Глава 11

Склонившись над вязанием, Анна Фитцхью сидела в одиночестве в саду ипсденского поместья. Вообще-то в этом шумном доме одной удавалось остаться редко. Но сегодня близнецы отправились с сокольничим в лес, а у Кейт, в чьём обществе Анна обычно бывала днём, оказались какие-то срочные дела по дому — это при весёлом-то щебете птиц и ласковой улыбке майского солнца! Анна знала, почему её оставили одну. С пылающими щеками она усердно выполняла свою работу.

День постепенно клонился к закату: скоро будут накрывать к ужину. Нетерпеливое, против воли, взволнованное ожидание, с которым она проснулась сегодня, сменилось разочарованием. Это вполне в духе её мужа: всегда заставлял себя ждать, заставляет и сегодня. Она оставила письмо Фрэнсиса в спальне, преодолев соблазн взять его с собой. А впрочем, даже и не глядя на быстрые, неровные строки, она прекрасно помнила его содержание, тем более что письмо было таким коротким. Впервые после того, как они расстались в Глостершире, Фрэнсис написал именно ей, хотя и прежде не забывал всякий раз кланяться Анне в письмах к Кейт. Сдержанный тон этих приветов сначала удивлял, а потом стал раздражать Анну. Её кузен Хамфри, как она недавно узнала, благополучно устроился под крылом герцога Бретонского в свите его гостя — молодого Генриха Тюдора[93], состоявшей из английских изгнанников. И хотя французский король потерял интерес к претензиям последних Ланкастеров на французскую корону, Хамфри было там совсем неплохо. Получалось, что причина размолвки между Анной и Фрэнсисом как бы самоустранилась, и Анна стала думать о муже с большей теплотой, порой ей даже хотелось увидеть Фрэнсиса. Тон его письма оказался довольно интимным, и она боялась признаться в этом самой себе. Но робкие ожидания сменились сомнениями. Четыре года, говорила она себе, это огромный срок. Он написал, что скоро приедет, прислал специального гонца, чтобы уточнить время прибытия. Но сама эта медлительность — четыре года! — вряд ли свидетельствовала о том, что он так уж по ней соскучился.

Скрипнули ворота. Никаких шагов Анна не услышала, хотя звуки заставили её вздрогнуть — на шитьё упала капелька крови. Почувствовав, что краснеет, и обозлившись на себя за это, она отложила шитьё и подняла голову, но тут же вновь опустила её со вздохом облегчения — на дорожке появился Гилберт Секотт, старший сын сэра Уильяма. Это был молодой человек с пепельными волосами. В последнее время он уделял симпатичной гостье отца исключительное внимание. Это могло быть приятно Анне, если бы сам Гилберт не вызывал у неё такого отвращения. Он высокомерно и презрительно отзывался о своём отце, называя его скрягой и деревенщиной. Однажды в разговоре с Анной он признался, что не удивился бы, застав мачеху — в отсутствие отца — с кем-нибудь из челяди в спальне. Возмущение Анны его немало удивило, а она в который раз старалась понять: что это — слабоумие или невоспитанность.

Гилберт сел рядом с Анной на траву и, рассеянно обрывая лепестки примулы, заметил, что не стоило всем наряжаться в выходные костюмы ради господина, который, похоже, не слишком торопится с приездом. От отца он слышал, что сначала лорд Ловел должен поехать в Вестминстер засвидетельствовать своё почтение королю и получить документы на право наследования. Искоса посмотрев на Анну, молодой человек поинтересовался, сильно ли она огорчится, если милорд сегодня не появится? Анна ответила неопределённо, не понимая, какого ответа от неё ждут. Она всё время пыталась представить себе, как выглядит теперь человек по имени Фрэнсис Ловел, её муж. Само имя таило в себе загадку: Ловел, Тичмарш, барон Грей Ротерфилд, барон Холланд, барон Дайнскорт — звучные, громкие титулы для одного человека. Слишком даже звучные, зло подумала Анна. Особенно для господина, который даже к жене своей опаздывает после такой долгой разлуки. Но тут она подумала, что за эти годы Фрэнсис наверняка очень изменился и стал совершенно другим человеком. Анна подумала о своей спальне, которая находилась прямо над залом, — такой большой и такой пустынной, о новом прохладном белье, о пряных травах, рассыпанных по ковру. Сердце у неё сжалось. Четыре долгих года! В памяти вставал тот мальчик, с которым она общалась в доме своего дяди в Глостершире.

