6.2.2. Самодержавие: изгибы «генеральной линии»

Со смертью Петра I в русском государстве сложилась довольно парадоксальная ситуация: абсолютизм монарха, не подконтрольного обществу, сочетался с его полной зависимостью от гвардии, бюрократической машины, придворных группировок, собственных фаворитов, зарубежных посольств. Итогом стала чехарда дворцовых переворотов, когда вокруг трона мелькали «временщики», а нередко свергались и непременно убивались сами монархи.

При всём хаосе мелькающих правителей России общий вектор движения Империи за полтора века от смерти Петра I до воцарения Александра II (1725–1855) не изменился, а в политической жизни наблюдались некоторые общие закономерности: постепенное увеличение роли дворянства (достигшее своего пика в правление Екатерины II и Александра I: 1762–1796, 1801–1825), как опоры трона и правящего сословия, чередование периодов реформ с жёстким «закручиванием гаек», попеременный приход к власти группировок, использующих более «либеральную» и более «авторитарную» риторику, групп, опирающихся на «про-немецкое» и «про-русское» окружение.

Впрочем, несмотря на чередование на троне монархов, использующих то «реформаторскую», то «авторитарную», то «про-русскую», то «про-немецкую» фразеологию, неизменным оставалось главное: военно-полицейско-бюрократический характер самодержавия, его связь с крепостнической основой русской жизни и возрастающая зависимость от европейской экономики и политики. Все русские самодержцы опирались на армию, растущее чиновничество, все видели в военных завоеваниях лучший способ сохранения и упрочения своей власти внутри России, все не желали поступаться ни малейшими привилегиями и прерогативами абсолютизма (даже если, как Александр I, частично осознавали весь его антинародный, бесчеловечный, насильственный, искусственный и деспотический характер и мечтали уйти от власти в частную жизнь). Безудержная роскошь двора, непрерывные войны и насаждение в России «просвещения» (весьма поверхностного) «прожигали» колоссальные средства, извлекающиеся из русского крестьянства. Взгляд государя на своих подданных, как на бесправных «холопов», присущий ещё Ивану IV и Петру I, оставался в силе. Так, продолжая их традиции, Павел I решительно заявил: «Дворянин в России – только тот, с кем я разговариваю и только до тех пор, пока я с ним разговариваю».

Если московский князь XIV века зависел исключительно от хана Золотой Орды, но в своём княжестве всех превращал в рабов, то схожая ситуация повторялась в Петербургской Империи XVIII–XIX веков. Императоры зависели от европейских технологий, товаров, инвестиций, капиталов, нередко «продавая» свои армии как «пушечное мясо» на нужды большой европейской политики, но зато внутри России они не зависели ни от кого. Напротив, всё общество тотально зависело от них и образовывало «вертикаль власти», которая была «вертикалью рабства» (Герцен называл крепостных по отношению к дворянам «рабами рабов»). Встраивая Российскую Империю в европейскую систему, самодержец бесконтрольно выстраивал в стране собственную иерархию «рабов».

Какие факторы влияли на изменения политического курса самодержавия? Удачи и поражения в войнах, мода на Просвещение, а затем страх перед «революционной заразой», идущей из Европы, возрастающая роль дворянства, в ходе ряда переворотов, требующего расширения своих прав и привилегий, крестьянские восстания (особенно, пугачёвское). Всё это, накладываясь на личные вкусы, взгляды и пристрастия императоров и императриц, создавало различные колебания и оттенки курса самодержавия, порождало реформы и реакцию. Однако общий вектор развития империи и её «несущая конструкция» на протяжении полутора веков оставались неизменными.

Великая Французская Революция, а затем наполеоновская империя и, наконец, европейские революции 1820-ых годов, 1830-го и 1848–1849 годов, потрясли и напугали российских самодержцев. Они заставили их отбросить «просветительскую» риторику, прекратить реформы и начать отстраивать «Железный Занавес» между Россией и Европой и предлагать свои услуги для дела военного подавления революций. Но, вместе с тем, эти же события подтолкнули к некоторым переменам, поставив на повестку дня вопрос об отмене крепостного права и введении конституции (впрочем, ни то, ни другое не было тогда сделано). А многие просвещённые люди в России, напуганные «ужасами» революции и тревожно прислушивающиеся к раскатам грома с Запада, обратились к консерватизму, полагая, что кладбищенский покой и стабильность России лучше, чем европейские кровавые потрясения и конфликты (наиболее яркие примеры тому: Н.М. Карамзин, а чуть позднее – славянофилы).

Основы Петербургской Империи, заложенные Петром I, не подвергались сомнению и изменениям со стороны власть имущих вплоть до середины XIX века. Крепостное право, самодержавие, агрессивная экспансионистская внешняя политика, крепостная промышленность, экстенсивные методы ведения хозяйства, опора императора на армию и чиновничество – все эти важнейшие черты Петербургской Империи оставались незыблемыми и лишь подвергались более или менее существенным переделкам, уточнениям, колебаниям, в рамках сохранения «генеральной линии».

Страх перед новой крестьянской войной, боязнь чрезмерного усиления дворянства, желание сохранить за собой роль демиурга-творца и верховного арбитра во всех вопросах, осознание неэффективности крепостной экономики и армии – всё это заставляло императоров, начиная с Екатерины II и до Николая I, задумываться об ограничении или отмене крепостного права. С другой стороны, боязнь дворянского заговора и дворцового переворота, понимание того, что самодержавие и крепостничество неразрывно связаны между собой (генетически, психологически, административно, социально-политически), и ликвидация второго неизбежно пошатнет устои первого, удерживали монархов от решительных действий. Поэтому императоры не посягали ни на крепостное право (даже если лично и считали его не слишком гуманным институтом, как Екатерина II и Александр I), опасаясь неизбежного недовольства дворян и, естественно, не ограничивали собственного самовластия (даже если драпировали его в европейские одежды «законности», «просвещённости» и поговаривали о конституции и о «разделении властей» (под эгидой самодержавия), как Александр I).

Все реформы политического устройства от Петра I до прихода Александра II носили довольно незначительный, косметический характер, лишь слегка подновляя и упорядочивая здание петровской империи. Логика крепостничества, самодержавия, военной экспансии, всевластия бюрократии не допускала иных сценариев (да эти сценарии вплоть до начала XIX века – появления тайных обществ – почти и не предлагались обществом). Лишь тотальный кризис системы и катастрофа Крымской войны заставили Александра II пойти на «Великие реформы».

Тем не менее, постоянные колебания (в рамках указанной «генеральной линии»), подобно движению маятника, были присуща политике русских императоров. Ведь, с одной стороны, самодержавие опиралось на крепостное право (и на крепостническое дворянство) – в социальном, политическом, экономическом и психологическом отношениях; с другой стороны, потребности армии требовали развития экономики, создания более совершенной системы управления, развития инициативы у подданных, появления большего числа образованных специалистов, а всё это приходило в противоречие с крепостной системой. Этот парадокс определял собой непрерывные колебания самодержавия: от реформ к стагнации. При этом даже цари-«реформаторы» обычно, к концу своего правления, переходили к политике откровенной реакции (как Екатерина II, Александр I и Александр II), а цари-«реакционеры» не отрицали необходимости частичных реформ и лишь стремились отложить их на потом (как Николай I).

Внешние атрибуты «цивилизованности» и «законности» прикрывали вопиющее беззаконие, царящее в России. Так, несколько проектов государственных реформ в XIX веке (начиная с проектов М.М. Сперанского) – впрочем, нереализованных, – предусматривали даже «разделение властей»: судебной, исполнительной и законодательной, однако… при сохранении абсолютизма, венчающего это красивое игрушечное здание с европейским фасадом и азиатским содержанием. Но даже такая, чисто косметическая реформа, показалась чрезмерной самодержцу. А кодификация (то есть систематизация и издание) законов Империи при Николае I (кстати, осуществлённая всё тем же безотказным М.М. Сперанским) создавала видимость «законности» и «упорядоченности», хотя и «внизу» (на уровне конкретных чиновников) и «наверху» – на уровне ничем не ограниченного монарха – царило полнейшее беззаконие власти и бесправие подданных.

От Петра I до Александра II императорами создавались бесчисленные комитеты и комиссии по подготовке реформ и выработке новых законов (почти всегда – тайные, кулуарные, за исключением Уложенной Комиссии 1767–1768, созванной Екатериной II и выбранной от сословий). Но эти комитеты и комиссии почти всегда распускались императорами без видимых результатов. Вопрос об отмене крепостного права и введении конституции в эпоху Александра I обсуждался лишь кулуарно – но без видимых результатов, – всё ограничивалось прожектами и полумерами. Николай I, разумеется, и слышать не хотел ни о какой конституции, а постепенную отмену крепостного права считал в принципе правильной мерой, – но несвоевременной, и также «заболтал» этот вопрос во множестве «негласных комитетов» (как острили в обществе: «безгласных комитетах»).

Отсутствие дозволенного и явно существующего общественного мнения, легальной политической жизни, свинцовый пресс самодержавия, давящий всё живое в стране, растущая ненависть между сословиями, раскол дворян на небольшую, но активную группу сторонников преобразований и на консервативное большинство, порождали в России всё более острый кризис политической системы. Порождённое петровскими реформами, здание императорской власти в России, как и другие детища великого реформатора, было пронизано неизбывными и нарастающими противоречиями, которые со временем лишь усугублялись.

