Н.А. Павлов Его Величество Государь Николай II

Посвящается Его Императорскому Высочеству Принцу Александру Петровичу Ольденбургскому

I

Призывая помощь Бога, пытаюсь дать очерк царения Государя Николая Александровича. Задача эта трудна как по сложности происшедших за время его царствования событий, так и по невозможности дать уже теперь исчерпывающую историю и характеристику этого Государя — столь малому числу лиц хорошо известного. Неразгаданным ушел он из жизни, оставив по себе безукоризненную полосу воспоминаний; но из этих воспоминаний лишь исключительного дарования историк сумеет тоже безукоризненно очертить весь его духовный и умственный облик.

Своим служением России, всей жизнью, нравственными и физическими страданиями — Государь искупил счастливое будущее любимого им превыше всего Отечества. Я верю в это сильное и счастливое будущее. Оно наступит скоро, и наступит благодаря жертве, им принесенной: жертве своей драгоценной, царственной жизни. Всю красоту его жизни, охранявшей единство нашей Родины, всю мировую важность этой жертвы оценят всей силой духа лишь будущие достойные России ее поколения. Оценят и народы мира, признав в нем исключительного по благородству, истинного носителя Верховной власти и великого по гуманности человека.

Царствование Государя Николая II было переломом в существовании России, в связи с мировыми событиями. Перелом этот при настроении и деятельности окружавшего его общества был неизбежен. От этого определения, как вывода напечатанных мною за всю жизнь мыслей, я и буду отправляться. Было ожидание именно такого перелома, на котором должен был остановиться ход русской истории.

Нация имела в России все для счастливого и богатого, независимого и покойного существования. Достигнуть необходимых преобразований было легко, и Государь, доверяя народу и обществу, на путь их вступил.

Не умея оценить этого Государя, ни использовать опыта истории, ни содействовать власти, ни ценить блага владеть такой страной — своею ленью, легкомыслием и ропотом глухого недовольства и бессмысленных исканий общества, — современное поколение нации пришло к 1917 году.

Народы стали сами ответственны за судьбы своих стран, и вся вина происшедшего ложится всецело и безоговорочно на головы всей нации.

Русский Царь, выразитель эпохи. Он светлое и живое олицетворение России. В лице государей — всегда вся Россия. Потеряв Царя, замерла душа России, потерял себя народ. Суждено ли народу найти и восстановить ее силу без Царя? Покажет история…

Ропот и глухой бунт с первого часа воцарения пал на Царя. Перелом с этого часа и совершался…

Уже многие не только высказались о Государе, но самоуверенно дали характеристику его и его предков. Характеристика у большинства — отрицательная. Начиная с европейски известного Витте и кончая мерзостью писаний разных Василевских, Извольских и злобно-лживых выпадов некоторых представителей высшего света — о Государе говорится или грубо дерзко, или сожалительно, как о ничтожестве. Хорошо зная Витте, я знал его ненависть к Государю и подчеркиваемое неискренно лукавое «обожание» к отцу Государя[140]. Злобное определение Государя как «гвардейского полковника» и не больше доказывает, что этот бесспорно умнейший чиновник эпохи по злобе своего мещанского духа не мог и не умел понять провиденциального значения своего Монарха: его злоба выросла из-за невозможности сломить волю Государя и повернуть Россию на путь эволюционного перехода к республиканскому строю, во имя которого этот интеллигент и сотрудник международных кругов работал, подготовляя кабалу и падение России.

В одной из французских газет дал отзыв и другой министр — г-н Коковцев. Насколько я помню, он говорит «благосклонно» и «оправдывает» в чем-то Государя.

Есть хорошие, но больше злобных отзывов. Ложь беззастенчива даже теперь. Большинство злорадно пишет: «царь» — с маленькой буквы; Николай Романов или просто Николай. Пишущие выказывают все прелести того светского и интеллигентского воспитания, которое властно вело все наши классы к красным бантам и знаменам на улицу, и привело на тротуары европейских городов…

В большинстве воспоминаний жизнь Государя сводится к Распутину, как показание какой-то его «страшной» вины.

Перечислять таких авторов, и знатных и демократических, и приводить их доводы просто стыдно. Пошлость и низменность таких писаний очевидна, и если я говорю о них, то только потому, что в них повторяется будто установленное мнение, что Государь был «безволен, двоедушен, неумен», а главное, что благодаря ему были Распутины, Штюрмеры и другие виновники каких-то народных бедствий.

Но причинная связь этих определений с прошлым очевидна. В течение всего царствования, столичное общество, начиная с некоторых лиц окружения Государя[141] изощряется в создании всяких легенд о нем и его семье. Уже при отце Государя дерзость окружения в отзывах о Александре III была безграничная. При Государе Николае II недовольство «света», насмешки и пренебрежение к нему растут с первого года воцарения. Ходынка, прием тверцов, слова его о бессмысленных мечтаниях[142], участие на балу в старинных одеждах — все высмеивается; малейшая неудача ставилась ему в вину, и ежегодно все бестактнее и бессердечнее была критика и Государя, и Государыни; общество с самого верха выискивало предлоги для их осмеяния.

Ведомо и другое: защиты от критики и наветов проявлено не было. Притом ни малейшего предлога даже для критики не существовало, пока введенный во дворец «старец» не явился этим предлогом. С той поры Царская семья стала мишенью определенной клеветы. С его появлением те же верхи открыто, ни минуты не задумываясь о низости своего дела, злорадно создают молву о Царской семье; несколько ближайших к престолу лиц «гордо» отойдут от Государя и наконец, создав клевету, уснащая ее всякими небылицами, то же общество в 1916 году сделает, якобы для спасения монархии, лицемерный жест: заманив в ловушку, прикончат темного старца — создав взрыв революции.

Восторженно встречаемый народом, вознесенный небывалым подъемом встречи во Франции[143], Государь постепенно развенчивается в глазах и народа, и иностранцев. Наши знатные путешественники и сановники, как Витте, или деятели, как князь Долгоруков и граф Нессельроде (после Выборгского воззвания)[144], вкупе с печатью и радикалами делают свое преступное дело опорочения авторитета Государя. Охрана достоинства Монарха за границей возложена на дипломатию и… полицию: первая, читая отзывы нелегальной прессы, малодушно отмалчивается; вторая — с Манусевичами и Азефами — предает или бездействует. До войны — лишь народ никак и нигде не воспринимает клеветы общества на Государя. Зная это и пользуясь войною, все общество, с безответственными депутатами, напрягает главные усилия для опорочения Государя. Во время труднейших месяцев и Японской, и Мировой войны Дума, опираясь на общество, безнаказанно клевещет — и молва хлынула в армию и в народ.

Самодержец России, безупречнейший человек и семьянин, был в «чем-то» обвинен, и разнузданное общество осмелилось его же судить!

Этим ли актом совершался «перелом» жизни России? Если не этим, общество изыскало бы другой; Государь был обречен на осуждение и на смерть.

И вот теперь, спустя семь лет, после измены всех, кроме душу свою с ним и за него положивших, мы все еще слышим критику: «Безволен… слаб… был не на высоте… Распутин» и прочее. Слов честного, открытого, коленопреклоненного покаяния перед памятью Государя-великомученика нет. А пора, если не устыдиться и не сознаться в бесчестии, то хотя бы молчать и не сметь ни на словах, ни письменно касаться имени того, чья кровь пала на все наши, его подданных, головы.

Клевета… Из многоразличных свойств нашей нации одно из ярких: сплетня и клеветничество. Никогда не тронутый клеветой, пишущий эти строки чуть было не был затронут ее крылом, но у каждого из нас есть средства свести счеты с клеветником и встать за свое доброе имя.

У Монарха нет и этого права. И как мелка кажется любая наша обида, если сравнивать с той системой злостного навета, который духом зла, как стена, выкладывался русскими на Государя, стоявшего и как Монарх, и как человек недосягаемым образцом идеальной честности, храбрости, семейственности и нравственности.

Неуклонно, по заповедям Христа жил этот тихо сияющий высокой человечностью Государь, а клевета-молва ползла, мучила и искала его жизнь.

Не подобие разве великой истории преследования Христа с конечным воплем толпы дать ей Варавву по наущению книжников (Мф. 27, 16–20)? И у нас книжники и «Вараввы» сменили его. Клевета совершила свое подлое дело — свела в могилу лучшего русского человека, гордо и непобедимо несшего крест, меч и знамя России.

Не стало живого олицетворения могущественной России, не стало обруча, ее сковывавшего, и без него — она рухнула.

II

Он умер, а клевета еще не умолкла[145]. Перья пишут. Языки говорят. Изолгавшиеся люди ищут себе оправдания в его винах.

Берусь ли я за защиту его имени, деяний, чести? Нисколько. Я и не смею этим задаваться. Безукоризненную честь и правду не защищают; и та, и другая сами светят, и свет от Государя будет лишь разгораться. Перед ним будут преклоняться, и сознание, что он — в недосягаемой для нас светлой вечности, — великое сознание.

Обязанность свидетелей эпохи — правдиво установить обстоятельства, при которых Государь Николай II вступил на престол и царствовал.

Условия эти были таковы, что помимо своей воли он оказывался иногда бессильным использовать полноту своей власти и проявить ее, как бы того ни желал. «Бессильный, — спросят меня, — значит безвольный?» — Нет, понятия эти совершенно разные.

Не будем утверждать, что Государь обладал непреклонной волей. Были случаи, когда он мог, — и не проявил ее. В ущерб или на пользу стране были эти случаи уклонения от воли — подлежит обсуждению. Но не эти случаи были роковыми для страны. На них, как и на некоторых ошибках в цепи событий, останавливаться нельзя.

Бесспорно одно: в главнейших вопросах судьбы страны Государь во все время и до последнего часа проявил громадное напряжение характера, выдержку и волю не уступающего Царских прав и не поступающегося Царской честью и достоинством своей Родины Государя.

Больше того — лишь он, Русский Царь, остался до последней минуты один непоколебимо верным присяге России и за нее — безропотно — не склонил, а сложил голову.

Докажем, что и последнее обвинение, что он отрекся по безволию — в корне лживо.

Государь вступил на престол при кажущемся благополучии в стране. За тринадцать лет до того престол этот был в крови его великодушнейшего деда. Это неслыханное по цинизму убийство висело гнетом, а покушение в Борках доказывало, что поход на монархию продолжается[146]. Личность гиганта духа Александра III грозила подняться во весь рост самодержавия при малейшей попытке общества стать на пути его воли. Он сам держал в повиновении не только страну, но его воля лежала неподъемным грузом какой бы ни было агрессивной политики как общества, так и некоторых извека злобных против нас стран Запада. Но Государь в краткое царствование не успел противопоставить чего-либо реального начавшемуся расстройству экономического порядка в стране, кроме его величайшего творения — проведения Сибирского пути[147], значения которого никто и по сегодня не оценил, не поняв громадности замысла хода на Восток, где будет решаться все будущее России. Не поняли и того, что этот путь уже спас наш Восток от Англии, опоздавшей кинуть на него Японию.

Меньшего значения были внутренние реформы — водворения порядка на местах, с руководством департаментом из Петербурга. Вместо широкого самоуправления и органической системы децентрализации и установления действительной власти на местах, законодатель ограничился «опытом» введения земских начальников, причем предводителям дворянства, председателям ряда учреждений не было дано ни власти, ни прав, ни ответственности[148].В уезде так и не создалось руководящего и объединяющего все части управления и хозяйства органа местной власти.

Власть появилась не в уездах, а в участках. Мысль Государя была сначала отлично воспринята населением, но не имея ни местного руководства, ни конечной связуемой со строем и земством системы, ни цели, корней не дала. Через головы всех учреждений вожжи управления были в руках департаментского чина, и склонявшиеся перед таковым губернаторы считались с номером «входящего» приказа из Петербурга, а не с земской и сельской жизнью. При этих условиях лучшие и независимые местные люди служить не могли и состав оставлял желать лучшего. История «входящих» бумаг из министерства и пресловутого земского отдела трагикомична. История эта, ломавшая иногда весь быт и жизнь народа, не могла быть известна Монарху, и причин неудачи реформы он не знал.

Но, кроме того, даже против этой единственной местной власти в эпоху бесконечных комиссий Коханова и Пазухина ополчился либеральный клан бюрократии, и урезаемая реформа так и осталась незаконченной до 1905 года, когда при Думе и свободе печати о «власти» никто уже не смел заикнуться. Нечего говорить, что общество и печать ненавидело и высмеивало даже эту попытку устроения порядка. Ничтожная же оплата огромного труда земских начальников не могла привлечь настоящих сил. Таким образом, реформа Государя не получила завершения, и армия поставленных в деревню чиновников осталась армией с генералами и штабами, но без строевых командиров. Удовлетворительно справляясь с задачей — как делать, армия эта не знала — что делать.

Второй важной реформой Государя Александра III был крестьянский банк. Но министерство финансов до 1897 года медлило развить его деятельность, а с падением денежных средств деревни (цены на хлеб — 18–25 копеек пуд) население не могло развить свободной покупки земель.

Экономическое положение страны за период царствования обоих Государей сливается, примерно до 1900 года. С 1880 года сельское хозяйство переживает резкий кризис, цены на продукты непомерно низки, покупательная способность населения слаба, и при этих условиях два тяжелых неурожайных года ослабили силы населения. В тот же период шла политика экспериментов господ Бунге, Вышнеградского и Витте: страна втягивалась в международный торговый и золотой оборот. Мы начинаем делать долги, и на страну возлагаются все обязанности капиталистического хозяйства по западному образцу.

Здесь нет места объяснять, как самобытный по духу Государь Александр III был вовлечен министрами и дипломатией в безвыходный круг международных обязательств и некоторых форм политики и хозяйства, и разгадка уступчивости этого Государя нелегка. Бросив Западу свой исторический тост «за единого друга — Черногорию», Государь выказал свое недоверие миру[149], но мир был сильнее его: к нам с Запада поступила бюрократическая система управления и хозяйства, на которую даже такой Государь, как Александр III, вынужден был опираться.

В то же время и в полное противоположение развитию капиталистического хозяйства тот же Государь дает закон 14 декабря 1893 года[150]о неотчуждаемости крестьянского надела. Этим законом крестьяне почти навсегда закрепощались к земле. Ни продать, ни купить земли, ни пользоваться где-либо кредитом с этой поры крестьяне не могли. Останавливалось всякое внутреннее и внешнее сельское передвижение, расселение, переселение, выход из общины и т. п.

Даже Государь Александр II и его комитеты не могли бы допустить мысли, что крестьяне, покрывшие выкупной долг, могут быть когда-либо ограничены в праве собственности.

Невероятное совершилось, и даже в 1907 году (реформа Столыпина) этот закон не был отменен.

Вся история этого закона и его последствий многократно изложена мною в печати с 1894 года, и я привожу лишь самый факт укрепления общины за счет всякой экономической свободы крестьян и за счет успехов сельского хозяйства. Излюбленная и взлелеянная сановниками (во имя нужды в рабочих руках помещиков-сановников и лени бюрократии провести кадастр), а также славянофилами и рядом с ними Герценами, Бакуниными и Чаадаевыми, и сочиненная в 1836 году для России немцем Гакстгаузеном община, этот явный признак строя социализма, актом 1893 года получил вящее и беспредельное закрепление, превосходящее даже начало коммунистическое, дающее некоторые права выхода из коммуны.

К радости Герценов, Винаверов, Савинковых и Ленина, монархия ужилась с подлинным сельским социализмом; капиталистическое хозяйство строилось при коммуне-общине — и в этом трагическом сочетании и глухой борьбе двух противоположных начал кто-нибудь должен был уступить[151].

Консервативнейший Государь безотчетно встал на опасный путь. Одной рукой он дал Витте вводить капитализм, другой думал укрепить против него заставу земельного тягла и общины, веря, что народ-общинник останется русским и не наденет маски Интернационала.

Государь Александр III жалел народ, боясь его обезземеленья, боясь сферы кредита и веря в самобытную крепость духа народа. Мы знаем, что он колебался, но благодаря влиянию на него министров — Толстого и Победоносцева — и всей бюрократии он перед своим концом бросил закон 1893 года, как якорь для народа, но этим остановил движение и работу крестьян. Очаги немца Гакстгаузена тлели. На общину, как на спину тарантула, насадится интеллигенция и зальет Россию ядом социализма в 1917 году. Та же община — клетка и аппарат, который даст возможность большевикам держать народ годами в трепете и нужде.

Покорный мысли, воле и заветам отца, начал царить Государь Николай II.Экономическое положение было сложно и неблагополучно. Сельское хозяйство не могло не падать: налицо была община — воспитательница лени и народа, и правящего класса: что могло быть легче для фиска[152] и для управления, как распоряжение кучами Иванов Непомнящих!

Витте, поднимая на дыбы промышленность при общине и слабеющем сельском хозяйстве и начиная занимать золото, сознательно не открывает глаза обоим Государям. Неопытный в первые годы Государь был всецело в руках старых министров.

Но кризис сельского хозяйства не мог уже быть замолчан. Дутые успехи показной для Запада политики Витте не скрывают кризисов и падения сельского хозяйства. Настало время, когда вся система государственного хозяйства требовала пересмотра.

«Неисчерпаемые» наши богатства не слишком привлекают иностранный капитал, и с 1900 года приток его ослабевает. Повторяется слово «урожай», и на нем начинает строиться вся наша экспортная политика и бюджет. Открыв все денежные краны казны промышленности и торговле (городам), Витте не дает ни копейки земле, и от нее ждет средств.

По почину Государя, в 1901 году созывается Особое совещание сельскохозяйственной промышленности[153]. Витте организует его добросовестно, но ставка его на либерализм провинции срывается; до 600 комитетов говорят одно дело (о «конституции» проговорились всего 8 комитетов). Комитеты консервативны; просят: уничтожения общины, перехода к единоличному владению, кредита, расселения, переселения и проч. На величайший акт Государя — призыв местных людей — сельская Россия дает решающий и продуманный ответ. Началась сводка капитального труда. Особое совещание работает в комиссиях и подходит к выводам…

Государю была необходима такая помощь, он ждет ее с мест, проявляя громадный интерес. Как в освободительную реформу Александра II,как в эпоху местной реформы при Александре III,так и в эту эпоху Петербург — общество и бюрократия — вмешиваются двумя течениями. Одни находят ответы комитетов слишком консервативными, другие — либеральными. Чиновный Петербург возмущается — как смеет провинция указывать! Начинается ведомственная, подпольная борьба и интрига. Плеве подозревает Витте. Витте его ненавидит. Два клана борются два года и якобы консервативное течение берет верх. Плеве испрашивает повеление остановить работы Совещания — и на них ставится крест. Труды Комитетов сданы в архив.

Государю неоткуда знать правды, так как сводка трудов не готова, а самый процесс Совещания ему представлен как опасный шаг со стороны Витте.

Исторический и важнейший акт Государя — созыв Комитетов — сорван! О нем нарочно забудут до 1917 года и будут делать вид забвения до сих пор.

Полно или не полно созванная, но страна, в числе до 50 тысяч местных людей и крестьян, ответила Государю, показав свой разум и верность. Община была накануне конца, а бюрократия и общество ее опять отстояли — для 1905 и для 1917 года.

Злорадно смеялся Витте и его светские друзья, радовались немцы.

Этого мало: на волю Государя был сделан поход, и кампания оппортунистов-чиновников, поныне здравствующих, побудила Плеве испросить Манифест 26 февраля 1904 года, которым община и неотчуждаемость надела и затруднение выхода из общины и переселения подтверждались и закреплялись. Это был удар ведомственный по Витте, отразившийся на работе всей местной России, ничего с Витте общего не имевшей.

И лишь в 1907 году, первый после Александра I, Государь решается сломить общину и дает свободу действия Столыпину. Община надломана, но не сломана. Закон о собственности еще не проведен, но вводится единоличное хозяйство.

На этот закон общество отвечает так: все радикальное общество, бывшее в 80-х годах за индивидуальное право, становится против Столыпина. Враги России поняли, что община — основной успех и ключ революции. Поняли и зарубежные враги, что при объявлении всей земли личной собственностью ее пользователей — народ в десять лет окрепнет, будет непобедим. Начался второй поход, и Столыпина убили.

Его последователи не имели ни энергии, ни разума быстро и энергично закончить эту главную реформу Государя, подымавшую все силы народа и хозяйства и страховавшую от всяких революций.

III

Оглядываясь на истекшее пятидесятилетие, можно показать, как прикованное к земле сельское население постепенно оскудевало, как с наступавшим недомоганием падали нравственность и порядок. Еще недавно крепкое духом и совершенно покойное население развращалось. Наступило оскудение и с ним пьянство, ропот и развитие легендарной лени.

Радикальное общество это видело и, не касаясь экономических причин, отстаивая общину, твердило о спасении — в конституции, сознавая, что именно в общине народится деревенский бунт, без которого городская вспышка, как в 1905 году, будет безрезультатна. Отсюда — борьба и ненависть к Столыпину, ряд покушений и убийство. Отсюда ненависть к поместному дворянству, знавшему правду.

Но не этим одним исчерпывается история отношений общества ко всем начинаниям Государя Николая II: в знатных верхах Петербурга издавна повелась борьба против всяких «новшеств» и земельных реформ; борьба против переселения, расселения, против развития земельного и иных кредитов. Владельцам латифундий, живущим в Петербурге (из 36 млн. десятин двор, земли 700 владельцев имели 20 млн. десятин), нужны были сельские рабочие и дешевые руки. Это корень их интересов, а последствия падения общины — переселение, расселение и прочее — сократило бы многочисленную и дешевую рабочую силу. Отсюда многолетняя защита общины в Государственном Совете и в составе бюрократии. Отсюда пренебрежение к поместному дворянству, уездному земству и Особому совещанию. Отсюда скрытое недоброжелательство к Столыпину. Отсюда издавна чинимые всякие препятствия переселению, расселению и прочему. За двадцать лет Государственный Совет восемь раз высказывается против земельной реформы и переселения, и министерство внутренних дел ведет переселение спустя рукава и само же своим земским отделом[154]в течение 20 лет тормозит его.

Безземельная интеллигентная бюрократия мыслит по руководству радикалов, за общину: она безразлична к сельской жизни или ничего не смыслит и прислуживается перед знатью во имя карьеры.

Так длилась при трех Государях защита социалистической крепости — общины. На долю Государя Николая II выпало покончить с ней. Его лучший министр был снят с пути, и нерешительно надломленная община продолжает нести свою службу врагам рода человеческого, умерщвляя чувство собственности, права и труда.

Нельзя, однако, не предвидеть, что надлом в роковом общинном начале, совершенный с опозданием на полвека Государем Николаем II, и очевидность выгод хуторского и личного владения не пройдут даром, и в той же общине самотоком забродит природное и непобедимое ничем чувство собственности и личности, и в ней же, наперекор всем идиллиям одних и подлым умыслам других, будут пущены корни народного непреодолимого желания к свободе, труду и личному достатку. Рано или поздно народ сам разобьет общину… если, что будет неудивительно, не покончат с нею сами социалисты-большевики, введя институт собственности.