Гилберт продолжал праздно болтать. Вполне вероятно, говорил он, что милорд даже и завтра не приедет. Может случиться так, что короля уже нет в Лондоне, и тогда придётся догонять его в Кентербери, ведь армия готовится к отплытию в Кале. Оторвавшись от воспоминаний, Анна согласилась, что это вполне возможно. Решение Эдуарда возобновить давно приостановленные боевые действия против Франции[94] было популярно и в народе, и среди аристократии. Поощряя своих богатых баронов, выложивших, к его удивлению, немалые деньги, Эдуард честолюбиво мечтал превзойти Гарри Монмоута с его шестидесятилетней давности походом во славу Азенкура[95]. Анна знала, что Фрэнсис находится с основными силами герцога Глостера, и в душе примирилась с этим: в такие времена молодой человек вряд ли может усидеть дома. Труднее было примириться с тем, что под знамёна герцога стали люди из центральных графств — предвестие неизбежного будущего, которое вставало перед нею вполне отчётливо и заранее не нравилось. Что касается посвящения Фрэнсиса в рыцари, то это было целиком на усмотрении герцога Глостера — когда он сочтёт нужным и уместным, тогда и будет. Вообще-то наследник лорда Ловела мог, если бы пожелал, стать рыцарем в Вестминстере, но по его собственным словам, переданным Филиппом сестре, Фрэнсис хотел заслужить своё право называться сэром в бою.

По ту сторону увитой плющом стены послышался стук копыт; у Анны забилось сердце — было слышно, как кого-то приветствуют и этот кто-то отвечает твёрдым и решительным голосом. Руки её слегка задрожали, она вновь подняла шитьё, и в этот момент Гилберт, который, казалось, ничего не слышал, попытался надеть ей на шею венок из примул. Шаги приближались к садовой калитке. Живо повернувшись, чтобы Гилберту было удобнее, Анна лукаво спросила:

— Гилберт, а вы будете по мне скучать, когда я уеду? — И, улыбаясь, откинула голову.

Гилберту недавно исполнилось восемнадцать, но не похоже было, что он так опытен, как прикидывается. Анна подняла подбородок, и эта впечатляющая картина открылась гневному и изумлённому взору Фрэнсиса Ловела, который как раз входил в сад.

Какое-то время он просто не мог вымолвить ни слова. Затем, вспыхнув, шагнул вперёд и, схватив Гилберта за воротник, рывком поднял его на ноги.

— Господин Гилберт Секотт? Да, он самый. В таком случае соблаговолите объяснить мне, какого чёрта, — говоря это, Фрэнсис время от времени крепко встряхивал свою жертву, — вы пристаёте тут к моей жене?

Фрэнсис ещё крепче сжал Гилберту локоть — тот и пошевелиться не мог. Анна, сердито воскликнув что-то, вскочила на ноги, а молодой человек нервно забормотал:

— Сэр… милорд, вы оскорбляете меня. Я отношусь к миледи с величайшим почтением…

— Ну и правильно делаете, — грубо перебил его Фрэнсис. — Только почитайте её издали. А теперь — вон отсюда!

Стукнула калитка. Оказавшись по ту сторону сада, Гилберт переживал свой позор, и за яростью и смущением юноши угадывалось обещание мужчины — не забуду!

Не обращая больше на него внимания, Фрэнсис круто повернулся к Анне:

— Что же до вас, мадам… — Он изо всех сил сдерживался, чтобы не расхохотаться. Он прекрасно понимал, отчего это Анна позволила себе такое легкомыслие, но она-то не ведала того. Анна поспешно отступила назад и, споткнувшись о низкую ограду фонтана, свалилась в воду, подняв кучу брызг.