Постоянная реформаторская риторика – при сохранении абсолютистской сущности режима (и оборачивающаяся лишь непрерывной бюрократической суетой по «перелицовке фасада»); безграничность царской власти – при полной зависимости государя от собственного окружения, западных посольств, чиновничества и настроений гвардии; опора императора на армию и необходимость развязывания и ведения постоянных завоевательных войн – при риске в случае поражения столкнуться с революционным взрывом; всё большая роль российского императора в европейской политике – при экономической и технической зависимости России от Европы – вот лишь некоторые парадоксы и противоречия самодержавной власти в России XVIII–XIX веков. Какова была идеология Петербургской империи? Подобно тому, как в основе жизни традиционных архаических обществ лежал Миф о «культурном герое» – зачинателе и создателе цивилизации, прародителе человечества и его благодетеле, принёсшим невежественным людям сакральное и необходимое знание (огонь, орудия труда, способы обработки земли, приручение диких животных и т. д.), в основе идеологии самодержавия лежал Миф о Петре I Великом, культ его личности. На него ссылались, ему подражали, к нему вновь и вновь «возвращались», его считали идеалом правителя, поистине небожителем. Образцом для себя Петра I считали Павел I и Николай I с их жёсткой, реакционной, полицейско-бюрократической политикой. Благодаря этому Мифу к власти пришла дочь Петра Елизавета («Знаете ли вы, чья я дочь?» – спросила она гвардейцев, призвав их к совершению переворота). И даже более «либеральная» и совсем чужая для России немецкая принцесса Софья-Фредерика-Августа Ангальст-Цербстская (Екатерина II) всячески старалась подчёркивать преемственность своей политики с политикой Петра I. Не случайно на воздвигнутом по её повелению памятнике Петру I («Медном Всаднике» Фальконе) была начертана многозначительная надпись: «Петру Первому – Екатерина Вторая», неявно подразумевающая, что «Вторая» закончила дело, начатое «Первым» по созданию великой всемирной империи. Имперские идеалы с их пафосом агрессивного милитаризма, державности, военной экспансии, дополнялись петровской идеей «служения» – служения подданных государю и необходимости для русских «всему учиться у Запада». Поверхностно усвоенные идеалы Просвещения, на уровне моды и фразы позаимствованные из Европы, накладываясь на крепостническую реальность русской жизни, порождали среди власть имущих крайний цинизм, беспринципность, двоемыслие и вели к возведению лицемерия в ранг государственной политики.

Дворцовые перевороты чаще всего облекались в словесную форму борьбы «русской» и «немецкой» группировок: националистическая фразеология была призвана обосновать законность цареубийств и переворотов. (Так, Елизавета Петровна взошла на трон под лозунгом отстранения от власти «постылых немцев» Анны Иоанновны). Патриотическая риторика позволяла легитимизировать перевороты в глазах дворян. Порой доходило до курьёза: чистокровная немка Екатерина II в 1762 году клялась в вечной любви к России и обвиняла в «немецкости» убитого по её приказу своего супруга Петра III.

«Прорусские» и «пронемецкие» группировки с точностью колебаний маятника сменялись вокруг трона. На смену «пронемецким» государыням Анне Иоанновне, а затем Анне Леопольдовне (1730–1741) пришла «прорусская» Елизавета Петровна (1741–1761), затем – «пронемецкий» Пётр III (1761–1762) был свергнут и убит «прорусской» немкой Екатериной II (1762–1796), её сменил – «пронемецкий» Павел I (1796–1801), его – «прорусский» Александр I (1801–1825), а его – вновь «пронемецкий» Николай I (1825–1855). Однако вся эта риторика, создавая идеологическую завесу сменам курса, была весьма условна и бесконечно далека от реальности, поскольку все самодержавные режимы (вне зависимости от использования «патриотических» ярлычков и выдвижения на руководящие посты «русских» или «немецких» сановников), в равной степени ощущали и вели себя в России, как в завоёванной вражеской стране: расхищали её ресурсы и богатства, опирались на военную силу (а имперские завоевания использовали в качестве главного аргумента собственной легитимации), ориентировались на «европейские» образцы и идеи для государственного управления. А самодержцы – по рождению, крови, воспитанию, языку, привычкам были, разумеется, скорее, немцами, чем русскими людьми, уверенно чувствовали себя лишь в окружении армии и гвардии, были бесконечно далеки от русских крестьян-общинников и воспринимали их лишь как «завоёванных» Империей налогоплательщиков, рабов и поставщиков рекрутов.

Поэтому «прорусскость/пронемецкость» правящих в данный момент кланов была весьма относительной, позёрской, декоративной, декларативной и не шла дальше фразеологии и «кадровой политики» (ибо в жилах русских императоров после смерти Петра II текла почти исключительно немецкая кровь, самодержавное государство было организовано на западный манер, а правящая династия постоянно пополнялось за счёт немецких принцев и принцесс, и было абсолютно чуждо и враждебно основной массе народа, равно страдавшей от гнёта как со стороны «прорусских» так и со стороны «пронемецких» клик). Регулярное же выдвижение на вершины власти прибалтийских (остзейских) немцев: от Бирона и Миниха при Анне Иоанновне, до министров Николая I: Нессельроде, Бенкендорфа, Дубельта, Клейнмихеля и прочих, – было обусловлено как известной немецкой исполнительностью, организованностью, педантичностью и дисциплинированностью, так и отчасти объяснялось следующим откровенным изречением Николая I: «Русские дворяне служат России, а немецкие – нам». Будучи чужаками в России, немецкие чиновники и офицеры видели в троне свою единственную опору и служили ему на совесть.

И Пётр III, и Павел I, опасаясь усиления русской гвардии, пытались противопоставить ей привилегированные отборные воинские части, зависимые лично от них, не связанные с русским дворянством и состоящие, в основном, из немцев («голштинцы» Петра III и «гатчинцы» Павла I) – что, впрочем, не спасло от гибели и свержения обоих императоров. Эта национальная «окраска» породила устойчивый и притягательный миф о «немецкости» и «антинародности» Петербургской империи (будто бы отделившей «органичное» развитие самодержавия от народа посредством «немецкой бюрократии») – миф, разделявшийся и славянофилами, и Ф.М. Достоевским, и даже, отчасти, А.И. Герценом. Со своей стороны, некоторые монархи использовали в борьбе за власть демагогическую «национальную» фразеологию и недовольство русских дворян «засильем немцев» при дворе (например, Елизавета Петровна или Екатерина II).

В целом, петровский призыв реформировать Россию, покорять окрестные народы, учиться у Запада, насильно насаждать европейские порядки – оставался «руководством к действию» для самодержцев до начала XIX века. Лишь когда «духовная родина» русского дворянства – Франция – столкнулась с Россией в войне 1812 года, когда разгром Наполеона поднял в стране невиданный вал патриотизма и породил шовинистический угар, когда эхо европейских революций стало врываться в русскую жизнь, Николай I осознал полную оторванность самодержавия от народа как проблему выживания и самосохранения абсолютизма. И «теория официальной народности» (провозглашённая в 1830-е годы как официальная доктрина Империи) была призвана одновременно перебросить идеологический мостик через бездну между монархом и населением (обосновав исконно «идиллические» и близкие отношения царя и народа в России посредством псевдоисторической аргументации), воспеть величие Российской Империи и её принципиальное превосходство над Европой (от которой теперь следовало, вопреки петровской традиции, отгородиться посредством воздвижения «умственных плотин»). Однако эта попытка искусственно сконструировать новую действенную мифологию империи – мифологию русского национализма и «патриархальных отношений» между царём и народом, не оказалась слишком удачной.

В условиях самодержавия, вся политическая жизнь в Петербургской Империи была крайне ограничена как кругом участников (император, его «временщики», придворные и гвардия), так и арсеналом возможных средств (придворная интрига, борьба бюрократических ведомств, фаворитизм, дворцовый переворот и цареубийство). Власть была окружена непроницаемой Тайной. «Доступ к телу» государя имел очень ограниченный круг лиц. Почти вся политически значимая информация в России была строго засекречена. Слухи, сплетни, мифы окружали всю российскую политику, сопровождая бюрократические интриги, фаворитизм, перевороты, народные восстания и самозванчество. Все главные вопросы решалась кулуарно, в тайных комитетах, часто забалтывались бюрократическими инстанциями. Лишь при Николае I самодержавный и чиновничий произвол получил пристойный фасад «законности» благодаря кодификации и изданию всех законов, действующих в России. Это не ликвидировало повсеместного беззакония, но упорядочивало его.

Наряду с заговорами, интригами и фаворитизмом, одной из главных форм общественной жизни в условиях самодержавия становилась непрерывная борьба между бюрократическими ведомствами. «Над схваткой» возвышалась фигура государя, венчающего пирамиду власти: издающего законы, следящего за их исполнением, выдвигающего и смещающего чиновников, управляющего армией, финансами, высшего судьи – никому не подвластного, ничем не ограниченного.

Формально император в России обладал всей полнотой власти. В реальности же он зависел от настроений гвардии, от своих фаворитов, от воли иностранных послов, от придворных интриг. Весь XVIII век неуклонно возрастает политическая роль дворянства, с которым каждый новый государь расплачивался за его поддержку своей власти новыми правами и привилегиями. Когда же это дворянство в лице своих лучших представителей – декабристов – в 1825 году потребовало прав не только для себя, но для всего порабощённого общества и тем посягнуло уже и на саму священную власть императора, Николай I, напуганный революционностью части высшего сословия, вернулся к проверенной петровской политике, при которой главной опорой трона служила бюрократия, армия и чиновничество. Однако и эта «опора» уже не контролировалась царём, который горестно сетовал: «Россией правит не император, а столоначальники».

