Общинные эксперименты первых десятилетий советской власти

Одной из самых типичных ошибок обыденного сознания является отождествление всех общинных форм с коммунизмом и установление прямой связи между крестьянской общиной и советским коллективизмом. На самом деле традиционная российская общинность и советский коллективизм находятся в гораздо более сложных отношениях, которые до сих пор не были предметом серьезного комплексного исследования.

Под влиянием Первой мировой войны и социальной смуты глобальной трансформации подверглись традиционные институты общины, семьи, соседских отношений, гендерных и возрастных идентичностей. В этой ситуации в сознании российских обывателей и интеллектуалов необыкновенно активизировались антиндивидуализм, антикапитализм, антиурбанизм и антилиберализм, широкий размах приняли утопическое проектирование и экспериментирование самого различного характера буквально во всех социальных группах. Тема общины или коммуны была актуализирована в общественном сознании первого послереволюционного десятилетия под влиянием следующих факторов:

— тяжелая психологическая обстановка периода революции и войны, социальных катастроф и агрессии;

— взрыв социального творчества масс;

— коммунистическая риторика победившей партии большевиков;

— потребность в социализации молодых поколений после разрухи;

— предпринятые советской властью новый виток насильственной индустриализации и наступление на традиционные общинные ценности российского крестьянства;

— быстрая формализация и бюрократизация советской системы управления.

В коллективистских экспериментах этого времени, помимо их деления на сельские и городские, можно выявить следующие направления:

— активизация общинного строительства религиозными группами;

— продолжение коммунитарного движения дореволюционного периода (толстовцы и проч.);

— возрождение крестьянской поземельной общины;

— движение к образованию коллективных хозяйств (коммун) в деревне, развитие артельного движения;

— военно-коммунистические эксперименты новой власти;

— формирование человека нового типа с помощью ряда коллективных технологий (педагогических, социальных, политических, архитектурных и т. п.);

— эксперименты с коллективным образом жизни в городах (студенческие и производственные коммуны);

— трансформация сельскохозяйственной коллективистской утопии в процесс коллективизации;

— вырождение городской коллективистской утопии в советскую коммунальную квартиру.

Марксистская теория и ее русские варианты вопрос о формах социальной жизни при грядущем коммунизме оставляли непроясненным. Предполагалось, что целью пролетарской революции будет ликвидация частной собственности с заменой ее на «общность имуществ» и справедливое распределение продуктов труда. В связи с этим планировалась национализация земли и промышленности и переход к коллективному производству при сохранении мелких производителей.[122] Самой большой проблемой для русских марксистов было определение отношения к крестьянству во время революции и после установления диктатуры пролетариата.[123] При этом на подсознательном уровне большевистской утопии, как и марксизму, был свойственен антиурбанизм, негативное отношение к идее города. Марксисты требовали устранения различий между городом и деревней, Ф. Энгельс критиковал «большой город» и утверждал, что уже поселение с 20 000 жителей демонстрирует все его недостатки.[124]

В то время как крестьяне в 1917—1918 годах захватывали земли и осуществляли их перераспределение на принципах уравнительности, среди голодных рабочих крупных индустриальных центров, убежденных большевиков и левых эсеров возникает движение к организации сельскохозяйственных коммун и артелей, которое очень скоро находит поддержку наверху. Смутные идеи основоположников марксизма о желательности коллективизации сельского хозяйства встретились с прагматическим стремлением перевести хотя бы часть голодающего населения на самообеспечение сельскохозяйственной продукцией. Коммуны первых лет советской власти были во многом действительно добровольными коллективами, в отличие от совхозов, принадлежавших непосредственно государству, однако организовывались они чаще всего из некрестьянско-го населения — рабочих и горожан, спасавшихся от голода, — на землях, полученных от государства. В этот начальный период, откуда бы они ни возникли, снизу или сверху, коммуны и артели мыслились как «опорные пункты советской власти в деревне».[125] Программные требования большевиков но организации социалистического производства в сельском хозяйстве совпадали с требованиями левых эсеров. Как раз последние, руководившие земельными отделами до лета 1918 г., были инициаторами создания коммун.[126]

Согласно официальной версии, поддержанной советской историографией, образование пролетарских коммун было стихийным, оно явилось «одним из проявлений творческой революционной инициативы масс, пробужденной социалистической революцией»: «передовые рабочие, поддерживая политику Коммунистической партии, шли в деревню, чтобы помочь бедноте и повести трудовое крестьянство на борьбу за упрочение Советской власти».[127] При этом признавалось, что «этому в известной мере способствовало то, что промышленность страны в конце 1917 — начале 1918 гг. находилась в тяжелом положении. Многие заводы Петрограда и других городов стояли. Голод терзал рабочих, некоторые из них покидали в города и уезжали в деревню».[128]

Начало организации сельскохозяйственных коммун было положено рабочими. В самом конце 1917 г. или начале 1918 г. рабочие Обуховского завода в Петрограде организовали «1-е Российское общество землеробов-коммунистов» для совместной разработки земель и лесов в районе Сибири или Казахстана. Ленин поддержал эту инициативу. Подобное общество под названием «2-е Российское общество землеробов-коммунистов» было организовано рабочими Семянниковского завода. Кооперативное общество для переселения Охтинских пороховых заводов носило название «Солнечная». 1-е и 2-е «Российские общества землеробов-коммунистов» (Обуховская и Семянниковская коммуны) обосновались на левом берегу р. Бухтарма, первое состояло из 200 семей (около 1 000 чел.), а второе — из 50 (около 400 чел.). Коммуна «Солнечная» поселилась в труднодоступном горном урочище на левом берегу Иртыша, она состояла из 23 семей (примерно 100—110 человек).[129]

