2. Теория и практика

Может быть, слишком молодой еще Михайлов был плохим министром финансов. Его мероприятиям мему-аристы охотно приписывают «гибель» сибирского рубля. Возможно, что реформа с девальвацией керенок была одной из самых ошибочных реформ в Сибири. Только... история финансов всего мира за последние годы смут и общественных пертурбаций как-то поучает тому, что устойчивость финансов — ценность денег — больше зависит от общественной психологии, нежели от экономических оснований. Вероятно, это научная ересь. Но всегда ли наука поспевает за жизнью?

Неспециалист должен пока воздерживаться от оценок финансовых мероприятий сибирской власти. Еще скрыты многие из двигавших жизнь факторов. То, что обывателю-мемуаристу кажется несуразным в законе 19 апреля об изъятии керенок, специалисту будет понятно. У нас мог бы быть надежный источник для характеристики сибирских финансов в написанных, но, к сожалению, еще не изданных воспоминаниях начальника кредитной канцелярии у Колчака А. А. Никольского. Его суждения достаточно компетентны. Он объясняет, что мотив издания закона 19 апреля был целесообразен — при продвижении в Европу наплыв оттуда «керенок» в Сибирь мог бы иметь катастрофическое влияние на все народное хозяйство. Признавая, что осуществление закона было неудачно и что он принес больше вреда, чем добра, все же авторитетный свидетель укажет, что, если бы успех на фронте продолжался — и последствия закона были бы иные. Много причин было для обесценения сибирского рубля, упавшего в 25 раз за полтора года, и среди них — политика держав, мало считавшихся с реальными нуждами сибирской власти⁸. И все-таки Никольский, подходящий с критикой к деятельности министра финансов Михайлова и его преемника Гойера, признает, что финансовое ведомство выполнило свое главное назначение⁹, приняв «ужасное» наследие и пустые кассы.

Я буду рассматривать деятельность Правительства не с этой точки зрения. Мне важно выяснить его «классовую» подоплеку и ту специфическую реакционность, которую приписывают ему противники и большинство наблюдателей из иностранцев. В деятельности Правительства Будберг усматривает не реакционность, а полную отрешенность от жизни. Ему, как военному, мыслится разрешение всех вопросов совсем в иной плоскости. 10 сентября он записывает:

«Весь вечер пропал даром в бессмысленном заседании Комитета экономической политики, где пережевывались «общие принципы реквизиции». Удивительные мы люди: на фронте идет наступление, долженствующее решить судьбу сибирского белого движения и всей России; тыл разваливается и пылает восстаниями, а в это время 12 министров и их товарищи убивают три с лишним часа на обсуждение вопросов самой отвлеченной теории. Я рекомендовал использовать прямо положение о реквизициях, вышедшее во время большой войны, но решили все же поговорить... Такие заседания напоминают мне дискуссии о спасении души в вагоне, который летит кувырком с многосаженной насыпи, причем пассажиры уже не знают, где у них верх и где низ, где крыша, а где пол» [XV, с. 307].

Бесспорно, многие мероприятия того времени были теоретичны и являлись почти ненужной уступкой демократической догме. Напр., распространение суда присяжных в губерниях Енисейской и Иркутской, Забайкальской, Амурской и Приморской областях, на Сахалине и в полосе отчуждения В.-Кит. ж. д. [«Пр. Вест.», 30 января]. Какой там суд присяжных в обстановке гражданской войны, да еще такой специфической, как, напр., в Енисейской губ., охваченной пожаром партизанского движения! Гришка Хромой — главарь шайки в Иманском у., чинивший суд и расправу без всякой волокиты, совершавший семейные разделы и пр., — может быть, в это время больше подходил к тамошнему быту. «Полк. Ворт» (Уорд) в своей наивной простоте, также занимавшийся в Уссурийском крае судебным разбирательством крестьянских споров, вероятно, удовлетворял реальные повседневные нужды деревни.

* * *

Я не имею возможности, да, пожалуй, и надобности, рассматривать всю законодательную деятельность Правительства. Остановлюсь только на нескольких мероприятиях, и особенно на тех двух, которые в представлении противников особенно ярко подчеркнули реакционную сущность Правительства, — это издание выборного закона для городского самоуправления и меры, касавшиеся земельного вопроса. Любопытно, что чешские демократы, весьма суровые в оценке деятельности Правительства, как раз в противоположность русским социалистам, именно в этих областях и считали только положительной деятельность Правительства [«Чехосл. Дн.», № 269 — годовщина государственного переворота].