Когда император слишком далеко заходил в своей политике, противопоставляя свою волю ведущим европейским державам (прежде всего, мировому лидеру – Англии) или собственному дворянству, понемногу осознающему себя политической силой, то это могло для него закончиться весьма плачевно. Известная формула мадам Жермены де Сталь в отношении России: «Самовластие, ограниченное удавкой», как нельзя более точно выражало суть российского абсолютизма. Император всегда был вынужден оглядываться на настроения гвардии, желания помещиков и волю экономически господствующих в мире держав. Пример низложенных и убитых императоров: царя-младенца Ивана I V, Петра III, Павла I всегда был перед глазами августейших особ, сужая поле для манёвра и ограничивая действия монарха. Каждой государь жил «под Дамокловым мечом» возможного переворота, и это ожидание, конечно, корректировало его политику. И сами перевороты и цареубийства, и их постоянная возможность были главной формой общественного влияния и контроля за самодержавием – формой довольно эффективной.

Дворцовые перевороты, фаворитизм, интриги и народное самозванчество – были неизменными и неизбежными оборотными сторонами самодержавного деспотизма. «Сакральность» в глазах народа фигуры царя и строгая засекреченность всей политической жизни в России порождали целую сложную Мифологию Власти. В народе постоянно ходили слухи о том, что данный государь – вовсе не тот, за кого себя выдаёт, а предыдущий, «настоящий» монарх либо не умер, а скрылся до поры и только ждёт часа, чтобы «объявиться», либо не умер, а был убит или исчез при таинственных обстоятельствах. То придворные кланы (в ходе дворновых переворотов), то народные массы (как во время пугачёвского восстания) выдвигали «своих» монархов. Если государство – в лице монарха – непрерывно и беспощадно подавляло общество своим гнётом и терроризировало его, то общество, в свою очередь, отвечало либо дворянскими переворотами, либо крестьянскими восстаниями.

Тенденции к абсолютизму присутствовали и в большинстве европейских стран (впрочем, в Англии и Франции они закончились революциями XVII и XVIII веков, низвергнувшими тиранию монархов). Однако в этих странах абсолютизму противостояла более или менее сплочённая и организованная оппозиция различных общественных групп, вступающих в союз друг с другом (дворянства, церкви, «третьего сословия»). Европейский абсолютизм шёл на уступки обществу, оговаривая нерушимые права и привилегии подданных и терпел элементы парламентаризма. В России же общество не было организовано (иначе, как государством в целях сбора налогов и несения различных повинностей), а легальная общественная и политическая деятельность были строго запрещены. Монарх считался абсолютным правителем, который (как наиболее ярко показал опыт Екатерины II, Павла I и Александра I), однако, опасался двух «нелегальных», но вполне реальных «крайностей» общественной борьбы: революции крестьян «снизу» (по сценарию пугачёвщины) и дворцового переворота дворян «сверху». Между этими Сциллой и Харибдой и лавировали русские самодержцы, стараясь не доводить до последней крайности крестьян и не злить дворян (которые уже не желали ни сами быть «холопами» императора, ни лишаться своих «холопов»).

Одни из императоров предпочитали в своём управлении империей опираться исключительно на ближайшее окружение и фаворитов (как Анна Иоанновна или Елизавета Петровна), другие делали ставку на личный контроль за всеми делами и использовали, прежде всего, военных и чиновников, непосредственно подчинённых их августейшим особам (как Павел I и Николай I), третьи делали определённые реверансы в сторону «общества», призывая его высказывать своё мнение, но никогда не отдавая ему реальных рычагов управления. (Как Екатерина II, созвавшая в 1767 году, а в 1768 году распустившая без видимых результатов Комиссию по выработке нового Уложения из делегатов, избранных от различных сословий (кроме крепостных), или Александр I, побуждавший дворян проявить инициативу в деле начала освобождения крестьян). Впрочем, даже в последних случаях, и императоры не желали ни с кем реально делиться властью, и общество было так слабо, разрознено, придавлено, что не посягало на их прерогативы.

Русская история до середины XIX века продолжала оставаться мрачным, жалким и унылым «театром одного актёра» – Государства. А попытки вырваться «на сцену» крестьян – в путачёвщину, или дворянских революционеров – в восстании 14 декабря 1825 года – тут же беспощадно пресекались. «Политический класс» в России сводился к узкой группе придворных сановников, высших бюрократов, гвардейских офицеров, европейских посланников и фаворитов, а «политическая жизнь» – к интригам и дворцовым переворотам. В эпоху «просвещённой» Екатерины II образование в России получали 15–20 тысяч человек ежегодно, то есть около 0,05 процента населения. Подавляющая часть народа оставалась неграмотной, бесправной и полностью отчуждённой от политики и общественной жизни, пребывая в области слухов и мифов.

Все государи – от Екатерины I (1725–1727) до Елизаветы Петровны (1741–1761) включительно, сами не управляли, предоставляя, это своим фаворитам, «временщикам».

Фаворитизм расцвёл в России пышным цветом. Меншиков при Екатерине I, Долгорукие при Петре II, Бирон и Миних при Анне Иоанновне, Шувалов, Бестужев и Разумовский при Елизавете Петровне, братья Орловы и Потёмкин при Екатерине II, Сперанский и Аракчеев при Александре I, сменяя друг друга, управляли Россией, нередко отодвигая на задний план царствующих особ и отправляясь друг за другом в ссылку, а то и на плаху.

Женившиеся почти исключительно на немецких принцессах и отдававшие замуж своих царевен за немецких принцев, говорившие и мыслившие «по-немецки», императоры были бесконечно далеки от жизни «завоёванной» и угнетаемой ими русской деревни с её патриархальным бытом и нравами. Весь XVIII век страной поочерёдно правят: шлюхи, воры, душегубы, казнокрады, любовники и любовницы государей, интриганы, хищники-временщики, немецкие конюхи и бароны, гвардейские офицеры и французские лекари и дипломаты, английские посланники и чиновные служаки. Они правят, как умеют и как хотят: грабят казну, играют страной, посылая стотысячные армии невесть зачем на другой край Европы. Беспринципные, беспощадные, развратные, алчные и энергичные интриганы – вот черты тогдашних типичных правителей России. Какой-то «стратегии», «программы», «идеалов» и пр. не было почти ни у кого (за исключением, возможно, Екатерины II) – один только «хватательный рефлекс», жажда власти, славы, обогащения, роскоши, удовольствий, обеспечение личной безопасности в покорённой, порабощённой и терроризируемой самодержавием стране. Имперская верхушка: император, его сановники, двор, гвардия, – вслед за своими предшественниками, ордынскими ханами и московскими князьями, – воспринимали себя как завоевателей и господ огромной незнакомой и враждебной страны, живущих в своё удовольствие как на вулкане, среди нищего, недовольного, ограбленного, ропчущего, бесправного и дикого населения, оплачивающего своим трудом и невежеством их роскошь и новые завоевания. Лишь приумножение собственного богатства и усиление могущества Империи волновало большинство российских самодержцев, воспринимавших всё население как своих холопов и бессловесных рабов.

Что за люди окружали трон в эту эпоху? Восприятие России как «завоёванной страны», в которой власть императора поддерживается военной силой, полицейской опекой и громом военных побед, как страны, служащей источником средств и роскоши, с императором разделяли его сановники – не обременённые моральными принципами интриганы, хищники, коррупционеры, взяточники, честолюбцы (хотя нередко – талантливые администраторы, ловкие дипломаты, хитрые царедворцы и бравые вояки). История XVIII–XIX веков даёт нам несколько типажей «людей государевых», среди которых наиболее распространены следующие. Блестящий фаворит, попавший в «случай» (то есть в милость августейшей особы), часто – через постель государыни или государя, богач, взяточник, вельможа, кутила, развратник, ловкий политик и администратор из гвардейских офицеров (яркие примеры: Александр Меншиков, братья Орловы или Григорий Потёмкин). Или: преданный и жестокий раб, не рассуждающий солдафон, служака, готовый ради императора на всё (Аракчеев). Или: старательный и усидчивый бюрократ, исполнительный, трудолюбивый, образованный, покорный аппаратчик (Сперанский). Или: аристократ-англоман, вынашивающий втайне конституционные планы и мечтающий обуздать деспотизм императора (Дмитрий Голицын и Никита Панин).

Сильно изменился и сам «двор». В первой половине XVIII века (в правление Петра II, Анны Иоанновны или Елизаветы Петровны) его отличали крайняя грубость нравов, сплетни, невежество, карточные игры. Шуты и шутихи веселили монархов низкопробными шутками, а травля медведей оставалась их любимым зрелищем. А во второй половине XVIII – начале XIX веков (при Екатерине II и Александре I) пришли мода на «светскую науку», утончённый этикет, умеренно интеллектуальные беседы и остроты, балы, французскую литературу и философию, изящные танцы. Цинизм, жестокость и грубость остались, но теперь они слегка драпировались хорошими манерами, светскими приличиями и «вольтерьянским» жаргоном. Неизменными, впрочем, оставались дикая роскошь, бесстыдный и беспредельный разврат и непрерывные интриги в борьбе за влияние и богатство, любовь к военной муштре и парадам, фейерверкам и увеселениям. Варварство сохранялось, но оно приняло «цивилизованное» обличие и европейский лоск. Теперь крепостники могли вдохновенно и красиво говорить о человеческом достоинстве, со слезами читать сентиментальные романы, цитировать Вольтера и ставить пьесы на сценах своих крепостных театров. Что не мешало им пороть крепостных на конюшнях, продавать их как скот и насиловать дворовых девок. А самодержцы обличали «деспотизм», одновременно осознавая при этом, что для «успешной борьбы с деспотизмом» им никак нельзя ограничивать собственную «просвещённую» власть, ибо именно в них и их благих намерениях – упование и оплот российской вольности.