В истории «расхищения самодержавия» пример упразднения работ Особого совещания 1901 года и сокрытия от Государя правды — один из разительных. Показателен он и в смысле той пропасти, которая залегла между землей и городом. То был первый за сто лет голос земли, и Петербург заглушил его от Царя — по «ведомственным» соображениям и по духу злой интриги, царившей в обществе.

Что была для бюрократии Россия? Сельское хозяйство? Жизнь текла мирно. Деньги нужны были для убыточной промышленности, на уплату процентов займов, на скрепление европейских сношений. Община лежала грузом на главном сельском производстве страны, грузом на свободе труда, на всем государственном хозяйстве, мы отставали только ради нее[155], и полвека бюрократия из-за оппортунизма и лени, а общество — по злому умыслу — оберегали это сокровище, доказывая монархам важность сохранения фискального аппарата, славянское ее начало, отсутствие средств для земельной реформы, недостаток межевых чинов и прочее.

Возможен вопрос: но оба Государя не могли не знать доводов против общины? Знали, и оба стремились начать реформу, но каждый раз дружный хор бюрократии авторитетно убеждал: о несвоевременности «ломки» строя, об опасности от будущего пролетариата, опасности сокращения рабочих рук на местах в имениях, о невозможности перехода на частное владение за отсутствием кадастра, а главное — за недостатком средств для осуществления этой «грандиозной» реформы! В эпоху освобождения крестьян под знаком отсутствия кадастра и межевиков торопливо строилось на общине освобождение крестьян (см.: Кошелева, Н. Семенова — труды редакционных комиссий), и борьба около общины шла до 1905 года, когда вред ее стал очевиден, а «земля» стала лозунгом революции. Ценою крови решилась участь общины, но враги государства спохватились и начали вновь ее защищать и восстановлять.

За посягательство на общину пал Столыпин, и началась спешная подготовка к 1914 году.

Но взяв на себя правильное устройство хозяйства сельского населения законом 1907 года, Государь Николай II не останавливался уже ни перед чем, чтобы довести его до конца в свое царствование.

Интернационал ответил ему войной и революцией.

Судьба России решалась на полях посевов и в неоглядных степях, сознательно забываемых бюрократией и обществом.

IV

С критикой бюрократии следует быть осторожным. Она существует везде, и развитие бюрократического духа в республиканских странах несравненно значительнее, чем в монархических, да и огульное нападение на бюрократический строй прежде всего бессмысленно.

Однако в истории нашей бюрократии есть свойства, совершенно отличные от других стран.

Наша столица, будто нарочно занесенная на край страны, скапливала в себе совершенно особый слой общества: привилегированный, замкнутый, неподвижный, но оказавшийся неотверделым. До половины XIX века слой этот исходил из дворянства. Земля «из службы еще не выходила», но с половины века всякая живая связь бюрократии с подлинным поместным дворянством утрачивается, и в рядах бюрократии оказалось огромное большинство недворян или дворян безземельных. Бюрократия, совершенно пренебрегая интересами первого сословия как сельских хозяев, продолжает существовать под знаком этого сословия и предусмотрительно старается, когда это выгодно, это подчеркивать, а когда надо — отрекается от него. Петербургская чиновная и придворная бюрократия играет все время двойную игру, она составляет издавна особый класс и, связываясь кое-какими нитями с местами, пользуется при случае дворянством, не неся перед ним никакой ответственности, и своей экономической политикой приносит ему вред. Отсюда — ложное, маскированное положение бюрократии и перед Царем, и перед дворянством, и перед интеллигенцией, с которой она, за малым исключением, с 1905 года составляет одно целое.

Весь XVIII и XIX век служилый класс авторитетен в народе — непоколебимым обаянием самодержавной власти. Раньше, при малочисленности местной бюрократии, страна жила предоставленная сама себе, и западная «культура» начинает в нее вводиться лишь с проведением почт, телеграфа, сообщений и сношениями с центральными ведомствами.

С этой эпохой совпадает и оскудение центра.

Бюрократия из Петербурга начинает вмешиваться в жизнь страны по западным методам. Вмешиваться за счет былой свободы и значения местной власти и авторитета провинции. С этой эпохи прямого вмешательства должна возлагаться на бюрократию полная ответственность за ход истории.

Бюрократия, ревнивая к влиянию земства, берет на себя задачи опеки над народом, но выполнить своих целей не может, не имея ни сил, ни знания, ни патриотизма, ни сплоченности. Цель — оевропеить русских и обрусить окраины, провести начало капитализма и одновременно сохранить общину и «кое-что» бытовое — создает хаос понятий, и жизнь народа все глубже запутывается. Условия, этно- и географические, и социальные нашей страны так неимоверно различны с другими странами, что все западнические приемы и трафареты не оставляют никаких следов в жизни народа. Делается не то, что надо, и Россия Державина и Гоголя остается все той же, только здоровый дух ее быстро утрачивается.

Если кто и работает удачно, то только уездное земство.

Имея в своей среде до второй половины века целый ряд крупных государственников одной школы и круга и продолжая опираться лишь на авторитет Царя, бюрократия была в силах творить и помогать Государям медленно, но идти вперед. Со второй половины века физиономия бюрократии резко меняется, численно растет, и в близкие круги около Монарха вливаются новые элементы, типа интеллигентского, бесцензового, наемного. Служба «не за страх, а за совесть» сменяется в частых случаях службою за страх и против совести. Мелкие хищники — городничие — сменяются финансовыми хищниками центра.

Бюрократия берет на себя больше, чем может и смеет: она упорно держится Царскою властью, но начинает присваивать ее прерогативы в мелких вопросах, создавая свои чиновно абсолютные права, злоупотребляя Царским именем, и целой системой «расхищения самодержавия» постепенно размыкает власть от народа. Ни в одном случае, до самого 1917 года, бюрократия не сознает публично своих ошибок, слагая каждое свое действие на Высочайшую волю и, опираясь на эту волю, ищет опоры и в обществе, не сознавая изменнической сущности такой игры.

Отсюда создается право справедливого осуждения нашей бюрократии.

И теперь, когда по сравнению с творящимся в России былая бюрократия морально кажется идеальной, это право обвинения остается в полной силе и вырастает, так как действо правящего класса последнее полстолетие неукоснительно влекло к совершившемуся. Историк должен будет лишь строго различать эпохи и личный состав чиновного класса этих эпох.

Замыкаясь и ревниво оберегаясь от чьего-либо влияния извне на Власть, бюрократия сама, без «местной» помощи, справиться с хозяйством и с порядком управления не может и меняет то и дело курс политики истерически.

Самоуверенно утверждая, что «l’?tat c’est nous»[156], класс этот дает в иных случаях право называть самодержавный строй бюрократическим, и радикалы бьют в слабые места не бюрократию, а власть, и осуждают не бюрократию, а строй, связывая действия чиновников с волею Монарха. Бюрократия отталкивает от себя и приверженцев монархии, видящих расхищение царской власти, и укрывательство за ней — нередко беззакония и попустительства. Состав бюрократии к XX веку играет решающую роль. Начиная с некоторых придворных и кончая канцеляриями, в среду правительства допущен вход ряда авантюристов и массы либеральной интеллигенции. В 1905 году чиновники смешались с улицей и смычка с обществом становится физической. Еще недавно гордая и независимая бюрократия и общество, нападающее на бюрократию, составляют одно, — объединяясь в гостиных, канцеляриях, ресторанах и на улице. Военное общество сливается с гражданским, и многие мыслят с ним заодно. Под видом борьбы к 1917 году общество сливается с бюрократией.

С конца 1890-х годов своей двойственностью, своей видимой для всех мелочной, местнической, внутриведомственной и с провинцией борьбой — правящий класс сам дает право себя порицать и не щадить, и не умея защитить ни себя, ни власти, во имя самозащиты нападает на власть.

Облагораживая служилый класс, встает фигура Столыпина, защищающего жизнью Царя и Россию, и тем ярче для истории выступают бесцветные тени остальных.

Наш правящий класс, не в пример всем другим странам, всем обязан Государям: почестями, арендами, пенсиями, заботливым расположением монархов, и мы уже знаем, как в 1917 году заплатит им за это знать и бюрократия.

И те несколько консерваторов, которые выступают в слабо читаемой консервативной печати, видя ход событий к распаду, до 1900 года отстаивают силу правительства, верят еще в нее, но, убеждаясь с этой эпохи в его бессилии, оппортунизме, попустительстве, ошибках и в непризнании здоровых желаний и мыслей крестьян и местных людей, а главное — в неспособности защитить Монарха и строй, самые благонамеренные вынуждены на выступление против бюрократии, и этот класс по своей вине теряет последних защитников. Теряя авторитет, не имея корней в народе, бюрократия сдвигается в сторону радикалов.

Щадит правительство и осторожно в своих обвинениях, во имя верности к Монарху, — одно поместное дворянство, но и его голос будет и замолчан и заглушен тем же ревнивым правящим классом.

Бюрократия не дает сомкнуться силам, верным Государю.

Нельзя отрицать, что как в обществе, так и в бюрократии были люди, выдающиеся по труду и знанию. Такие были, держась старых традиций, оставаясь до конца неподкупными и твердыми. Были и трудоспособные, и достойнейшие, но с 1900-х годов «верный» тип чиновника уходит в тень, старея, не умея догнать запросов нового времени и не сочувствуя политике авантюризма и начавшемуся метанью из стороны в сторону.

В передних рядах Петербурга, не составляя сплоченного ядра, оказываются новые люди. Это даже не класс, а галерея меняющихся во имя карьеры чиновников. Кланяясь на обе стороны, и консерватизма и либерализма, стараясь угодить всем и не угождая никому, они делают политику. Однако делать политику без преемственного плана не удалось; за политикой стояла история, которая считалась только с Монархом. Пути же истории всячески загромождались бюрократией и обществом, и история неизбежно должна была в 1905 году временно остановиться.

Новый прирост к бюрократии — парламент — усилил централизацию, подорвал авторитет и живую силу монархии — нагромождение усилилось, и уже с 1905 года Россия, не имея защитников закона, была брошена на путь развала.

Для одних бюрократия конца XIX века — «стена», отделяющая власть от народа, для других — стена, ее ограждающая, окажется плетнем, через который шагнет общество — улица, чтобы покончить с царской властью. То же общество в 1917 году даст «вторую» свою бюрократию — правящую уже без всякой совести и разума во имя революции. Эта бюрократия не сумеет ни властвовать, ни управлять, ни сопротивляться, засядет в Зимнем дворце под защиту женского батальона и кадетов, и бесследно исчезнет за границей.

Последняя попытка возрождения бюрократии, в тылах белых и иных армий, тоже бессильна; общество не сумеет взять власть ни в Уфе, ни в Омске, ни в Риге, ни в Архангельске, ни в Крыму, найдя описание своих дел в летописях Гинса, Будберга, Сахарова и прочих[157]. От этих описаний веет безысходной бездарностью общества, осмеливавшегося думать, что можно вернуть и спасти Россию без Царя.

Старая бюрократия окажется за рубежом и, не объединенная, не подаст авторитетного голоса в среде некоторых сочувствующих старой России стран. Запад не признает веса бывшего правящего класса, доказав тем, что мир считался с нами только через Монарха.

С конца XIX века бюрократия и общество составляют одно целое. Тот же дух, те же интересы, те же нравы создают полное органическое слияние. Борьба с Думой и обществом была комедией, и если Дума за десять лет была неспособна дать ни одного творческого закона, кроме переворота 1917 года, то и правительство, кроме Столыпина, не только не дало ничего сильного и планомерного, но не выдвинуло ни одного сколько- нибудь сильного оратора или защитника строя в противовес обвинениям общества и Думы, падающим на голову монархии. Бюрократия не отведет этих ударов и не примет их на себя.

Правящий класс, на который опирался Государь Николай II, оказался бессильным и неверным.

V

В 1857 году в России было в обращении: серий казначейских на 88 млн. рублей; кредитных билетов — 740 млн. рублей и вкладных, разменных без курса, ходивших как деньги знаков — один миллиард рублей, и золотой монеты 600 млн. рублей, а всего около двух миллиардов денежных средств при бюджете в 257 млн. рублей и при совершенно ничтожных податях.

Наличное обращение должно было прогрессивно увеличиваться. Народ был сыт и богат. Промышленность удовлетворяла потребность 75 млн. населения. Долгов у государства не было.

То было в крепостную зависимость, при ненавидимом интеллигенцией и Западом Государе Николае I и Александре II.

Канкринскую систему и хозяйство[158] Государя Николая I сменяют новаторы — западники школы, к которой позже принадлежал Витте.

С 1859 года вкладные билеты конвертируются, то есть ходячие деньги обращаются в банковые билеты при цене 75 рублей за 100. Курс начинает устанавливать биржа, и бумагой этой уже расплачиваться нельзя, а можно было торговать, то есть играть.

Из обращения изъят миллиард рублей. Введен «либеральный» таможенный тариф. Из заграницы начался наплыв дешевого товара, а за границу ушло все золото. Бумажки стали жечь (в 1858 году кредитных билетов было на 735 миллионов, в 1864 году — 617 миллионов).

Денежное обращение с двух с половиной миллиардов доведено до 750 миллионов.

Результаты: сельские хозяева разорялись. Крестьянство стало нищать, попав в руки кулаков и фискальных агентов. Государство ослабело и постепенно впадает в неоплатные долги. Цивилизация выродилась в фасад, в комедию, в рост города — с размножением в нем аристократии и плутократии. Власть начинает терять популярность. Самоуправление без денег хиреет. В завершение зверское убийство Царя 1 марта.

С этих лет управление России становится в зависимость от биржи, а жизнь страны — в зависимость от Европы. В прорубленное Петром окно просунулись головы кредиторов, спекулянтов, банкиров, колонизаторов, завистников и всех, кто смотрел на нашу страну как на источник наживы, грюндерства[159], захвата и легкого грабежа.

Императорский период оканчивается приобщением нас к Западу. Разгородившись зачем-то Уральским хребтом на две России, мы подлинно становимся частью Европы и вступаем в семью «великих» держав и демократий, восприняв и войдя в мировой товарообмен и золотое обращение. Бюрократия всеми своими ведомствами смиренно подчинилась министру финансов, золотому тельцу, и составив и замкнув звено, мы выпутаться из золотой цепи не можем.

При таких новых и сложных направлениях, в горячий период европеизации Витте, на царство вступает юный Государь, и почти через тридцать лет богатейшая страна, имеющая все свое, способная при некотором усилии завалить Европу сырьем и учетверить золотой запас, сократить ввоз — оказывается с крупным долгом. На робкие одиночные просьбы помощи главному хозяйству — сельскому — Витте отвечает отказом, не дает ничего, и отдает все на фасад — индустрию, не дающую на экспорт — ничего.

Хозяйство бюрократии за 30 лет привело к так называемому оскудению, и в этом повинен не один Витте, а весь правящий класс, окружающий Государя. Ни одно ведомство, ни один сановник, ни общество, ни Дума, ни печать не протестует против этой политики: золото греет. Общество требует «культуры», и мы, «догоняя» Европу, втянуты в цивилизованный мир ценою долгов и убыточных договоров. Войдя в акционерную семью биржевой Европы, мы осуществили западную идеологию «града земного», но зато теряем свою независимость, свободу, силу и многое иное. Impera quia sunt divisi[160] — девиз бюрократии.

Мог ли молодой Государь бороться против течения, рубить причалы и давать ход назад?

Мог бы, ответим мы, если б около него был бы кто-нибудь русский, сильный, и если бы с ним было общество. Но мы знаем, что с Государем не было никого.

И осуждать прошлое нужно, так как не будь этого прошлого, не было бы настоящего, и в прошлых ошибках неповинны лишь две силы: Царь и народ деревенский. Все же остальное поголовно повинно. Против одинокого Государя и слепого в политике народа пошел стеной «золотой телец», и борьба с ним оказалась Государю не по силам. Западный культ мешка с золотом заслонил самосознание общества. «Чек» стал девизом мира, кроме Африки, Китая и закабаленной Индии.

Прежний Царь не был никому обязан. Современный Император обязан перед Западом, не имея в стране ни в ком иной опоры и сознавая экономическую слабость народа.

И на самом деле: у французов ?pargne[161], у немцев Sachwerte[162], — у нас при общине народ беден и запасов нет.

В России были два Государя, не считавшиеся ни с чем и ни с кем: Иван IV и Петр, и очевидно, что последний, увидав куда мы лезем и как поняли его желание поднять Россию господа Витте, Абаза и Рафаловичи, Туганы, Озеровы и прочие, — разорвал бы в клочья все планы финансовых авантюристов и все договоры и приказал бы всем отпустить бороду, а на границу выставил бы 5 000000 штыков. Возможно, что и г-н Витте и иные прочие болтались бы на виселице, а многие сановники и депутаты были бы биты батогами. И кто знает — не надел ли бы Петр I вновь бармы и шапку Мономаха; и тремя словами: «Я Царь России» не остановил ли бы вакханалию общества, доведшую до 1917 года, и не наказал ли бы он тех, — и прежде всего старых друзей немцев, — у кого учился «мещанству», не догадавшись, что учителя потребуют расплату натурой, то есть русской землей, которую он паки любил.

Признаем, что Государь Николай II не имел силы Петра I. Не имел и людей верных и послушных, какими были современники Петра.

Но было и иное: время ни при чем, и появление такой силы, как Петр, свет еще может увидеть. Но Государь наш следует заветам благородства предков; они щадят даже врага: входя в Париж и Берлин, щадят Францию и спасают Германию. Не сходясь во имя гуманности с Наполеоном, Александр I не идет на уничтожение Англии. Видя смуту внутри России, Государи не мстят и не давят врагов, ограничиваясь единицами осужденных.

Государь Николай II несет корону благородных, и на ломку, по примеру своего великого дерзновенного предка, не пойдет, да и одинокий не может помыслить — бороться с силой Европы. Он идет по течению, веря в культурное начало мирового движения, веря в порядочность общества и стойкость народа.

Государь полон желанием благоденствия народа, идет навстречу культурным начинаниям своих министров и общества и щадит и прощает ошибки.

Правда, сельское население при общине и при отсутствии всякого кредита хиреет. Правда — в среде народа не существует трудоспособного Mittel Stand’a[163], и отсутствие технических сил трудовой интеллигенции дает себя знать на количестве и качестве производства. Правда — покупательная способность народа ничтожна, но Государю глубокомысленно доказывается, что по «финансовым и экономическим законам», а главное, по политическим соображениям — мы иначе уже не можем, как продолжать строить громадное здание modern капиталистического хозяйства; Государю доказывают, что участие в мировом хозяйстве к тому обязывает — обязывают валюта, биржа, долги, — и что к «варварской» системе Николая I вернуться немыслимо. И самодовольный и малообразованный правящий класс, слепо подчиняясь вожаку Витте — на деревянных лесах и соломенной подстилке хиреющей деревни, замирающей в общине — продолжает торопиться достроить храм западного капитализма. Витте имеет за себя всю знать, печать, банки, биржу, тьму иностранцев, все купечество, все еврейство, всю интеллигенцию и все донизу общество, служащее через этого сановника «князю мира сего». Надо удивляться той смехотворной, дикой «отчаянности», с которой, наперекор праву, смыслу и стихии, без фундамента, без плана Витте ведет эту стройку. И все было бы нормально и целесообразно и необходимо, если бы был план и в первую очередь было бы сделано все для забытого и пренебреженного сельского хозяйства и бесправного крестьянства. Тогда никакие эксперименты не были бы страшны.

Этого-то главного правящий класс не делает. Фасад европейского образца растет и, как нелепый, будет сдунут первым ветром солдатско- интеллигентского бунта и похоронит под собой строителей. Из-под обломков его Ленин будет за что-то проклинать помогавшую ему бюрократию и буржуазию, а спустя шесть лет мы, русские, любя ходить по краю пропасти, впадаем в другую крайность, мечтая обрасти чертополохом и жить на основе натурального хозяйства.

Время не похоронит истории, ни славного, содеянного когда-то нашими большими государственными людьми, ни многого абсурдного, к которому стремилось современное общество.

Нам известно, что Государь знал все несовершенства и непродуманность политики своих правительств, но он был бессилен один встать против них. Он все чаще и чаще слышал слова: «Нельзя то и нельзя другое по политическим и международными условиям», — а позже, с введением парламента, принявшего целиком программу Витте и всего радикального общества, всякий отход от этого курса был равносилен перевороту, на который Государь не шел.

Государь избрал другой путь. Призвав Столыпина, он вверил ему переделать на здоровое начало частного владения весь крестьянский уклад жизни. Первый Император выказал эту решимость и пошел открыто на полное осуществление свободных прав и устройства главной силы страны — крестьянства. Поздно для истории, он стал наконец на этот путь.

Реформа эта, несмотря на препятствия, творимые частью правящего класса, и бешеный поход общества в защиту общины, могла принять вихревое движение. Стандарт жизни деревни стал сразу подыматься, народ, почуяв свободу и силу, начал богатеть. Через тридцать лет с силой народа-собственника сделать было бы ничего нельзя и выросла бы сила Царя и России.

Это и поняли враги. Спешно, в 1910 году Германия наряжает «комиссию по исследованию хуторского хозяйства». Живейший интерес проявляет печать Англии (1912 год). Правительства этих стран осведомлены о будущих успехах русского народа.

В то же время наше общество подняло все силы против реформы и Столыпина. Ряд покушений и его смерть. После него опять безлюдие, и темп реформы ослабляется. Парламент за десять лет не дает ничего своего; он тащится за бюрократией, а свое он даст только в 1917 году.

Государь, встав на путь земельной реформы, не отступит до конца, вверясь силам правящего класса и парламента. Он не может допустить мысли, что сил этих нет.

Характерно, что слово «собственность» не произносится в печати. Это право само собою разумеется, хотя слева на него ведется поход, а русское государственное право о нем осторожно умалчивает. В 1894 году об установлении этого права смело и первое скажет саратовское дворянство. В 1901 году о нем заговорила земля — в 600 комитетах сельскохозяйственной промышленности. Эти голоса и призывы похоронила бюрократия. В 1905 году, 17 ноября, «собственность» — лозунг первого Союза земельных собственников (Москва)[164]. В мае 1906 года о ней заговорит объединенное дворянство, и в 1907 году это начало проведено в жизнь Столыпиным. С этого года началась новая жизнь страны, — но благодаря революции крестьянству так и не удалось до сего дня избавиться от «черты оседлости», и оно еще более обнищало. — Зато от черты оседлости освободилось еврейство. Оно наживется и станет собственником земель. Это одно из главных завоеваний революции.