2 февраля был опубликован этот новый закон о выборах в Городские Думы, принятый Правительством еще 27 декабря. В действительности был без изменения принят проект Гаттенберга, утвержденный еще старым Сибирским правительством. «Вся сибирская печать, — писал в № 32 «Чехосл. Дн.», — с удовлетворением констатирует, что новый закон о выборах совершенно приемлем, что Верховный правитель Сибири, несмотря на сильное давление реакционных кругов, которые выступают иногда под фирмой либеральных партий... идет действительно к демократическому строительству»... И позже, по поводу иркутских выборов в июне, тот же орган [№ 129] говорил: «Демократичность закона Колчака о выборах в местное самоуправление... дает возможность сибирской демократии проявить себя самым широким образом в местных самоуправлениях, столь убогих в России вообще (!)¹⁰, и осуществить здесь в противоположность реакции здоровые основы демократические и социалистические».

«Вся печать»... — чешский автор ошибся. «Левая» демократия не могла признать что-либо положительное за законодательством «диктатора». Конечно, новый закон — «шаг назад», шаг «контрреволюционный», нарушение «принципов народоправства» (иркутская «Мысль», № 1, 18 февраля). В чем дело? — введен избирательный «ценз»: возраст 21 год для активного избирательного права и 25 для пассивного; ограничено народовластие «цензом» оседлости — не менее года; наконец, мажоритарная система. Сибирские демократические «вундеркинды», очевидно, и не представляли себе, что в дни Временного правительства мажоритарную систему выборов в противоположность пропорциональной защищали социалисты Водовозов, Мякотин и такие специалисты, как покойный В. М. Гессен. Они не отдавали себе отчета в том, что после неудачи применения пропорциональной системы в России, давшей псевдогородское и земское самоуправление, число мажоритаристов или по меньшей мере сторонников существенных коррективов к системе 1917 г. значительно увеличилось в рядах даже социалистической демократии¹¹. «Благомыслящая демократия», конечно, отнеслась с сочувствием к новому закону. Приветствовал закон, «составленный на демократических началах», председатель Екатеринбургской Думы Кронберг [«Заря», № 42]. «Надо быть «пристрастным», — писал проф. Мокринский в «Сибирской Жизни» 5 марта, — для того чтобы отвергать демократичность закона 27 ноября». Я не нашел и протестов против закона или его проекта в реакционных кругах, о которых говорил «Чехосл. Дн.». Некоторая критика была со стороны кооперативной «Зари», полагавшей желательным повысить до 25 лет возрастной ценз. Протест раздался только со стороны екатеринбургской группы партии народной свободы, бывшей в то время под влиянием JI. Кроля слишком «левой»: партия протестовала против требования оседлости [Кроль. С. 163].

Если демократия потерпела поражение на выборах, то причиной этого был не «куцый закон», а настроения избирателей. Новые выборы дали действительно значительный процент домовладельцам. Выборы отмечены абсентеизмом [«Сибирь», № 60]. В Иркутске в выборной кампании приняло участие лишь 30% избирателей¹², в Шадринске — 28%, в Кургане — 20%¹³ [«Заря», № 4]¹⁴.

* * *

Нового закона о земском самоуправлении Правительством издано не было. 20 декабря Совет министров по докладу Гатгенберга постановил: 1) остановить производство выборов в земство, предоставив мин. вн. дел в случаях, не терпящих отлагательства, эти выборы разрешать и 2) продолжить деятельность управ до новой сессии земских собраний по новому закону [«Пр. Вест.», № 29].