— Мать честная!.. — Фрэнсис одним прыжком подскочил к ней, протянул руку и вытащил из воды. — Чего-чего… Ты до нитки промокла, родная. Прямо как ирландский водяной — есть такая порода спаниелей, ну-ка, разреши…

Он нагнулся и принялся выжимать отяжелевшую юбку, а Анна, припав к его плечу, скинула туфли. Они стояли так близко, что ощущали дыхание друг друга. Внезапно Фрэнсис выпрямился. Возбуждение прошло, а вместе с ним — все слова, которые он с таким старанием готовил для этой встречи.

— Анна… — Он гладил её лицо, а она отводила глаза, в которых отражалась голубизна безграничного неба. На его взгляд, Анна выросла — чтобы взять её за подбородок, наклоняться пришлось совсем немного. Трава ещё хранила теплоту дня. Анна откинулась на спину и, обняв Фрэнсиса за шею, потянула его за собой. Он вцепился ей в плечи, жадно ища губы…

Солнце, казалось, готово было расплавить садовую ограду. По траве ползли тени. Прижавшись к щеке жены, Фрэнсис хрипло спросил:

— Где твоя спальня, дорогая?

Анна зашевелилась в его объятиях и ещё теснее прижалась к нему. Оба непроизвольно посмотрели на садовую калитку. На ней не было задвижки. Фрэнсис прикоснулся губами к ресницам Анны и повторил свой вопрос. Приглаживая волосы, она неуверенно сказала:

— Скоро ужин. Нам ведь, наверное, надо быть там.

— А ты что, так сильно проголодалась?

Анна зарделась и, не сдержав улыбки, отрицательно покачала головой.

— Ах ты, ведьма, — всё так же хрипло проговорил Фрэнсис, — ты что же, собираешься томить меня до тех пор, пока Секотт не отправится спать?

Оба расхохотались. Они лежали неподвижно и готовы были, кажется, пролежать так целую вечность, но тут заскрипела калитка. Фрэнсис бросил взгляд через плечо и неторопливо поднялся на ноги.

— Добрый день, Кейт. По-видимому, я должен извиниться за то, что не сразу зашёл к тебе. Но, видишь ли, я тут возобновлял знакомство со своей женой.

— Да я уж вижу, — заметила кузина, не спуская глаз с Анны.

— Я просто поскользнулась, — быстро проговорила та. — Не обращайте внимания, Кейт, это же у меня не единственное платье… — Она неловко встала и, покраснев, принялась оправлять прилипший к ногам подол.

— Я за камеристку не сойду? — весело крикнул ей вслед Фрэнсис.

В холле они столкнулись с сэром Уильямом, тот, шумно поприветствовав Фрэнсиса, немедленно засыпал его вопросами. Больше всего его интересовало, как идут дела в Кентербери. Удовлетворив первый интерес, сэр Уильям удобно устроился в резном кресле и велел слугам принести вина и клубники. Меньше всего Фрэнсису хотелось сейчас болтать с хозяином. Но политес есть политес. Он отхлебнул вина и негромко сказал Анне, чтобы та шла к себе, скоро он к ней присоединится. Фрэнсис уловил изумлённый взгляд, брошенный служанкой на вымокшую насквозь Анну. Но на это ему было наплевать. Хуже было то, что сэр Уильям, похоже, приготовился к долгой беседе. К счастью, вскоре появилась Кейт. Ещё раз поблагодарив хозяев за гостеприимство, Фрэнсис поклонился и легко взбежал по лестнице на второй этаж, где находилась спальня жены.

Он увидел просторную комнату с окнами на восток и на юг. Сейчас, когда во дворе уже сгущались сумерки, тут стоял полумрак. Свежие травы пахли пряно и терпко: стены были сплошь увешаны лавандой и розмарином, как в брачных покоях, а стебли камыша, которыми Анна уложила пол, дали новые побеги. Заметив улыбку на лице Фрэнсиса, Анна покраснела:

— Это всё Кейт и служанки.

