долгом, «столь же великим, как спасение страниц Корана от попрания каким-нибудь животным… заботой, столь же большой, как изгнание свиньи из мечети»{490}. Действительно, кажется, что требования патриотизма и антиимпериалистической борьбы перевесили ислам как сплачивающий центр. В «Индийских революционерах» Фитрат всячески старался подчеркнуть этот момент.
Его революционерами были и мусульмане, и индуисты. Когда Дильнавоз выражает опасения в том, насколько правильно разделять чувства индуиста Лалы, Рахим Бахш отвечает: «Человечность не зависит от язычества или ислама. Лала Хардаял — человек»{491}.[53] Далее в пьесе Маулави Нуман, вождь племени на афганской границе и традиционный мусульманский ученый, точно так же возражает против сотрудничества с патриотами-индуистами. Мусульманский революционный вождь Абдуссубу обращается к нему с такими словами:
«Вы, муллы, всегда говорите так. Долгие годы вы возбуждали в Индии споры о племенах и народах. Вы разделили народ на семьдесят четыре группы и восстановили их друг против друга. Вы наводнили нашу землю внутренними распрями и тем самым навлекли англичан на наши головы. Спустя сотню лет мы, наконец, стали объединяться, чтобы обрести свободу. И вы опять хотите закрыть нам путь ссорами из-за религий и сект!.. Мы будем сражаться за нашу свободу плечом к плечу. Ни вы, ни религия не свернут нас с этого пути»{492}.
Однако патриотизм был также связан с национализмом. С 1917 г. джадидская риторика все больше превращалась в радикальную форму тюркизма. Для джадидов новые условия выдвигали на передний план романтическое понятие тюркизма, присутствовавшее в их риторике до революции.
Весь год джадидские авторы называли Чингисхана, Тимура и Улугбека среднеазиатскими героями. В июле 1917 г. Фитрат писал: «О, великий Тюран, страна львов! Что случилось с тобой? Какие мрачные дни ты переживаешь? Что произошло с храбрыми тюрками, некогда правившими миром? Почему они исчезли? Почему их не стало?»{493} Прочих утверждений тюркизма был легион. Весной 1918 г. газета «Тюркское слово» (Turk so'zi) издавалась в Ташкенте организацией «Тюркская дружба» (Turk O'rtoqlig'i). Более серьезным было заявление, высказанное впервые, что Средняя Азия была родиной турок и что турки претендуют на эту территорию. Теперь среднеазиатские джадиды заявляли, что все население Средней Азии — «настоящие турки», и если они не говорят по-турецки, то просто потому, что забыли этот язык[54].
Разумеется, подобное заявление было обращено к большому числу людей, говорящих по-персидски и живших в городах Бухара, Самарканд и Худжанд, а также в их обширных окрестностях. Как видим, революция означала национальное спасение, которое следовало обрести путем просвещения народа и создания национальной литературы и единого национального языка. Таким образом, революция стала синонимом туркизации говорящего по-персидски населения Средней Азии. Обретя власть в 1920 г., младобухарцы почти сразу сделали в новой республике официальным языком не персидский, а тюркский. В последующие несколько лет в духе проводимой политики конституировалась национальная общность «таджики», которая в 1924 г. входила в качестве автономной республики в состав Узбекистана, а в 1929 г. стала союзной республикой. Однако тюркским националистам удалось сохранить Бухару и Самарканд в составе Узбекистана. Утверждение тюркости было само по себе делом сложным. Концепции тюркского национализма в романтическом духе волновали тюркских интеллектуалов, как в Османской, так и в Российской империях с конца XIX в. Дискурс о тюркском национализме оставался раздробленным и многоголосым, поскольку турецкие, татарские, азербайджанские и среднеазиатские интеллектуалы видели тюркость по-разному.
Пантюркизм, проект объединения всех тюркских народов мира в единую политическую общность, был самым крайним утверждением тюркской позиции, и хотя он стал официальной политикой в последние годы Османской империи, но так и не превратился в синоним тюркского национализма. Упор на тюркизм в Средней Азии с 1917 г. и далее коренился скорее в радикальном настроении среди джадидов, чем в непосредственном турецком влиянии, и не выходил за пределы Средней Азии. В 1918 г. Фитрат стал движущей силой создания Чагатайских бесед (Chig'atoy Gurungi), литературного кружка, объединившего многих политических деятелей и писателей. Его члены думали о реформе среднеазиатского тюркского литературного языка и письменности, стремясь определить идентичность для народа Средней Азии, коренящуюся в этничности, равно как и в истории{494}. Чагатаизм стремился создать общую национальную идентичность для тюркской Средней Азии. Термин «чагатай» относится к названию восточно-тюркского литературного языка, вокруг которого расцвела в XV в. Средняя Азия. Он также подразумевает наследие Чингисидов в данном регионе, хотя центральную роль в традиции чагатаидов играл тюркский мусульманский завоеватель XIV в. Тимур (Тамерлан). Сферой чагатаев была также восточная часть в отношении к западной Турецкой (Османской) империи. Как таковой чагатаизм был явно не пантюркским, поскольку утверждал существование в тюркском мире границ местных групп. Скорее Средняя Азия была ядром самобытной тюркской сферы, восточным восполнением ныне исчезнувшей Османской империи.