VI

Если не было устройства в земельном вопросе, то неустройство в порядке управления отозвалось на царствовании Государя Николая II не менее тяжело.

Петр I, осев в Петербурге, лишил места самодеятельности. Екатерина II,то Самодержица, то Императрица, забывала провинцию, усиливая Петербург. Напомнил о деревне Пугачев, имевший на свое несчастье союзниками англичан, а не немцев. Александр I забывал, что Россию, как и в Смутное время, в 1812 году спас не Петербург, а живая сила провинции.

Центр продолжал укрепляться, пока Александр II не дал земства. Но бюрократия, боясь его усиления и «всяких» дворян: Жихаревых, Чичериных, Кошелевых, Хомяковых и Кривских, — сокращает права земства до филиалов министерства, не смеет даже дать «министерства земства»[165]. Рядом циркуляров и законом о предельном обложении обуздывает его самодеятельность вплоть до 1917 года, пренебрегая главной силой — уездов — и дав выродиться губернскому земству в злобно-революционный земгор, ничего общего с земством не имеющий.

Мелкой и недостойной была борьба бюрократии с местами, вместо задачи совместного устроения России. При этом историк обязан записать, что земство до 1890-х годов было консервативнее бюрократии и как мировым посредникам, так и земству деревня обязана была порядком.

Огромным преступлением правящего класса, — ревнивого к своему влиянию, — было отдаление Государя от общения с местными людьми.

Вечно живая идея широкого самоуправления отбрасывалась как вредная и опасная.

Перечтем Голохвастова, «Земство в Смутное время»: «Иоанн Грозный дал северо-востоку земскую автономию… и когда воцарился Владислав, земская изба, великолепно устроенная, с подоходным налогом, кадастром, денежными раскладками, богатая, независимая и верная самодержавию, сговорилась по волостям и городам, двинула вперед Минина и покончила с поляками и ворами, выведя, как матка, Династию Романовых и крепя их долго Земскими Соборами»[166].

Примеров много: самоуправление, земская Русь, когда-то богатейший Псков и Новгород, наконец самобытная Финляндия… и жажда, жажда хозяйственных людей творить за свой страх, но на пользу страны и Государеву, и вотчинников, и торгового люда, и богатейших в былом крестьян. Примером служит Сибирь, по счастью забытая, далекая от бюрократии: сколько сил накопила она, сколько упорства показали там пришедшие «дряблые» из центра люди. По «азам» да по «херам», не отгораживаясь никакими стенами, создавали сибиряки в глуши степей и тайги хозяйскую вольную силу! Всем нутром Россия просила и ждала, назовем для краткости — «децентрализации». Ждала на места: работу, власть, местное хозяйское законодательство, торговлю.

С 1894 года одинокие голоса требовали местной реформы[167], прихода, укрепления уезда, советов в губернию или область — при управлении, контроле и общегосударственном законодательстве центра.

Катков писал: «Правительство идет»[168]… но оно никуда с Фонтанки и Мойки не шло, и кончило тем, что постыдно — ушло.

Если бы в Петербурге было еще ядро, головка правящего центра, который бы шел дружно к цели и укреплял монархию. Но было обратное: на протяжении всей эпохи происходил вечный раздор ведомств и расхищение самодержавия. А местная Россия жила бесправная, но творила. Медленно, без средств казны — шла вперед. Консервативная, здоровая, она представляла из себя главную опору царскую, но год от году восставала на бюрократию, отказывавшую ей в доверии и мешавшую ей развиваться. Бессмысленная оппозиция тверского земства была единична и сочувствия в земстве не встретила.

Помнилась еще старина, грезилось крепкое самоуправление Иоанна Грозного. Вопрос висел в воздухе, но никто не смел его ставить, кроме двух-трех фанатиков из консервативной печати[169].

У России было два пути: самоуправление или довершенная централизация бюрократии — парламентаризм. Победили общество и бюрократия, возглавляемая Витте.

Он и все его последователи предпочитали получать миллиард с акциза и делать займы, чем идти на широкое развитие производительности труда при самоуправлении областей.

Централизация довершится Думой и — самоуправление похоронено. Как и в вопросе общины, бюрократия в течение полувека отводит Государей от этих решений — придвигая события к 1917 году.

В 1905 году наше общество и Запад торжествовали. Крылья власти и рост сил народа на местах были связаны — парламентом.

На ломку строя прародителей Государь не решался: императорство по теории и государственное право не допускало областного самоуправления. Витте доказывает (неверно), что самодержавие даже с земством несовместимо.

Государь опирается на систему, так как с самого воцарения ему доносят и доказывают о «ненадежности» провинции. Бюрократия не допускает реформы строя, допустив потом его крушение. Не допустит самоуправления и собрание поденных депутатов, тянущихся к власти.

Лишь в 1915 году[170] Государь сознает всю тяжесть опутавшего его центра; он готов решиться на переворот, но ему не дадут обратиться к земле, зная, что даруй он областные самоуправления — власть его вырастет и народная Россия не допустит революции. И действительно, первыми после революции будут защищаться области, удаленные от центра: забродит против воровской власти Кавказ, Крым, Туркестан. Зашевелятся Урал, Сибирь и степи. Загорятся восстания в кубанских станицах, не примут коммунизма ни Финляндия, ни Балтика, ни Польша. Бороться будет дальнее Поволжье. В областях живет здоровый дух; иной, чем в омертвелом, обезволенном центре.

И мы будем ждать, как и при Владиславе, что подыматься начнут из беды и крови области, а не партии, и не городу, а провинции и деревне выпадет честь подъема национальных сил: с какою частью земляческих войск сольется народная сила — говорить еще рано[171]. Но так будет. И в укор двухсотлетнему прошлому — история, спустя вековой сон, природой вещей поворотит жизнь на свой лад — устроения независимой и единой в своих свободных экономических частях России. Того добьется сила земли, сила земская, земляческая, обманутая и усыпленная Петербургом.

VII

Вернемся к началу царствования. В ночь убийства Александра II по улицам столиц не расходилась сплошная толпа верного государям народа. Государь Николай II помнил тот день и ночь.

По вступлении на престол он вникает в управление. Он живет и правит по заветам отца. Политическое влияние на него имеют двое: Победоносцев и Витте. Первый — защитник старины и весь неподвижность. Второй — за прыжки в неизвестное. Оба умны, упорны, резки, — но едва ли преданы Государю. У обоих законченного плана управления нет.

Остальное окружение — светское, и ни совета, ни чувства к Государю оно в своем большинстве дать неспособно. Карьера, развлечение, парады, приемы, протекции, интриги, личные интересы поглотили чувства света. Старый опытный состав бюрократии исчезает. Безличного Дурново и немудрого Сипягина сменяет волевой, умный, до мозга чиновный Плеве. Бюрократия делится надвое: за Витте и за Плеве. Шесть лет на виду у всех длится эта борьба. Плеве боится самоуправления. Не любит дворянства и земства и не знает деревни. Советами двух-трех роковых для себя и страны советников[172] он правит Россией именем Государя. Он закроет важнейшее Особое совещание 1901 года[173] и не сумеет разоблачить Шиповский съезд[174]. Набросает массу проектов и, не кончив ни одного, вырвет у Государя Манифест 26 февраля 1904 года[175], укрепляющий общину.

Его ставка на войну неудачна.

Опираясь на департамент полиции, он ошибается: департамент слаб, и там обманывают его и предают Государя господа Манусевичи-Мануйловы, Манусы, Зубатовы, Азефы и Гапоны. Многие из них близки к Витте и им руководятся.

Со смертью Плеве[176], не умевшего, как позже не сумел генерал Трепов, разоблачить Витте и общественный заговор, — Витте возьмет влияние и быстро поведет Россию на 17 октября 1905 года[177].

Плеве не успевает дать ни одной реформы, и во время борьбы этих двух министров начинается первое серьезное политическое брожение.

Русское дело стоит: земству ограничивают средства работы. Местной реформы нет. Власть на местах слабеет. Переселение без движения. Сельское хозяйство без кредита. Водка растлевает нравы. «Расцвет» промышленности дает себя повсюду знать открытием банков и ресторанов и началом небывалого разгула общества. По желанию Витте нарушением в 1897 году статей 51 и 52 Устава Крестьянского банка, цены на землю взвинчены втрое и начинается, волнуя народ, азарт земельной спекуляции. Завелись шалые деньги. В городах начались рабочие беспорядки, а в деревнях голодовки, с набросанными земским отделом наспех «временными правилами» по борьбе с голодом. Усилились студенческие брожения и кое-где — бунты на фабриках. Террористические акты и неудачная война.

Твердый курс министерства Плеве не дал ничего. Борьба двух ведомств разжигала страсти, и радикальные круги подняли головы. С бестактностью, не имеющей оправдания, все сановничество разделилось в борьбе двух министров, и ставит Государя в особо тяжкое положение. Смута начинается в Петербурге, во время неудачной войны, в самом правительстве. Очевидно, что ею пользуются внутренние и иностранные враги. Во время похода флота Рождественского[178] великие державы делают нам беззаконнейшие препятствия и наше правительство и дипломатия проявляют полное бессилие.

И все же, все эти неблагополучия легко устранимы. Они не влияют еще ни на общее состояние и богатство страны, ни на заметные, хотя и медленные успехи хозяйства[179]. Отставая от Запада, Россия шла вперед. Никакие крайние кризисы не угрожали, и нужны были лишь две основные реформы: местная и земельная.

Железнодорожное строительство развивалось. Промышленность оживала. Даже сельское хозяйство, лишенное всякой помощи, давало полмиллиарда пудов для вывоза.

Недовольство родилось в столице. Печать его разжигала. Общество злорадствовало на неудачи войны, и обстановка мирного управления страной — казалась неблагополучной.

У нас нет полной истории, как подготовлялась война с Японией. Дипломатия была не осведомлена и не внимала докладу Покотилова-Витте о шагах Англии, Германии и Японии. Как война 1904, так и 1914 года были провоцированы, и наши послы оказались перед fait accompli[180]. Слепа была и русская печать. Разжигая внутреннюю смуту, печать и не думала изучать нашего положения ни на Востоке, ни на Западе.

Можно ли поставить войну 1904 года в вину Государю? Довоенные события создавали признаки этой войны. Государь оказался слишком доверчив к окружению. Он обманут был не только знатными аферистами — Безобразовыми, Абазой и К^о, но и министрами, которые поддерживали этих господ. Большинство министров в совещании было на их стороне. Возражения Витте, Куропаткина и Ламсдорфа не были вески, и притом политика Витте 1901–1904 годов (Дальний и Амур) совпадала с планами Безобразова[181]. Государь внимательно слушал, обсуждал и склонился на сторону большинства — за компанию на Ялу, создавшую повод к войне[182].

Уже в 1904 году около Государя проявляются признаки измены; критика и ропот общества усиливается. С убийством Плеве общество ищет предлога к обвинению Государя. Среди сановников нет группы, которая бы в трудную минуту ему помогла и доказала, что никакой опасности для России и строя — нет.

Витте с придворными настаивает на назначении бывшего гусара князя Святополка-Мирского. В три месяца аппарат власти им совершенно расшатан, и не только этот ничтожный министр, но и все правительство сдается частному съезду в Москве и печати. Правительство объявило «доверие» обществу[183], и началась пресловутая «весна» свободы и эра подлогов.

На «доверие» печать отвечает руганью власти и пропагандой революции.

Под флагом земства, частью из его среды, явочным порядком, никем не избранная, выделяется группа, созванная в Москве Шиповым (в числе 107 лиц) — Петрункевич, граф Гейден, Родичев, Бенкендорф, де Роберти, князь Шаховской, князь Долгоруков, князь Трубецкой, Львов и прочие[184]. Земцы приглашены без ведома земств и в состав съездов кооптированы интеллигенты. Это не оппозиция, а заговор, первое гнездо, преемственно давшее 1917 год, Родзянко, Гучковых, Милюковых, Керенского, Ленина и прочих. Этот заговор организован придворными, титулованными, с ведома бюрократии.

В этом его интерес и глубочайшая предательская сущность. Мундиры, титулы, два-три предводителя и чиновники защищают строящуюся за ней революционную организацию и всю интеллигенцию. Они почти все учредители «Союза освобождения» и штутгартского журнала Струве — «Освобождение», который клеветнически, жестоко и грубо поносит Государя и строй[185].

Группа эта — самозванная и не избранная земством, созвана явочно, но рекомендуется Государю министрами как земская. Предательство многократное. Государь обманут, и он примет у себя депутацию как земскую, и лишь этим создастся ее авторитетность.

Обманут народ, земство и дворянство, так как ни то, ни другое их не избирало, и большинство и не знало о происходящем. Но хроника и история, скрыв правду, наложили тень на участие в первом заговоре и земства, и дворянства, и доверие к ним Государя этим поколеблено.

В трагедии этого подлога есть и комическая сторона. Бюрократия не только не сплачивается в свою очередь и не протестует и не разоблачает обмана, но министры открывают Московскому съезду двери министерства, и там, у Чернышева моста, 6 ноября 1904 года — правительству, а через него и Государю, компанией самозванцев, двумя резолюциями съезда ставится ультиматум. Резолюции эти: все свободы, конституция и прочее. Общественность выявляет свое полное и грубое политическое невежество, договариваясь до свержения государственного строя, так как вторая резолюция требует выборов на основании всеобщей, прямой, равной и тайной подачи голосов. Схема эта еще нигде не принята в мире. Ео ipso[186]съезд ведет к анархии, республике, и уже в 1904 году по этой схеме мог бы пройти Ленин!

Не споря, не защищаясь, бюрократия осела, как тина. Государственное право упразднялось. Строй свергался в стенах министерства в присутствии многих чиновников, и весь заговор и подлог остались безнаказанными. Измена и ничтожество правительства и бюрократии — очевидны, и она повторится в 1915 году в блоке и и в феврале 1917 года в панике министров. Государь обманут правительством, вступившим в соглашение с самозванным заговором с целью свергнуть государственный строй.

Общественность, и министры, и окружение утверждают, как и в 1917 году, о необходимости переворота, несмотря на то, что страна совершенно спокойна. Неустройство экономическое, вызванное политикой Витте и Плеве, устранялось реформами Особого совещания 1901 года. Труды его еще не были уничтожены. Острых кризисов быть не могло, и государственное хозяйство было устойчиво.

Война при терпении и настойчивости могла кончиться удачно. Не было ничего, что могло бы быть причиной революции. Народ был повсеместно спокоен.

Все было ложью в этой эпохе. Лгут заговорщики, лжет князь Святополк, лжет Витте, лжет печать, лгут и обманывают чиновные.

Перед Государем вставал вопрос: кому верить? Все кругом него утверждало необходимость уступить, идти на перелом истории или ввести диктатуру.

Государь остался покойнее всех, он ждал полгода и Манифестом 18 февраля 1905 года возвестил будущий созыв Государственной Думы.

Государь опирается на старую испытанную императорскую систему управления, завещанную предками, и верит бюрократии. Он защищает свое правительство, идет навстречу преобразованиям. Знал ли Государь несовершенства этой системы? Знал, но ему справедливо казалась непреложной и история, и государственное право, и сила правительства и окружения. И как уже сказано, страна шла вперед, считалась могущественной, и при богатстве были все возможности развивать все производительные и духовные силы народа; податного напряжения никакого нет[187].

Историк не посмеет обвинить Государя в ошибочности его общего взгляда на положение и не может отрицать его права опираться на систему и предоставление бюрократии инициативы финансового и политического управления. Государь считается с тем, что перед 1905 годом почти весь правящий класс в унисон с обществом утверждает неотложную необходимость представительного строя.

Проверив все доводы, предоставляя той же бюрократии ввести новый закон, Государь вправе ожидать от общества признательности; от министров — охранения в стране порядка и работы; от Думы — творческого дела.

Государь имеет все основания полагаться на верность народа и части общества. Он не знает, что приверженцев защиты монархии и его личности окажется немного, он не знает, что присяга принимается лишь как форма службы. Он не допускает мысли, что кругом него создаются планы разрушения и никто и не мыслит о плане защиты власти и России.

VIII

Наступает 1905-й — предтеча 1917 года. Вместо признательности и дела, общественность и Дума отвечают революцией. Заговор, натравив улицу и рабочих, благополучно спрятался. Правительство охранить порядка не в силах, и о спокойной законодательной работе нет и речи. Война неудачна, и печать рвет и мечет против власти. Начат полный поход против монархии. К осени революция в разгаре. Спокойная до 1905 года деревня начинает в Поволжье жечь усадьбы (саратовская — первая)[188]. Начались солдатские и фабричные бунты. Забастовка железных дорог. Но к октябрю 1905 года революция всюду утихает. Войска верны, и улица легко усмиряется. После ноябрьских съездов первого в России Союза землевладельцев и монархических организаций в Москве начинается серьезный рост этого движения[189].

Но заговор не дремлет. Со смертью Великого князя Сергея Александровича[190] в окружении Государя, кроме твердого принца А.П. Ольденбургского и еще двух членов семьи, у Государя советников нет. Все окружение растеряно. Государю доложено ложно о ненадежности войсковых частей. Преувеличены бунты провинции. Министры и администрация не умеют справиться даже с утихающими волнениями, и близкие к Государю люди панически требуют от него полной конституции и всех свобод.

Государь верит. Не может не верить большинству. Кругом него паника. Он не может видеть доблестную неустрашимость и распорядительность некоторых губернаторов, как В.Ф. Лауниц. Ему говорят, что правое движение вздорное, и бюрократия делает свое дело: впопыхах, непродуманно Государю подается к подписи акт 17 октября. Дума и свободы даны. Но Государь, изменив текст, оставляет за собой самодержавие.

В этом решении залег глубочайший государственный смысл. Государь сохранил для будущего это живое и неумирающее в России право.

На эту-то его волю немедленно после акта 17 октября и тогда уже совместно с международным заговором (массовый привоз оружия из Англии, Америки и Франции) бешено отвечает последней вспышкой город.

Совершенно потерянный Витте передает права управления Дурново, и этот хитрый и смелый сановник без особого усилия, двумя-тремя военными натисками подчиняет улицу и общество, а деревенские бунты, вспыхнув в трех губерниях, прекращаются сами собой.

Четверо решительных людей остановили бунт 1905 года. П.Н. Дурново в столице, в армии Ренненкампф, в Москве Мин, в провинции и в столице Лауниц. Последние оба — убиты.

О «работах» господ Булыгина и Витте по изданию закона о Думе не стоит говорить, столь мало они значительны и продуманы. Мало примечательно и Петергофское совещание 1905 года[191], доказавшее лишь глубокую рознь, робость и неискренность правящего класса и окружения. Бюрократия сдалась по всему фронту. Ее престиж до некоторой степени спас случайный сановник Дурново, и после него вплоть до 1917 года выступит единственная крупная и доблестная личность — министра Столыпина.

Наступившая эпоха Дум дает обычную картину в истории парламентаризма[192]. Если недовольство прежде бродило в обществе, то теперь оно собралось и получило свой дворец, свой жертвенник-трибуну, около которой возносился всякий злобный, кощунственный вздор, заглушавший единичные голоса разума и дела. Работы некоторых комиссий Думы были почтенны, но пленумы были ристалищами злобных партийных схваток и безудержным глумлением над правительством. При этом последнее, кроме сильной самозащиты Столыпина, проявляет полное неумение защитить себя и власть и не имеет ни убежденности, ни ораторского дарования, ни смелости[193]. Голоса правительства страна не слышит вплоть до 1917 года.

Подпольная пропаганда сменяется «законной», из Думы. Выборгское воззвание и иные выходки кончаются разгонами, выборным законом 12 июня и новой Думой, якобы законопослушной[194].

Однако, как ни сильна пропаганда Думы, как ни разносится она по стране, население, кроме общества и рабочих, не воспринимает ее злых призывов. Больше того: интерес к ней охладевает в силу как бездарности ее лозунгов, так и глубоко мирного духа народного.

Деревня одно время прислушивается к Думе, но с 1907 года занята новым земельным устройством, покупкой земли, благодаря повышениям цен на хлеб, и налегает на работу. Дума блекнет. Надежд на ее творчество нет. Столыпин содержанием своих великолепных речей почти исчерпал программу строительства своего времени, и больше его и глубже сказать было некому. Он опасно медлит лишь с широкой местной реформой по причинам, о которых сказано будет в другом месте.

С его смертью[195] Дума становится свободной. Перед ней задача как- нибудь существовать и не быть совсем забытой народом. Она спасти себя может лозунгом — «революция». По мнению бюрократии — законопослушная, она окажется на высоте доверия и русского общества, и Интернационала — предаст Россию.

В последнюю эпоху царения Государь совместно с Столыпиным, не принадлежавшим к бюрократии, подымает силы страны. После 1905 года крестьянство само отвергает мысль о бунте и берется за дело. Владельческое и крестьянское хозяйство делают успехи. Успехи эти местами таковы, что хозяева Запада могли бы у нас поучиться. Экспорт зерна достигает миллиарда пудов[196]. Не финансист Столыпин, оставляя прежнюю систему, предоставляет промышленности льготы и свободу развития. В планы Государя входит погашение долгов. Несмотря на помехи Думы, придирки и бесконечные запросы, ведомства начинают работать нормально.

Государь спокоен. Правовое землевладение автоматически обогащает страну. Дума, теряя при собственности революционную почву в деревне, больше не опасна, и Государь убежденно оставляет ее и выражает ей доверие.

Наступившее благополучие выводит из себя общество, и главенствующая партия Народной свободы резко склоняется к социализму и ведет поход против земельной реформы. Партия — в контакте с международными заговорами. Старые шиповские круги и петербургская англоманская снобирующая знать и промышленные круги опять содействуют радикалам. С ними же — большинство бюрократии и интеллигенция. Примечательно, что с этой эпохи постепенно устанавливается связь общества с окружением и некоторыми членами Царской семьи. С 1905 года, когда определилась полная безнаказанность заговора (репрессии и временный военный суд после покушения на Столыпина ничтожны по числу казней), — начинает работу зарубежная организация. В Женеве, в Германии, Англии и в Париже — совместное действие групп социалистов. Наша полиция знает лишь некоторые узлы, но не знает ни корней заговора, ни вожаков в кругах заграничных капиталистов и правительственных лиц. Полиция и разведка, после умного Рачковского, при ничтожных расходах на розыск и при наличии Азефов — Мануйловых, почти ничего не знает. Состав разведки бездарен. Еще менее знает дипломатия; снобируя и не имея в личном составе ни одного сильного или талантливого, этот корпус существует для карьеристов и сибаритов. Заграничная дипломатия, капиталисты и социалисты крутят наших представителей вокруг пальца, а с другими, как Извольский и его друзья, готовят Россию к новому перевороту.

Эпоха 1907–1912 годов — сложение этих заговоров. Террористические акты отложены. Устранен (агентом полиции) один Столыпин, и заговор против России принимает мировой масштаб.