Вполне возможно, что первые коммуны были действительно стихийными. Однако возникали они скорее по прагматическим, чем по идейным мотивам. На начальном этапе организации сельхозкоммун преобладали давно известные в деревне артели малолошадных крестьян по совместной обработке земли. В статистику включались и традиционные общины всевозможных сектантов. Организаторами первых коммун и артелей были вернувшиеся с фронта солдаты, рабочие, ушедшие с фабрик и заводов в связи с голодом в городах, а также рабочие, специально выделенные из основного кадра рабочего класса на борьбу по организации коммун, местные крестьяне-бедняки, особенно в комбедовский период, местная интеллигенция — учителя, агрономы, беженцы.[130] В среднем сельхозком-муна включала в себя от 8 до 12 семей (50—70 душ) и, как правило, получала помощь со стороны государства.

Массовое создание собственно коммун началось с мая 1918 г., когда правительство выделило на «организацию дружин для обработки незасеянных полей и огородов» под руководством Наркомзема 10 млрд рублей, затем этот процесс ускорился в связи с созданием комбедов и притоком в деревню рабочих.[131] Для непосредственного руководства работой по организации коммун и артелей при Наркомземе был создан Отдел Коммун. Коммуны были малочисленны: в среднем 8—12 семей. Большинство из мелких производительных хозяйств, возникших в деревне (коммуны, артели, товарищества по совместной обработке земли), было недолговечно, по сути это чаще всего были простые артели.[132]

Наиболее планомерный характер организация сельхозкоммун сверху принимаете июля-августа 1918г., когда для этих целей правительством было выделено 60 млн руб. С этого момента всю работу по организации коллективных хозяйств взяли на себя ячейки РКП (б) и комбеды. Однако по данным па октябрь, приведенным Свердловым на заседании межведомственной комиссии по комбедам, они мало сделали для развития коммун. В конце 1918 г. насчитывалось 3812 коллективных хозяйства, организаторами и членами которых были в основном рабочие.[133] По своему социальному составу они состояли главным образом из безземельных и малоземельных слоев населения. Существовали коммуны из учителей, агрономов, врачей, бывших помещиков. В Тверской губернии, например, была даже помещичья коммуна, куда входили сам помещик, его семья и ближайшие друзья.[134]

Вопреки желанию большевиков уничтожить у крестьян «инстинкт собственности», внушить им идеи коммунизма, крестьяне шли в коммуны только в целях «черного передела»: они захватывали дополнительные земли путем образования «ложных» коммун, а потребность в инвентаре подталкивала их к созданию артелей и товариществ по совместной обработке земли.[135] Захват крестьянами земель под прикрытием «липовых» коллективных хозяйств получил с конца 1918 г. широкое распространение по всей территории Советской России.[136]

Подавляющее большинство крестьянства, претендовавшего на запятые коммунами земли (бывшие частновладельческие), отнюдь не приветствовало это начинание. Коммуны, артели, совхозы «вызвали общую и сильнейшую неприязнь в крестьянском мире и стали предметом невероятных слухов и спекуляций», особенно на Украине, они же становились первыми объектами нападения при восстаниях.[137] По мнению А. Грациози, «ненависть, сгустившаяся вокруг коммун, была настолько сильной, что даже само слово превратилось в табу и для советского режима, из словаря которого оно исчезло, чтобы не появляться, — во всяком случае, с редкими исключениями, на уровне деревни, — даже в начале тридцатых годов, когда было отдано предпочтение более нейтральному слову “колхоз”».[138]

Идея насильственной перестройки сельского хозяйства получила отражение в работе I Всероссийского съезда земельных отделов, комитетов бедноты и коммун 11—19 декабря 1918 г. На съезде Ленин сформулировал основные положения социалистической переделки сельского хозяйства, которые включали в себя идею постепенности перехода от мелких единичных крестьянских хозяйств к общественной обработке земли, наличие целого ряда предварительных ступеней перехода к социализму, необходимость перевода на общественную обработку земли путем примера луч Hie й организации труда с ее высшей производительностью.

Многие делегаты полагали, что переходный период от капитализма к коммунизму будет кратковременным, достаточно будет трех лет. Эти настроения получили отпор со стороны наркома земледелия С. П. Середы, который подчеркивал, что советская власть не выдвигает задачи непосредственного перехода к социализму в деревне, «мысль об экспроприации мелких крестьян не может прийти в голову сознательному коммунисту».[139] По результатам съезда, главнейшей задачей земельной политики объявлялось «последовательное и неуклонное проведение широкой организации земледельческих коммун, советских коммунистических хозяйств и общественной обработки земли». Местные земельные органы призывались к энергичному переустройству земледелия на коммунистических началах. Но в опубликованном 14 февраля 1919 г. постановлении ВЦИК «О социалистическом землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию» не было речи об ускорении или принудительном введении общественных форм хозяйства. В дальнейшем Наркомзем подтверждал эти принципы,[140] но в реальности принуждение к организации коллективных хозяйств стало в начале 20-х годов обычной практикой.