В XVIII веке – наряду с каскадом переворотов, убийств и интриг (в ходе которых за власть боролись не столько принципы, сколько личности), в политике России сохранялся один общий вектор: некоторое смягчение тех «ежовых рукавиц», в которые Пётр I загнал Россию (правда, это смягчение, по преимуществу, касалось высших сословий), расширение прав и привилегий дворянства, ограничение применения смертной казни и пыток (они не были отменены полностью, но публично осуждались Елизаветой Петровной и Екатериной II), разговоры о «законности» (а иногда даже и попытки реально ненамного улучшить судопроизводство) и разговоры о «Просвещении» (а иногда и реальное создание новых учебных заведений и распространение моды на идеи французских просветителей – правда, в очень упрощённом и окарикатуренном виде, безобидном и удобном для самодержавия), отдельные доработки и доделки в системе управления Империей. Все эти мероприятия, не меняя заданного Петром I курса Империи, вместе с тем корректировали и понемногу подтачивали петербургский деспотизм (ибо империя Петра I могла держаться лишь на непрерывном терроре и насилии против общества и малейшее смягчение этого террора угрожало её существованию). В XVIII веке происходят и первые попытки поставить вопрос об ограничении императорской власти. А.Н. Радищев уже в конце XVIII века формулировал: «Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние».

Однако единственной серьёзной «развилкой» в политическом развитии России за сто лет – от 1725 года (смерти Петра I) до 1825 года (восстания декабристов) – развилкой, когда речь шла не о смене правителей и «временщиков», но о возможной смене самого вектора движения страны, были лишь события 1730 года. В этом году, после внезапной смерти юного внука Петра I – императора Петра II (подорвавшего свой детский организм охотами и оргиями), русский престол вдруг оказался вакантным. На короткий момент реальная власть перешла к Верховному Тайному Совету – аристократическому органу, созданному в короткое правление Екатерины I.

«Верховники» (члены Верховного Тайного Совета) – в основном представители старой боярской аристократии (князья Долгорукие и Голицыны), осознавая катастрофичность и тупиковость петровского пути для России, попытались воспользоваться ситуацией, чтобы ограничить самодержавие и ввести в России конституцию. Эта конституция (под названием «кондиции» (условия)) была навязана приглашённой «верховниками» на русский трон племяннице Петра I, вдовствующей курляндской герцогине Анне Иоанновне. В соответствии с «кондициями» русские императоры, подобно английской королеве, могли бы лишь «царствовать, но не править». Все реальные вопросы управления: война и мир, введение налогов и издание законов, назначение генералов и чиновников и даже замужество государыни, – изымались из её компетенции и передавались Верховному Тайному Совету. «Верховники» полагали, что настало «время, чтобы самодержавию не быть», и желали ввести в стране двухпалатный парламент.

Анна Иоанновна была вынуждена подписать «кондиции», однако, затем, оперевшись на поддержку гвардии и дворянства, ненавидевших аристократов, разорвала «кондиции» и подвергла «верховников» ссылкам и казням (одни умерли в крепости, другие – на плахе). «По просьбам трудящихся» (дворян) самодержавие было восстановлено в полном объёме, а героическая попытка небольшой части общества поставить под свой контроль государственную власть, провалилась. Единственная (если не считать пугачёвского восстания) серьёзная попытка с 1725 по 1825 годы поменять ход развития русской истории, не удалась. Взамен за свою поддержку самодержавия, дворяне получили ряд послаблений (ограничение сроков обязательной службы дворян, отмена ненавистного петровского указа о единонаследии и т. д.). Шанс ограничить абсолютизм в России был упущен. События 1730 года явились последним аккордом двухвековой борьбы между русской аристократией (боярством), выступающей под конституционными лозунгами, и русским самодержавием, опирающимся на поддержку дворянства.

Таким образом, оценивая политическое развитие Петербургской Империи за полтора века, можно заметить, что единственным серьёзным новшеством была непрерывно возраставшая с 1725 до 1825 годов политическая роль дворянства, добившегося широких сословных привилегий, определённых свобод и влияния на управление страной и даже начавшего (в лице некоторых своих представителей) вынашивать конституционные замыслы. Модернизационная политика самодержавия в целом колебалась между жёстким и свирепым «петровским» курсом (с дальнейшим «закручиванием гаек», укреплением «регулярного» государства, наступлением на права дворян) и некоторой либерализацией режима (с внедрением отдельных элементов законности в практику управления, созданием сословных дворянских органов, смягчением государственного контроля над обществом и ослаблением цензуры).

В XVIII веке дворянское сословие частично раскрепощается, обретает чувство человеческого достоинства и уже не желает быть бесправным рабом самодержавия, довольствуюсь лишь подачками с его стола, но желает участвовать в управлении государством. (Единственными возможными формами такого участия в XVIII веке были фаворитизм и дворцовые перевороты). Дворяне отныне стремились «служить делу», а не «прислуживаться» «лицам» (по выражению грибоедовского Чацкого). Дворяне отстаивали своё право на распоряжение собственной жизнью, например, через дуэли – которые запрещались властью, отрицающей за своими подданными подобное право. Самодержавие же не желало ничем поступаться, не допускало участия общества в управлении. Это не могло не привести, с одной стороны, к кризису империи, а с другой, – к дальнейшему росту бюрократии, не подконтрольной не только обществу, но и самому монарху.

По самому большему счёту, можно определить дворцовые перевороты XVIII века как ответ общества (то есть образованной, политически активной части общества – столичного дворянства и гвардии) на петровские реформы, или как удавшуюся попытку дворян скорректировать их тяжкие последствия, смягчив иго государственного гнёта и расширив свои права, не допуская, однако, к управлению страной высшей аристократии (традиционно вынашивающей конституционные замыслы). Ко времени воцарения Екатерины II (последняя треть XVIII века) сложился своеобразный союз между императором и дворянами, при котором дворянство получало широкие права и привилегии, сословные суды и учреждения, освобождалось от обязательной государственной службы, поддерживая самодержавие, сохранявшее и всемерно расширявшее крепостное право. Попытка Павла I вернуться к петровским «строгостям» в отношении дворянства стоила ему жизни и трона.

Конец XVIII – начало XIX веков – время пробуждения в России общества, желавшего эмансипироваться от государства. Появляются первые интеллигенты (вроде Н.И. Новикова и А.Н. Радищева), развивается дворянское самосознание, происходит разграничение понятий «государь» и «государство». Проекты дворянского конституционализма возникают вновь и вновь: во время «затейки верховников» (1730 год), в начале правления Екатерины II (1762–1770 годы, когда вельможей Н.И. Паниным планировалось передать часть власти Сенату, ограничив абсолютизм), в первые года правления Александра I (когда по его приказу был подготовлен (его другом Новосильцевым) конституционный проект, впрочем, не обнародованный) и чуть позже, в кругу членов тайных обществ (будущих декабристов).

Вопрос об ограничении самодержавия, как и вопрос об отмене крепостного права, становятся на повестку дня передовой общественной мыслью, несмотря на все свирепые гонения властей против любой оппозиции, против любой, не подконтрольной монарху, общественной деятельности. При этом, если большая часть дворян и чиновников и слышать не желала ни о каких реформах, то меньшая, передовая часть дворянства всё решительнее переходила в оппозицию к трону, мечтая о конституции и отмене постыдного «рабства». Сначала эти дворяне желали реформировать страну вместе и в союзе с государем, а когда государь (Александр I) от реформ перешёл к политике реакции, то и – против государя. Не учитывать этих процессов самодержавие не могло, постепенно теряя социальную опору даже среди представителей высшего сословия.

Как уже отмечалось, колебания «генеральной линии» самодержавия, всегда ограниченные указанными рамками, строго соответствовали маятнику: «реформы» (и «прорусскость») – «реакция» (и «пронемецкость») правления. На смену более «либеральным» и «прорусским» режимам приходили более «авторитарные» и «пронемецкие». На смену «просвещённой» императрице Екатерине II, проводившей довольно существенные реформы, пришёл Павел I, стремившийся к военно-полицейской утопии по образцу Петра I, к тотальному контролю императора за жизнью подданных; его сменил «республиканец на троне», мучимый совестью Александр I, а того – твердокаменный и не обременённый рефлексией «реакционер» Николай I.

Впрочем, как и в случае с «русскостью-немецкостью», «либерализм» и «авторитаризм» самодержцев были весьма относительными и условными. Так, «просвещённая» Екатерина II довела до предела крепостное рабство и распространила его на Украину, а «реакционер» Николай I осознавал необходимость реформ и только желал оттянуть их начало. Необходимость лавировать между потребностями в модернизации армии и экономики, собственными политическими привычками и пристрастиями и желаниями дворянства, обусловливали реальную политику самодержавия. Самодержцы колебались между желанием сохранить в неприкосновенности свою абсолютную власть и желанием модернизировать государство (чтобы сделать его более боеспособным, управляемым и функциональным), и делали ставку то на дворянство (как Екатерина II и Александр I), то на военных и бюрократию (как Павел I и Николай I). Они то призывали «учиться у Европы» правовым нормам и заигрывали с глашатаями движения Просвещения (как Екатерина II, состоявшая в переписке с Вольтером и Дидро), то призывали поставить «умственные плотины» для революционных европейских влияний и заявляли о глубинной связи монарха с народом (как Павел I и Николай I). Цензура то ужесточалась до предела, то немного смягчалась; тайные общества (масонские ложи) то подвергались свирепым гонениям, то – ненадолго дозволялись. Нередко, новый государь, придя к власти, амнистировал жертв предыдущего режима, убирал от управления страной старых, наиболее ненавистных всем вельмож и министров, привлекал свою «команду», раздавая широкие обещания (и пожалования) и… заканчивал тем, что сам начинал гонения на оппонентов, прекращал затеянные реформы, «закручивал гайки» и умирал, «исчерпав кредит доверия» (такое повторялось, например, при Екатерине II, Павле I, Александре I и Александре II).