Сознав невозможность вновь поднять крестьян, заговор бередит международные отношения. Поднят славянский вопрос; заработала печать. Дума вступается за славянство. Общественники и депутаты посланы в славянские земли. Английская и французская печать сочувствуют этому движению.

Государь оставлен в полном неведении замыслов этих организаций.

Революция 1905 года забыта и ничему не научила.

Со смертью Столыпина авторитет правительства падает. Преемника он сам себе не находит, и посредственности, его сменившие, защитить Царя и России, как Столыпин — не сумеют. Историку придется взять список состава сановников той эпохи; из него явствует, что сильнее или лучше тех, кто были наверху в 1917 году, — не было.

Столыпин был крупнейшим лицом последнего царствования. Последний сановник-барин, презиравший смерть. «Царю, народу, Церкви — друг»[197]. По смертельном ранении его первый жест был осенить крестом Государя.

Движение это заветно для верного Царю поместного дворянства.

IX

Мог ли Государь в помыслах своих опираться на нацию?

Мог, основываясь на отношениях народностей к его предкам, проявлениях искренней радости при его появлении, верности войска, крестьянства и так далее.

Государь шел навстречу благоразумным желаниям народа.

Верны были короне южане и восточные народности; враждебнее, но до конца лояльны и Польша, и Финляндия.

По классам: Государь никогда не выделял дворянства. Никаких особых привилегий дворянству не дается, и само поместное дворянство ничего не просило. Провокаторский жест Витте в 1896 году отпуска кредита по губерниям в 200 тысяч рублей принят был дворянствами холодно. Двенадцать губерний отказались от кредита, остальные внесли деньги Красному Кресту.

В отношениях Государя к дворянству осталось тяжкое недоразумение: чиновное дворянство было совершенно оторвано от поместного, и весь дух его был иной. Связь искусственно поддерживалась десятками титулованных дворян, наезжавших из столицы в провинцию и в земство. Лишь с 1906 года бюрократия спохватывается и ухаживает за объединенным дворянством, а кооптируемые в эту явочную организацию чиновники роняют и ее значение, разлагая дух поместного дворянства.

Государю угодно было понимать дворянство не как одно поместное, а как всех носящих это звание, и в этом была роковая ошибка по вине как дворянств, не сумевших разграничить поместных от чиновников, так и правящего класса, отстранявшего Государя от бескорыстно верного ему поместного класса. Из 39 дворянских обществ оппозиционных было 2, благоразумно либеральных 11 и неуклонно преданных 26. Многие обращения дворянства замалчивались правительством и печатью. Исторического значения обращения дворянств: саратовского в 1894 году и позже тульского и курского — остались без внимания и не были поддержаны остальными. Многие дворянства вплоть до 1917 года повергают свои чувства к стопам самодержавного Государя.

За всю эпоху дворянство ни разу спрошено не было. Желание таких обращений к дворянству и к земству у Государя было, но три раза было отведено правительством.

Если такие обращения и не имели бы решающего значения, то имели бы огромное влияние на весь характер отношений поместных сословий, и заговор 1904 и 1917 года не мог бы иметь места. В 1904 году происходит преступное: самозванному заговору Шипова сочувствуют предводители, князь Трубецкой, граф Гудович и другие, и съезд 21 предводителя, собиравшихся тоже без ведома дворянства, служит опорой и Витте, и радикалам.

Объединившиеся 12 предводителей, сторонники самодержавия и экономических реформ, подав Государю записку, влияния не имели.

Действие групп Шипова и князя Трубецкого создает недоверие Государя ко всему сословию, которое не давало предводителям полномочий и само обмануто. К 1910 году поправеют все 37 дворянских обществ, но у Государя сомнение останется, и ему памятно Петергофское совещание, на котором несправедливое и огульное обвинение дворянства Великим князем Владимиром Александровичем и бюрократией осталось не опровергнуто[198].

Историк обязан точно установить, что поместное дворянство как таковое (и земство до 1905 года) не было спрошено, и что верность его большинства самодержавию была вне сомнения; и второе: в заговоре 1904 года против государственного строя во главе организаций стояла знать бюрократическая и столичная совместно с неуполномоченной никем группой земцев и дворян, тоже в части титулованных…

Российская знатная Жиронда[199], добавляю я, отличается своей гибкостью: она будет менять окраску. Когда начнут жечь усадьбы — будет молить о защите и кинется в объединенное дворянство. Позже устремится в Думу и Совет и вновь начнет интриговать и разлагать. Примкнет к знаменитому блоку 1915 года — первому сигналу революции. Больше всех будет клеветать на Государя в своих салонах и готовиться к перевороту. Безупречные и верные монархии люди «света» будут молчать… Поместное дворянство обмануто, но виновно, так как с 1904 года не сумело решительно отмежеваться от бюрократии и удалить из своей среды знатных и незнатных предателей. Стоя на сторожевых постах земли, выполняя до конца свой долг служения Государю и народу, примером в хозяйстве и безвозмездно в земстве поместное дворянство будет первой жертвой обмана общества и его заговора. Разъединенное по губерниям и не полно представленное в объединенной организации дворянство не подает голоса и первым, и тяжелее других отдано будет в жертву революции…

Энергично складывается оппозиция, а позже и заговор промышленников. Правительство, не давая[200] ничего сельскому хозяйству, сжимая средствами земство, дает все индустрии. Двери казны широко открыты, и правительство порой унижено просить у Москвы сочувствия и поддержки. Помню Москву 1905 года: съезд землевладельцев и первый раз поставленный в упор вопрос о собственности. С какой злобой и пренебрежением отнеслась Москва к съезду и этому вопросу. «Что доказывать вздор — что два и два четыре!», «Нас это не касается!», «Конечно надо дать мужикам помещичью землю» — громко велись разговоры.

Облагодетельствованные монархическим строем промышленники — всегда в оппозиции, всегда за политическую революцию, всегда за интеллигенцию, и всегда против «гуманных» мер власти к рабочим…

Морозовы, Рябушинские, Коноваловы — с ними Гучков, Сытины, князь Львов, Астров и печать формируют в Москве вражеский дух к монархии и к личности Государя. Тут Минина не найдется… как не оказалось Пожарского. За промышленниками стоит европейская биржа, банки, грюндерство, комиссионерство, иностранцы, евреи, профессура, печать, артистический мир, вплоть до всяких подпольных театров и ресторанов. В разных Кюба и клубах в Петербурге знатью, а в Москве у Яра и в Эрмитаже[201] плетется злоба на власть, клевета на Государя, и успехи с 1915 года «земгоров» и «комитетов» приведут к 1917 году.

Очевидно, что полиция, гоняющаяся за эмиграцией и подпольем, не смеет и помыслить тронуть ни придворных титулованных заговорщиков, ни московских радикалов и купцов.

В то же время в провинции и частью в столице тысячи и тысячи торговцев, вне движения и заговора — верны старине, верны Государю[202], и историк ошибется, огульно сопричислив торговцев к оппозиции. Провинция и дворянская, и купеческая лишена голоса. Ее никто не спросит. Ее никто не сумеет толково организовать. Бюрократии нет до нее дела.

Государь высоко милостив и расположен к торговому классу, но как и со всеми, ровен и сдержан. Знаки внимания его — часты.

Получая с 1914 года громадную наживу от войны, призванные помогать власти, столичные промышленники возведут цитадели комитетов, откуда понесутся клики о ниспровержении Царя и строя; о углублении революции, а в 1918 году «неблагодарный» народ погонит и их за границу. Ропот оппозиции на старый строй сменится ропотом на новый. Раскаются одни, и непримиримо злобной останется группа других, не способных сознаться и думающих только о кармане. Оставшиеся дома промышленники ради наживы будут прислуживаться к воровской власти. Но в России, из среды торговцев и людей провинции, отберется крепкий отслоек, который организует ко времени местные силы для последней борьбы. Торговцы из областей помнят и повторят Минина.

Если старые сословия делятся на верных и неверных монархии, то в интеллигенции вражда к строю была вековая: ее армия выросла и выступила к 1905 году. Третье сословие работало не покладая рук на революцию, и, скрываясь за спиной «знатных» заговоров и самостоятельно, с 1917 года, — интеллигенция возьмет в руки власть.

Консерваторы-интеллигенты, как Тихомиров, Никольский, Величко, Булацель, Пуришкевич, Дубровин и иные, были наперечет. С 1906 года они не без успеха помогают организовать улицу и до 1908 года создадут довольно сильные союзы.

Но эти вожаки пренебрегают экономическими вопросами. Их тактика — организация толпы. Союзы правой интеллигенции вместе с рабочими насчитывают одно время десятки, может быть, сотни тысяч, но остальная вся интеллигенция и рабочий класс — революционны.

От проповедей графа Толстого до гнусного писания Горького — интеллигенция разносит безбожную молитву революции. Призыв разбоя донесется до 1917 года, затронув большую часть интеллигенции в офицерстве, которые превознесут Керенского и Гучкова, творца приказа № 1, покорно принятого генералом Алексеевым.

Итальянское far? da s?… и гордое французское ?a ira[203], как и предостерегающее Wacht am Rhein, недоступно толще нашей интеллигенции. Она была по духу интернациональна и военно-пораженческая. Она сплочена и руководится умным еврейством. Для значительной части интеллигенции слова — нация, государство, вера, история — пустые звуки, а монархия — ненавистна до скрежета зубов.

В 1905 и в 1917 году интеллигенция пластом отвалится на крайнюю левую грань и повлечет и армию, и народ к позору и гибели. Она срослась с большей частью бюрократии и профессуры, она выросла на заблуждениях и на клевете печатного слова целой эпохи, она включила в себя все профессии, втянула отщепенцев личных дворян и знатных дегенератов под «Ставрогина», и в один голос будет петь и «Марсельезу», и «Сарынь на Кичку», не думая о завтрашнем дне и о Родине. Интеллигенция ленивая и дерзкая и, кроме того, помешана инородцами. Ею руководит желание пасть ниц перед социализмом, ее влечет даже не нужда и не бедность, которой в России быть не может, и не народничество, а злое озорство. В ней помешана верховенщина вместе с ставроговщиной[204]. Оттого такой молниеносный успех революции. За Россию не оказалось никого. Наверх интеллигенция выбросит собирательные типы Керенского, Ленина и прочих. На интеллигенции остановилась грань к народу. Она пыталась быть его учителем и равняла его на себя. Интеллигенция наша не из народа, а из «жилых помещений» — городов: она накрыла народ сверху. Она же слилась с обществом, от камергера Родзянки до Ленина, и узаконена тем городовым, который, наводя порядок в толпе, окликает: «Публика вперед — народ, осади назад».

Народ, наконец, не послушался, насел вперед, поглотив публику. Ленин осадит назад и народ, и публику, взяв всех в «железо». Правительство боролось с массой интеллигенции помощью сотен чинов полиции, среди которой такие же интеллигенты — Азефы, Лопухины и Манусевичи. Очевидно, такая борьба была бессмысленна.

Историк должен изучить ход движения интеллигенции всего XIX века и установить: могла ли бы она без общественного, светского заговора 1904 года дойти до 1917 года и его октября?

Не могла, и исток всего движения — в так называемом высшем обществе.

Отношений к интеллигенции у Государя нет никаких. Государь любит учащуюся молодежь и прощает ей многие выходки. Государь всемерно сочувствует науке, и его мечта — всеобщее образование. Витте три раза выслушивает это Высочайшее пожелание и каждый раз отвечает, что государственные средства этого не допускают.

Государь приветствует всякое открытие, все значительное в литературе, искусстве, музыке и в технике. Читая подпольную прессу, Государь неуклонно озабочивается улучшением быта рабочих, знакомясь с его неустройствами. Наше рабочее законодательство в его царствование по гуманности ушло во многом вперед западного, и Государь настаивает перед Витте и Тимирязевым идти дальше вперед и взять некоторые образцы германского закона. На докладе тульского предводителя А.А. Арсеньева Государь ему говорит, что для него «все классы равны и он особо озабочен бытом рабочих». Государь сам ищет путей улучшения, но в истории Зубатова, Гапона и иных бюрократия сминает вопрос и неспособна подойти к нему целесообразно. Радикальные промышленники на уступки не идут, и министры, не смея их раздражать, не настаивают.

Число рабочих по отношению к крестьянству — ничтожно[205], но они скоплены в центрах. Общество обещает дать рабочим «свое» гуманное правительство и сулит им рай. Слушая общество, рабочие идут на баррикады, идеально бастуют, поучая своих западных товарищей приемам революции.

Имея всю власть и силу беспощадно карать бунтовщиков, Государь самым решительным образом противился массовому террору. Число наказаний, даже полевых судов при Столыпине — ничтожно. Число политических ссыльных, по статистике, падает сравнительно с девяностыми годами на 37 %.

Государь противится укрощению массовой силой, ограничиваясь даже в 1905 году карательными отрядами в Москву и в Ригу, посылая в провинцию «уговаривающих» генералов без войска.

Государь озабочен бытом ссыльных и добивается его смягчения. Никакого иного шага, кроме терпения и милости к расплывчатому классу интеллигенции, Государь сделать не может, предоставляя правительству найти способ законной защиты государственного строя.

Бюрократия не имеет плана борьбы и защищает строй, злоупотребляя правом чрезвычайных и усиленных охран, предпочитая их законному коронному и военному суду. Интеллигенция осуждена гением русской мысли Ф.М. Достоевским. Для него либерал, западник и интеллигент — «нарост на русской нации». Достоевский угрожал, предостерегал, и его не послушал никто. Бюрократия и общество не сумели спасти народ от пропаганды интеллигенции, и бюрократия превратилась в нее.

В 1917 году, видя на своей стороне штык, рабочие откажутся от опеки интеллигенции и, взяв власть в свои руки, благодарно передадут ее — космополитическому интернационалу.

На терпение и милость Государя рабочие и интеллигенция ответили ему ненавистью.

X

Отношение Государя к крестьянскому сословию совершенно ясно. Он глубоко, реально его любит, и в нем любит Россию; любит народ в деревне, в армии, всюду, где бы ни проявлялась его сила.

Неведомы останутся отношения народа к Государю. Народ таинственный, мистический? Полагаю, — ни то, ни другое. Простой и земляческий, скажу я, — домашний. Умный, — но домашний, оттого дальше своего носа не видит и сдвинуться никуда не может. Встать — не встанет. Сидит сиднем и копошится в земле. И много их… Мужики, показывая, что сзади много народу, говорят: «Там несколько народу»… то есть сто миллионов…

«Показать» эти деревенские ничего не могли. Солдаты — дети — показывали. А отцы сидели дома. Богу и Царю крепко верили. Законы соблюдали и подати платили.

Свободнейший из народов, русский, свободный во всем, был ограничен только общиной. Поздно, но никто иной, как Государь Николай II, дал народу и эту свободу. Поистине трагична в этом вопросе внутренняя борьба в самом Государе и те, кто удостоились его слышать и убедиться, как он великолепно знал крестьянский вопрос, знали, как тяжело ему давалась эта борьба. Государь боялся обезземеления крестьян и лишь поэтому колебался.

Любовь Государя к крестьянам — продолжение любви всех его предков XIX столетия. Любовь эта верная и ни разу не ослабевшая. Но Государь не ищет у народа популярности, как это делали и делают современные демократические монархи, не говоря уже о демократии. Однако ни лукавые намеки Витте, ни угрозы Кутлера и целого ряда лиц не сломают его решения, и даже в революцию 1905 года он не отдаст принудительно во имя спасения Короны 36 миллионов десятин частновладельческой земли[206]. Этот акт бессмыслен, незаконен и ничего не разрешит. Государь на черный передел не пойдет. При наличии до миллиарда десятин свободной земли по всей России вопроса о малоземелье быть не может.

И разум народа это понял: крестьяне в 1905 году после вспышки аграрных беспорядков в Поволжье сами прекратили бунты.

И несмотря на все препятствия, чинимые земским отделом МВД, крестьяне, бросив бунтовать, переселяются с 1906 года в Сибирь и степи в числе более полумиллиона людей в год.

То же и в 1914 году: ни в одной местности во время войны нет и следов беспорядков. И в 1917 году, несмотря на обещание нового правительства отдать земли дворян, крестьяне лишь в редких случаях захватили земли, и только с октября, с появлением солдатчины и декретов брать землю, начался дележ, погромы и убийства.

Я утверждаю, что как в 1905 году, так и в 1917 захваты, погромы и убийства совершались там, где толпу вели интеллигенты, рабочие или солдаты. И обратное — не будь влияния интеллигенции в России, не было бы ни захватов, ни насилий.

Как ни распущено было население слабой властью, как ни ослаблено общиной и забвением его нужд, оно до последней минуты выказывает здравый смысл и совесть… теряя ее, когда повальным окриком и гиканьем — «бери и грабь» — все кинулось на грабеж и дележ.

То же и с армией: никогда ее крестьянский состав при Царе не тронулся бы с фронта, не будь интеллигенции, и надо было быть теми людьми глупости и бесчестия, какими были первые правители в 1917 году, чтобы заставить армию так развалиться.

Веря крестьянству, Государь был прав; в нем одном, благодаря природе, быту, истории и вере, жила еще совесть, и будь другое общество и сумей бюрократия вовремя начать осуществлять скромные сельские пожелания и сделать народ собственником, — история России была бы иная и Россия не была бы сегодня погублена.

Вопрос народный — вопрос страшный. Я попытаюсь о жизни народа сказать в ином месте. Прожив всю жизнь в деревне, я утверждаю наличие совести и былую народную веру, высокий дух, сельскую честь и верность крестьян Государям. Не было случая неверности Царю. Пугачев — и тот ведет толпы именем Царя. Ни одна война, ни одно бедствие не вызывает в деревне ропота против Государя.

Отсюда и глубокая вера и верность государей к народу.

И сегодня, вникая в смысл событий, явствует, что символ «Царь и народ» в России — не пустой звук, а сила. Сломал эту силу, сверг Царя не народ, а продало и свергло его общество, и в очерке жизни Государя ему — носителю русской славы и бытия страны, — противопоставлено было только общество.

Интеллигентско-рабочее злобно. Все крестьянское добродушно, просто и сильно духом, и, если бы этим великим свойствам была дана поддержка, — охраняющая Россию сила была бы непобедима.

Злая мгла и роса цивилизации еще не осела в народ. Пропаганда на протяжении полувека оказалась бессильна. Начавшееся с 900-х годов так называемое «хулиганство» — зараза города — результат пропаганды, безвластия, слабости суда и влияния печати.

Надо было создать что-нибудь огромное, чтобы сломать дух, а с ним повалить в бучу интернациональной мерзости народ. План заговора был верен: зажечь сомнение в Царе — Думой. Через нее хлынуть в народ молвой, клеветой, и вовлечь страну в войну. Вооружив народ, бросить в него идею бунта, мира и земли. Программа-«максимум» Интернационала, подкупавшего всячески наше общество, оказалась верной. Надо было сбить народ с пути стихийно, и с падением Царя у народа вырвана из рук Россия, которой воспользуются все свои и международные воры.

Октябрь 1905 года откликнется октябрем 1917 года.

Народ заслоняется от Государя сначала бюрократией, захватывающей его права, и, наконец, парламентом, ничем не выражающим ни сельского народа, ни интересов страны. Парламент представляет лишь убеждения партий.

А когда общество — блоки и Дума — будут насиловать волю Государя, он на так называемую английскую форму конституции не пойдет. Государь знает, как важно сохранить народу самодержавие, который признает лишь полноправную власть.

Видя такое «неслыханное упрямство», общество решает «взять» Монарха «живым», чтобы заставить его отречься в пользу другого, которого заставят отречься от самодержавия.

Падение России вслед за падением Царя показывает ту глубочайшую живую связь Царя с народом, которой существовала и строилась наша страна.

На сцене истории: Царь, общество и народ. Общество вышло сознательно из этой цепи. Оставшиеся две силы: Царь и народ — потеряли друг друга.

Оправдался принцип самодержавия. Без него кто угодно потянется на голову народа, но корней в народе не найдет. Корень подлинной власти — от глубин веков. Без Царя земля осталась одинокая. Началось возглавление народа с тряпьем вместо знамен и хоругвей. Началась война города с деревней[207],и она не прекратится, пока деревня не возьмет верха и не создаст правящего класса.

Государь полагался на народ, но не отдавал себе отчета, что народ ему помочь в час нужды не сможет. Он не мог ни позвать, ни спросить народа. Не было вечевого колокола, не было ни верных гонцов к народу, ни посредников. Зато набатом для созыва революции будет Дума: ее назначение — призыв к крови.

Императорская система обезличила и слила все области, и они были безгласны и недейственны.

Опорой своей Государь считал армию. После своего прадеда Государь Николай II более всех к ней близок. Он живет ее интересами и влагает душу в военное дело.

Но век распущенности, брожений, новых идеологий и классовых перестроений кладет отпечаток на дисциплину, на дух войск и на традиции.

В 1904 году оказался возможным самовольный отъезд с фронта генерала Гриппенберга[208]. Возможен был генерал Стессель[209], бунт преображенцев[210], бунты в Сибири и другие случаи. В Японскую войну не оказалось талантливого командования. Дисциплина падала, завелась военная бюрократия, не придававшая дисциплине решающего значения.

Суворовых, Кутузовых, Радецких и Скобелевых не появилось.

В рядах армии были образованные, храбрые генералы, но никого, кто бы обладал даром народного вождя. В армии не появилось военного «Столыпина» с его героической напряженностью и смертью — «за Царя и великую Россию».

Строгое равенство, порядок производства, большая официальность — качества, но они составили однородность командующей массы.

Однако, несмотря на ослабление дисциплины, организация армии в 1914 году оказалась на высоте. Мобилизация прошла бесподобно, и готовая немецкая армия натыкается на сильное сопротивление.

Командный состав был хорош. Кадровое офицерство и войска отличны. Неудачи 1915–1916 года не мешают в 1917 году восстановить фронт, и десятимиллионная армия была готова к последнему наступлению в апреле.

Глубоко взвесив все условия войны, не теряясь ни минуты при тяжелых неудачах, Государь берет на себя командование. Окружает себя людьми выдающихся способностей, не считаясь с их убеждениями и своими симпатиями. Возглавляя армию в такую войну, Государь проявляет громадную волю и решимость.

Государь верит генералитету. Выказывает огромную выдержку и устойчивость своих отношений и твердо идет к победному концу.

Ненавидя врага, он вверяет Россию и себя в руки страстно любимого им войска.

В армии он не видит «общества» и не боится интриг и разложения. Он знает слабость и бессовестность тыла, но слышит, что армия презирает этот тыл, и за порядок в войсках Государь совершенно покоен.

Церковь — устой и надежная опора трона. Монархи искренно, просто и усердно берегли Церковь. Оттого и течение церковной жизни протекало смиренно и по старине. При Государе бюрократический Синод не дерзал затрагивать глубин религии. Не дерзал потому, что защитой ее устоев и живыми вдохновителями, хотя и не вмешивающимися в церковную жизнь, — были государи.