Одновременно большевики занялись развитием кооперативного движения, в ходе которого оно было поставлено под контроль государства и подчинено государственным целям. В первые годы советской власти интенсивно поддерживали «вертикальную» кооперацию, когда кооперати-m,i брали на себя сбыт, обслуживание техникой, кредитами и т. п. при сохранении мелких крестьянских хозяйств. Именно в такой «кооперативной коллективизации», постепенной и самодеятельной, А. В. Чаянов идругие ученые русской аграрной школы видели будущность российской деревни. Однако частые кризисы в снабжении города хлебом и нужда в средствах для быстрой индустриализации заставили власть сделать выбор в пользу насильственной коллективизации.

Запутанные социальные тенденции данного периода нашли свое отражение в утопическом произведении «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», написанном в 1920 г. А. В. Чаяновым. Теоретик кооперации «нарисовал преображенную Россию без городов, управляемую учеными и инженерами, населенную всезнающими технократами и особенно замечательную тем, что в ней пет ни одного жителя, напоминающего крестьянина».[141] Действие книги происходит в 1984 г., декретом крестьянского совнаркома в 1934 г. были разрушены города, в стране можно прожить годы «и ни разу не вспомнить, что существует государство как принудительная власть», в Москве «стоит гигантский памятник: дружески обнявшиеся Ленин, Керенский и Милюков: “в сущности, — говорит гид коммуниста Алексея по утопии, — нам были не нужны какие-либо новые начала, паша задача состояла в утверждении старых вековых начал, испокон веков бывших основой крестьянского хозяйства”. Русь живет в сарафанах и косоворотках среди ржаных полей, управляя климатом и наслаждаясь искусствами подзвуки национального гимна — “Прометея” Скрябина».[142] Эта полуанархическая, индивидуалистская и традиционалистская утопия позволила Л. Геллеру сделать вывод, что «главной трагедией русской революции было то, что в ней столкнулись разные революционные утопии, и бескровная война утопий обернулась войной реальных миров — города и деревни».[143]

Лишенное массовой поддержки крестьянства, движение к образованию коммун очень быстро сошло пет. Если в 1921 г. в европейской части Советской России было 3040 коммун, то в 1922 — не более 148. В связи с этим в 1921 г. было принято решение заселить распадающиеся коммуны и совхозы сектантскими коммунами.

Сектантский проект внутри большевизма[144] возник как по объективным причинам (опорой победившего пролетариата в деревне была беднота, мелкое и отчасти среднее крестьянство, которое предстояло отвоевать у буржуазии в связи с их мелкобуржуазной психологией), так как благодаря энтузиазму отдельных лиц и, в частности, «свободного христианина» И. М. Трегубова, толстовца П. И. Бирюкова и поддержавшего их В. Д. Бонч-Бруевича. Еще до революции Трегубое был сторонником участия христиан в политике, а начиная с 1919 г. напрямую обращался к большевикам, заявляя о готовности сектантства стать сотрудниками советской власти в деле коммунистического строительства.

Трегубов и Бирюков в конце 1920 г. составили проект документа, в котором говорилось, что строительство жизни на новых коммунистических началах встречает в крестьянской массе непреодолимое препятствие. Крестьянство в целом принимает «Советы», но отвергает «Коммунию». Однако среди крестьян есть «элемент, который охотно идет навстречу коммунистическим замыслам правительства».[145] Это сектанты — «сознательная, разумно-религиозная часть русского народа», которая «не только не сопротивляется коммуне, но сама создает коммуны, и притом образцовые». Имя им — духоборы, новоизраильтяне, свободные христиане, духовные христиане, всемирные братья и другие подобные течения. Именно они могут дать русской деревне пример новой жизни, который увлечет за собой инертное большинство русского народа. Секты готовы к сотрудничеству: «Поощряемые теперь коммунистическим строем, они еще энергичнее, чем прежде, стали строить свою жизнь на коммунистических началах [...] Естественно предполагать, что этот коммунистический элемент крестьянства станет мостом, соединяющим коммунистическое правительство с крестьянством».[146]

Записка Бирюкова и Трегубова была переработана Бонч-Бруевичем п легла в основу поддержанного Лениным воззвания «К сектантам и старообрядцам, живущим в России и за границей». Воззвание было принято Наркомземом 5 октября 1921 г., в нем Наркомзем предлагал сектантам землю, конфискованную у помещиков, и сотрудничество в «творчестве новых форм жизни». «В России имеется много сект, приверженцы которых, согласно их учения, издавна стремятся к общинной, коммунистической жизни, — говорилось в воззвании. — В основу этого своего стремления они кладут обыкновенно слова, взятые из “Деяний апостолов”: “никто ничего из имения своего не называл своим, но все у них было общее”. Многие сектанты строго проводили эти заветы в жизнь и жили общинами, коммунами. Все правительства, все власти, все законы во всем мире, во все времена всегда шли против такой жизни, и сектантов за это но всех странах, в том числе и в России, жгли на кострах, убивали, мучили, гноили в тюрьмах, разрывали их общины и рассылали в ссылки по разным углам земли и всячески преследовали, но они оставались твердыми в своих убеждениях и, умирая, завещали своим братьям продолжать ту же борьбу, ту же общинную жизнь...»[147]