Даже осознавая необходимость реформ, самодержцы были ограничены, во-первых, собственной внутренней логикой режима (абсолютизм никогда не склонен сам себя ограничивать, пока этого не сделает с ним общество), во-вторых, отсутствием достаточного числа либеральных сановников и бюрократов. Все разговоры о реформах в царствование «республиканца на троне» Александра I тонули, наталкиваясь как на его собственную волю (нежелание ограничивать себя ни в чём), так и на инертную толпу бюрократического аппарата и крепостнического дворянства. В результате, даже у этого монарха, наиболее дальновидного и осознающего необходимость «либерализации» режима и отмены крепостного права, дело не пошло дальше деклараций о намерениях и крошечных шагов (предложение к помещикам самим взять инициативу в деле освобождения крестьян, предоставление в 1815 году Конституции Царству Польскому, входящему в состав Российской Империи, проекты М.М. Сперанского (так и не осуществлённые), проект конституции России Новосильцева (так и не обнародованный), освобождение крестьян в Прибалтике (без земли)). И, наоборот, даже самые завзятые реакционеры (вроде Николая I) осознавали необходимость каких-то преобразований в системе управления и ликвидации крепостничества – но лишь стремились отложить эти мероприятия на возможно более долгий срок.

Можно поэтому констатировать, что самодержавные императоры на деле были весьма ограничены в своих возможностях и действовали в общем направлении, намеченном Петром I: в направлении укрепления абсолютизма, имперской экспансии и регулярных реформ «сверху», слегка подновляющих фасад Державы. Даже в редчайших случаях, – при наличии либеральных намерений императора, желавшего проводить реформы, эти намерения саботировались окружавшими их вельможами и сановниками. И Екатерина II, и Александр I не без оснований сетовали на то, что им «не с кем» проводить свои реформы. Да и реформаторский пыл самих самодержцев быстро угасал: не менять ничего казалось им и легче, и безопаснее. Так Николай I, напуганный восстанием декабристов, польским восстанием 1830–1831 годов и Французской революцией 1830 года, предпочёл все назревшие вопросы социальной и политической жизни, по его словам, «отдать на суд времени». (Суд этот оказался на удивление скорым и суровым!) Видный николаевский чиновник и придворный Модест Корф призывал: «не трогать ни части, ни целого; так мы, может быть, более проживём». Подобные взгляды, весьма характерные для подавляющей части дворянства и бюрократии, способствовали стагнации, разложению и краху существующей системы, всё менее осознающей «вызовы» времени. В то же время небольшая, но активная часть дворян всё более становилась оппозиционной Империи и отчаивалась в возможности «реформ сверху».

От умеренного деспотизма – к умеренному реформаторству, от шпицрутенов (палочных наказаний) и цензуры – до поощрения просвещения и обсуждения реформ – так колебалась непрерывно «генеральная линия» самодержавия на протяжении полутора столетий (всё же, обычно, предпочитая «маленькую победоносную войну», укреплявшую на время режим, волне реформ, расшатывавших его). Впрочем, рамки этих колебаний были вполне жёсткими и конкретными. С одной стороны, опасения новой «пугачёвщины» (со стороны крестьян) и дворцового переворота (со стороны дворян и гвардии), в случае чрезмерного ужесточения режима; с другой стороны, невозможность для самодержавия «покончить самоубийством», ограничив собственный абсолютистский произвол или крепостничество и уступив конституционным требованиям части дворян и антикрепостническим настроениям крестьян.

Современник Екатерины II Дж. Маккартни проницательно писал о России: «уделом самодержца здесь всегда будет определять своей рукой уровень цивилизованности, следить за каждым улучшением, которое может прийти в противоречие с его властью и поощрять его только тогда, когда оно покорно его величию и славе». Однако рост крестьянского недовольства, упадок крепостнической экономики, подъём дворянского сословного самосознания и выход на авансцену оппозиционной интеллигенции (немногочисленной, но активной), всё большее экономическое и социальное отстаивание России от Запада (кризис рабской армии и крепостной промышленности с неизбежными военными поражениями в итоге), сокращение социальной опоры самодержавного режима и его свободы для манёвра – всё это, со всей силой проявившись в середине XIX века, заставило Александра II пойти на довольно решительную и радикальную реконструкцию всей социально-политической системы Петербургской Империи.

Смена государей в России – смена эпох, ибо в условиях абсолютизма каждый государь – великий и ничтожный, «либеральный» или «реакционный», имеющий программу действий или руководствующийся лишь личным эгоизмом, страстями и волей своих любовников (любовниц), – это всегда новое окружение, новый политический курс (колеблющийся с постоянством маятника), новые могущественные «временщики», новые реформы (или их отсутствие). Поэтому, хотя личности императоров не изменяли сущность Империи, однако они накладывали свой яркий отпечаток на те или иные эпохи. Сумасбродная и грубая, склонная к жестокостям и суевериям Анна Иоанновна; легкомысленная, ограниченная и болезненно самолюбивая, вечно наряжающаяся Елизавета Петровна (её гардероб насчитывал четыре тысячи платьев!); предельно циничная, умная, развратная и властная Екатерина II «Великая» – «философ на троне» и «Тартюф в юбке» (Пушкин); романтический, подозрительный, рыцарственный и неуравновешенный «русский Гамлет» – Павел I; мистичный и недоверчивый, двоедушный, очаровательный, кокетливый, обаятельный, мучимый угрызениями совести, страхами и мечтающий об уходе от трона, «сущий прельститель» (по выражению М.М. Сперанского) и «Сфинкс, неразгаданный до гроба» (по выражению П.А. Вяземского) Александр I «Благословенный»; энергичный, смелый, бездушный, властный, педантичный «высочайший фельдфебель» Николай I «Палкин» (прозванный так за страстную любовь к наказаниям шпицрутенами); гибкий, несколько слабовольный, женолюбивый, колеблющийся, лукавый и своенравный Александр II «Освободитель» прошли причудливой чередой, оставив свои неповторимые следы в русской истории и дав некоторые основания знаменитому писателю и историку-монархисту Н.М. Карамзину категорично и веско заявить: «История народа принадлежит царю». В России это отчасти, увы, и было так. У многих из этих государей не было никакой продуманной «программы царствования» и никакой стратегии – лишь инстинктивная «тактика» – удержания власти, развлечений, обеспечения собственной безопасности любой ценой. У некоторых (Петра III, Екатерины II, Павла I, Александра I) были определённые продуманные политические идеалы и цели, корректирующиеся соприкосновением со своим окружением и реалиями русской жизни.

Характерные пределы самодержавного реформаторства демонстрирует долгая эпоха Екатерины II. В начале своего правления императрица желала «воспитывать» «общественное мнение» и призывала своих подданных начать издавать сатирические журналы в этих целях (сама она под псевдонимом издавала журнал «Всякая всячина»). Однако очень скоро выяснилось, что императрице требуется лишь добродушный беззлобный «юмор» на темы «человеческого несовершенства», а вовсе не острая прицельная сатира, беспощадно обличающая язвы крепостничества и нравы бюрократов. Николай Иванович Новиков – замечательный публицист, крупнейший филантроп и подвижник, видный масон и великий просветитель, осмелившийся в своих журналах «Трутень» и «Живописец» зайти слишком далеко (и даже начать полемику с самой императрицей) – подвергся гонениям, а его издания были закрыты. «Просвещённой государыне» нужно было лишь подконтрольное и направляемое троном «общественное мнение» и критика пороков в строго дозированных размерах.

Начав с призывов к реформам и к «формированию общества», Екатерина II (под влиянием пугачёвского восстания и Великой Французской Революции) вернулась к привычному реакционному курсу, суровым гонениям на инакомыслие и чисто административным мерам (проведя губернскую реформу). Та же история повторилась в царствование любимого внука Екатерины II Александра I, перешедшего от либеральных мечтаний, прожектов и обещаний в начале правления к открытой реакции – в конце.

С эпохой Екатерины II и Александра I связаны некоторые реформы, призванные подновить самодержавную политическую систему России, не покушаясь на основы абсолютизма. Так Екатерина II провела губернскую реформу, в результате которой страна приобрела более чёткое административное деление: Россия делилась на губернии, а они – на уезды. А Александр I заменил петровские коллегии министерствами (с большей централизацией, единоначалием и специализацией управления) и создал Государственный Совет – совещательный орган из высших сановников при императоре. Поскольку многие проекты дворянского конституционализма конца XVIII – начала XIX веков (впрочем, нереализованные) были связаны с передачей части власти Сенату, ограничивающему и контролирующему самодержавие, не удивительно, что, по инициативе Екатерины II и Александра I значение Сената к XIX веку резко уменьшилось: монархи ослабили и раздробили на части (департаменты) этот потенциально опасный орган власти, отняв у него законодательные функции.