Соборное начало было желанно, и при Государе Николае 11 мы были накануне его осуществления.

Никакие попытки пропаганды — ни реформационные, ни католические, при царях были невозможны и Православие светилось утверждением истины, не вмешиваясь в политику.

Здесь не место разбирать возводимых на духовенство и Православие обвинений в слабом влиянии на дух народный. Вопрос этот слишком сложен. Озабочивал он и Государя, соболезновавшего, между прочим, бедности части сельского духовенства. Государь относился с особой осторожностью к затрагиванию основ здания нашей Церкви, — так прекрасна она была в своей истовой простоте и независимости от мира.

XI

В кратком перечне отношений слоев населения к Государю не исчерпывается вся картина эпохи, но она достаточна, чтобы видеть, что силы опоры Государя были значительны.

Нерусские племена государства, — кроме латышей и евреев — лояльны. «Великий Белый Царь» авторитетен для Востока. Даже поляки и финляндцы несравненно сдержаннее общества и улицы русских столиц, и в 1905 и 1917 годах, во время бунтов городов и армии, иноверцы и областники наиболее сдержаны. Кавказ до 1917 года мирен, за исключением нескольких политических партийных выступлений. Народы юго-востока и магометане — вернейшие племена.

Государь высоко ценит верность народностей. Он сдерживает усердие бюрократии в стремлении выявить власть в Польше и Финляндии и не сочувствует той части печати, которая требует репрессий и русификации.

К евреям Государь относится сдержанно, не увеличивая репрессий за агрессивные действия в печати и за границей. Он неустанно повелевает не допускать погромных движений народа, и те, кто осмеливается говорить о каком-то его сочувствии к погромам — презренные клеветники.

С конца 1890-х годов, в связи с эрой стремительного развития промышленности, государство нуждается в займах, и правительство поставило себя в зависимость от бирж и евреев — Ротшильдов, Шиффов и прочих. Витте и его последователи связывают вопрос займов с еврейским равноправием. Поучительны истории соглашений Шиффа-Витте в Портсмуте и обещания Витте; телеграммы Государю и прочее. На двукратную миссию действительного статского советника Виленкина в Париже и Нью-Йорке евреи отвечают, что получат равноправие от народа. Связь всей нашей политики с еврейским вопросом — очевидна. Политика займов привела к зависимости от Израиля.

Государь знает об этой зависимости, но как все власти всего мира, ослабить и избавиться от нее не в силах.

В обзоре отношений к России и монархии иностранных держав всегда явствовало, а теперь очевидно — глубокое недоброжелательство большинства стран. Явно было пренебрежение, нежелание знать ни истории, ни строя, ни жизни народа. Не скрыто было и другое: зависть, страх перед нашей физической силой; презрение к нашему варварству и якобы деспотизму царизма и рабству народа.

Все сведения как самих иностранцев, так и передаваемые нашим обществом — были лживы, клеветнически подтасованы и невежественны. До сего дня ни нашей истории, ни сущности Верховной власти никто не знает. Никто не знает, что русский народ жил свободной и независимой жизнью, о которой и не снится на Западе. Неизвестны высота наших судебных учреждений земства, легкость нашей податной системы и многое другое. А это «многое другое» составлялось из удобств жизни, приволья и легкости добыть все необходимое, от отлично устроенного жилья, тепла и многих приспособлений, до свободы жизни и простора, которые делали жизнь сытой, широкой, легкой, оттого и ленивой. В целом ряде устройств жизни мы ушли вперед от Запада. Никто не знал, какими благами вольной жизни пользовались все классы, до крестьян включительно. Ценить мы ничего не умели.

Мы гордо считали себя частью Европы, а Европа нас никогда своей частью не признавала, возлагая на нас при случае тяжелые обязанности и не предоставляя никаких прав. Видя наши успехи, руководящие круги некоторых стран задались планом свести Россию на положение второстепенной державы.

Пророческих предупреждений Гоголя, Достоевского, Данилевского, Хомякова, Военского никто не слушал, и бюрократия и общество страстно тянулись к полной европеизации и — во многом чуждой нам — западной культуре.

Самой неудачной частью нашей бюрократии была дипломатия. На протяжении веков, и — вразрез с твердостью монархов — проявляется уступчивость, угодничество и раболепство чинов ведомства перед Западом.

На глазах дипломатии, без всякого противодействия, общественное мнение Запада встает против строя и монархии. На глазах наших послов русский заговор растет и сливается с иностранным. Господа Извольские, Поклевские и им присные светские снобы и англоманы раболепствуют перед Британией. Наши послы и министры, Тимирязевы и Витте — восхищаются Вильгельмом.

С 1911 года в Германии готов план разгрома и колонизации России, и с 1908 года англичане изучают план свержения царизма и расчленения нас республикой. Малые державы — пассивные участники этих планов.

Обе наши войны, благодаря дипломатии — внезапны, оттого так тяжелы. История раскроет систему готовящихся планов и образование западного международного заговора — блока. Как известны 70 миллионов немецких марок на компанию Ленина, так известно и многое другое. Важно точно узнать суммы, затраченные на наш переворот Англией и в Америке, и весь список русских участников.

Государь слабо осведомлен о сочувствии иностранцев русскому заговору.

Не теряя достоинства, он старался поддержать добрые отношения с коронованными собратьями и родственниками, издавна готовящимися к выступлению против него и России. Высокие собратья весьма нежны и доброжелательны в переписке. Их советы сердечны, объятия почти искренни, но они не посмеют шевельнут пальцем для спасения Государя, и после революции — одни протянут руку воровской власти, другие сделают вид, что не знают о разрешении своих правительств торговать ворованным имуществом.

Побуждения монархов Запада и Государя были различны. Войну хотят парламенты. В узлы нитей социальных заговоров и интересов входят и выгоды капиталистов, чаянья социалистов, коммерческие расчеты, биржа и интересы экспорта. На Западе свои старые счеты, и Запад хочет войны. Монархи — не смеют хотеть или не хотеть войны. Они народопослушны и, сохраняя важность сана, санкционируют желание парламентов.

России не нужны ни война, ни интересы торговые, ни биржевые. Нам не нужна война, и мы можем быть только вовлечены в нее. У нас вся ответственность на Государе, и Дума на него ее и возложит. У Государя все основания не принять войну, — но затронута честь страны, войны требует общество и Европа, — и он подчиняется неизбежному, уверенный в силе армии.

Государем проявлено огромное напряжение воли и мужества в принятии войны. Пережив уже тягости войны и революции, он спокойно, молитвенно и веря в народ и судьбу берет на себя этот новый крест.

В наступивших сумерках Европы, в качании идеологий и былых устоев поколеблено до основания и начало монархическое. Иными нациями и демократиями оно будто из милости оставлено, как antiquit?[211], как парадный символ прошлого.

Эдуард VII использовал свое закулисное положение в системе тайных дипломатических интриг и подготовлений к войне с целью ослабления всех стран. Вильгельм — в сторону беспощадного плана нашествия, захватов, всяких насилий; его народ хочет войны, рвется к колонизации России.

Очевидно, что императорское начало в стадии разложения, и монархи сами шатают свои престолы и авторитеты, основанные в былое время на рыцарском благородстве.

Государь наш не сходил постепенно по ступеням трона. Нет, — он высоко несет Царский стяг. У него — одно слово. Он верит в прочность гордых начал монархии, верит монархам и в родство сана и крови. Его действия прямы, и он примет войну за свой страх.

Лязгая сталью Крупповских заводов[212], с ножом за спиной, родственный Вильгельм не удовольствуется унизительным торговым договором[213], творением нашей скудоумной бюрократии. Он сулит наши земли своему плодовитому народу, и если не оружием, то социальным пожаром готов сжечь страну. Отношение его к Государю — лукаво-злое и бессовестное.

Его руку направляет другой родственник — Эдуард VII. Лояльной к Государю остается Франция. Государь верен этому союзу своего отца. Во Франции немало врагов царизма, но она не будет участвовать в заговоре, и когда начнется революция, она увлечется ее первыми взметами, но она одна, хотя и неудачно, в 1918 году сделает попытку помочь России. Характерно, что лишь республики Америка, Франция и Швейцария дольше всех не признают воровской власти.

У России кроме Франции друзей не было; коронованные собратья одни безразличны или показали себя явными или скрытыми во все войны XIX столетия врагами, и раскрытие участия некоторых из них в заговоре — вопрос времени.

Международные события складываются вне воли Государя. Силы против него слишком велики. На него ополчаются скрытые в то время и полуобнаруженные сегодня международные организации. Один, без согласия с другими монархами, он — бессилен.

Лишь в 1904 году наша печать показывает открыто свое лицо. Идейные либерализм и консерватизм становятся реальными левыми и правыми течениями. Можно установить без оговорок, что определилось всеобщее левое течение и прессы и литературы, отражая мысли и чаяния городских обществ. Сельское общество и деревня никогда своего голоса и печати не имели и были бессильны.

В столицах левое течение — радикальных и большинства еврейских газет — несколько сдерживается «Новым временем», которое до 1905 года либерально и конституционно, но «милостиво» к бюрократии и монархии до 1917 года. Газета эта «светская», ее читает весь Петербург и живет по ней.

Большая часть остальной печати в обеих столицах революционна. Лозунг — злоба и поносительство всего своего. Всего, что бы ни делало правительство, что бы ни совершило дворянство, духовенство и администрация.

Левая печать — ноющая пила, политические «четьи минеи» с зудящим призывом к смуте, ненависти и кому-то за что-то — мести. Тон печати зловещий, осуждающий, без проблеска смеха, радости жизни, надежды, без отзвуков славы прошлого и призывов к будущей. Печать наша зовет к совершившемуся, зовет от чего-то спасать народ. Ее тон год от году заунывнее, призывы — грубее и решительней. Печать, наемная и ожесточенная, сделает свое громадное и страшное дело.

У правой печати нет тиража. Скажут: нет тиража, нет и монархизма. Отчасти — это правда. В обществе одни считают, что монархизм и собственность «сами собою разумеются». Другие, — что монархия так сильна, что нечего ее защищать. Третьи, — по выгоде или искренно консерваторы, но стесняются и не смеют высказываться. «Гражданин» ненавистен за резкость и за репутацию своего даровитого, но не государственника редактора. «Московские Ведомости» далеки, бедны и имя редактора опорочено[214]. Князя Ухтомского и Комарова почти не читают[215]. С 1906 года появляются две-три газеты, взявшие сразу «ругательный тон»: этот тон был еще объясним в годы революции, но газеты эти так и не перейдут на серьезную экономическую и политическую работу и останутся без влияния. С 1900-го года «предупреждают» три-четыре сильных консервативных писателя и одинокий бьется в «Русском Деле»[216], великолепный неоцененный Шарапов. У правой печати нет денег, нет сильных сотрудников и нет поддержки.

Попытки создать серьезный казенный орган кончаются ничем. Бюрократия неспособна дать жизнь хотя бы одной газете, и во главе казенных газет — бездарности или безвольные.

Цензура раздражает мелочами, не умея дать ни руководящего начала, ни плана как казенным газетам, так и всей печати.

Попутно сделаем сопоставление: в то время как вся иностранная печать изо дня в день занята восхвалением своих стран, правительств и деятелей и лишь меньшая часть — сдержанно оппозиционна, вся наша печать подлинно измывается и над строем, и над властью, и над всем течением русской жизни.

Общество считает, что никакой защиты строя, собственности и правового порядка — не нужно. Петербургская знать и общество, проживающее миллионы и вывозящее заграницу до 200 миллионов рублей золотом в год, и московское купечество, соперничающее с знатью в мотовстве, не дадут ни копейки на консервативную газету, не внесут ни одного рубля союзам собственников и не выкажут никакого личного участия в защите строя и права. Ни один «вельможа», ни один богач Москвы, ни один из веселящихся без удержу не дал никогда и ничего на защиту от того, что совершилось. У общества столиц заветного ничего не существует. Знал ли об этом Государь — неизвестно: не ему же было давать почин публичной защиты престола, строя и правительства?

Нельзя допускать мысли, что в левых течениях общества не было людей идейных, верящих в освободительные начала, в конституцию, социализм и прочее. Такие люди были, но имена их наперечет.

Все остальное, стремившееся к перевороту, было глубоко и цинично корыстное, злобное, морально скверное, и ни к чему иному, как к тому, что сейчас существует, прийти не могло. Оставляя область морали и подходя к оценке ума и замысла движения, установим, что не только по результатам, но и в самом процессе сказалась совершенно явственная, глубокая бездарность всех замыслов общества. Встает вопрос: неужели все эти господа из бюрократии, из «света» и из интеллигенции, шедшие к «освобождению», не имели плана и предвидения? И неужели все проповеди, начиная с Герцена-Бакунина, и все партии, съезды, блоки и тому подобное были не что иное, как результаты беспросветной глупости?

Одиночные писатели-консерваторы, говорившие, что Россия погибнет, что заговоры ведут Россию к концу, — оказались правы! Отчего же их и слушать никто не хотел? И за что их ненавидело общество?

Отчего те, кто теперь сознают, что «они ошиблись», не скажут, почему и в чем ошиблись? Неужели «стыдно» сознаться? И как легко говорить: «Мы ошиблись».

Дюма во время хода революции клялся Наполеону, что он мог остановить coup d’?tat[217], но не решился. Наполеон ответил: «Вы болваны и не умеете делать революцию». Что же сказал бы он нашим творцам освобождения с 1904 года вплоть до октября 1917 года?

И неужели всё результат главным образом глупости? Современные летописи, описывая события, каждой строкой подтверждают именно это. Не от этой ли бездарности всего Государь так холоден к призывам общества? И не оттого ли в 1917 году народ сразу отверг власть общества и, поняв, что ему сулят всякий вздор, с отчаянья, махнув рукой, кинулся грабить, благо ему это приказали, и грабеж назвали завоеваниями революции?

Окружение и бюрократия опорочивали правое движение. Чиновники стыдились читать правые газеты и, прячась, читали.

Не отозвался и народ на его призывы. В 1906 году правое движение было значительное; главари его требовали у власти подавления смуты.

Позже из этого движения не вышло ничего серьезного и законченного, что можно было бы противопоставить однообразным требованиям левых; в рядах правых умных людей было еще меньше.

Перед Государем было общество, разделенное с 1905 года на большинство, открыто шедшее к разрушению, и меньшинство, не имевшее ни единства, ни политической и экономической программы. Черпать идеи из отдельных пожеланий было невозможно, и торжествовала бюрократия, указывая лишь на свои заслуги и на положительные стороны «испытанной» европейской конституции.

Ссылаясь на свою силу, правительство упускало время, не сознавая, что только при самодержавии возможно было провести до конца экономическую местную и главную земельную реформу. Поздно, лишь при Думе, берется частично ее провести один Столыпин, понимая, что через 25 лет поднятая сильная крестьянская Россия будет неузнаваема и непобедима.

Это-то и учел заговор. Устранен был Столыпин, и решена была война. Лишь война могла дать победу над монархией. Война неудачная и, во всяком случае, такая, чтобы мы не были в среде победителей. Расчет был беспроигрышный: в худшем случае падали монархии побежденной стороны, и в лучшем — могли пасть все главнейшие.

XII

В сложных и неблагоприятных условиях проходит вся жизнь Государя. Злоба на монархию общества внутри и агрессивные планы Запада сдерживались тяжелой рукой его отца. С воцарением Государя Николая II все поняли его миролюбие и доверчивость. Решено было начать: «теперь или никогда», и началась осада; избегали покушений на него и оберегали его как жертву будущего.

Из обзора общего положения явствовало, что наше государственное и частное хозяйство отстает почти от всех стран света. Бесспорно, что мы легко могли удвоить и утроить производство сырья. Бесспорно, что отечественная промышленность уходила в чужие руки, что частно-банковская деятельность была на границе уголовной, что наше финансовое ведомство втягивало нас в долги и запутывало в политику.

Отсталость наша относительна, но велика. Экспорт различных стран с 1900–1913 годов (и параллельно и импорт) представляется в следующем виде: Англия подняла экспорт с 3 млрд. руб. до 6; Америка с 2 1/2 до 5; Германия с 2 до 5 и т. д. Бельгия с 700 млн. руб. до 1480 млн. и Россия с 700 млн. до 1500 млн. Таким образом, мы, имея 19 млн. кв. верст и 163 млн. населения, вывозим и ввозим то же, что Бельгия при 25 тыс. кв. верст и 7 млн. населения. В моем труде, еще неизданном, примеров много; ограничусь некоторыми. Средняя цифра дохода американца (1912 год) — 345 руб., англичанина — 273 руб., француза — 233, русского — 53.

Мы отстаем в сельском хозяйстве, хотя оно дает 88 % вывоза. За границей удобренных земель 60 %, у нас 4 %. Крестьяне имеют кредит от 5 до 14 коп. на голову, тогда как американский земледелец имеет 60 руб., германский 53 и тому подобное. Из всех сумм кредита сельское хозяйство получает 6 %. Доход нашего леса дает в среднем на десятину в Сибири 1 коп.; на севере 3 коп., в Европейской России 2 руб. 50 коп., тогда как средний доход в Германии 29 руб., во Франции 36 руб. и так далее. С 1900 года скотоводство наше уменьшается; добыча шерсти также, плодородие убывает, посевы льна сокращаются. Растет производство хлопка, сахара, молочных продуктов (Сибирь). С 1907 года увеличивается добыча и вывоз зерна и жмыхов. Отсталость особенно заметна в промышленности, несмотря на льготы и субсидии на сумму свыше 100 млн. руб. и несмотря на приток иностранного капитала (иностранных предприятий от 60–70 %). Производство железа и добыча угля увеличивается туго; с трудом удовлетворен внутренний спрос. Себестоимость плавки металла выше заграничных на 40 %. Мы покупаем чугун в Германии и Австрии. Добычи чугуна 280 млн. пудов против Америки — 2 млрд., Германии — 1 1/2 млрд, и так далее. Угля мы добываем 2 250 млн., Германия 18 млрд., Америка 32 млрд. Расход чугуна на человека: у нас 10 пудов, в Америке 260 пудов, в Германии 150 пудов и так далее. В остальных производствах и потреблении наблюдается приблизительно то же.

Витте увеличивает число предприятий до 1500 с капиталом в 3 1/2 млрд, (в Германии 5 700 предприятий с капиталом 18 млрд.), но и предприниматели, и капиталы последнее десятилетие убывают, так как покупательная способность народа низка. Весь вывоз продолжает строиться на производствах сельского хозяйства, лишенного министром финансов какой-либо помощи. Сбережения жителя Германии 143 руб., англичанина 106 руб., француза 96 руб., русского 16 руб. (1910 год). Лишь с 1912 года заметно оживление оборотов кредитных товариществ. Наши 10 коммерческих банков (с 630 млн. руб. капитала) и столько же земельных (с 160 млн. руб.) закрыты для сельского хозяйства и мелкой торговли.

О кредитах сельского хозяйства не смеют говорить. Эмиссии боятся. Бюджет растет с 2 млрд. (1903 год) до 3500 (1910 год); государственные расходы покрываются займами (долг 1892 года — 1 млрд.; 1904 года — 6 млрд.; 1914 год — 9 млрд, плюс внутренний заем 3 млрд.), косвенными налогами (водка) и эмиссией (1904 год в обращении золота 774 млн. руб. и бумажных денег 518 млн. руб., в 1913 году золота 628 млн. руб. и бумажных денег 1450 млн. руб.). Из суммы до 4 млрд, государственного расхода идет на производительные нужды всего 8 %; на сельское хозяйство не ассигнуется почти ничего. Государственный долг достигает 2 руб. 80 коп. на голову населения (в Америке 5 коп.). Крестьянство оскудевает. Земство ограничено в средствах (в то же время Англия при бюджете в 160 млн. фунтов стерлингов расходует на self government (местным учреждениям) 170 млн. фунтов стерлингов.

Несмотря на краткий перечень доказательств нашей отсталости, все говорит, что при проведении земельной и местной реформы, при богатстве страны воспроизводства — и притом сразу — утроятся. Одной осенней пахотой и с концом трехполья урожаи удвоятся, а с ними — скотоводство и новое промышленное сельское хозяйство (см. «Записки землевладельца», выводы). То же и в промышленности: успехи текстильного дела (Морозова и др.), два-три образцовых завода юга, достижения в сахарном деле, — все указывает на огромные возможности.

Дело в руках самого народа и в правильной финансовой политике.

Но ни один заклятый враг монархии за отсталость эту и пробелы не посмеет обвинить ни монархию, ни Государя.

Лень общества и народа, и особенно великорусского, были нашей болезнью. Мы подлинно как собака на сене лежали, сами не ели и другим не давали. И пришло время, когда эти другие решили наше добро отнять.

Историк обязан установить, что определение Государем размера богатств и сил страны в его эпоху не было преувеличенным. Запас этих богатств: земли, недр, леса и прочего, — был настолько громаден, и численность и прирост здорового народа так велик, что Государю не могли прийти в голову какие-нибудь серьезные беды. Еще менее ему могло прийти в голову, что все эти богатства и свою независимость и свободу народ отдаст когда-либо и кому-нибудь добровольно.

Заставить работать и добывать могла бы нужда. Побудить к работе — собственность. Поднять самодеятельность и спастись от засилия бюрократизма — широкое областное самоуправление.

Этих побудителей не было; последних двух реформ упорно не допускали общество и бюрократия.

Но несмотря на все, сила страны была такова и устройство казалось столь прочно, а управление совершалось, видимо, так стройно, что причин к тревоге и энергичной самозащите своей и России у Государя быть не могло. Поэтому тем из нас одиноким, кто предвещал с 1894 года[218] гибель страны, монархии, черный передел, мировую революцию, войну и прочее, Государь имел все основания не верить. Наши предвидения почитались правительствами и обществом вздором, и Государю докладывали, что все благополучно.

Государь видит и другое: несмотря на тормозы, земское хозяйство народное образование, защита народного здравия, железнодорожное строительство — шли вперед, и лишь с 1905 года задерживаются Думой. Эта последняя, путаясь в своей «вермишели», не светит и не греет, коптит тусклым фонарем путь национального и местного прогресса, по которому неторопливо двигалась царская, а позже императорская Россия.

Дав Думу, Государь не колеблется ее сохранить, веря в общество и народ, веря, что ее злоба и скандальность уступят когда-нибудь место порядочности, патриотизму и делу.

Государь не теряет никогда своей бодрости. Он не любит Думы, но не показывает этого ничем, проявляя изумительную выдержку и терпение. Надо было иметь его волю и силу духа, чтобы ни разу не проявить гнева…

Сознавая все трудности, но признав силу всей страны, он не преувеличивает опасности. Обладая огромной памятью, Государь читает, изучает все, касающееся России. В беседах со многими серьезными людьми он проявляет глубокие знания по всем вопросам, усваивая лучше всех крестьянский вопрос.