В свое время мы отмечали положительное отношение Колчака к земству и его разочарование в силу характера приморского земства. Это разочарование должно было распространиться на многие земства Сибири революционного производства. По традиции, мы привыкли относиться с некоторым пиететом к земскому самоуправлению и по отношению к нему Правительства определять демократический или революционный уклон последнего. Земства 1917 г. имели мало Общего с подлинным местным самоуправлением. Они были, скорее, политической школой, в значительной степени партийной при преобладании эсеровских элементов, часто не имевших абсолютно никакого отношения к интересам и задачам органов самоуправления. Такие земства «Заря» не без основания называла политическими «говорильнями»¹⁵. В Сибири, где новое земство не имело никаких традиций, отмеченное явление должно было сказываться сугубо. Само население относилось к земству довольно прохладно. Так, управляющий Иркутской губ. (с.-р. Яковлев) в докладе министерству должен отметить, что большинство волостей к земству равнодушно; ему приходится говорить о «темноте населения» по поводу январских выборов в земство [«Мысль», № 5]. Крестьяне Катарбейской волости Иркутского у. даже отказались от выборов [там же, № 4]; население в Вилюйском у. Якутской обл. ходатайствует о закрытии земства, «ничего не приносящего отрадного населению, ведущему кочевой образ жизни» («Сельск. Жизнь», 3 июля) и т. д. Чрезвычайно ярок рассказ Андрушкевича о земстве, избранном в 1917 г., в Иманском у.:

«Всем выборным делом руководила партия соц.-революционеров. К выборам были допущены за неявкой основного населения, не понимавшего, в чем дело, советы солдатских депутатов, комитеты общественной безопасности и т. д. Итог был следующий: в Иманскую уездную земскую управу оказались избранными: председателем управы — сельский учитель, разжалованный по суду дьякон, а членами управы: один мещанин Имана, тюремный надзиратель, станционный жандарм и один из волостных старшин.

Все эти люди были, в сущности, людьми не плохими. Но обязанные своим положением членов партии соц.-рев., они и держались за партию, считая своим долгом идти за ней, и подписывали, скрепя сердце, все, что им подсовывали земские чиновники, партийные ставленники...

...земские управы получаемые от казны средства стали тратить прежде всего на свое содержание, на содержание многочисленного земского чиновничества, на взносы Земгору и Далькрайземгору, на политические партии, на печатание воззваний и т. п., и при таких условиях, да еще при падении стоимости рубля, у земства ничего не оставалось на удовлетворение крестьянских нужд. Мосты не починялись. Показательные хозяйства захирели. Все переселенческие учреждения, перешедшие в ведение земства, — пропадали. Врачи и учителя не получали жалованья и разбегались. Богатейшая, образцовая, показательная пасека в Имане — пропала, а имущество ее перешло в руки одного из членов земской управы. Однажды ко мне явился один земский врач и, положив ключи от вверенной ему больницы на стол, заявил, что он больницу закрыл и уезжает, так как в течение нескольких месяцев он не получал жалованья. Все необходимейшие лекарства израсходованы, а новых невозможно добыть от земской управы... Я препроводил ключи от больницы в земскую управу, а земская управа — сторожу больницы. Сторож надел на себя докторский халат и сам занялся медицинской деятельностью, раздавал кстати и некстати оставшиеся лекарства. Когда же от лечения сторожа прока не оказалось — население отказалось давать больнице дрова. И сторож для отопления своей комнаты сжег всю деревянную обстановку больницы...

Правительство решило переизбрать состав волостных земских управ. Из распоряжений по этому поводу явствовало, что Правительство надеялось, что теперь к земскому волостному делу станут люди более благоразумные, государственно настроенные и что новые люди будут более полезными в деле государственного строительства...

В определенный срок я получил подлинные выборные делопроизводства и был весьма смущен: все избирательные записки по волостям оказались написанными одной и той же рукой, на одинаковых лоскутах бумаги, и повсюду оказались избранными те же старшины — председателями, а писаря — секретарями. Было ясно — крестьяне на выборы не пошли, и избирательные записки повсюду написаны писарями, выполнявшими требование о производстве выборов. О том же донесла и полиция» [с. 121—124].

А вот характеристика уездного земства в противоположном конце Сибири, ближе к Европейской России — в Тарском уезде Тобольской губ. Характеристику дает очень наблюдательный и вдумчивый команд, местным военным районом полк. Франк:

... «Волостная управа находится в самом хаотическом состоянии... Председатели управ — или посторонние, чужие люди населению... или захудалые неграмотные крестьяне. Писаря или секретари — просто темные личности, живущие на взятки и вымогательства. Земская уездная управа... остаток советской власти — бывшие члены совдепа и революционного трибунала, а некоторые с уголовным прошлым. Большинство членов управы (уездной) — элемент также пришлый, не имеющий ничего общего с земством... Члены заняты торговлей, спекуляцией, политикой и всем, чем угодно, но не делом земств».

Франк настаивал на «немедленном» переизбрании земских управ [«Прол. Рев.». Кн. 8, с. 200].