Екатерина II и Александр I поощряли развитие учебных заведений и печати (в дозволенных рамках), долгое время терпели масонские ложи, смягчали цензуру, апеллировали к общественному мнению и европейским образцам, говорили о необходимости законности, дозволяли некое слабое подобие общественной жизни (в виде периодических изданий, дворянских собраний, Вольного Экономического Общества (созданного для обсуждения и изучения хозяйственных вопросов) и масонских лож; впрочем, и Екатерина II, и Александр I в конце своего царствования подвергли масонов и прессу суровым репрессиям).

Сменивший же Екатерину II Павел I и сменивший Александра I Николай I, напротив, стремились к незыблемости самодержавия, закрывали границы с «растленным Западом» (запрещая поездки в Европу, ввоз оттуда книг и даже употребление некоторых опасных европейских слов («гражданин» и пр.) и танцев (вальса)), ограничивали права дворян, ужесточали цензуру и начинали гонения на университеты. Политический «маятник» качался с завидным постоянством: умеренные, половинчатые реформы сменялись жестокой реакцией и неприкрытым произволом. Однако и «реформы», и «реакция» имели свои границы: как Екатерина II и Александр I не посягали на самодержавие и крепостничество (не желая первого и понимая, что второе будет стоить им короны и жизни), так и Павел I и Николай I не могли лишить дворян всех завоёванных ими прав (попытка посягнуть на это стоила Павлу I жизни) и полностью вернуться ко временам петровской полицейско-чиновничьей реакции (хотя оба и стремились к этому).

Самодержавный маятник колебался между двумя недосягаемыми утопиями: утопией «просвещённого абсолютизма» и утопией петровского полицейско-террористического «регулярного государства». «Либеральная» Екатерина II точно также желала «воспитывать» и контролировать общество, как её деспотичный и нелюбимый сын Павел I, оставляя всю политическую инициативу за собой, а обществу оставляя роль объекта попечения. Отличие было не столь уж принципиальным и состояло в том, какое именно содержание (в духе Петра I) «вбивалось» в общество Учителями-самодержцами: умение маршировать по плацу и строго следовать букве регламентов, или умение следовать моде на изящные манеры и просветительские фразы. Разница не столь уж велика! По словам его близкого друга, польского князя Адама Чарторыйского, Александр I «любил внешние формы свободы, как можно любить представление… Он охотно согласился бы, чтобы, каждый был свободен, лишь бы все добровольно исполняли одну только его волю». О границах дозволенного «просвещения» красноречиво говорили репрессии Екатерины II против А.Н. Радищева (за свою книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» сначала приговорённого к казни, а затем сосланного в Сибирь) и Н.И. Новикова (выдающегося благотворителя, масона и книгоиздателя, за свою независимую общественную деятельность оказавшегося на долгие годы в крепости).

Пожалуй, лишь краткое царствование великодушного и несчастного Петра III (1761–1762) было связано с резким поворотом курса русского самодержавия в сторону действительного, а не показного либерализма. Не случайно в народе именно Пётр III, вскоре после своего убийства оболганный официальной пропагандой, пользовался огромной популярностью, и именно его имя принял на себя самозванец и бунтовщик, герой народной войны, Е.И. Пугачёв. Пётр III прекратил участие России в Семилетней войне (бессмысленной и уносящей сотни тысяч жизней солдат), объявил всеобщую амнистию жертв предыдущих царствований, ликвидировал зловещую петровскую Тайную Канцелярию (политическую полицию), прекратил гонения на староверов, освободил дворян от ярма обязательной государственной службы (издав знаменитый «Манифест о вольности дворянства»), ввёл свободу торговли и предпринимательства, подготовил секуляризацию церковных имуществ (то есть их передачу в казну, что существенно облегчало участь миллиона крестьян, принадлежавших ранее монастырям и отныне переходящих в статус государственных крестьян). И все эти реформы, существенно раскрепостившие общество, государь осуществил за неполный год своего царствования! Свергнувшая и убившая его Екатерина II, сделавшая всё для того, чтобы представить своего благородного супруга идиотом и врагом России, однако, была вынуждена в первые годы царствования продолжить его реформаторскую политику (подтвердив «Манифест о вольности дворянства» и завершив секуляризацию церковных имуществ).

В то же время Екатерина II продолжила дело Петра I по укреплению и расширению колоссальной военно-бюрократической империи: возобновив политику полномасштабных завоеваний и агрессии, втрое уменьшив численность духовенства и отобрав церковные имения в казну, проведя губернскую реформу и выстроив в ходе неё более строгую иерархию чиновников, ликвидировав остатки автономии Украины (с ликвидаций Запорожской Сечи, гетманства и введением там крепостного права), открывая новые учебные заведения. Однако, в отличие от Петра I, Екатерина II была вынуждена пойти на существенное расширение (а не сужение) прав дворянства, декларировала насаждение в России законности (в своём знаменитом – хотя и не опубликованном из-за «чрезмерной либеральности» – «Наказе» Уложенной Комиссии), выступала за ограничение применения пыток.

Уложенная Комиссия, созванная Екатериной II в 1767–1768 годах, формально была призвана издать новые законы, поскольку действующее Соборное Уложение 1649 года порядком устарело. Её делегаты были публично избраны от всех сословий русского общества, кроме крепостных крестьян, и получили от них наказы. Эта единственная за два века попытка продолжить традицию Земских Соборов XVII века показала, что в обществе сохраняется глубокий раскол, межсословная борьба и крайние патерналистские ожидания, связанные с самодержавием. Представители от сословий, как и в XVII веке на Земских Соборах, требовали не ограничения самодержавия, а напротив, просили от самодержавия расширения своих привилегий за счёт всех других сословий. Так, купцы требовали запретить дворянам и крестьянам торговать и позволить купцам иметь крепостных; дворяне, напротив, требовали запретить кому-либо, кроме дворян, владеть крепостными, но при этом дозволять дворянам торговать, и т. д. Екатерина II распустила Уложенную Комиссию безо всяких видимых результатов (единственным практическим результатом было дружное преподнесение Комиссией государыне титулов «Великой» и «Матери Отечества»), использовав её как зондирование общественного мнения и как повод продемонстрировать Европе свою «просвещённость».

Продолжая дело Петра I и Петра III по уничтожению последних остатков церковной самостоятельности, Екатерина II в 1764 году отобрала все церковные земли и крестьян в пользу государства. Казённая церковь, полностью обездушенная и покорная воле императрицы, почти не препятствовала и не протестовала. Старый спор XV–XVI веков между иосифлянами и нестяжателями о церковных владениях, таким образом, был окончательно завершён в пользу государства. Полностью светская идеология Империи также опиралась на образец петровских времён, впрочем, порой отклоняясь то к «просвещённому» абсолютизму, то к политическому консерватизму и изоляционизму (например, в духе теории «официальной народности» Николая I). Идеал «регулярного государства» – всемогущего, всеопекающего и рационального, как часы, – вдохновлявший Петра I, продолжал манить его преемников, вдохновляя то Екатерину II на губернскую реформу (чётко разделившую страну на уезды и губернии), то Павла I и Николая I – на построение России по образцу военного лагеря, основанного на палочной муштре и казарменной дисциплине, то Александра I – на создание вместо коллегий министерств (с чётким единоначалием и специализацией) и на организацию военных поселений (в которых крестьяне должны были возделывать поля, заниматься строевой подготовкой и жениться строго по приказу начальства).

Самым любимым детищем самодержцев (не только мужчин, но и женщин) оставалась армия. Император считался главой армии, любил носить мундир, устраивать смотры и парады. Армия была идеалом и основой государства, офицеры – его элитой, военная служба считалась наиболее важной и почётной. Не случайно Елизавета и Екатерина II любили наряжаться в гвардейские мундиры и привечать любовников-офицеров. А Павел I и Николай I ничто так не любили, как военные парады, чёткость уставов и симметрию воинских шеренг, субординацию, муштру. Николай I, получивший военно-инженерное образование, нередко с гордостью говорил о себе: «Мы, военные инженеры». Армия была по-прежнему главной опорой трона, орудием внешних завоеваний, инструментом в борьбе с внутренними восстаниями, средством совершения переворотов и управления страной, моделью государства и основой имперской мощи и престижа трона внутри и вне страны. Огромная и победоносная армия была главным «козырем» самодержавия во внутренней и внешней политике.

Однако к XIX веку тотальный кризис Петербургской Империи в полной мере затронул и её сердцевину – армию. Кастовые перегородки между солдатами и офицерами, рекрутский принцип комплектования войск (не оставляющий мобилизационных обученных резервов на случай войны), рабская психология солдат и их ненависть к начальникам, палочная дисциплина и муштра, нарастающее отставание в вооружениях и нехватка образованных кадров, вопиющее казнокрадство – делали такую армию петровского образца небоеспособной. А её поражения на полях сражений роняли престиж Империи в мире и вызывали острые взрывы недовольства внутри страны (в 1807 году – после тяжёлого Тильзитского мира, и в 1855 году – после позорной сдачи Севастополя). В XIX веке в мирное время на армию в России (насчитывающую около полутора миллионов солдат) расходовалось 40–50 процентов всех бюджетных средств. А при этом значительная часть этих денег разворовывалась: двое из пяти рекрутов в армии умирали не от ран на поле боя, а от болезней и голода в мирное время. Ловкие чиновники сумели разворовать весь пенсионный фонд для ветеранов войны.

Неуклонно росло количество и значение чиновников в Петербургской Империи. Пётр I создал в стране поистине культ чинов и рангов. Однако, наряду с официальной, детально регламентированной системой чинопочитания (кому какой мундир носить, к кому как обращаться, – всё было детально регламентировано и описано монархами), в дворянстве существовали и другие, формально не закреплённые связи и иерархии (по родству, происхождению, богатству, клановым связям).