Воззвание было опубликовано в газетах и издано отдельным листком в октябре 1921 г. в количестве 50 000 экз. При Наркомземе была создана специальная комиссия под названием «Комиссия по заселению совхозов, свободных земель и бывших имений сектантами и старообрядцами» (ОРГКОМСЕКТ), целью которой было «призвать ктворческой земледельческой работе эти народные, по преимуществу крестьянские и ремесленные, так называемые сектантские и старообрядческие, массы, уже организованные в свои общины, прекрасно друг друга знающие, слитные и объединенные каждая и своем течении единым стремлением, зарекомендовавшие себя выдающейся работоспособностью, честностью, исполнительностью, прямотой и искренностью. [...] Наркомзем ждет, что сектантские общины выполнят свой долг перед родиной и на доверие ответят примерным трудолюбием, постановкой образцовых хозяйств, поднятием уровня сельскохозяйственного производства на должную большую высоту...»[148]

На волне энтузиазма, вызванного этим воззванием в сектантских кругах, часть из тех, кто ранее эмигрировал, пожелали вернуться в Россию, о чем большинству из них позднее пришлось пожалеть.

Задача развития всех видов кооперации в деревне провозглашалась в решениях XII и XIII съездов партии. Резолюция последнего, подготовленная М. И. Калининым па основе кооперативных идей Ленина, содержала в себе пункт о необходимости особо внимательного отношения к сектантам, необходимости направления их хозяйственно-культурной деятельности в русло советской работы. По словам М. И. Калинина, «История наших коммун [...] в высшей степени интересная, единственная в мире история. Вначале, в первый революционный период[...]эти коммуны росли как грибы, но затем они стали разваливаться. И нужно сказать, товарищи, что нигде в истории нет настолько богатого опыта [...] Все прежние опыты Оуэна кажутся микроскопическими и смешными перед грандиозной работой, которая проделана нашими коммунами. Главная, основная их работа — это подыскание тех коллективных форм общежития, которые дали бы возможность индивидуалистические стремления человека приспособить к совместному сожительству [...] Большинство коммун, которые сохраняются в деревнях, все больше и больше берут на себя культурные обязанности [...] Если примять во внимание убыточность совхозов и до известной степени слабую надежду на превращение их в прибыльное государственное хозяйство, то нельзя этого сказать по отношению к коммунам».[149]

Однако очень скоро усиление сектантства было воспринято больше-инками как угроза их идеологической монополии. Религиозные коммуны и колхозы оказались действительно экономически эффективными,[150] сектантство численно росло и усиливалось организационно: у них возникали аналогичные советским ритуалы, праздники, молодежные организации, воспитательные стратегии, дисциплинарные практики, способы достижения единомыслия и формы контроля за поведением.[151] Этот параллелизм п даже соперничество сектантства и новой власти вызвали беспокойство большевиков, и уже в середине 20-х годов сектантство «расценивалось как носитель альтернативы строительству социализма», в чем «не последнюю роль сыграли “сектантские” кооперативы и артели, выступавшие с убедительным доказательством, в том числе и для части большевиков с В. Д. Бонч-Бруевичем, “что к коммунизму можно прийти разными путями”».[152] В середине 20-х гг. начинаются организованные преследования сектантов сначала в ходе антирелигиозных кампаний, а позднее и ходе насильственной коллективизации деревни.

Сектантские артели и коммуны были введены в общую кооперативную сеть мерами банковско-кредитного и других видов бойкота, а с 1928 г. постепенно пополнялись членами ВКП и ВЛКСМ, что во многих случаях привело к резкому падению дисциплины, урожайности и в конечном итоге — развалу хозяйств. В тех случаях, когда эти меры оказывались неэффективными, коммуны закрывались по решению административных органов.[153]

Несмотря на глобальные масштабы коллективистских экспериментов в сельском хозяйстве, следует согласиться с мнением А. Ю. Рожкова, который считает, что «ключ к советской идентичности находится в городе, а не в деревне».[154] Полная разруха в городах и объективные нужды индустриализации влекли за собой резкое обострение жилищной проблемы. Точно также, как и в истории с сельхозкоммунами, в первые годы советской власти идея коллективной жизни решала определенные прагматические задачи, но в то же время ей задним числом придавали важное идеологическое значение: она провозглашалась средством воспитания нового человека. Как пишет Т. Вихавайнен, первоначально бытовые коммуны рабочих возникали из чисто прагматических соображений, но «большевики превратили нужду в добродетель».[155]

Формы воплощения идеи нового, коллективного общежития в первое советское десятилетие были многообразны: это Дома Советов (Отели Советов), бытовые артели, бытовые коммуны, бараки-казармы, общежития, товарищеские коммуны, дома-коммуны, коммунальные квартиры покомнатно-посемейного заселения, коллективные дома, дома с полным или частичным обобществлением быта, дома нового быта и т. д.[156] В первые десятилетия советской власти общинная утопия российских интеллектуалов осуществила экспансию в сферу архитектуры: появились многочисленные проекты коммунальных домов как часть более масштабных архитектурных проектов градостроительства.[157]

Домами Советов назывался тип элитного коллективного жилья, появившийся в крупных городах России сразу после победы большевиков, который представлял собой своеобразные коммуны для представителей партийно-советского руководства. Под Дома Советов отдавались самые лучшие гостиницы — «Националь», «Метрополь», «Континенталь» в Москве, «Астория» и «Европейская» в Петрограде. Их администрация брала на себя заботу о питании, бытовом обслуживании и даже досуге жильцов.[158] Когда же советский быт более или менее наладился, примерно к 1923 г. такие гостиницы стали возвращаться к выполнению своих традиционных функций, а элита начала перебираться в отдельные квартиры.