«Колчаковское Правительство не решилось уничтожить земство», — утверждает Колосов. У меня нет никаких данных, свидетельствующих о таком даже намерении. Правительство, очевидно, относилось с некоторой настороженностью к земству производства 1917 г. и хотело, чтобы новый закон внес оздоровление в жизнь местного самоуправления. По тактическим соображениям оно настойчиво предписывало, однако, военным властям земцев не трогать. Не трогать «земцев» — означало не трогать эсеров. Предписание из Омска подчеркивало это, напр., по поводу цитированного выше революционного воззвания приморского земства против Колчака¹⁶. Тем не менее столкновения власти с земством, конечно, происходили. В январе во Владивостоке собрался дальневосточный съезд земств и городов. Управляющий мин. вн. дел Гаттенберг телеграфировал, что «обсуждению съезда подлежат только вопросы экономическо-хозяйственного значения и что он не разрешает касаться вопросов «конструкции власти». Ясно было, что съезд, под постоянным председательством Медведева и почетным Якушева, должен был в политических вопросах стать на путь воззвания приморского земства. «Съезду, после его решения, — пишет Якушев, — продолжать занятия по утвержденной повестке, в дальнейшем не чинилось препятствий». Тем не менее при закрытии съезда по инициативе группы членов была принята резолюция о том, что «единственным выходом из создавшегося положения является немедленное возобновление государственного порядка, установленного законами Вс. Вр. правительства 1917 г., и созыв сибирского Учр. Собрания».

На другой день, 28 января, местной властью была арестована часть участников съезда, освобожденных вмешательством военного командования¹⁷. Но едва ли не первым случаем репрессии — вернее угрозы — со стороны центральной власти было решение Пепеляева предать суду руководителей иркутского губ. земства за резолюцию 7 июля, осуждающую переворот 18 ноября и требующую созыва Учр. Собрания [«Кр. Арх.». XXXI, с. 12]. В Правительстве шли долгие споры о легализации союза земств и городов [Будберг. ХГѴ, с. 300]. Устав Сибземгора не был утвержден, но это не мешало союзу энергичнее развивать свою деятельность и к июню 1919 г. даже «процветать» [«La Russie Democratique», № 6].

Мы не раз встречаемся с указанием на аресты земских деятелей и кооператоров военными властями. При всем желании, их нельзя отнести на счет преследования земств и кооперации, как это хочется Колосову и другим. Трудно в отдельных случаях даже установить, где аресты являются актом произвола и где они вызваны государственною необходимостью. Несомненно участие многих из этих «земцев» в противоправительственном движении — и часто на стороне большевиков.

* * *

Еще во время деятельности «Сибирского правительства» съезд представителей земств и городов Приамурской, Камчатской и Сахалинской областей вынес 17 октября протест против издания земельного закона, идущего вразрез с законом веер. Учр. Собр. Здесь была ахиллесова пята всякого земельного законодательства. Мы говорили о компромиссе, на который шли эсеры на Уфимском Госуд. Совещании. Сибирские эсеры этих компромиссов не желали знать, слепо и формально отстаивая закон 5 января. Все, что нарушало «волю» Учр. Собрания 1917 г., было актом реакционным¹⁸. При таких условиях сожительства и компромисса достигнуть было невозможно. Между тем и здесь «буржуазный» историк гражданской войны поставит Правительству в вину: «Земельный вопрос бесконечно разрабатывался в канцеляриях; но предварительные «всероссийские» декларации Правительства (напр., 4 апреля) были двусмысленны и, поскольку доходили до крестьянства, вызывали законное недоверие — хоть в Сибири и не было помещиков» [Милюков. С. 126].

Обратим внимание, что в своей речи 16 февраля земским представителям в Екатеринбурге Колчак подчеркнул, что он сторонник передачи всей земли крестьянам... Через полгода Верховный правитель в объявлении 29 июля писал: «Я и мое Правительство заявили, что мы считаем справедливым и необходимым отдать всю землю трудящемуся народу». Сама же земельная декларация 8 апреля¹⁹ гласила:

«Доблестные армии Российского правительства продвигаются в пределы Европейской России. Они приближаются к тем коренным русским губерниям, где земля служит предметом раздоров, где никто не уверен в своем праве на землю и в возможности пожать плоды своего труда. Богатая раньше хлебом родина наша ныне голодна и бедна.