Скачок от чагатая к узбеку был совсем простым. Писатели-джадиды утверждали, хотя и не очень настойчиво, что все тюркское население Средней Азии было узбекским. Этот аргумент был прежде всего направлен на ярлык «сарт», обозначение местного тюркоязычного населения, выделяемого русской администрацией, учеными и, по-своему, даже татарскими интеллектуалами{495}.
Джадидские авторы по привычке употребляли «тюркский» (turk, turkcha) в качестве синонима к «узбекский» (p'zbek, o'zbekcha) еще до 1917 г. С утверждением после 1917 г. этнического национализма термин «узбекский» весьма распространился, как явствует из местной прессы этого периода.
Гимны узбекскому народу заполняли периодические издания органов советского режима. Чагатаизм должен был обеспечить современную узбекскую нацию, включавшую всех мусульман Средней Азии, историческим наследием. В конце концов максималистское видение «узбекскости» свелось к несколько более узкому видению, исключавшему население данного региона, говорящее по-персидски (составившее таджикский народ), равно как разные кочевые группы (туркмен, казахов, кыргызов, каракалпаков), которых можно было легко выделить из оседлого тюркского населения региона. В каком-то смысле, узбекский народ, возникший в 1924 г., во время национального размежевания, был оседлым, поэтому он мог претендовать на полное наследование городской Средней Азии. По этой причине узбекский национализм развивался, как регионально главная идеология, поскольку представлял собой то, что виделось ему главной тюркской, мусульманской, урбанистической — и революционной — традицией Средней Азии. Политическая неопределенность, проистекавшая из революции и Гражданской войны, начала ослабевать к концу 1920-х гг., когда, одержав победу в Гражданской войне, партия смогла уверенно утвердить свою волю на окраинах.
Турккомиссия начала с подчинения мусульманских коммунистов во главе с Рыскуловым. В июле 1920 г. она распустила Крайком КПТ, в котором преобладали националисты, и заменила его временным комитетом, который провел в сентябре очередные съезды партии и Советов. Они приняли решения ЦК, призывающие к более строгому контролю центром дел в Туркестане{496}. Впрочем, поражение Рыскулова и его последователей не покончило с союзом центра с местными националистами. Члены Турккомиссии горели желанием революционизировать Восток, что в 1920 г. стало равносильно действиям Красной Армии. В тот год Красная Армия помогла создать Советские республики в Хиве, Бухаре и Гилане — все под началом Советов, но управляемые местными активистами{497}. Только весной 1921 г. улучшение отношений с Англией заставило московские власти приструнить Турккомиссию. Вывод мусульманских коммунистов из-под контроля КПТ также следует рассматривать в одном ряду с действиями Турккомиссии против русских поселенцев, тысячи которых были депортированы в центральную Россию в 1921 г. за то, что воспротивились Советской власти и особенно национальной политике{498}.
Более того, Советская власть видела мир разделенным на нации, которые можно было объективно определить и провести между ними демаркационные линии{499}. Этот взгляд на онтологическую реальность наций имел много общего с национализмом интеллектуалов Средней Азии. Режим также ставил на первое место среди прочих дел просвещение и преодоление отсталости — вопросы, долгое время столь дорогие для джадидов. Между Москвой и джадидами сложились прочные основы для сотрудничества. В прессе на местном языке с начала 1920-х гг. весьма сильно ощущалось влияние джадидов как авторов, прославлявших великое национальное пробуждение и прогресс, достигнутый нацией к тому времени. Расхождение было только по части определения национальных границ: джадиды надеялись сохранить единство Туркестана и Бухары как родины единой тюркской мусульманской нации, а советские этнографы настаивали на более узких определениях. Последние победили в 1924 г., хотя узбекское начало сохраняет множество характерных черт тюркской мусульманской нации, какой ее представляли себе джадиды. Революция для джадидов удалась.
В Средней Азии революция была успешно национализирована культурной элитой, склонной к радикализму и к тому, чтобы в целом революционизировать нацию. Национализации революции способствовал союз националистов с большевиками, которые нашли общее дело против местных проявлений империи в виде насилия переселенцев. Союз был, конечно, недолгим, но действенным по части создания новых идентичностеи и постановке новой повестки дня с вопросами социального и культурного преобразования в первом десятилетии советского режима. Следует помнить, что процесс советского национального строительства в Средней Азии был глубоко противоречивым, и его невозможно адекватно объяснить простыми противопоставлениями «империя-нация» или «центр-периферия».