Фрэнсис обнял её за талию.

— Весьма предусмотрительно с их стороны. Не забыть бы поблагодарить утром. Милая, да ты вся дрожишь после этого купания.

Он принялся расстёгивать многочисленные застёжки на платье, и в конце концов оно соскользнуло на пол. Нижняя сорочка Анны была из тончайшего шёлка, с вышивкой наверху. Тесно облегая тело, она подчёркивала мягкую округлость груди, отливающей под полупрозрачной рубашкой жемчужной белизной. Анна немного утратила былую девичью гибкость, но талия осталась такой же тонкой, и вообще перемены, с ней произошедшие, нравились Фрэнсису, он сказал об этом Анне, немало смутив её. Фрэнсис мечтал сразу увлечь жену в постель, но она уже успела взять себя в руки. Выругав про себя Уильяма Секотта за потерянное время, Фрэнсис поцеловал руку Анны и выпустил её из объятий.

На буфете обнаружились хлеб, мясо, вино. Фрэнсис пошёл наполнить бокалы и услышал, как Анна с облегчением вздохнула. Скинув куртку, он растянулся на кровати и заметил с усмешкой:

— Право, не могу винить юного Гилберта. Выглядишь ты весьма соблазнительно, моя дорогая.

Анна бросила на него такой взгляд, что у Фрэнсиса едва язык не прилип к нёбу.

— Бедняга Гилберт, как ты мог быть с ним так груб?

— А что такое? Мне кажется, что он как раз удачно выбрался из этой переделки — вполне мог бы оказаться вместо тебя в фонтане.

Заметив, что Анна снимает ожерелье с шеи, он сел на кровати и потянулся за кошельком.

— Чуть не забыл. Тут у меня для тебя подарок. В Йорк приехал один итальянский купец и, узнав, что герцог в Шериф-Хаттоне, отправился прямо туда. И было у него с собой некое украшение, обещающее удачу и доброе здоровье, а также надёжно охраняющее женскую скромность… — Фрэнсис проказливо подмигнул жене. — Я сказал, что беру. Вот, посмотри-ка.

Это было большое золотое ожерелье с кулоном. Рассматривая застёжку, Фрэнсис огорчённо заметил:

— Боюсь, куплена эта штука на деньги герцога. Король все эти годы выдавал мне ровно столько, сколько полагалось, но Глостер-то понимал, что я не могу поехать к тебе с пустыми руками и что в Лондоне ничего похожего не найдёшь… Что-нибудь не так, дорогая?

Он протянул жене ожерелье, она устроилась рядом с Фрэнсисом на кровати и принялась перебирать золотые звенья. Стараясь говорить спокойно, Анна отвернулась от мужа:

— Я не могу принять это.

В комнате разом стало тихо и холодно — это было даже физически ощутимо. Анна почувствовала, как Фрэнсис напрягся. Наконец она заговорила:

— Неужели ты сам не понимаешь? Как я могу носить его драгоценности? Моему дяде в Тьюксбери он сделал совсем другой подарок.

— Но твой отец перед смертью простил герцога, — заговорил умиротворяющим тоном Фрэнсис. — И твой брат часто приезжает к его двору, явно давая понять, что все обиды остались в прошлом.

Анна не могла вымолвить ни слова и только изо всех сил сжимала челюсти, стараясь не разрыдаться. Ну вот, как она и боялась, перед ней — чужак. Всей кожей она испытывала неведомое прежде ощущение физического присутствия зрелого мужчины, и там, где раньше была бы вспышка гнева под стать её собственной, теперь звучал рассудочный голос.

— Ты ещё забыла упомянуть своего кузена, — продолжал Фрэнсис. — Насколько я знаю, он с Тюдором в Бретани, и вот тут ты мне можешь выставить большой счёт. Поскольку никого ближе дяди и кузена у тебя не было, понятно, что трудно простить тех, кто их у тебя отнял.