Долгом Правительства является создать спокойную и твердую уверенность земледельческого населения в том, что урожай будет принадлежать тем, кто сейчас пользуется землей, кто ее запахал и засеял.

Заявляем поэтому, что все, в чьем пользовании земля сейчас находится, все, кто ее засеял и обработал, хотя бы не был ни собственником, ни арендатором, имеют право собирать урожай.

Вместе с тем Правительство примет меры для обеспечения безземельных, малоземельных крестьян и на будущее время, воспользовавшись в первую очередь частновладельческой и казенной землей, уже перешедшей в фактическое обладание крестьян.

Земли же, которые обрабатывались исключительно или преимущественно силами семьи владельца, — земли хуторян, отрубников, укрепленцев, подлежат возвращению их законным владельцам.

Принимаемые меры имеют целью удовлетворить неотложные земельные нужды трудящегося населения деревни. В окончательном же виде вековой земельный вопрос будет решен Национальным Собранием.

Стремясь обеспечить крестьян землей на началах законных и справедливых, Правительство с полной решительностью заявляет, что впредь никакие самовольные захваты ни казенных, ни общественных, ни частновладельческих земель допускаться не будут и все нарушители чужих земельных прав будут предаваться законному суду. Законодательные акты об упорядочении земельных отношений, о порядке временного использования захваченных земель, последующем справедливом распределении их и, наконец, об условиях вознаграждения прежних владельцев последуют в ближайшее время.

Общей целью этих законов будет передача земель нетрудового пользования трудовому населению, широкое содействие развитию мелких трудовых хозяйств без различия того, будут ли они построены на началах личного или общинного землевладения.

Содействуя переходу земель в руки трудовых крестьянских хозяйств, Правительство будет широко открывать возможность приобретения этих земель в полную собственность. Правительство совершает этот ответственный и полный глубокого исторического значения шаг, исходя из непреклонного убеждения, что только такой решительной мерой можно возродить и обеспечить благосостояние многомиллионного русского крестьянства, а благосостояние крестьянства есть та здоровая и прочная основа, на которой поставлена будет твердыня обновленной, свободной и цветущей России».

Можно с этой декларацией не соглашаться, но ничего двусмысленного в ней нет²⁰. Во всяком случае, она была во много раз демократичнее того, что предлагала партия к.-д. на Юге во главе с самим Милюковым. Из рассказа Гинса мы знаем, что декларация явилась в Совете министров результатом компромисса и что, несмотря на протесты ген. Лебедева и других, была подписана адмиралом:

«Министерство земледелия представило свой проект. Основная идея его заключается в том, что государство устанавливает особое управление всеми землями, вышедшими из обладания их прежних владельцев.

Эти земли описываются и принимаются в ведение государства, причем до окончательного разрешения земельного вопроса они сдаются в аренду землевладельческому населению.

Этот закон вызвал яростные нападки аграриев...

Левые круги были тоже недовольны законом. Они, наоборот, считали, что сдача земель «в аренду» есть, в сущности, реставрация частной собственности и что крестьяне иначе и не поймут этого... Проектом министерства были недовольны, однако, не только социалисты, но и умеренные демократические элементы, которые считали задачей государственной власти расширить в стране мелкое трудовое землевладение за счет крупного.

Я был на стороне этих последних и возражал против проекта в Совете министров...

Мои предложения имели некоторый успех. Они собрали в Совете министров шесть голосов. Но семь голосов было подано за проект министра земледелия, и он стал законом» [II, с. 154—157]²¹.

Для Сибири все это не имело значения²². Здесь поднимались иные вопросы — внутреннекрестьянские, к помещичьей земле отношения не имевшие. По-видимому, для многих они были еще неясны. В жизненной практике на задний план отступала строгая догматическая принципиальность. Иллюстрацией могут служить выступления представителей эсеровского направления на третьем западносибирском съезде крестьянских депутатов в Омске 18 января (1918). Для борьбы с большевизмом ораторы пытаются пробудить в крестьянине собственнические инстинкты: с установлением социализма не будет частной собственности, отнимут «последнюю корову», плуги и т. д. ... «Нам не до жиру, быть бы живу» [Кардонская В. С. 69]. Небезынтересны наблюдения, которые сделал Л. Кроль среди крестьян — гласных пермского губернского земства: «Наиболее захвативший в данный момент крестьян гласных вопрос был — о возврате земель, захваченных крестьянами у крестьян». Одни были за возврат, другие — против. И те и другие прошли в гласные «под эсеровским флагом». Под этим флагом «были типичные собственники» [с. 175].