Прагматика смутного и голодного времени встретилась с идеей воспитания нового человека в молодежных бытовых коммунах, появившихся и, начале 20-х гг. Подобные коммуны существовали еще до революции, когда мотивами их организации было стремление найти наиболее дешевый способ общежития, а также естественная склонность молодежи к к-сному общению со сверстниками. Такие коммуны можно разделить на общежития рабочих и учащихся. В советской историографии факт образования молодежных коммун в 20-е годы обычно преподносился в идеологическом ключе, как практический шаг по пути к коммунизму. При том, что устройство таких коммун действительно в большинстве случаев было инициативой самих молодых людей, современные историки предпочитают делать акцент на более прозаических причинах и объясняют появление всевозможных форм студенческой кооперации в вузах естественной потребностью выжить.[159]

Группа молодежи, как правило, с одного предприятия, поселялась к квартире, объединяла в общий фонд коммуны заработки и домашнее имущество, налаживала общественное питание, заботились о внедрении и свой быт культуры и гигиены. В бытовых коммунах проводились оздоровительные мероприятия (выезд летом на дачу, борьба с потреблением алкоголя и курением). Члены коммуны пытались совместно организовать свой досуг, читали и обсуждали книги, ходили в кино.[160]

Идеологически образование коммун стало частью борьбы за «новый быт» наряду с ликвидацией неграмотности и повышением уровня гигиенической культуры. Концепция «нового быта» также предполагала отмирание «старой семьи», основанной на использовании женщины в домашнем хозяйстве, и ликвидацию индивидуальных потребительских хозяйств посредством «коллективизации выполняемых ими функций». Борьба за новый быт» включала в себя культурно-санитарные походы, санитарные эстафеты, недели чистоты, всевозможные смотры и конкурсы. Предпринимались попытки внедрять в быт различные формы кооперации: организовывались домовые клубы, детские сады, коллективные прачечные, домовые кухни и столовые.[161] По мнению партийного теоретика коллективизма Ю. Ларина, через бытовые коллективы лежал путь к полной коллективизации быта. Ларин считал, что со временем бытовые коммуны придут на смену бытовым коллективам, но в существующих условиях коммуны преждевременны. Предупреждая об осторожности и добровольности в деле перестройки быта, он тем не менее был уверен, что коллективизация быта должна проводиться в обязательном порядке для членов партии и комсомола и для жителей вновь заселяемых домов.[162]

Общежитие, коммуна, коммунальная квартира, трудовой коллектив, армейская казарма и прочие формы советских коллективов стали типичными институтами социализации советской молодежи и формирования специфического феномена советского человека. Общий быт был призван нанести удар и по патриархальной семье, коммуна была антиподом и конкурентом традиционной («буржуазной») ссмьи и связанной с ней системы ценностей. Малая советская энциклопедия 1930 г. определяла термин «мещанство» следующим образом: «Ограниченность кругозора, узость взглядов, обывательское стремление к личному благополучию, оторванность от общих интересов коллектива. Основной ячейкой мещанства является семья».[163]

Движение городских бытовых коммун по своим масштабам было весьма скромным. Коммуны были разные по количеству членов, чаще всего это 10—20 человек, реже — несколько десятков, совсем редко — сотен. С точки зрения АЛО. Рожкова, «выживали те коммуны, где социальным поведением студентов двигала вполне прагматическая цель — объединить свои скудные бюджеты, чтобы не умереть с голоду».[164] По мере нарастания жилищного кризиса количество «бытовых коллективов» увеличивалось. К моменту своего наибольшего размаха в 1930 г. движение охватывало по всей стране около 50 тыс. человек, организованных в более чем 400 коммун.[165] К середине 30-х движение пошло на спад.

В коммуны стихийно, по собственной инициативе объединялись студенты, рабфаковцы и молодые рабочие, терпевшие бедственное материальное положение и вынужденные жить в общежитиях. Во многих уставах коммун первым пунктом стояла задача улучшения экономического положения членов коммуны.[166] Некоторые коммуны эпизодически получали помощь от предприятий или вузов, но какого-либо руководства сверху движением коммун не было. Во многих публикациях о коммунах отмечалось, что «партийные, комсомольские, профсоюзные и хозяйственные организации жизнью коммун, как правило, не интересуются и не руководят».[167]

С точки зрения А. Ю. Рожкова, феномен студенческих коммун заслуживает детального рассмотрения, поскольку дает «любопытнейшие примеры повседневных практик корпоративного выживания и общественного обихода этой высшей формы самоуправления студенческим бытом». Коммунальный быт в таких коллективах был вынужденно аскетичным, идейное обоснование чаще следовало за практикой отношений. Помимо комнат-коммун в общежитиях среди форм общественно-бытоного самоуправления учащихся можно назвать «дружные горки» (выезды па коллективную дачу), учебно-бытовые коллективы и учебно-бытовые коммуны.[168]

Для коммун было характерно «очень строгое, жесткое нормирование повседневности», но эти нормы принимались по общей договоренности.[169] Коммуны первыми (и зачастую последними) апробировали такие практики «нового быта», как обобществление пространства и быта (общее пи-тние, уборка, досуг, подготовка домашних заданий, воспитание детей), предметов обихода и книг, иногда — одежды (даже белья), личных вещей и заработка, нормирование повседневности, синхронизация распорядков дня, новая роль женщины, смена антропонимов; накладывала коммуна свой отпечаток и на семейное и сексуальное поведение молодежи.