Надо поражаться выносливости и здоровью Государя. Кроме государственных дел, он принимает тысячи людей.

Часто и бестактно окружение отнимает его драгоценное царское время по множеству мелочных придворных вопросов, всяких связей, протекций и назначений. Ведомо, что Государь желает избавиться от этой «мелочи» жизни, но, не желая обидеть окружение и правящий класс, он утомляется, но вникает во всё.

Глубоко разочарование Государя в неуспехе Его личной идеи мирной конференции (Гаага). Но после этой попытки Государь еще ближе, еще крепче привязывается к своей России, становясь еще сдержаннее с Западом.

Террористические акты оставляют Государя хладнокровным. Ему ставят в вину его будто бы бессердечие. Это ложь. Государь всегда тревожен, всегда сочувствует, но он и сам всегда готов к смерти, и проявляет громадное самообладание, показывая своим спокойствием пример власти.

Государь не желает ни разу ответить террором на террор. Он не проявит до конца деспотизма власти и не назначит, как то предлагают ему в июне 1905 года («Московские Ведомости») — диктатора.

Может быть, в этом непротивлении злу историк и сочтет главную ошибку Государя? Возможно. Но то была, во всяком случае, не ошибка, а твердая воля Государя — не мстить, а ждать и терпеть.

Не следует еще забывать, что как о мерах предупреждения и пресечения, так и возмездия — первыми должны были думать лица правящего класса. Слабость этих лиц была преступна, и о попустительстве их беззаконию можно написать тома.

Не умея играть «роли», Государь был милостив, но требовал порядка, и этого порядка бюрократия не умела и боялась дать. Общество осмеливается говорить и писать о какой-то его жестокости. Заграничная пресса плетет клевету о «кровавом царизме», и даже в самом окружении Государя многие позволяли себе указывать на случаи и обвинять, когда Государь не лично, а письменно и без «предупреждения» уволил того или иного сановника: его осуждают за то, что какой-нибудь рескрипт не был достаточно любезен. Ропот салонов и канцелярии на Государя не прекращался никогда.

В 1905 и 1906 году перебит целый ряд верных Государю людей. То были жертвы не строя, а общества, и только общества и безвластной бюрократии.

Было время (июнь 1905 года), когда Государь принял громадной важности решение. Об этом событии еще не время говорить, хотя есть и документы и свидетели. Решение это связано было с рядом крутых мер в целях успокоения страны. Но Государь, взвесив все, передумал и остановился, и на его душе не осталось раскаяния пролитой крови[219].

К партийному началу Государь был безразличен и беспристрастен. Ему ставят в вину принятие значка правого союза[220], но никто не объяснит, что Государю было подносимо множество значков всяких обществ.

Известно лишь одно, что приняв вожаков партий в 1905 г., Государь был вне партий, и никаких отношений к ним не имел, и знал о них лишь через сановников.

Влияние партий — умеренных, обновления, националистов, прогрессистов и прочих — было совершенно ничтожно, как ничтожны были их «лидеры». Правая партия к 1914 году без денег почти не существовала. Этой партией руководили отставные бюрократы и члены Думы. Собрания были малочисленны и о них никто не знал. Вспышка фанатизма 1905 года угасла, и сил у правых не было никаких.

Не зная партийной жизни, Государь и здесь вводится в обман. В тревожные дни января 1917 года главари — часть правых депутатов и сановников — по телеграфу заверяют его и Государыню в готовности и огромной численности отделов Союзов. На самом деле организаций этих почти нет. Однако вера в эту «несуществующую» силу поддерживается сановниками и министрами, и такое уверение имело роковое значение на решение Государыни.

Последним обстоятельством, осложнившим наступившее спокойствие страны с 1907 года, был славянский подъем в Петербурге. В 1909 году его создало то же Петербургское общество. Видя наступившее успокоение, радикалы и «иностранцы» образовали неославянские кружки, отрекаясь от идей московского самаринского кружка. Целый ряд светских лиц с членами палат выехали агитировать в славянские земли. Печать во главе с «Новым Временем» забила в барабаны, требуя освобождения славян уже не от Турции, а от Австрии. Посольство этой страны было чуть не разгромлено толпой. Задор на собраниях, в Думе и банкеты создавали атмосферу войны. При этом в России никто ничего не знал, и славянского вопроса народ не признавал[221]. Это воинственное настроение совпало с походом печати Англии и Франции за славянство, причем директивы движения даются Англией. С той поры Германия и Австрия настороже. Бесспорно, что следствием этого движения общества было приближение войны. Фитили ставятся Западом, а наши общество и печать призывали к войне.

С того же года начинает осуществляться объединение радикальных кругов Запада и России.

Я имею основание утверждать, что приказ общественным организациям дан Интернационалом в 1909 году.

Государь своим спокойствием и твердостью не один раз предотвращает так называемые конфликты, и доверие к его мирной политике ничем не нарушается. Миролюбие же дипломатии и бюрократии подлежало большому сомнению. Общество хотело и требовало войны.

Многим известно, каких усилий стоило Государю сглаживать всевозможные недоразумения и, оставаясь спокойным, передавать это спокойствие правительству и тем самым охранять спокойствие страны.

Знал ли Государь, что измена и заговоры близятся к престолу? Есть указания, что он знал и не обманывался; есть указания и обратные. Сам Государь избегал высказываться.

Мог ли Государь помыслить, что огромная часть правящего класса относится к нему недоброжелательно, с осуждением и злобой, как это было и оказалось? Мог ли думать, что после 1905 года не образуется сплоченного ядра государственников, готовых к отпору организуемому заговору? Мог ли допустить, что даже среди окружения растет злой ропот и клевета и что некоторые будут замешаны в заговоре?

Государь не мог помыслить, что в течение небывало опасной войны ни в одном учреждении, ни местности, ни круге общества — пропаганда и клевета[222] на него не встретят сопротивления.

Мог ли Государь полагать, что его коронованные собратья допустят свои правительства и общества осуществлять задачу развала России и будут безразличны к его свержению?

Мог ли думать Царь России и Верховный командующий, что в среде любимой им армии, в его командном составе, в неслыханное нарушение присяги, дисциплины, традиций, и в пору, когда армия была наконец в силах победно кончить войну, — на него, ни в чем неповинного, посягнут?

И наконец, народ, нация, русское ее ядро, выковывавшее столетиями само свою власть, та армия, которая «со слезами умиления» и криками восторга его приветствовавшая, сразу отвернется? А нация пластом отвалится от своего Царя, равнодушно предаст его, не дрогнув хоть где- нибудь бешенством протеста против жалкого общества?

Мог ли Государь допустить, что, не думая ни о Родине, ни о чести, ни о прошлом, ни будущем, народ сменит свой крест, свои стяги на тряпку Интернационала?

Мог ли думать, что его, неповинного, будут судить? За что и кто? Думать, что никто — ни в Думе, ни в обществе — за него, Царя и человека, не заступится?

Нет, Государь не мог допустить ни одной из этих мыслей.

Отсюда его стойкость, спокойствие, бесхитростность, вера в армию, в народ, в светлое будущее — его Отечества.

Мог ли он знать, что заговор предусмотрел все? Политика Витте, война с Японией, 1905 год, — революция, свободы, собрание сил заговора. Славянский и еврейский вопрос. Партии. Мировая война, соучастие в революции Германии и Англии; организация Ленина и прочее.

Все шло по плану — гениально простому и безошибочному.

Государь наш гением не был, и такого плана предусмотреть не мог.

Но страшно то, что кругом него не оказалось никого, кто бы предупредил его, зная о заговорах.

XIII

Самодержавие или императорство? Общество не знало и не знает до сих пор, какой у нас был строй. На это не дают точного ответа ни государственное право, ни наука. Знает народ; знает Царя, хозяина земли.

В интересном очерке «Две России» графа А. Салтыкова[223] утверждается, что успехи прошлого лежали в Петровском строе, в императорстве и что будущее — в нем же: новый призыв варягов и полное западничество.

Огромные труды славянофилов доказывают обратное: славянофилы возвращают к допетровскому Царству и в отречении от самодержавия и укреплении германо-романского императорства видят падение России.

«Народ, живущий верой и бытом, твердо стоит на самодержавии, тем самым устраняясь от политиканства, видя в нем необходимое зло, возлагаемое как бремя на жертвующего собою Государя, за что и воздастся ему честь и любовь соразмерно подвигам»[224].

Народ не понимает власти в наклонности к абсолютному (императорскому), ибо он считает власть органической частью самого себя (первый из всех). Власть уверена в своей связи с народом. Земля понимает, что есть государево дело и что ей вмешиваться без приглашения не подобает. Царь понимает великое земское дело и что цель государева — дать земле жить своею земскою жизнью.

Самодержавие есть активное самосознание народа, концентрированное в одном лице. Самодержавие проявляет себя всякими видами общения с народом, из которых одним может быть Земский собор. Величие самодержавия заключается в величии народа, добровольно вверяющего ему свою судьбу.

Здесь нет места привести все доводы целой плеяды мыслителей и идеологов, черпавших эти доводы из истории и из былой реальной жизни народа. Доводы эти взяты не из головы, а из подлинного прошлого жизни народа. Эта жизнь была жестоко и досадно, отчасти вынужденно прервана Петром I, надорвавшим все кровные нужные связи с народом. Через два века придется выдумывать эту связь, и брать императорский же западный образец, и привести в столицу поденно-наемный безответственный парламент, который не только не установит этой связи, но укрепит пагубную централизацию, стремясь к упразднению самого Царя и развалу государства. В этом процессе как никогда будет выявляться, что власть — бремя, а не привилегия, и к ней будут предъявляться непосильные и бессмысленные требования.

Цари, как и Государь Николай II, ищут опоры в народе, в опросах, в истории, в чтении… и наконец в Думе, чая в ней подобие Соборов, с которыми цари дружно и доброхотно управляли страной.

Царь — глава, народ — тело; части требуют только взаимодействия. Царь есть отрицание абсолютизма; он связан пределами народного понимания; служение — рама, в пределах которой власть почитает себя свободной. Служение — охрана огромнейших территорий, сцепленных в одно целое.

Нельзя не признать великолепия идеи, что Царь всегда с землей, всегда одумывается с народом. Славянофилы доказывают, что самодержавие всегда считало себя ограниченным (в противоположность императорству), что оно жило в народе и Церкви. Россия — огромный «приход», и все время хочет этого приходского начала.

Власть царей и императоров в корне и по форме — различны. Д. Хомяков удачно говорит, что Император — хронический диктатор, вечный идеал диктатуры, происшедшей из власти полководца: альфа и омега человеческой деятельности, происшедшей через обожествление (Рим — Наполеон).

Наше самодержавие — смиренно: оно бытовая вера, устраняющая политиканство.

Восток своей громадой ничем не похож на раздробленный на мелкие части Запад, держится самодержавного начала и в истории мы видим, что народы Востока считают власть частью самих себя, выразителями себя, неизбывной своей силой. Цари — независимы от всего мира; они ревниво хранят независимость России, и народ этой независимостью и доволен.

Наше самодержавие идет от хана Золотой орды, а не от варягов; воплощается в русское и, не успев быть доведено до идеальной формы Иваном IV (областное самоуправление), ломается Петром, извращается заигрывающей с Церковью и народностью Екатериной, но охраняется последующими государями как нечто важное, непререкаемое.

Государи становятся для общества и иностранцев императорами; для народа они остались царями, и Русская земля не общественная, а народная. На протяжении двух веков никто не смеет разрешить вопрос об историческом генезисе; никто не знает, императорская ли наша власть или царская? Общественное мнение высмеивает и злобствует на «царизм- абсолютизм» и «деспотизм» наших государей. А это ложь и подтасовка, которую наше общество нарочно подносит Западу. Абсолютизм и деспотизм был на Западе, а у нас ни того, ни другого никогда не было, ибо в существе самодержавия этих признаков нет.

Появление признаков деспотизма при императорстве Петра I умаляется и ограничивается самодержавной основой власти. Но, заслоняя самодержавие императорством, Петр I никогда от самодержавия не отрекался, зная гибкость, глубину и силу корней этой власти. Он принял новую форму, оставив сущность. В сотнях случаев, даже творя по-новому Россию, он черпает мысль и право из самодержавия.

«Если мой закон плох, не исполняйте его», — говорит он, куда-то отъезжая. Так скажет Царь, и никогда не скажет Император.

После сближения с народом в Отечественную войну Государь Александр I порывается дать Земский собор. О том же Николай I пишет графу Киселеву. Он почти решается на генерал-губернаторства (области). Александр II и Александр III готовы подойти к областному управлению: мешает ревнивая бюрократия, ограничившись бюрократическим земством.

Много раз Государи готовы вернуться к самодержавию, но бессильны, восприняв «систему» императорства и боясь ее нарушить и поколебать, не восстановив в полноте самодержавия.

Вернуться не даст и другая сила — бюрократическая, завладевшая значительной частью имперской власти. Невидимо на престоле борются два начала, разные по существу, происхождению и значению.

Но коренное начало готово взять верх.

Внизу шло расхищение власти: «чиновник — внешнее орудие абсолютизма, механическое орудие власти, — начал жить для себя, исключительно в интересах самосохранения. У чиновников с Царем только деловая связь. Для власти чиновник не оказался достаточно безвольным, а для народа был эксплуататором».

Бюрократия ограничила императорство и, по образцу Запада, она еще более ограничит его парламентом. Неограниченным не только по титулу, но по существу права власти останется самодержавие, сохраненное Государем.

Самодержавие и было страшно обществу и Западу своими неограниченными возможностями.

Запад боялся Царя, а не Императора, в силу того, что самодержавие — народное. Царь был неразрывно силен в народе. Евреи не только не признают, но ненавидят Христа и Его учение, так как оно народное. То же, в малом примере, представляет ненависть к православно-народному самодержавию. Запад боится царско-народной силы, нападая на первую. Сломится первая, — сломится и вторая. Этого и добьется революция.

У императоров, от римского и до английского короля, отнималось все, кроме тоги, мундира, пенсии и короны. У самодержавия ничего не отнято: оно временно отошло от народа с Государем. От народа отпала сама его держава.

Мы — восточное государство — пробыли два века под императорством и рухнули опять-таки в форму западную — социалистическую, по последнему слову западной науки, взлелеянной императорством[225]. И никакой иной реальной, как большевистская форма, у вздорного и лживого учения социализма нет. Промежуточных станций социализма, на которых жизнь может остановиться — не существует.

И, рухнув, мы начнем искать, кто мы были и кем будем. Запутавшиеся в неправде евразийцы будут поздно доказывать доказанную жизнью истину, что мы восточники, а Салтыковы — что мы, погубленные Западом, им же спасемся. Хороши мы будем, если теперь начнем новую распрю!

Начиная с географии, Православия и кончая этнически плохими и хорошими свойствами, — нам некуда уйти от нашей восточности. И ни императорство, ни евразийство нас не изменит. Мы — мы, хотя бы и меняли выражения наших лиц и имен. А главное — Россия, — Россия, пока она не разделена и не расхватана по кусочкам Западом. И никаких entweder-oder[226] нам ставить нечего. Это доказал 1917 год. Мы изменить себя можем только сами, и в самой борьбе за право самим держаться или пропадем как русский народ, или победим как соборная нация всех народностей, удержав Россию сами, через Царя, сковав ее части этой властью.

Нет, утверждение графа Салтыкова, что роль Императора — борьба с народом, — незаманчиво. Самодержавие боролось с уклончивостью народа от государственных дел (не политика), с непокорением правде, закону и вере, но не создавало себе роли борца.

Царь печется о народной нужде. Когда нужно, самодержавие — не слабее диктаторского императорства, оно покоряет своей воле, и при Иване IV и Петре, рубивших головы супротивникам.

Царь первый страж страны от иноземных; Царь — врач, и вмешивается в жизнь народа, когда он болен, и оставляет его в покое, когда он здоров, и дает ему самоуправление для работы: хлеб насущный даждь нам днесь[227].

А императорский бюрократизм и парламентаризм зудит народ, вечно вмешивается, лживо опекает, тревожит жизнь, мудрит. Самодержавие — симптом здоровья, запаса сил; симптом начала — в противовес западной культуре — симптому конца. Тип самодержавия вырабатывался на глазах народа, составляя источник его силы, что и привело к могуществу Россию — так как в гуще народной до половины прошлого века жило духовное родство с народным, пусть и мужицким, былым самодержавием. Родство это и было ненавистно. Его и разбили. Долгие счастливейшие века Россия жила по-«Божьи», по совести, правде и в свободе.

Восточное самодержавие было гражданское, избегавшее вмешиваться в дела духа; но истовость, религиозный пафос царей витал перед народом как образец смысла жизни России.

В то время как Запад стоит за формы ограничительные или республиканские, по временам переходя в абсолютизм, смиренное самодержавие вершит над всем и неограниченно, так как в нем народный дух, не желающий себя ограничивать.

Народ знает, что ни по строению, ни по размеру, ни по духу Россия не схожа с другими странами — и равняться не хочет.

Самодержавие отвечает идее подлинного народоправства, с созданной самим народом венчанной благородной вершиной: головой, судьей жизни, хранителем его духа, совести, обычая, религии, силы, славы, земли и прочего. Царю отстаивать своего значения не надо, так как ограничителем своей власти не может быть сам народ.

Славянофилы называют самодержавие «активным самосознанием народа, концентрированным в одном лице», но они до конца не договаривают об осуществлении этой власти самоуправлением Калиты и Грозного, в противоположение западному абсолютизму Центра.

В одном лице наших государей два мировоззрения: императорство и «невесомое» самодержавие, которое в силу какого-то рока не хотят признать «весомым», действенным, каково оно есть. В этом — трагедия, борьба двух смыслов: Император и Царь; первый готов сдаться, как сдаются по очереди монархи Запада.

Царь не сдается, так как он не в семье монархов, он восточный, самоуправный, коренной русский. Императоров много, а самодержец — один.

Заветность вопроса так велика, что последние государи боятся его тронуть, интуитивно оберегая титул.

Судят мудро славянофилы. Но за ними не пойдут радикалы, ненавидя самый вопрос; не пойдут другие, чуя в quoad systema[228] ошибочность. У славянофилов все верно, кроме страха перед самоуправлением, кроме слепого и безрассудного поклонения общине и непременного слияния в славянское море. И все сильное, независимое, желающее работы, права собственности, как единственного двигателя жизни, с ними не пойдет. И в то время как одни, завистники исторических успехов государей и царской России, все отрицают, другие — доктринеры, не договаривают и, зараженные духом бюрократизма, не посмеют дать совета: как силой самодержавия окончательно устроить жизнь России, а не славянства, отторгнутого в своей части навсегда Западом. Самодержавие охраняется самими царями — для будущего.

От недоговоренности и лукавства бюрократии — незаконченность реформ Александра II. Отсюда же слабость земства, отсюда — община, отсюда гибельные войны за славянство, отсюда гибельная централизация.

Критик исторической системы: ex sese non ex consensu Ecclesiae[229] осудит главное: чуждость духу нашего народа. Мысль вновь «оваряжить», отречься от старой России, отворить все двери не только культуре Запада, но и самим европейцам — безумна. От этой мысли недалеко договориться и до монархии made in Germany[230]. Говорящие о сумерках России замалчивают о сумерках Европы, не говорят, что есть уже две Европы — старая, честная, и новая, теряющая честь, разум и дух правды. Не говорят и о современных социалистических монархиях. Какую же Европу и какого монарха зовут спасать Россию?

В суждениях за и против самодержавия и имперства лежит противное русское свойство вечного бездонного спора. Спор был и есть — разлагающий, особенно во время летаргического сна России. Вместо двух крайностей давно после Петра I должна была вырабатываться форма своей, всероссийской Царской власти, принимаемой из всего лучшего — самодержавного, а также и императорского права. Государь — Царь всея России, равный и желанный всем народностям. Все признаки граненой твердости императорства — неотъемлемы; вся структура могла быть сохранена — при условии воспринятая из самодержавного начала целого ряда основ, в противовес абсолютизму, бюрократии и парламентаризму, и признаний широкого областного и уездного самоуправления и собственности.

Это, и ничто иное, сто лет просилось в жизнь, и при освобождении крестьянства от рабства и от общины, при нашем богатстве и просторе, хозяйство страны было бы великим и строй был бы народу желанным. Этого-то и не дано было совершить государям XIX века; не дано средой их окружения, обществом, чиновниками и интеллигенцией, сливающихся к 1916 году в одно целое против самой России.

XIV

В своих беспрерывных трудах по изучению состояния страны, управления, финансового, военного и иных дел Государь редко успевал посещать театры и полковые собрания. Его отдых был в семье; дети его воспитаны безукоризненно, и любовь семьи — его поддержка. Его речь проста, продумана и никто не упрекнет его за неумную речь, за неверное суждение. Государь знает многое, но, далекий от местной жизни, он не мог всего знать. Так, не знал он о падении трудовой энергии своего народа, по причинам уже сказанным. Лишь внимательный наблюдатель знал, что работа русских, и интеллигента и рабочего, была несравнима с работой европейцев, у которых усидчивость, стойкость и продолжительность работы доведена до такого напряжения, о котором русские всех профессий не имеют и представления. Менделеев отметил и понижение уровня научных трудов нашей интеллигенции, и уменьшение производства в стране, и показал цифрами огромный процент ничего не делающих групп населения. Но кроме того — свобода выбора труда, свобода географическая, свобода условий промышленного и сельского труда, и превышение спроса были у нас так велики, что развитие лени отражалось не только на производстве страны, но и на моральных свойствах, на воспитании и укладе всей жизни населения. Нужны были и меры побуждения, и они существовали, но и само праздное и веселящееся общество и чиновничество закрывали глаза на такие вопросы; печать их замалчивала, и Государя заверяли, что жизнь идет нормально.

За последние годы было и другое, едва ли известное Государю явление, так называемое «хулиганство», проникающее из города в деревню; в нем открывались опасные признаки этнического общественного недуга или навыка, который и должен был вылиться в революцию. Достоевский и некоторые наблюдатели указывали на нарождение этого свойства, но и по сегодня мы, русские, осуждающие других, боялись и боимся взглянуть и оценить себя.

И оглядываясь назад, рядом с славным видны и мрачные стороны былого, объясняющие некоторые наши недостатки. Если забылось время распрей республиканско-удельного периода, кончившегося спасением в едином Царстве, если далеки воспоминания Смутного времени, то еще свежи картины эпохи Екатерины II, бунты гвардии, убийство Петра III и многое другое. Страшны страницы описания (Саблукова и др.)[231] зверского убийства благородного Павла I. Сколько цинизма и наглости в этом заговоре, сколько тайны в участии Англии и Германии. Как показательны участники светского разгульного заговора[232]!