Для отдельных мест Сибири могли быть «бестактными» и другие постановления Совета министров, напр. постановление 14 марта о предоставлении преимуществ в отношении земельного устройства переселяющимся семьям павших в боях. Земельный надел определялся в 15 десятин, пррчем заявлялось, что земля будет даваться в собственность. Или указ 2 июля об изъятии из пользования крестьян государственных земель, входящих в надел селений Тасеево Канского у. и Степно-Баджейск, и обращении их в земельный фонд, назначенный для устройства воинов²³.

Для того чтобы в Сибири разрешить земельный вопрос, требовался сложный органический закон, который во временном порядке гражданской войны издать нельзя было. Применение закона 5 января вызвало бы еще большие осложнения.

* * *

Есть еще один вопрос — своего рода лакмусова бумажка для Правительства, чрезвычайно сложный в период гражданской войны. Этот вопрос просто разрешили большевики, уничтожив всякую неказенную печать. Мы уже касались положения печати в период, непосредственно примыкавший к перевороту 18 ноября. Тогда были условия особые. А как дальше? «Для будущего историка нашей борьбы, — писало иркутское «Дело» 6—7 января 1920 г. [№ 388], — положение печати при вологодско-колчаковском режиме даст ценный материал для выявления истинного лица Правительства преступлений». Цензурные курьезы или цензурные провинциальные абсурды, как выражались «Отеч. Вед.» (напр., белые места в официальных отделах), были нередки — и не было в них ни плана, ни смысла, ни цели. Но скорпионы, как и раньше, обрушивались не только на левую печать, как пытается изобразить обозреватель в иркутском «Деле». Шумным инцидентом в Омске был арест ответственного редактора «Зари» В. С. Парунина. Он был вызван в милицию и арестован на 3 месяца распоряжением начальника Западно-Сиб. военного округа за статью «К самосуду». Арест был произведен на основании старого приказа Иванова-Ринова от 16 августа, отмененного Колчаком. Парунин был тотчас же освобожден распоряжением военного министра, и виновник ареста вынужден был уйти в отставку. Та же «Заря» — выразительница «темных сил», по характеристике с.-р. «Сибири» [№ 83], — была закрыта в июне за статью «Земщина и опричнина»²⁴. Распоряжением Дитерихса 26 августа была закрыта в Омске «Наша Заря» за «непозволительный выпад против одного из членов Правительства». Редактор газеты н.с. Галецкий был арестован. К сожалению, номера с «непозволительным выпадом» мне не удалось увидеть. «Наша Заря» не раз сама писала, что пренебрежительное отношение к власти должно быть изжито, что нельзя всякое мероприятие по укреплению власти трактовать как реставрацию старого, как делают «пешехонские с.-д. и с.-р.».

И едва ли не единственный случай, когда репрессии коснулись газет косвенно по инициативе самого Верховного правителя, — это в деле с «Отеч. Вед.» в критический момент на фронте. Раздраженным адмиралом была послана 20 июня Дитерихсу телеграмма по поводу противоправительственной работы газет на фронте, с угрозой закрыть «Наш Урал» и «Отеч. Вед.». На основании этой телеграммы для «Отеч. Вед.» была установлена военная цензура.

Репрессии на печать всегда исходили со стороны военных властей, т. е. мы присутствуем при обычной коллизии на театре военных действий — коллизии, которая привела к подаче в отставку мин. вн. дел Гаттенберга. Военное положение расширяли помимо желания Колчака. Для общего режима был чрезвычайно показателен характер «Правительственного Вестника». Неужели в официальном органе реставрационного Правительства можно было бы встретить, напр., статью о секретном арестанте № 1 — о Н. И. Фомине-Медведеве (по харьковскому процессу 1879 г.) — или подробный отчет о лекции с.-д. Маслова «Экономическое возрождение России»?