И всё же бюрократия (большей частью рекрутируемая из дворян и «поставлявшая» новых дворян из выслужившихся чиновников, достигших определённого ранга) всё более доминировала в Петербургской Империи, лишь формально подчиняясь воле самодержца. В XIX веке на смену краткому «золотому веку» дворянства (эпохе Екатерины II) при Николае I и Александре II приходит «золотой век» чиновничества, которое также, как и дворянство, было порождено самодержавием и стало его главной опорой. Оно разрасталось, вырабатывало свои правила, привычки, связи, корпоративное аппаратное самосознание и всё больше навязывало их обществу. Замечательный и многозначительный факт: в 1726 году А.Д. Меншиков (фактически управлявший тогда Россией от имени императрицы Екатерины I – своей бывшей любовницы и ставленницы) в целях экономии… отменил выплату жалования чиновникам, указав, что они и так берут много взяток. (Это он, как никто, знал по своему личному опыту).

Если в начале XIX века в России насчитывалось 16 тысяч чиновников, то в середине этого века – уже 80 тысяч (то есть их число выросло за полвека в пять раз, в то время как население страны за это же время даже не удвоилось, увеличившись с 36 миллионов до 69 миллионов человек). Это породило в невиданных размерах приписки, формализм, коррупцию и волокиту: бюрократический аппарат, неконтролируемый обществом, вышел и из-под контроля монархов и жил по собственным законам. За работой такой колоссальной армии бюрократов не мог уследить даже энергичный и строгий Николай I, пытавшийся, несколько пародийно, подражать Петру I. В 1842 году во всех канцеляриях империи было не закончено 300 тысяч дел, изложенных на трёх миллионах листов бумаги!

При этом общество (включая и прессу) никак не контролировало эту ненасытную армию чиновников, которая, фактически, стала управлять страной в собственных интересах, вместо Зимнего Дворца. По данным Третьего Отделения, в конце 1840-ых годов лишь трое (из пятидесяти пяти!) губернаторов в России не брали взяток: двое по убеждениям, а один, будучи баснословным богачом. Александр I горько острил по адресу своих чиновников: «Они украли бы мои линейные суда, если бы знали, куда их спрятать». А Николаю I было уже не до шуток, когда у него над головой в Зимнем Дворце обрушился потолок из-за того, что чиновники украли ассигнованные на ремонт дворца казённые деньги! Понимая, что с этой бедой ничего не поделать, император требовал хотя бы соблюдения формального «порядка», красоты «фасада» империи, не интересуясь, что творится за и под этим «фасадом». Чиновники могли воровать, брать взятки и издеваться над людьми – лишь бы их мундиры были в порядке и они вовремя являлись на службу!

Независимая от общества, колоссальная бюрократическая машина, погрязшая в волоките и коррупции, давно уже перестала быть подконтрольной императору и не могла быть тем эффективным орудием управления в руках монарха, о создании которого мечтал Пётр I. Предпринимавший героические усилия для того, чтобы вернуть себе контроль над бюрократией (но также чисто бюрократическим путём: создав Собственную Его Императорского Величества Канцелярию, отделения которой непосредственно подчинялись императору и ведали всеми главными вопросами политики), Николай I не преуспел в этом замысле. Энергичный гений Петра I– создателя этого «вечного двигателя» бюрократии – ещё как-то мог поспевать за двумя-тремя тысячами тогдашних чиновников, однако, куда более заурядный (и культивирующий верноподданническую заурядность вокруг себя) Николай I уже не мог управиться с пятьюдесятью тысячами расплодившихся повсюду и обнаглевших от всевластия «столоначальников».

«Ревизор» и «Мёртвые души» Н.В. Гоголя, сочинения Козьмы Пруткова дают яркое представление о той удушливой бесчеловечной атмосфере казённого патриотизма, деспотизма, чинопочитания, лести, благонамеренной глупости, мелочного и мертвящего формализма, интриг, взяточничества, лицемерия, доносительства, которые снизу доверху пронизывали здание Петербургской Империи в XIX веке, в эпоху её апогея. Не случайно один из николаевских циркуляров предписывал: «Совесть нужна человеку в частном, домашнем быту, а на службе и в гражданских отношениях её заменяет вполне начальство». Хорошо зная цену своим сановникам, Николай I писал своему брату Константину в Варшаву: «Представьте, что среди всех членов первого департамента Сената нет ни одного человека, которого можно было бы, не говорю уже, послать с пользой для дела, но даже просто показать без стыда».

Внешний формализм сочетался с бюрократическим хаосом. В известной степени, смешение функций различных частей государственного аппарата, дублирование ответственности чиновников, вражда между ведомствами, произвол и интриги – устраивали монарха, делая его незаменимым в этом «управляемом беспорядке» и позволяя ему хотя бы номинально оставаться хозяином положения. Поэтому, говоря о создании «регулярного государства» и «законности», императоры, в то же время более или менее осознанно смешивали функции и полномочия различных государственных учреждений – ибо единственным и высшим арбитром во всех вопросах должен был оставаться император. (И чересчур «правильная», самодостаточная государственная машина, способная работать без его участия, ему была не нужна).

Реформы, проводимые посредством государственной бюрократии (даже в тех случаях, когда император замышлял их в интересах крестьян), оборачивались лишь чудовищным насилием и произволом. Так случилось при создании «военных поселений» по приказу Александра I в 1816 году или при реформе государственных крестьян (1837–1841) при Николае I: число поборов и чиновников умножалось, жизнь крестьян ещё больше регламентировалась, а их рабская доля получала, под бдительным отеческим попечением власти, дополнительный «казарменный» привкус. Желая «цивилизовать» и облагодетельствовать подданных без их собственного участия в решении своей судьбы, императоры лишь ещё более ухудшали жизнь крестьян и умножали число бюрократов.

Опасаясь оппозиционности и нелояльности дворян, Николай I пытался изо всех сил поставить бюрократию под тотальный контроль свыше… бюрократическими же методами: через усиление опеки, милитаризацию, назначение более строгих начальников. Поэтому он назначал большинство министров и губернаторов из немецких генералов (даже во главе Святейшего Синода поставив гусарского полковника, а во главе министерств финансов и путей сообщения – генералов). Внешний формализм и соблюдение «приличий» ставились выше всего; покорность и «благонамеренность», молчалинская умеренность и аккуратность стали высшими добродетелями подданных.

Однако максимальная централизация и бюрократизация всей жизни страны оказывались не эффективными и вели к параличу системы: чиновники на местах не могли принять даже ничтожных решений без воли императора, а император не мог знать существа всех вопросов, знакомясь с ними лишь по докладам. Разросшийся аппарат был неповоротливым, некомпетентным и повсеместно коррумпированным. Жандармы из Третьего Отделения в своём тайном докладе Николаю I так отзывались о чиновниках России: «Хищения, подлоги, превратное толкование законов – вот их ремесло. К несчастью они-то и правят… так как им известны все тонкости бюрократической системы». Мордобой, дикое невежество и дикий произвол были нормой жизни чиновников, а воровство было повсеместным.

Начавшаяся при Петре I Империя завершилась при Николае I, который также, как и Пётр, стремился поставить всё под свой контроль, всюду насаждал бюрократию по военному образцу, опираясь на страх, насилие и доносы. По словам С.Т. Жуковского и И.Г. Жуковской: «Всё своё царствование Николай выстраивал, расширял, утеплял, «чистил», «перетряхивал», перекраивал и упорядочивал свой государственный аппарат. И после всех своих трудов он мог убедиться на множестве примеров, что не подконтрольное обществу чиновничество не в состоянии контролировать он сам; что любое его самое строгое повеление бюрократия совершенно безнаказанно может «утопить» в инструкциях, согласованиях, циркулярах или извратить его до полной неузнаваемости; что грозный самодержец бессилен перед безликим, раболепным множеством взяточников и расхитителей казны; что даже самые назревшие и неотложные преобразования с помощью одного только госаппарата провести невозможно».

При Николае I в России воцарилась поистине кладбищенская стабильность, основанная на палочных наказаниях в армии, всевластии «голубых мундиров» (жандармов), доносах и ссылках, отсутствии любых перемен, мертвящем бюрократизме и официальном патриотическом оптимизме. (Ценой этой стабильности стало поражение в Крымской войне). Дух времени хорошо выражен в афоризме Козьмы Пруткова: «При виде исправной амуниции, сколь презренны все конституции!» По словам А.И. Герцена: «Казарма и канцелярия стала главной опорой николаевской политической науки». Немецкие чиновники и генералы заняли в николаевской империи ключевые посты, потеснив русскую гвардию и дворянство. Смысл своего правления Николай I видел в борьбе с революцией внутри и вне России: посредством жандармского и цензурного гнёта, интервенций против европейских революций, усиления роли бюрократии и армии в управлении (при упадке дворянства), посредством закрытости России от Запада и теории «официальной народности» (провозглашающей единство власти и народа и покорность народа царю, как главную отличительную черту самобытности России, возможность для неё, в силу этого, избежать революций и владычествовать надо всем миром).