Бытовые коммуны широкого распространения не получили и были недолговременны. Их культурное значение в историографии еще не вполне изучено. С точки зрения Рожкова, «жизнь в тесноте, еда с одной миски, сон на общей кровати формировали среди значительной части рабочей и крестьянской молодежи не поколение убежденных коммунаров-кол-лективметов, а людей с повышенными жизненными притязаниями, явно обозначенными достижительными стратегиями».[170]

Наряду с коммунами возникали и более мягкие формы коллективного быта. Жильцы одной или нескольких квартир могли создать «бытовые коллективы» для совместного ухода за детьми, заготовки продуктов, приготовления пищи, стирки и т. п. В отличие от коммуны, члены бытового коллектива сохраняли индивидуальные семейные бюджеты, делая лишь взносы на общие нужды.[171]

Другая советская коллективная практика — феномен коммунальной квартиры — также имеет мало общего с «общинным» сознанием русского народа. «Жилищный передел» 1918—1920 гг. произвел муниципализацию жилого фонда и уничтожил частную собственность на недвижимость п городах. Дома и строения перешли в ведение отделов коммунального (городского) хозяйства при советах рабочих депутатов. Так возниктермин «коммунальная квартира» — квартиры в этих домах автоматически стали коммунальными, «то есть относящимися к отделам коммунального хозяйства, независимо от количества жильцов и семей, в них проживающих».[172] Жилье в муниципализированных квартирах предоставлялось по ордерам районных советов в соответствии с жилищно-санитарной нормой. В период нэпа часть жилого фонда прошла демуниципализацию, но когда в конце 20-х гг. страна вновь ощутила острую нехватку жилья в городах в связи с начавшейся индустриализацией, в СССР возобновился «квартирный передел» и наступление на права квартировладельцев. Самоуплотнение не разрешило жилищный кризис, и в 1929 г. власти уничтожили институт квартирохозяев, все квартиры были объявлены коммунальными. В таких квартирах обобществление быта было частичным.

На рубеже 20—30-х гг. насильственное изъятие излишков площади превратило большинство муниципальных квартир в пространство совместного проживания людей, не связанных друг с другом кровнородственными связями. Именно этот вид жилья с тех пор и по сей день называют «коммунальной квартирой», в отличие от квартиры индивидуальной, отдельной.[173] Согласно выводам Е. Ю. Герасимовой, «массовое расселение в коммунальные квартиры не являлось изначальным идеологическим проектом советской власти, а стало непредвиденным результатом взаимодействия стратегий государства в жилищной сфере и тактик решения жилищного вопроса горожанами в контексте сложившейся до революции социально-пространственной структуры города и становления нового общества».[174]

В коммуналках самые потаенные стороны быта становились достоянием всей квартиры. И это не могло не устраивать государство, строившее свою политику на принципах тотального контроля за личностью. Практически все реализованные городские коллективистские утопии превратились в систему контроля за частной жизнью, а также в способ манипулирования людьми, которые боятся потерять жилье: «Квартуполномоченные, управдомы, домовые комитеты, правления ЖАКТов, товарищеские суды — звенья одной системы — системы воздействия на частную жизнь людей с целью регламентации их личности посредством жилища».[175] «Коммунальные» образцы поведения и схемы мышления воспроизводились советскими людьми в других повседневных ситуациях, формировали советскую культуры повседневной жизни.[176]

В этом контексте во второй половине 20-х гг. в стране развернулась архитектурная дискуссия о типах рабочих жилищ, участники которой пришли к выводу о том, что новый быт невозможно строить в старом архитектурном пространстве. В 1926 г. организаторы всесоюзного архитектурного конкурса поставили перед архитекторами задачу: «Проникнуться новыми запросами к жилищу и возможно скорее дать проект такого дома г общественным хозяйством, который превратил бы так называемый жилищный очаг из тесной, скучной, а подчас и тяжелой колеи для женщины вместо приятного отдыха. Новая жизнь требует новых форм».[177]

Часть участников дискуссии считала, что в таком типе коллективного жилья будут семейно-индивидуальные квартиры с двумя-четырьмя комнатами и каким-то минимумом санитарных удобств. Ванно-душевой комплекс предполагался один для нескольких квартир. Другие полагали, что лом-коммуна должен включать отдельные жилые комнаты, соединенные г небольшим помещением для разогрева пищи. Остальные удобства предполагалось сделать общими и разместить их в коридорах.[178] В любом случае все общественные помещения «планировались с необычайным размахом. В то же время жилые ячейки-спальни проектировались в виде небольших кабин. Такая конфигурация, где за счет экономии кубатуры жилых комнат расширялись объемы помещений для общественного быта, явно демонстрировала приоритет публичной жизни над приватной».[179]

Некоторые конструктивисты доводили идеи обобществления быта до абсурда. Архитектор Н. Кузмин, например, планировал делать в домах-ьоммунах общие спальни на шесть человек. Муж и жена на законном основании могли, в соответствии с особым расписанием, уединяться в двуспальню», или «кабину для ночлега». Проект Кузмина пытались реализовать на стройке Сталинградского тракторного завода. Подобная радикальная практика была осуждена специальным постановлением О перестройке быта», принятом ЦК ВКП (б) 16 мая 1930г.[180]