А спустя 20 лет забродил опять не низ, не чернь, не верное и благодарное Государю крестьянство и поместное дворянство, а опять верх общества. Заговоры против умного и доброго Александра I; бунт семеновцев, масоны, «Арзамас», «Рыцари креста», «Союз спасения» и прочие[233]. Лозунги заговора: конституция, отречение, республика и… цареубийство (Каховский, Бибиков).

Безнаказанное за сто лет озорство и преступление верха общества столиц временно приостановится — и вновь начнется с зверским убийством Александра II, и после перерыва продолжится так называемым общественным заговором ста шести 6 ноября 1904 года[234], возгласившим все свободы и четырехчленную формулу, то есть большевизм. Заговоры 1904–1917 годов крепнут и, наконец, покончат с монархией и Россией.

Где же и когда зародился приводящий нас в ужас большевизм — в народе или в столицах и среде, близкой к Государям? Найдется опять честный Саблуков, который поименует весь состав заговора, Думы, блока. И тогда определится, кто непростительно виновен в гибели страны — этнические ли свойства народа или образованнейшее общество, дошедшие до апогея нераскаянной наглости.

Вывод может быть тяжелый; не для расплаты он будет нужен, расплата бесцельна, и Государь завещал к ней не прибегать. Вывод нужен для тех, кто думает вернуть Родину; чтобы знать, как и кем управлять ею.

Вывод необходим и для тех благонамеренных и верных строю среди всех сословий, которые были далеки от заговоров и политики. Неучаствующие по малодушию молчали, когда за общество и его именем говорили кому было не лень, — и в печати, и в партиях, и в Думе. Целые группы русских сторонились партий, делая свое дело, и было бы недобросовестно, несмотря на трудность разграничения не оговорить этого и огульно обвинять всех. С уточнением составов заговоров для истории выяснятся и те группы, которые стояли вне всякого обвинения: их надо знать.

Если — разумея общество, мы говорим о влиятельных и массовых группах, которые его вели, то и в обвинении соучастников заговоров надо оговориться: мы виним всех. Мы забываем историю и не сознаем, что события, как брошенный бумеранг, возвращаются назад, и ищем причин в событиях ближайшего дня.

Мы заслоняем ужасами и нелепостью большевизма подлость наших революций. Мы ищем виновников на Западе — и они были. Мы проклинаем подполье — и есть за что проклинать. Мы обвиняем евреев, масонов — и мы правы объявлять, что до революции они держали на откупу тысячи русских и что они научили нас, как делать революцию (теория: Маркс, Энгельс, Лассаль и др.), и что дав русским совершить ее, они овладели ее завоеваниями (Ленин, Троцкий, Апфельбаум и др.), взяв Россию на откуп.

Но если даже все это так, смеем ли мы, русские, винить в том, что совершилось, и Англию, и Германию, и подполье, и евреев? Важно ли сопоставление, что в 1801 году посол Англии Уитворд руководил заговором против Павла I, а в 1917 году посол Бьюкенен был в заговоре против Государя? Важно ли, что Вильгельм шел об руку с Лениным, Бьюкенен — с Керенским, Ллойд-Джордж — с Апфельбаумом? Все важно, но это частности по сравнению с совершенным нами, русскими, для достижения 2 марта[235].

А мы, были мы или нет? Имели мы все влияние и власть? Имели ли защиту в лице Государя? Имели ли свободу, богатство и славу? Чего же нам не хватало?

Нет, слагать вину на других нечего. Все на нас; мы обязаны были все предвидеть, обязаны были защитить свободу, землю. Не царево дело было нас защищать, а он до последнего часа защищал Россию и нас.

А мы? Одни опрокидывая, другие допустив опрокинуть, сдали все и от страха убежали.

Помочь будущим поколениям мы можем, объединившись на безоговорочном признании своей, русской вины — перед Государем и Россией.

У нас было все; медленно, но с 1907 года хозяйство шло вперед. Какова бы ни была бюрократия, но по инерции управление не останавливалось. Земство работало хорошо. От нас зависело утроить доходы плодороднейшей земли, недр, лесов и прочее.

Государь знал все эти возможности. Надо было видеть его горячность, когда он говорил о красоте Кавказа, о любимом им побережье Черного моря, или когда он вспоминал богатство Байкала, Урала, Малороссии, Севера и шири южных степей, Сибири и Дальнего Востока. Государь преклонялся перед величием природы России, внушал любовь к ней Цесаревичу. Он знал Россию и боялся за нее. А мы — знали, любили ли ее?

Недоуменные вопросы…

С XVIII века народ отрывают от государей. До Царя все дальше и дальше. Чиновник и интеллигент присваивают себе права учить издали народ правам и обязанностям. Вводится полная европейского образца опека — но как вводится? Чиновник и интеллигент, попирая быт и дух, тянут народ в разные стороны, и терявший Царя — отца и судью — народ, переставая понимать, чего от него хотят, и не давая себе отчета, что надо делать, поверит посулам общества и — отрывается от тысячелетнего начала царского, и рушится, наконец, не на него, а на окружение. «С Богом за Царя на господ!»

Пройдут годы, и народ сам, без пропаганды будет шептать не о Императоре и монархе, а о Царе-судье, о Царе, творившем по-Божьи, неподкупном, смиренном, но строгом. И если что и жалко будет народу оставить, то идею «советов» как намек на невыполненное начало самоуправления.

Забывается Восток с его страстным, солнечным желанием независимости. Врастая в Европу, мы потеряли свободу, попав в рабство ее ставленникам — социалистам-бюрократам. И в этом — безоговорочно виновно общество.

Достоевский говорит, что для русского заманчиво «право на бесчестие». Смутное время, стрельцы, Разин, Пугачев, убийства царей, обе революции, Временное правительство, предательство Государя, Брестский мир, пытки извергов, дебош, воровство, керенщина, горьковщина, рестораны и большевизм. Все современное кажется позорно, невыносимо и окаянно, и все от каких-то причин: от безволия и лени — этнических свойств.

Но из мрака событий, из кровавой тени и трупного смрада просвечивают и сверкают сказания славного прошлого и лучшего будущего. Прошлого — в лучах то самодержавного, то императорского творчества. Пройдя через все, Россия к 1917 году приближалась царями к высоте могущества и новой победе. А победа эта лежала в руке самодержавного Государя Николая II. Он вел к ней, решив после нее дать желанный покой, самоуправление и кончить земельное устройство.

Общество это понимало и решило ценою России вырвать у Государя эту победу и это величие.

Победа и слава Царя были страшны обществу, рвущемуся к власти над народом. Запад с своей стороны не мог бы допустить победы России, и заговор всей силой своей ударит прежде всего на Государя.

Потеряв Царя, народ потеряет голову и окажется еще более диким и страшным, чем во времена Разина, Тушина[236] и Пугачева. Народ усовестить уже некому.

В чем же синтез русской природы и духа? Неужели, как пишут, мы скифы, неужели только палачи и рабы бесчестия, и народ хаоса, и неужели в нас всегда был проклятый «максимализм души»?

Мы ищем, сомневаемся, мучаемся, — а ответ уже дан. Его дал преданный всеми, замученный всеми наш Государь Николай II. В прощальном слове своем, бесчестно скрытом одно время обществом — Государь все так же любовно и доверчиво обращается к народу и армии. Его слова благостны и дышат верой и заботой о народе и России.

Но слова его к обществу — укор в измене.

Он, носитель высшего духа — рассудил и утвердил своей верой в народ — нашу веру в него. Он простил и проявил громадную волю, завещав нам верить и не терять надежды в Россию и народ. И те, кто знает народ крестьянский, знают, что народ достоин его веры и благоволения.

Государь наш не искал славы, оставаясь олицетворением смиренного самодержавия, но он саном своим держал в руках славу Отечества и, прощая, славу эту он завещал народу. Поймут ли его хотя бы теперь?

У нас нет символа победы в могиле «неизвестного» солдата. У нас есть другой трепетный символ — могила Царя, державшего в руках настоящее знамя победы. Знамя это у него вырвано вместе с жизнью, и мы обязаны поклониться его жизни и смерти как неслыханной победе духа.

XV

Государь не интересовался общественным мнением. Таким же было его отношение и к мнению общества, когда он допускал во дворец «старца» Распутина.

Поведение этого комедианта-молитвенника неведомо было Государю.

Распутин был введен высоко рекомендованной духовной особой — с репутацией тоже молитвенника. Он допускался редко — в часы болезни Наследника.

Государем руководит желание исполнить мистическое болезненное желание супруги, видевшей в молитвах старца помощь во время недуга сына. Очевидно, что на Государыню действует и гипнотизм, как действовал раньше таковой же гипнотизм французского доктора Филиппа. Все показывает, что в гипнотическом влиянии Государыня не дает себе отчета.

Государь не допускал вмешательства в свою частную жизнь. Царственная чета в своей кристальной чистоте и простоте не имела мысли, что человек, ими к себе допущенный, — бессовестен и наглый лукавец. Государь не может следить за нравственностью лиц, которых он иногда видит, из которых иные мало и отличаются за глазами поведением от разгульного старца.

Государь считает его иногда юродивым и снисходит к его простоватой искренности.

Попав в доверие, Распутин, как все ему подобные, — зазнался, понимая, что терять ему нечего, а пожить можно всласть. Он хитро изображает простака и юродивость блаженного и молитвенника и умеет притвориться искренним, действуя на мистическую, тревожную и усталую душу Императрицы. В отношении к нему Императрицы есть доля суеверия, отражения медиумизма, царившего в высшем и придворном обществе. Лечение Наследника травами друга Распутина Бадмаева дает какие-то результаты, и Царица-мать в это, связанное с молитвой, лечение невольно верит.

Условия жизни склоняют Государыню к мистицизму; угрозы первой революции, убийства, призрак участи королей Франции, частые церковные служения, открытие мощей, искание высшей защиты. Государыня чувствует измену; отсюда сближение и дружба с женщиной, оказавшейся мелкой. Слухи через нее о нелюбви общества побуждают Государыню смотреть и на «старца» как на доброжелателя.

Государь и Государыня — оба цельные, верующие, нравственно усталые, живут без друзей, без знаков расположения. Во имя молитвенных экстазов этому «крестьянину» прощается его грубость. Развращенность его им была неведома. Они далеки в своей чистоте от распущенности образа жизни общества, разгул которого был более утонченный, чем разгул того же Распутина.

При дворах королей, царей, рыцарей и бояр от веку были фавориты, шуты, чудаки, советчики, буффоны и молитвенники, и Распутин был чем-то подобным.

Он был тем «дворовым» слугой с пороками, которые водились у бар, был «фаворитом», какие существуют у всякой толпы, какими были потом Керенский, Пуришкевич, Гучков, Илиодор, Горький и прочие.

Недалеки в истории «пирожник» Меньшиков, дворецкий Кутайсов и иные. Что же было бы, если бы у Царя появился не один, а несколько советников — простых крестьян? Был бы тот же вопль злобы и молва, и ненависть.

Выбор был несчастный. В приближении этом чувствуется что-то тягостное и роковое, что-то сатанински продуманное и слиянное все с той же распутиновщиной эпохи и среды, которая сама, разнузданная нравами, осмелится осуждать безупречнейшую русскую семью.

Лень, распутство, хамство и прочее совпадает провиденциально с корнем имен — «Распутин, Ленин, Нахамкис, Воровский» и иные.

Царя осудят распутные, пляшущие, болтающиеся по ресторанам «снобы».

Государь не вникал в слухи о старце — и терпел его ради Императрицы, верившей его силе.

О влиянии этого паразита не стоит и говорить. Влияние это было на нескольких сановников, у него заискивавших и думавших влиять; влиял ведь и Керенский, и под его «обаянием» были передовые общественники.

Но попытки влияния на Государя были безуспешны. Со смертью Столыпина уровень кадра сановников был однообразен. Штюрмер был давно выдвинут группой правых и умеренных Совета и Думы; он был давно главой их единения. Хвостов и Протопопов — фавориты умеренных и радикалов Думы. Неумные, безвольные, они типично собирательны для бюрократии и общественности. Такие же посредственности были и в думских кругах. Ни крупных, ни смелых — просто не существовало.

Никакого влияния на события старец не имел, и если за него цеплялись несколько выскочек и конспирировали, то результатов таких конспираций не было и быть не могло.

История доказала и большее; когда революция выбросила, наконец, вперед «общественность», то представители ее оказались и по малодушию и бездарности — еще хуже тех, кто были последнее время в рядах бюрократии. Таким образом, ссылки на влияние старца просто вздорны; и вся буффонада его убийства, все преувеличения и придание ему какой- то роли в ходе государственных дел — все лживо и неумно.

Никогда и ни в одном деле этот человек лично на Государя влияния не имел.

Тем не менее это ничтожное имя попадет в историю. Значение его создавалось умышленно. Если высший заговор против России, неоспоримый факт, и война была той обстановкой, при которой могла создаться решающая революция, то нужно было придумать и реальный аксессуар, повод для опорочения безупречной чистоты, облика самого Государя, его семьи и монархии. Есть, хотя и не доказанные, указания, что «старец» был агентом и Германии, и Интернационала и его русских отделов, и связью всяких «блоков» и союзов. Приближенная свита старца: Симановичи, Манусевичи, Манусы, Рубинштейны и вся шайка с кружащими около людьми света устраняют сомнение в том, что он был орудием в чьих-то руках.

Поддерживаемый несколькими чиновниками не у дел, старец играет свою роль умно, но цели не достигает, благодаря сопротивлению воли самого Государя. На Государя повлиять трудно.

Государь равнодушен к клевете, ему не в чем и не перед кем оправдываться. Но вмешательства в свою жизнь он не допускает. На этом и играют противники, раздражая Государя и Государыню, вызывая их упорство. Игра рассчитана и достигает цели. Старец вырастает в фигуру рока. Появляются Кордэ, желающие его смертью «спасти» Россию! Скандальность убийства будет сигналом к революции. Весь народ сразу узнает, что был какой-то Распутин и что есть измена. Молва готова и делает свое дело.

Иного повода обвинения, как «старец» и измена, создать было нельзя. Клеветали светские гостиные; клеветала бюрократия, купечество, общество, часть офицерства, печать, армия, города. Молва создает обвинение в измене Царской семьи, и Дума аплодирует негодяям, сообщающим это «открытие». Союзники осмеливаются требовать своего военного контроля около Верховного вождя армии. От Государя в такое время осмеливаются уйти его приближенные и некоторые министры, укрепляя этим клевету. Совершается невероятное по наглости и ничтожности причины.

Молва становится на дыбы и ищет выхода. Вместо обожания своего и такого Государя, вместо бережного к нему отношения и тактичного предупреждения о молве, Государю делаются дерзости, пишутся истерические письма, ему угрожают. Из-за ничтожного мужичишки, не имеющего никакого влияния на ход событий, создается эпос с грязнейшей трагикомедией убийства. Молва разнесена по всему миру.

После убийства у английского посла собирается совещание «вождей» общества — будущих правителей. Выносится приговор о неизбежности государственного переворота — во имя «победы». Улицу растравливают лживым слухом о недостатке продовольствия. Деньги на революцию даны. Купленные люди работают. Дума готова и совершает переворот. Нити заговора сходятся.

Следствие Временного правительства позже установило полную безупречность Государя и его семьи как в истории старца, так и в сплетне об измене Царицы и о прочем. Все от слова до слова оказалось подлейшей из клевет, которая когда-либо создавалась.

Нужно было осуждение, совершена и казнь. А кто проведет следствие и суд над тем обществом, которое создавало эту клевету и привело к казни? Где оно, это общество? Уловимо ли оно? Будет ли над ним суд?

Будем ждать, как историки перешагнут через эти эпизоды. Найдется ли в них простая порядочность досказать правду — или они уклонятся, умолчат, будут щадить общество и понесут эхо клеветы в глубь веков? Да не будет этого.

XVI

Запад издавна готовился к войне: Франция — в целях самозащиты; Англия — во имя мировой торговой гегемонии, Германия — с целью захвата власти на континенте и колонизации земель России. Австрия бряцает оружием немцев. Малые страны, как и великие, жаждут расширения территорий. Капиталисты потирают руки, предвкушая наживу, и имеют свой заговор и план. Социализм, имея тоже заговор, учитывает войну, как неминуемое свержение ряда монархий и победу демократии.

Ближний Восток — всегда готовый для взрыва пороховой погреб.

Не желает войны один Государь Николай II. Но уже после Японской войны Россия как Империя перестала принадлежать себе и, занимая «почетное» место среди «великих» держав, во всякую минуту может быть вовлечена в войну.

Самодержавие не было воинствующим. Оно собирало, защищало, устраивало землю почти без насилия. Императорство тяготеет к войне. Создается слава русского оружия, особенно на полях чужих стран. «Солдата русского мало убить, его надо повалить», — завистливо говорит о нас иностранный Государь[237]. Так было до Японской войны.

Неудачи этой войны и новый, интеллигентский дух командного состава не разуверили Государя в силе армии и народа, и Государь не сомневается в победе.

При Государе Николае II, даже при постоянном урезании Думой военных кредитов, Россия готова к войне. Во главу командования Государь избирает лучших стратегов и всецело им вверяется, не сделав сам своим вмешательством ни одной ошибки.

«Настроение» общества дает Государю надежду, что война будет протекать при лучших, чем в 1904 году, условиях, когда общество предательски мешало войне, когда студенты посылали приветствия микадо[238] и позже депутаты в Выборге призывали не платить податей и не давать солдат. Настроение в 1914 году повышено. Происходит трогательное единение радикалов с Пуришкевичами[239], рассылающими телеграммы королям[240]. Лозунг — «до победного конца». Но безответственное общество и такие же поденные законодатели могут лишь потрясать воздух кликами. Дело не в них. За Россию отвечает один Монарх.

Час настал. Подготовив повод и план войны, западный заговор решает войну, бросая вперед растравленную Германию. Неизбежное совершается. Россия вовлечена в войну. Вопрос — в минутах решения, и последняя минута мирного разрешения дана нашим Государем. Вильгельм ею не пользуется, а позже — уже поздно: остановить бойню не дает техника войны[241].

Россия шагнула к границам и приняла давно задуманный удар монархической Германии.

Война монархий, в которой главные монархи упадут. Тень Бисмарка не явится отвести руку коронованного безумца, умевшего рассчитывать, но не умевшего чувствовать и верить — не в «старого немецкого Бога», а в Самого Бога. Тень гениального Суворова не встанет около нашего Царя и не скажет: «Оглянись — нет ли предателей!».

Вожди Интернационала, вероятно, где-то «хохотали», предвидя падение монархий.

Через три года Монарх Австрийский скроется в тени. Германский — трусливо сбежит из своей страны. Монархи-победители усидят на тронах, любезно склонившись перед Интернационалом.

Русский Государь выказал царственное благородство и, встретясь лицом к лицу с врагом, он своею волей сложил с себя власть. Несмотря ни на угрозы, ни на посулы дарования жизни и свободы, он не изменил союзникам и сохранил безупречным имя Царской России и когда-то великого народа.

Он оставил армию «в ружье», готовой к решительному походу. Он оставил Россию — богатой, неистощенной, способной держаться еще много лет, — в часы, когда Запад был накануне истощения продовольствием и людьми.

Он оставил победу, уже предрешенную спасением в 1914 году Парижа, легендарным натиском в Пруссии и собранием армии в 12 миллионов.

Напрасно говорят, что война оказалась безрезультатной. Нет, результаты огромны, но обратны целям ее. Не разоружение и мир дала эта проклятая война, не дав удовлетворения никому, кроме людей зла, а начало будущих истребительных схваток народов. Прежние монархи сдерживали порывы кровоточивой по сегодня Европы. Влиявшее когда-то христианство отодвинулось в тень. Новые социальные устройства, новые нации будут беспредельно развивать злобу и месть за неоконченное в 1918 году — и оно повиснет над миром. Революции сольются с войнами, и идея братства народов отодвинута на века.

Сверхмерная выгода одних, нажива других, неудовлетворенность третьих — расшатают все смычки Европы как организма, рушат ее авторитет, и она будет растрачивать свои силы в национальных и социальных ненавистях и экономических недомоганиях. Социализм и парламентаризм доведут политический и экономический строй Европы до абсурда, капитализм — до рабства. Зашевелится мирный, но могущественный Восток.

По плану заговора наша революция родилась из войны. Ее приветствовала Европа. История докажет, что главный замысел родился в Англии, которая и дальше будет сплетать ненависти и создавать недомогания. Соперницей в этом умысле будет Германия. Выведя из строя главную силу — Россию, эти страны не дадут устоять европейскому миру. Версальский мир будет договором с перспективой нового побоища[242], и подготовят его — Лига Наций[243] и Интернационал.

Постепенно будет вставать смиренный образ того первого, который звал мир к миру. Его не послушали. Его вовлекли в бессмысленную бойню, и он пал жертвою своего царственного человеколюбивого долга. С падением Государя Европа потеряла страну от века примирительницу. Определилось наше первородное восточное призвание. Отход от Запада — совершившийся факт. Независимость — условие бытия России, которая сама определит свое значение, восприняв или вновь Царственную силу единства, или республиканское рабство и разделение.

XVII

Не заглядывая дерзновенно вперед, вернемся к близкому прошлому. Санкция на переворот дана на совещании посла Англии — на глазах правительства и, вероятно, с ведома союзных стран (?).

На сцене Царь, общество, армия и народ.

Повод к перевороту — революции, Распутин и недостаток продовольствия. Ложь и подлог в том и другом. Россия полна запасами, и новые правители будут три года ими кормить страну.

На этих «поводах» Дума произносит слово «измена» и обвиняет власть. Вынужден акт роспуска Думы. Дума решает не расходиться. На улицу выпущена сытая интеллигенция требовать хлеба. Первые три дня «рабочих» почти нет на улицах. Лишь кое-где — забастовки.

Россия совершенно и всюду спокойна.

Лишь на 4-й день, 1 марта на улицу вышли все солдаты.

Необходимо место, куда толпа может скопиться. До 1905 года такого места не было, и революция оттого и не удалась. В 1917 году это место — Дума, для этого акта она и создана.

Очевидец всего, я даю краткое показание.

По Невскому бродило общество, и на улицу с чердаков дано было с 23-го по 26-е несколько выстрелов; четверо убитых (всех «жертв» за 8 дней похоронено 83). На углу Литейной и Сергиевской, на фоне горящего Суда (после кражи из арсенала старых ружей) была толпа человек 500. На двух телегах — доски, и на них что-то кричали ораторы. Взвод преображенцев был уведен с поста в казармы. Лишь 28-го было серьезное скопление на Знаменской площади. В толпе одиночные солдаты четыре дня ведут себя чинно. Стрельба в воздух — только в Литейной части.

Под командой генералов Хабалова и Балка — до двух тысяч солдат четыре дня топчутся с Гороховой в Адмиралтейство и назад. Разъезды там, где нет толпы (Забалканский, Набережная и площадь).