Она склонила голову, стараясь скрыть лицо, по которому уже текли слёзы.

— Но я же ни слова об этом не сказала. И не собиралась тебя ни в чём упрекать.

Последовало долгое молчание. Положив голову на колени, Анна беззвучно плакала, а Фрэнсис разглядывал отливающее благородной желтизной ожерелье. Положив его на буфет, он развязал у неё на плечах тесёмки и мягко привлёк к себе.

— Ладно, забудем. Всё это не имеет никакого значения, дорогая, только не плачь…

Потом, когда сумерки уже начали переходить в вечернюю тьму, а балдахин у них над головами погрузился во мрак, она прошептала едва слышно:

— Ты счастлив?

Уткнувшись губами в самую гущу её волос, Фрэнсис только кивнул головой. Ночь ещё не наступила, и в доме кипела жизнь: из разных комнат доносились громкие голоса, слышно было, как запирают замки и опускают шторы на окнах.

Вскоре в дверь поцарапалась служанка Анны. Фрэнсис приподнялся на локте, опустил полог балдахина и только потом крикнул: «Можно!» Сквозь кружево полога было видно, как служанка зажигает огонь и бесшумно расхаживает по комнате, доставая из шкафа вечернее платье, а из сундука драгоценности. Наконец наступила тишина: служанка, видно, ушла в соседнюю комнату и улеглась спать.

Слишком возбуждённые, чтобы вздремнуть немного, Фрэнсис с Анной стали негромко переговариваться. Время от времени они украдкой таскали с буфета хлеб и мясо, вспомнив о том, что изрядно проголодались. При пламени ночной свечи тело Анны отливало под распущенными волосами мраморным блеском. Кое-как утолив голод, они снова задёрнули полог.

Через три дня Анна и Фрэнсис уехали из Ипсдена — Фрэнсис должен был быть в Кентербери не позднее чем через месяц. Он написал управляющему в Минстер-Ловел, велев ему собрать всех обитателей замка в церкви Уильяма Ловела в день Вознесения[96]. Двигались они неторопливо. Мощный жеребец Фрэнсиса шёл бок о бок с лошадкой, на которой ехала Анна. Попона и уздечка отливали алым и золотым. Они пересекли мост через Уиндраш, за которым начинались земли Ловела, на день раньше срока, но приходский священник уже стоял у собора, окружённый многочисленными обитателями замка.

Анна и Фрэнсис спешились и вошли в церковь. Неумолимо палящее солнце пробивалось сквозь толстое стекло витража, разбрасывая по стенам янтарные, бирюзовые, красные брызги и ярко освещая алебастровое изваяние на гробнице Уильяма Ловела. Фрэнсис остановился и прижался к каменному колену.

— Здесь похоронен мой дед, Анна. Он построил эту церковь, да и дом — тоже его работа. Он всегда любил эти земли и, когда умирал, утешался тем, что лежать будет здесь.

Снаружи собралась большая толпа — люди пришли встретить молодого хозяина. А подле дома, говорили, будет ещё больше. Анна снова села на лошадь, и Фрэнсис повёл её под уздцы. Над ними склонялись могучие вязы; через просветы в густой листве можно было рассмотреть невысокие холмы. На вспаханных полях желтели лютики. Миновав длинный ряд строений, Анна и Фрэнсис подъехали к восточным воротам.

Замок Минстер-Ловел стоял у реки. Стены его покрылись лишайником, а восточное и западное крылья были так широки в размахе, что казалось, хотят обнять весь огромный двор. На крыше из обожжённого сланца без устали вращался позолоченный флюгер, золотом отливали при солнечном свете и оконные ставни. Фрэнсис молча впитывал в себя дух окружающего.

— Ничего не изменилось, — сказал он наконец. — Порой мне становилось страшно… Но нет, всё так, как было и раньше, точно так.

— Память сердца, — с лёгкой улыбкой сказала Анна. — А помыться с дороги здесь можно?

Филипп рассмеялся и подал ей руку, помогая сойти с лошади.