При тяжелых сибирских экономических условиях (с мая «Заря» — богатый орган кооператоров — выходила на коричневой бумаге) печать далеко не была представлена слабо для того времени. Выходило 157 периодических органов. Из них 61 журнал. В Зап. Сибири — 39 газет и 33 журнала; в Восточной — 32 газеты и 22 журнала. Было 74 ежедневных газеты. Из них 22 «демократических», 7 органов социалистической мысли, 2 издания рабочих с.-д. Среди журналов 23 кооперативных, 8 земских, 4 общ.-политических, 6 проф. рабочих. В одном Омске издавалось 6 газет и 10 журналов [«Мысль», № 14].

Общая печать довольно полно отражала жизнь того времени, рисуя ее отнюдь не в радужных тонах и резко выступая против действий правительственных агентов, нарушавших принципы правового государства. Просматривая, напр., «Зарю», находишь немало протестов против закрытия газет, внесудебных расстрелов (напр., двух кооператоров в дер. Лузино Иркутской губ. — № 100), против репрессий со стороны военных властей в отношении союза кооперативов «Центросибирь»²⁵ — высылка членов [№ 26]. Печать отнеслась с осуждением к принятому в июне Советом министров «закону о большевицком бунте»²⁶. Эту критику официальный «обзор печати» доводил до сведения Верховного правителя, отмечая с своей стороны, что судебное разбирательство является отличием государственной власти от беззаконной.

* * *

Слишком мрачно рисуют нам подчас реакцию в «русской Вандее». Некий «социалист» Семашко в открытом письме Тельбергу [«Шанх. Хр.», № 1] утверждал в июне, что он вынужден жить за границей, так как при режиме Колчака ему место отведено было бы лишь в арестантской камере. Возможно, все зависело бы от того, что делал бы Семашко. Быть может, ему не нашлось бы места и на юге России, где социалисты жили в общем довольно безопасно и где тем не менее, по мнению ген. Болдырева, на основании получаемой информации, «ущемление» социалистов шло еще большим темпом [с. 232]²⁷. Искусственные предпосылки порой расходятся с жизнью. Проф. Легра в своем дневнике совершенно убежден, что иркутский «губернатор» с.-р. Яковлев при новом режиме, «конечно», будет арестован [«М. S1.», 1928, II, р. 192]. Этого не случилось. Он не был даже отставлен, хотя, как мы увидим, роль Яковлева была чрезвычайно двойственна.

С.-р. Колосов определенно злоумышлял против режима и все же довольно спокойно жил в самом центре партизанского движения в Красноярске. Колосов обличал режим, пользуясь печатным словом. Он без труда мог выпустить обличительную брошюру, так как этого рода литература цензуре не подлежала; он мог в марте-мае издавать «Новое Земское Дело», в котором освещал по-своему крестьянское движение [XX, с. 264]. В Иркутске выходила весьма оппозиционная газета «Мысль» (с.-р.) и «Дело» (с.-д.) и орган совета профессиональных союзов «Сибирский Рабочий». В Иркутске существовал социалистический клуб имени с,-д. Патлых — центр революционной пропаганды. И военные власти его так или иначе терпели.

В Тюмени во главе газеты «Наш Путь» мог стоять с.-д. Гистер (фактически большевик), Авдеев и др.²⁸

Если власть запрещала всесибирский учительский съезд, если изымала из земских рук руководство учебными заведениями, то делала она это по необходимости — революционное земство к культурно-просветительной работе было мало способно. Несмотря, однако, на репрессии, земство оказывалось, по признанию самого Колосова, «удобной почвой для полуоткрытой организации общественных сил на антиколчаковской платформе» [XX, с. 240]. Очевидно, режим не был так жесток, как его изображают на словах.

«Милитаризация» режима происходила не в силу стремления Правительства подавить всякую гражданственность, а в силу самой жизни, в силу того, что в Сибири, может быть, было еще труднее разрешить проблему двоевластия в период гражданской войны²⁹. Быт подавлял право. Между тем мы имеем основание думать, что правительственная власть при известных условиях, от нее уже не зависящих, могла бы упорядочить этот быт. Порядок в Сибири налаживался. Об этом свидетельствовал тот самый управляющий Уральской областью Посников, записки которого о невозможности бороться с эксцессами военщины получили популярность в литературе: «диктатура смягчалась и цивилизовалась» [Гинс. II, с. 191]. Комитет защиты законности и порядка — комитет «трех», созданный при Верховном правителе, — пытался вносить в жизнь элементы здорового правопорядка. Не всегда это удавалось. Но «директивы» из Омска никогда не поощряли расправы и беззакония на местах³⁰.