Ряд архитектурных проектов был осуществлен на практике в виде ломов-коммун, специально предназначенных для коллективного быта: лом Наркомфина на Новинском бульваре (1928— 1930 гг., арх. М. Я. Гинз-пург и И. Ф. Милинис), экспериментальный дом-коммуна на Гоголевском оульваре (1932— 1933 гг., арх. М. О. Барщ, В. Н. Владимиров, И. Ф. Милинис, А. Л. Пастернак), дом № 14 на Хавской ул. (1927—1929 гг., арх. Н. Травин). По типовому положению о доме-коммуне от 1928 г., в нем предполагались: «однородный состав жильцов — преимущественно рабочая молодежь, самоуправление, обобществление таких функций семьи, как воспитание детей, питание, стирка, затраты семьи должны были составлять около 80 % от общего заработка».[181]

Непосредственно вопроса о характере и масштабах коллективизации быта касалась архитектурная дискуссия о социалистическом городе 1929— 1930 гг. в Госплане и Коммунистической академии. В ее ходе такие марксистские теоретики, какСабеович, Охитович и Милютин, определяли социалистический город прежде всего через разграничение его с капиталистическим, который представляли хаотическим, уродливым, бесконтрольно разрастающимся Молохом. «Социалистический город» должен был стать здоровым, зеленым, чистым, рациональным и комфортабельным. Более того, авторы проекта надеялись, что, благодаря равномерному распределению промышленных объектов на местности, противоречия между городом и деревней должны исчезнуть. Что касается городов уже существующих, то предполагалось, что они будут в скором времени упразднены вместе с такими присущими им институтами, как, например, семья. Задачу «социалистического города» они видели в том, чтобы создать людям будущего условия, в которых семья стала бы излишней.[182]

В 1929 г. на базе ударных бригад возникли производственные коммуны.[183] Рабочие, объединенные в производственные коммуны, имели общую расчетную книжку и переходили на коллективную норму выработки. В большинстве таких коммун зарплата делилась поровну, в некоторых зависела от квалификации рабочего. Иногда создавались специальные фонды для помощи многосемейным. Уравнительная оплата труда приводила к тому, что у коммунаров не было стимула к повышению своей квалификации и переходу па более высокие разряды, за что коммунары подвергались критике в печати. Тем не менее опыт производственных коммун оценивался очень высоко, так как они способствовали укреплению дисциплины, повышению производительности труда за счет более рационального распределения сил и, главное, служили образом «коммунистического труда».[184]

Движение за полную коллективизацию жизни достигло своего апогея в идее и практике создания «трудо-бытовых коллективов» (производственно-бытовых коммун). Такие коммуны вырастали из производственных или трансформировались из бытовых; по сути, они представляли собой бригаду, проживающую коммуной.[185] Аналогичным образом существовали студенческие учебно-производственные коммуны с бригадным методом обучения.

Советская власть с их помощью надеялась достичь единства коллективно-трудовых и коллективно-бытовых отношений, включенность в которые препятствовала бы текучести рабочей силы. Предполагалось, что эти коллективы будут не только спаяны трудовой дисциплиной, но еще и связаны узами совместного проживания. За счет тесного переплетения производственных процессов с бытовыми они должны были формировать га кой вид коллективного объединения людей, в котором производственные отношения корректируются за счет соседских связей, повседневная жизнь становится стимулом трудовых достижений, а дружеские связи перетекают из жилой среды в трудовую и обратно. Таким образом, власть прилагала «усилия к тому, чтобы трудовые и бытовые процессы составляли единый неразделимый комплекс человеческих отношений, где все на виду, где личностное поведение и действие корректируется и регулируется коллективом, где плохо работать нельзя и спрятаться от работы некуда, потому что все те, кто вместе работают, живут тоже вместе». Эта идея относилась не только к коллективам фабрик и заводов, но и к любого рода советским трудовым коллективам: в соответствии с этим принципом расселяют своих сотрудников центральные органы власти, местные советы, общественно-политические учреждения, наркоматы и проч.[186]

С точки зрения М. Г. Мееровича, данная инновация советской власти совершенно сознательно и целенаправленно восстанавливает в городе привычные для выходцев из деревни традиционные истоки культурно-бытового сосуществования людей. Но с учетом тех социально-культурные изменений, которые осуществляются в обществе и которые извне искусственно внедряются властью в повседневностьтрудо-бытовых коммун».[187] «Трудо-бытовые коммуны самим своим происхождением теснейшим образом связываются с местом работы, которое должно, по замыслу власти, быть для советского человека всем — источником распределения средств к существованию (жилище, продовольственные пайки, врачебное обслуживание и т. п.); местом получения культурных и бытовых благ (поликлиника, санаторий, турбаза, детский сад, культурное обслуживание и т. д.); местом организации досуга и отправления мероприятий “новой обрядности” (совместное с коллегами по работе празднование дней рождения, “красных дней календаря”, проведение молодежных вечером, юбилеев, банкетов, “комсомольских” свадеб, “красных крестин”, называемых еще “октябринами” и “звездинами”, отдыха и т. п.); источником получения привилегий (дополнительные квадратные метры жилой площади, бесплатный проезд к месту летнего отдыха, транспортная помощь, дополнительные производственный пайки, персональный автомобиль, путевки в элитные санатории и дома отдыха и проч.); местом формирования отношений между людьми на основе включенности в социальные группы внутри коллективов предприятий и учреждений и проявления людьми себя в борьбе за лидерство, в борьбе за упрочение своего положения в коллективе, в борьбе за продвижение по службе и т. д.»[188]