К эпохе Николая I (1825–1855) самодержавие в том виде, который ему придал Пётр I, исчерпало все свои возможности, утратило стратегическую инициативу и перешло к глухой обороне, отторгая любые перемены и зарубежные влияния. Характерно, что нередко николаевскую эпоху сравнивают с «застоем» в СССР времён генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева (1964–1982): такая же военная мощь, прикрывающая внутреннее разложение, такие же гонения на инакомыслящих, такая же мертвящая удушливая атмосфера несвободы во всём, такое же казённое и лицемерное самовосхваление империи, такое же положение мировой сверхдержавы и нежелание ничего менять, за исключением косметической перелицовки «фасада» и… такой же всеобъемлющий крах под конец. Символом николаевского правления стала (напоминающая о брежневской Конституции СССР 1977 года) кодификация (систематизация) комиссией во главе с выдающимся и талантливым бюрократом М.М. Сперанским всех законов Российской Империи со времён Соборного Уложения 1649 года (всего 31 тысяча законодательных актов – более 50 томов!). Уже Екатерина II в 1767 году осознавала, что старые законы устарели, и созывала Комиссию для выработки нового Уложения, (правда, безрезультатно), уже Александр I в начале XIX века готовил Конституцию для России (правда, не решившись её обнародовать), а Николай I считал, что лучше всего ничего не менять и не обновлять! Вместо реформ и издания принципиально новых законов, Николай поручил исполнительному и усидчивому Сперанскому упорядочить и привести в систему десятки томов уже существующих законов (многим из которых было уже по сто– двести лет). Сходным было и отношение Николая I к крепостному праву, как основе Империи: осознание необходимости его отмены и… желание отложить это на неопределённое время.

Политика Николая I ярко описывается двумя его изречениями. Одно из них восходит к моменту его восшествия на престол: «Революция на пороге России. Но клянусь, она не проникнет в Россию, пока я жив». Борьба с революцией, консервация существующего порядка, стагнация режима, «умственные плотины» против европейских веяний, отказ от реформ – вот суть курса Николая I. Второе его характерное изречение, подводящее итог его правлению, относится к самому концу его жизни (1855 год), когда на смертном одре он сказал наследнику Александру: «Сдаю тебе команду. Но не в добром порядке». Россию он воспринимал как казарму, а себя, как дежурного офицера. Не доверяя дворянам русского происхождения, он на все ключевые посты ставил прибалтийских немцев – генералов, требуя от них не талантов, образованности и инициативы, а исключительно послушания и лояльности и руководствуясь своим принципом: «Мне нужны не умники, а верноподданные!» Но «верноподданные» Николая I могли не бунтовать, однако они не могли развивать экономику и побеждать на войне.

Историк-монархист С.М. Соловьёв писал о Николае I: «Он хотел бы отрубить все головы, которые поднимались над общим уровнем». Репрессии, доносы, сыск, цензура дополнялись казённым «квасным патриотизмом», восхвалением русского народа, слепо преданного императору и не «заражённого» революционными идеями. Собственная Его Императорского Величества Канцелярия – подобно Приказу Тайных Дел при Алексее Михайловиче – подчинялась лично государю и была призвана ведать всеми главными делами империи (кадровыми вопросами, кодификацией законов, политическим сыском и пр.). Гонения на прессу, поляков, староверов, униатов, литературу, университеты (в университетах запретили преподавание философии, ибо, по словам министра просвещения: «польза от философии не доказана, а вред от неё возможен») – стали постыдной приметой этого зловещего и мрачного царствования. Такой «апогей самодержавия» не мог закончиться хорошо ни для России, ни для самого самодержавия. Поэтому «команду» Николай I сдавал «не в добром порядке».

Опасаясь революционных настроений среди студенчества, Николай I резко ограничил число студентов (не более 300 в одном университете, а их в России было всего пять!) – в результате, в огромной стране ощущался крайний дефицит образованных людей. Попытки Николая I подчинить все сословия страны власти монарха и возглавляемого им бюрократического аппарата закончились сокрушительным крахом. В военных поселениях и деревнях вспыхивали бунты, продолжалась партизанская война в Польше и на Кавказе, тлело недовольство в образованном обществе. Оказавшись перед перспективой социального взрыва огромной силы внутри страны и потери Россией статуса великой державы на мировой арене, новый государь Александр II волей-неволей начал свои «Великие Реформы».

Пётр I и Николай I – два самодержца, обозначающие начало и апогей Петербургской Империи, причём Николай I стремился во всём следовать примеру Петра I, подчинив всю страну своему мелочному деспотизму. Однако, тем разительнее контраст между ними, контраст, закономерно ведущий от победы в Северной войне к поражению в Крымской войне.

Пётр I стремился к непрерывным нововведениям и заставлял Россию «учиться у Европы». Николай I не желал ничего менять, выше всего ценил стабильность и противопоставлял выдуманное «совершенство» русской истории европейским «безобразиям». Это сопоставление со всей очевидностью показывает исчерпанность, гибельность и тупиковость того пути, на который встала Петербургская Россия при Петре I и по которому шла вплоть до Николая I.

К середине XIX века «наступательный» потенциал Петербургской Империи Петра I (и в смысле внешней военной агрессии Империи, стремившейся к завоеваниям и мировому господству, и в смысле внутреннего натиска на своё завоёванное и порабощённое население) был полностью исчерпан, а противоречия, заложенные им в её основание, стали полностью очевидными и угрожающими её существованию. Архаичная система управления, отсутствие «обратной связи» между властью и обществом, насильственный и искусственный характер государства, отделённого пропастью от народа и держащегося лишь на штыках, отсталая экономика и рабская армия, неповоротливая бюрократия и тонущий в роскоши двор, «пожирающий» колоссальные средства, изъятые у крестьян, не могли обеспечивать империи военных побед и новых завоеваний, но грозили дальнейшим крушением её международного и внутреннего авторитета и чередой восстаний. Требовалась уже не престо дежурная «перелицовка фасада», а полная реконструкция всего здания, с демонтажем крепостнического фундамента абсолютизма, обновлением армии и чиновничества и хотя бы частичным подключением общества к государственной жизни, – словом, существенные отступления от петровского пути.

Частью всеобъемлющего системного кризиса Петербургской Империи было ослабление социальной опоры режима. Кто поддерживал теперь имперскую власть? Казённая церковь? Но она была безгласна, безропотна и… малоэффективна, малоавторитетна в народе. Дворянство? Но оно с конца XVIII века начинает требовать гарантии соблюдения своих прав и привилегий и соучастия в управлении страной, то есть перестаёт быть безусловно лояльным самодержавию (оставаясь его опорой лишь отчасти и при соблюдении ряда условий). Посягнувший на права дворянства Павел I поплатился жизнью. А декабристы уже ясно показали самодержавию, что на дворянство нельзя безоговорочно опираться. Чиновничество? Но бюрократическая машина – огромная, неповоротливая, инертная и живущая по своим законам, – начала выходить из-под контроля императора (в чём ясно убедился на своём опыте приверженец бюрократии как опоры трона Николай I). Крестьянство? Но оно сочетало иллюзии о «добром царе-батюшке», народном заступнике, с крайней степенью отчуждённости от реальной системы империи, от души ненавидя настоящих генералов, господ и министров. Потеря надёжной опоры в обществе требовала от императора радикальных реформ, свидетельствуя об исчерпанности гибельного петровского пути. И, если в XVI–XVIII веках российское государство «сконструировало» в своих интересах дворянство и крепостную систему, в XVIII–XIX веках – бюрократию, то в конце XIX – начале XX века оно попытается также «сконструировать» ручную буржуазию и сословие крестьян-собственников (развалив крестьянскую общину, ставшую опасно революционной). Впрочем, эта попытка окажется неудачной. Всё колоссальное могущество Империи было шатко, непрочно, неправедно, эфемерно, ненадёжно. Ибо в социально-экономическом, политическом, психологическом и технологическом отношениях Россия всё больше зависела от Европы, отставала от неё, всё чаще выступая не субъектом, а объектом и марионеткой в европейской политике, полуколонией. Лишь военная мощь делала её сверхдержавой и главным «надсмотрщиком» над Азией и Восточной Европой. Внутри страны имели место дворцовые перевороты, экстенсивное развитие хозяйства, постоянная опасность крестьянской революции (ведь всё величие Империи опиралось на порабощение и нищету завоёванного ею бесправного крестьянства). «Просвещение» было поверхностно и иллюзорно (четыре пятых жителей страны всё ещё не умели читать), общество – расколото в социальном, религиозном, психологическом отношении. Даже шеф жандармов и глава Третьего Отделения в «николаевской России» граф А. Х. Бенкендорф признавал крепостное право «пороховой бочкой под государством». А вдобавок ещё существовал неразрешимый «польский вопрос», постоянная война на Кавказе: новые завоевания порождали новые противоречия и конфликты.

С распространением европейского просвещения (среди дворянства), с эмансипацией дворянского сословия происходит рост требований ограничить абсолютизм, отменить крепостное право, ввести в стране гражданские свободы, положить пределы полицейскому и чиновничьему произволу. Начинают выдвигаться (впервые, после Смутного Времени) альтернативные государству проекты видения будущего. Происходит подрыв важнейшей монополии государства – монополии на инициативу во всех вопросах общественной жизни, и его переход (при Николае I) к глухой обороне от общества, в которой последним аргументом абсолютизма оставалась военная мощь и имперское могущество России. Но падение Севастополя в 1855 году развеяло и этот последний аргумент. Немногочисленные, но всё возрастающие протесты против деспотизма со стороны наиболее замечательных представителей дворянства (на смену отважному одиночке А.Н. Радищеву пришли сотни декабристов), повторяющиеся каждые четверть века грандиозные польские восстания, страшная для режима «пугачёвщина» (которую часто со ссылкой на Пушкина объявляют «бессмысленным и беспощадным бунтом» – «беспощадная», да, но отнюдь не бессмысленная!) всё более сотрясают здание самодержавия, и военные поражения грозили ему полным и окончательным крахом. Величие Империи всё больше оборачивалось её ничтожеством и оказывалось, как в сказке Андерсена о голом короле, призраком и иллюзией.