Общинное экспериментирование стало важным способом решения и такой идеологической задачи, как переделка человека. Эта тема в 20—30-е годы пользовалась популярностью в разных контекстах, но самыми востребованными были истории о «перековке» уголовников и малолетних правонарушителей с помощью труда и включения в рабочий коллектив.[189] Идея переделки человека посредством педагогического воздействия коллектива и совместного труда, унаследованная большевиками от социалистов-утопистов, наибольшую разработку до революции получила в рамках неформальной педагогики (С. Т. Шацкий, А. У. Зелеико, И. И. Горбунов-Посадов, И. И. Неплюев и др.). После революции коллективную и трудовую педагогику использовали для борьбы с беспризорностью и детской преступностью, наибольшую известность получил опыт перевоспитания беспризорников и «трудных подростков» А. С. Макаренко. Согласно официальной пропаганде, глобальный эксперимент по перевоспитанию преступников посредством коллективного труда был проведен при строительстве Беломорско-Балтийского канала.[190]

R самом начале 30-х годов происходит резкое изменение отношения советской власти к собственным коллективистским проектам. В марте 1930 года Сталин в своем знаменитом письме «Головокружение от успехов» осудил сельскохозяйственные коммуны за то, что они уравнивали доход своих членов и полностью ликвидировали частную собственность. Сталин критиковал деятельность коммун за преждевременный переход к следующей стадии развития, в то время как проблема заготовки зерна еще не решена. Он провозгласил, что слишком забегать вперед опасно, более того, такая политика «может быть угодной и выгодной лишь нашим заклятым врагам». Вместо этого он предложил создавать артели, которые позволяли бы крестьянину иметь частное хозяйство с земельным участком. Позднее в «Кратком курсе» напишут, что политика создания коммун была инициирована «кулаками и их подголосками». Уравниловка оыла провозглашена идеалом примитивного крестьянского коммунизма.

Дальнейшая история общинного экспериментирования в деревне — но история коллективизации, в ходе которой в деревне были созданы некая новая общность и сельская экономика, сочетающая общинные принципы с новым крепостничеством».[191] Если в 1928 г. 96 % посевных площадей находилось в пользовании единоличных крестьянских хозяйств, то в 1940 г. колхозы контролировали 86 % посевных площадей, совхозы — 10 %, а к 1958 г. в личном пользовании крестьян оставалось менее 2 % земель.[192]

16 мая 1930 г. появилось постановление ЦК ВКП (б) «О работе по перестройке быта». В нем говорилось, что «наряду с ростом движения за социалистический быт [...] имеют место крайне необоснованные полуфан-гастические, а поэтому чрезвычайно вредные попытки отдельных товарищей “одним прыжком” перескочить через те преграды на пути к социалистическому переустройству быта, которые коренятся, с одной стороны, в экономической и культурной отсталости страны, а с другой — в необходимости в данный момент сосредоточить максимум ресурсов на быстрейшей индустриализации страны, которая только и создает действительные материальные предпосылки для коренной переделки быта». Необоснованными были признаны проекты «с немедленным и полным обобществлением всех сторон быта трудящихся: питания, жилья, воспитания детей с отделением их от родителей, с устранением бытовых связей членов семей и административным запретом индивилуального приготовления пищи и др.»[193] После данного постановления тон публикации о бытовых коммунах изменился, они стали источником сюжетов для фельетонов и карикатур.

Аналогичной была судьба производственных и бытовых коллективов. В июне 1931 года Сталин подчеркнул необходимость усилить индивидуальную ответственность, и ничем не ограниченный коллективизм стал рассматриваться как перегиб. Бытовые коллективы стали критиковаться за их опасную близость к бытовым коммунам с их перегибами в повседневной жизни, а производственные коллективы были незаметно переименованы в «хозрасчетные бригады» для того, чтобы подчеркнуть важность индивидуального вклада каждого работника в общий результат.[194]

XVII съезд ВКП (б) квалифицировал организацию коммун как «уравниловско-мальчишеские упражнения “левых” головотяпов». «Уравниловка» в области потребностей и личного быта характеризовалась как «реакционная мелкобуржуазная нелепость, достойная какой-нибудь первобытной секты аскетов, но не социалистического общества». При этом партия исходила из того, что «вкусы и потребности людей не могут быть одинаковыми и равными по количеству или по качеству ни в период социализма, ни в период коммунизма». Съезд указал, что под «равенством марксизм понимает не уравниловку в области личных потребностей и быта, а уничтожение классов».[195] Возвращаясь к вопросу о сельскохозяйственной коммуне, Сталин указал, что «в коммунах личные, бытовые интересы членов не столько учитывались и сочетались с интересами общественными, сколько заглушались последними в интересах буржуазной уравниловки». Он отмстил, что коммуна является «высшей формой колхозного движения», но она — дело будущего и должна возникнуть позже, «на базе более развитой техники и обилия продуктов», а пока «было бы преступлением» пытаться «искусственно ускорить процесс перерастания артели в будущую коммуну».[196]

В 30-е годы крестьянская общинная и пролетарская коллективистская утопии вырождаются в утопию государственно-бюрократическую.