Лишь одна казачья сотня была послана 25-го, 26-го и 27-го разогнать толпу в 500 человек на углу Литейного и Сергиевской, но идя по Невскому, не доходя до Литейного — сотня оба раза карьером поворачивает по Троицкому назад, через Забалканский на Гороховую.

Ни один из министров, ни генералов на улицы не выезжал.

На второй день выхода солдат из казарм войска генералов Хабалова и Балка, не сделав ни одной попытки очистить Невский от толпы (23, 24 и 25 февраля) — мирно расходятся куда хотят. Весь генералитет сидит в градоначальстве, повязывается бантами и расходится куда попало.

До 27-го рабочие скапливаются на острове, но в центре идут туго, а с 28-го стягиваются к Думе.

Вот что было первые четыре дня в Петербурге. Никакой революции не было. Незначительные толпы были в районах: Невский, Литейный, Знаменская площадь.

Ни одной попытки разогнать эти толпы сделано не было.

Революция началась только в стенах Думы. От Думы зависит все остановить.

Туда скапливался не народ, а сброд, общество, интеллигенция, рабочие и солдаты. Там произносится слово революция не кем иным, как членами Думы, и слова эти разносятся всей без исключения печатью по России, которая, несмотря на это, вплоть до 10 марта (Московское движение) невозмутима.

Эта справка приводится мною для следующего: когда в Петербурге (22-е — 28-е) не было и подобия революции, и вся страна была совершенно спокойна, — и пресловутые массы были численно ничтожны и мирны, — Дума через Родзянко сообщала Государю в Ставку и всем командующим, что революция в полном разгаре.

Опровергнуть Государю этого подлога и новой лжи никто из бюрократии и военных чинов не посмел.

Обмана, подлога и преступления, равного этой буффонаде, история не знает.

От событий тех дней веет чем-то гнусным и мещанским. Никто ничего не смеет. Всё как ошалелое чего-то ждет, и по всей стране несется лживый голос председателя Думы и печати: революция!

Она наступит, когда народ станет бесноватым, одержимым, и начнет от этого клича пропадать.

Ленин — на балконе Кшесинской — сильнее всей Думы. Ленин — революция, он каторжник по призванию, наемник, шпион, насильник, наглец, но знает, чего хочет, глумясь над Россией, народом, миром.

А в дни 22-28-е идет подленький обман, беспричинный слом истории под призыв Думы «спасения России и победы».

На Государя лгали все. Теперь ему лгут все: общество, бюрократия, высшая власть, Дума, командующие. Распад страны, начатый в 1904 году обществом и бюрократией, — довершен.

Была ли попытка все это остановить? — Не было никакой. Гражданская и военная бюрократия — сразу и вся, — струсила и сдалась, не пробуя защитить ни России, ни Государя, ни строя, ни армии, ни самих себя.

Где же былое окружение Государей?.. Где Меньшиков, Шереметьев, Волынский, Бецкий, Потемкин, Румянцев, Ростопчин, Суворов, Кутузов, Киселев? Сколько славных имен! Сколько сильных людей. Где люди высокого уровня общества и бюрократии эпох Государей Николая 1 и Александра 11?

Где Сусанин, Минин? Ни кругом Государя, ни в Петербурге — нет людей. Все растворилось или в интеллигенции, или в снобизме, или в разгуле кутящего и спекулирующего тыла. Останутся князь Долгорукий, Татищев, Боткин — эти не оставят Царя. И позже не будет Кобленца, и пока не слышно о Минине.

Революции не было. Она начнется с часа отреченья Государя. И акт этот исторгнут новым подлогом.

Все те роковые дни Государь Николай 11 был, видимо, совершенно покоен.

Он верит в народ и в армию.

XVIII

Революция Франции[244] — ни на минуту не продает Родины, к чему идут и что делают у нас с умыслом и от страха поголовно все вожаки — с часа отречения Государя, единого не продавшего ее.

Цель требования отречения — победа. Сколько бессовестной вздорности в этом условии!

Вожаки говорят о победе, но ни одна душа не верит словам — оттого победы быть не может.

Весь народ понял сразу, что в происходящем все ложь. И народ когда- нибудь должен узнать, что все было подлогом и кто его совершал.

Да, — и у французов, и у их аристократии и демократии было «охвостье», но оно откидывалось, отбиралось, ему рубили головы, не давая слишком соваться вперед. У нас большинство оказалось сплошь «охвостьем».

Лишь много позже отобравшееся белое движение, не зная точно, во имя чего идти, сумеет героически умирать, но оно малочисленно и бессильно будет победить.

Революция Франции — побеждая, диктовала Европе условия. Наша революция — начала брататься, завопила «без аннексий и контрибуций» и «долой войну»; заставила воткнуть штыки, позволила продавать за водку оружие и все видимое грабить.

Франция рубит головы антипатриотам. У нас рубят — патриотам.

Пронесшийся вихрем после отречения Царя дух общественной измены — убил героизм, живший в народе и армии.

Лживость, пошлость, ненужность и преступность революции понялась народом сразу, и весь митинговый до сегодня пафос общества — был разоблачен. За ним народ не пошел. Народ принял — но презирал революцию. Французский социалист Thomas, приехавший в числе других поздравить народ, в августе скажет: «Votre r?volution n’est pas sanglante, mais elle est l?che»[245].

Столичное общество берет, наконец, «власть» в руки.

Что же получилось? Народ этой власти не признал. Никакой связи с народом не оказалось. Авторитета нет, так как ни чувства, ни чести, ни истории, ни преемственности, ни плана у этой власти нет, и через восемь месяцев вожди общества, как и вся Дума с первых дней, «удерут», как разбежалось от окрика матроса желанное с 1904 года Учредительное собрание.

И когда с 27 февраля общество — Дума — осмелится судить Государя и решать его отречение, оно даст себя навеки суду истории, и суд этот узнав, кто и за что судил, вынесет обществу позорнейший из приговоров. Не нужно имен, — самые имена и каждое имя действующих против Царя и России людей в организациях «Шиповского» съезда, а позже блока, комитетов и последнего думского ядра — и есть клеймо несмываемого преступления. И никого не тронет сознание этих господ, что они «ошиблись», ни развязная ссылка на чьи-то слова, что «нечего зарекаться от возможности поумнеть сообразно обстоятельствам». Кровь Царя и миллионов людей и позор России — не обстоятельства, и кровь эта клянет зачинщиков.

Франция судила Короля, ему ставили в вину: негодные финансы, голод, нищету рядом с роскошью двора. Привилегии дворянства и духовенства резали глаза народу. Налоговое напряжение было крайнее: 12 десятин дворянской земли платят 9 ливров, а крестьянские 4 — платят 14 ливров; Король терялся, видя упадок страны.

У нас ничего схожего нет. Страна богата, сыта, спокойна, на пути здоровых земельных реформ; как нигде в мире ничтожен налог и взимается без всяких кому-либо привилегий. Страна — могущественна и способна содержать величайшую армию в мире. Страна — в состоянии войны. Государь — образец скромности. Нет ни малейшего повода к осуждению.

Сходство лишь в окружении Государя; Mallet du Pan говорит, что «благодаря светскому эпикуреизму, изнеженности, все, что было знатного во Франции, все собственники были совершенно расслаблены».

У нас, как и во Франции — весь правящий класс шел к пропасти — с короной на голове. Сходство было еще в том, что как у Государя, так и у Короля — «был один человек — его жена».

Но тут же и разница: в счете десяти тысяч жертв Французской революции — восемь тысяч дворян, из которых около тысячи военных легло за Короля в бою за него.

Во Франции лозунг «монархия» не сходит с уст борющихся, и никто не прячется за одну идею спасения страны. Вещи назывались своими именами.

В монархии сознавали силу, были ей верны, и оттого с таким восторгом народ позже приветствовал корону, хотя и императорскую.

Короля критикуют и судят годами, так как народ не отдает его сразу.

Иное у нас. Без голоса и воли народа и без всякого участия России шайка заговора и разогнанная Дума осудила Государя в два дня и арестовала его. Нет сходства и в поведении окружения; сколько раз в Версале, и на улицах, и банкетах монархисты в кровавых схватках отдают свою жизнь за Короля!

У нас? — Ни одной сабли не будет вынуто в защиту нашего Государя. Всё кругом безвольно молчит. Государь после отречения подъезжает к Царскому Селу, в поезде придворные — до остановки поезда почти все, чтобы не быть узнанными около Государя, выскочат на ходу.

Невозмутим лишь Государь. После отречения, арестованный, в ссылке, он и Царица и дети, все и каждую минуту царственно спокойны и величественны в своей простоте и бесстрашии.

Нет сходства и в поступках монархов.

Король уступает шаг за шагом. Бежит, цепляется за власть. Позволяет на себя надеть красный колпак, целует и благодарит своих мучителей. Благородный и невинный, он теряется и становится игрушкой революции. Но народ не хочет его потерять, и крестьянство остается ему верным.

Ни насилия, ни угроз, несмотря на свое полное одиночество, Государь Николай II не боится. Ни минуты малодушия. Ни одного движения к уступке. Доброй волей дает он в 1905 году конституцию, и не отдав и не дав ничего в 1917 году — отречется.

Общество, требуя отречения, будто не знает, что последствие отречения — смерть! Moriendum esse![246]

Шайка Робеспьера изощряется дать обстановку суда и говорит о казни — прямо.

У нас заговор предает Царя чужим рукам, и для этого сошлет его «с глаз долой».

«Дайте Кутону стакан крови — он хочет напиться», — вспоминает чью-то фразу историк[247].

Наш историк спросит общество и Думу — напились ли они достаточно невинной крови? Не в крови разве руки Родзянок, Керенских, Гучковых и всего поименно заговора, блока, партий?

В плеяде вожаков Французской революции: Кордье, Мирабо, Петион, Редерер, Кондорсе, Марат, Сийес, Барнав, Лафайет, Фурнье и другие. В их среде таланты и умы. Многих историки зовут негодяями, — но они составляют Гору, они не бегут, как наши, они авторитетны в народе, в Европе, они — власть, и многие под угрозой казни борются за привилегии Короля, дают и защищают великие начала — собственности, целости и независимости Франции. Революция дает армию, которая бьет Европу, и в рядах босой армии родятся — Наполеон, Мюрат, Даву, Ней и вся галерея незабвенных героев и тоже умов, и талантов, и патриотов. Отстояв собственность и границы, а потом проходя победно по Европе, — Франция в праве когда-нибудь простить свою революцию!

Может разве Россия простить нашу и господ Шиповых, Гучковых, Милюковых, Керенских и все присное, делавших все обратное? Создавших не гору, а злую кровавую яму. Французская революция, разрушая, творит. Она никому не подражает, оттого она не постыдна, как наша, а трагична. Франции не были нужны искания ни франкофилов, ни Интернационала. Нет! Францию будит четкий клич нации: ?a ira[248]. Впереди их революции — всегда боевой звук трубы и барабана; оттого она отвратительно кровава, безумна, — но не подла.

У нас все иное. На другой день отречения — штык в землю и «айда до дому» — углубляй и спасай революцию! Царя не стало. Фанатиков монархии не оказалось никого. К вере призыва нет. Без этих символов Отечество останется без содержания.

Углубляя революцию, неведомый никому шут Керенский и прочие изображают Россию — вздорные спазмы, искания слов, и рядом генералы, козыряющие новому начальству. Но в истории не было шутов-героев, — и такие генералы побеждать не могли. Ни Карно, ни Дюмурье, ни Мюрата у нас не окажется. Ясно, что Керенских никто не послушает, и о победе не может быть и речи. У власти ничтожества и их сменят сильные, из тьмы той же интеллигенции и того же общества, и взяв за горло народ, без его спроса будут продавать Россию[249].

Годы революции Франции идут под знаком победы. Последняя серия Горы — Фурнье, Дантон, Ровер, Варен, даже мясник Лежандр и Робеспьер не отступят в комитетах безопасности и спасения. Юродствуя у гильотины, они не забывают охраны собственности и борьбы с врагом страны. Франция содрогается, но духа не теряет. Французский народ и общество — не воры!

Когда-то наш восточный земский край выдвинул Минина, и вооруженный народ повалил спасать Царство от воров и поляка Владислава. Истомленный, но царственный дух побеждает без речей. Иное в 1917 году. Народ тот же, но его завлекли в болото. Убили — дух. В народе и обществе еще немало чудесных людей, — но они ошеломлены наглостью вожаков общества и не верят ни себе, ни друг другу.

Один порыв офицеров под Тернополем угас вспышкой патриотизма[250]. Впереди не было никого, и людская лава хлынула домой грабить — благо во имя спасения революции обещана несуществующая и ненужная земля, и во имя старого «мы калуцкие». Ни минуты не веря новой власти, — народ, очертя голову, чувствуя позор совершившегося, убегая от самого себя, довершит грабежом воровскую идею революции. Армия сдается без боя. Альфа и омега социализма — ложь и пораженчество.

Зная нашу психологию, немцы, победив нас, не торопятся в Москву. Царственный родственник Государя Вильгельм чувствовал конец своей армии и нашу победу, послал Ленина со товарищи с 70 миллионами марок разворотить революцию, и Ленин, раскалив добела самую смерть, сломил всех. Отдав нанятым большевикам северо-восток, гордые своим преступлением немцы войдут на юг, — и народ наш и общество будут раболепно ждать своей участи от генералов Эйхгорна — Грюннера[251] и прочих.

Свиты генерал Скоропадский поедет на поклон к кайзеру, а представитель собравшейся в Москве общественности скажет присланному добровольцами делегату, что «спасение России — от немцев, а не от союзников».

Все позорно; полосой света перейдет в историю лишь чудесный путь добровольцев[252], как попытка защиты народной чести.

Водворится не власть, — а «международный синдикат» расхищения России. — Ходульная цивилизация Запада и демократия торжествует. Европа заболевает клептоманией, а эмиграцию назовут «воблой».

Ключи мира и войны — в руках большевиков.

XIX

Чем больше пройдет времени, тем отчетливее резец истории будет обрабатывать рельеф великолепной жизни нашего Государя и значение этой жизни в мировой истории. Он, и никто иной, бросил вызов мировому безверию, бесчестию и идущему вихрем стадному человеческому безумству.

Монарх-христианин — первым в истории принял на себя нападение мрачного Интернационала и всей земной армии грядущего инквизитора. Западники должны себе сказать, что их былой закономерной Европы не существует. Если еще нет двух Европ: одной — держащейся за право, быт и религию, а другой — спекулятивной и извращенной, — то все же приближение Европы если не к концу, то к полной переоценке всех quasi[253] высоких достижений своей пресловутой культуры близко.

Допущенное Западом и забытое так легко свержение и смерть благороднейшего носителя истинной цивилизации, высокого защитника того же Запада от восточного и северного нашествия отзовутся на судьбе всех стран.

Фанфары социализма замолкнут, показав миру, что у социализма иного лица, как большевизм, нет, и человечество в конце концов смертельно испугается этого лица. Когда-нибудь самое слово «социализм» будет произноситься с проклятием и смехом. Но и капитализм должен пережить глубокий кризис, и рука времени и самосохранения властно отведет его с хищных путей, по которым «золотой телец», ведя перед собой свое детище, социализм безмятежно шествует и развращает.

Падение Государя Николая II и с ним России — потрясет еще мир. Эхо и раскаты этих событий перейдут в века, и сегодняшнее равнодушие к судьбе России и хищнические на нее стремления сменятся великой тревогой, когда эта Россия начнет подниматься и оглядываться.

Человечество, дошедшее до химических способов самоистребления, равнодушное к изуверствам войны и к процессу русской революции и полагающее, что революция — состояние нормальное и допустимое, поймет кровавым опытом, что надо или идти с культурой назад, или, не скрываясь, показать свое лицо преступника, или же начать новую жизнь.

Мира нет; война тлеет и, вспыхнув, опять зальет кровью мир.

Игра в коллективы, в демократию, парламент и социализм и все прочее — накануне разоблачений и крахов, и потерянные люди, обратив взоры на кресты могил прошлого, восстанут.

На все происходящее в томительные месяцы своего изгнания взирал наш Государь. Но позволим себе думать, что не мировые проблемы занимали его тяжкие думы, а иные, родные, о своей России, которую он беззаветно любил.

В своих последних словах народу Государь не сказал ни слова упрека; в них слышалось лишь горе за Отечество.

Живя в легендах трагических смертей почти всех своих предков и зная немало средств «ублажить» те или иные слои населения, Государь на эти способы не пошел. Он не страхует себя, даруя дворянскую землю крестьянам. На трусливые советы в 1905 году дать все свободы и полную конституцию Государь созывает Думу и терпеливо оставляет ее действовать. Но ничто его не заставит отказаться от самодержавия. А как легко было отказаться от одного слова и на некоторое время получить покой!

В 1907 году Государь дает решающий земельный закон, хотя главная сила общества — против него и его лучшего министра.

Ценою договора с Германией Государь может обеспечить мир своей стране. Но он знает, каких уступок от него требуют. Он верен союзу отца с Францией и, уже в изгнании, отвечает немцам на условие своего спасения, «что даст отрубить себе руку, но не подпишет мира».

Государю все время грозят «еврейским вопросом». Верх общества — в «блоке», — и «блок» в первую голову требует равноправия евреев; министры финансов твердят — entweder-oder[254]. В силу глубокого мышления и предвидения Государь на эту меру не идет, но готов сделать все облегчения.

Всё в чувствах Государя — против войны. Но затронута честь страны, и колеблясь лишь несколько часов, бодрый, твердый, он принимает вызов.

Все акты Государя полны достоинства. Ни одного исходящего от него несправедливого решения. Монарх безупречен.

Прошел год войны. Как и в Японскую войну, комедия общественного патриотизма тянуться дальше не может. Повторяется 1905 год. Неудачи армии в Польше ставятся в вину Государю и строю. «Они» — недовольны безупречным Монархом. «Они» — всё лучше сделают. Тыл в азарте разгула не унимается. Во Франции и Германии на двух строевых в тылу — один. У нас на одного в строю — тыловых двое.

Провинция держится с достоинством, но столичный распутный тыл, гуляя в ресторанах, сыпя деньгами, паясничает, интригует и ведет поход на Царя.

Париж и Берлин закрыли все увеселения. Там полная тишина, напряжение патриотизма и беспрекословное послушание власти. У нас Государь запретил вино; в городах, в свете, в обществе — оно льется рекой. Народ и солдаты вина не пьют, его пьет общество. Хмельное общество — ропщет, и в армии раскатом превозносится Гучков и его присные. Блок — заговор показывает зубы, фрондируют опять титулованные и сановные, и сановники — боятся тронуть сановников. Посланный в Нью-Йорк для улажения еврейского вопроса агент министерства финансов сообщает из Америки, что синдикат банков не интересуется больше еврейским вопросом, так как равноправие будет дано не Монархом, а самим народом.

Требование «блока» поддерживается Англией и ему сочувствуют союзники.

Приезд в Стокгольм Ризова к Неклюдову с намеками на сепаратный мир. Бестактная дипломатия показывает документ Государю. Возмущенный Государь делает резкую отметку «не сметь и думать о мире», но ею пользуются, чтобы сказать, что он «читал» эту бумагу.

К Государю пристают, его тревожат мелочами, будто измываются над ним.

Но ни блоку, ни Думе, ни державам — никому он не делает уступки. Не сделает, так как все требования только дерзки и неумны.

Правительство бессильно. Смены подающих в отставку министров не дают никого сильного. Состав бюрократии и палат одинаково бесцветен. Кто бы ни был на месте последних министров, — было бы то же самое. Бюрократия как класс — перестала существовать. Заговор спешит действовать. Обществу, Думе и всем даны директивы о неизбежности переворота. Все «координировано»; с сентября 1916 года организована швейцарская группа Ленина, и революционное правительство, вышедшее из «блока», разрешит Ленину приехать помогать революции. Историк должен разобраться, какие группы и лица работали для немцев, какие — под руководством англичан.

До сих пор скрыты стенограммы членов Думы последних дней. Скрыты и речи посланцев Думы — Государю.

Молве о Государе, об изменах и прочем дано полное распространение. Дума сознательно стремится к своему роспуску, то есть к перевороту. Думе и самому заговору бояться нечего — с ними армия, с ними — Европа.

Спокоен и тверд Государь. Тревога Государыни ему не передается. Беспорядки ему не страшны. План наступления в апреле — готов. Он предвидит славный конец войны, не допуская мысли о революции во время войны и накануне победы.

Государь опирается на свою верную армию, на свой командный состав.

XX

Наступают последние дни.

Сообщением о несуществующей революции, при полном спокойствии народа и армии, при обилии всего в стране и накануне победы — обманом всех — он свергается.

Вслед за отречением начинается кровавая, до сего дня длящаяся революция.

Страна без власти — хаос, и им воспользуется первый сильный человек, наемник Германии и Интернационала — Ленин.

Социализм — высшее достижение европейской культуры, плод тысячелетних исканий мудрецов, найдет себе приложение в необъятной России. Народ надолго согнет выю под этим страшнейшим игом. Космополитический интернационал будет править страной и сделано будет все для ослабления, для раздела, распродажи России, для вывода ее на столетие из ряда производящих государств, для обращения ее в выморочное пространство, а народа — в рабское состояние.

«Политика» Запада по отношению к упавшей России будет бесстыдная; проявлена будет жадность наживы и презрения к ее народу и истории. Лишь будущие русские поколения учтут чудовищность происшедшего, и надо верить, что этот бесчеловечный по жестокости и цинизму урок научит их любить Россию и познавать своих врагов.

Страшны дни перелома России. Страшны — не революцией, которая жалка и презренна, и не последующим поведением общества, армии, да и всего народа, добившихся права на бесчестие, а страшна простота событий тех дней в Ставке.

Перед Царем встает вождь общества, жалованный Государем камергер Родзянко. Он дерзает вступать в наглые переговоры и сразу грозит и предрешает, заручившись еще с 1915 года поддержкой в армии.

Однако запугиванье лживой революцией на Государя не действует. Очевидно, Государь не верит. Он не верит, что правительство поголовно струсило. Он не верит, чтобы среди бюрократии, ее учреждений, Сената, Совета, командующих тылом армии не было никого честного и смелого.

И наконец Государь у себя в Ставке, вождь всей силы страны; очевидно, он в безопасности.

И вот в этой Ставке происходят события, которых никакой человеческий ум предусмотреть бы не мог. Какой из заговоров предусмотрел и все подготовил, мы точно узнаем впоследствии.

На 4-й день «беспорядков», только в Петербурге, — 2 марта в 6 часов утра, помимо Государя — вождя армии, — генерал Алексеев, после «долгого» тайного ночного разговора по телефону, послал всем главнокомандующим предложение довести до Его Величества через него, Алексеева, какой выход они видят из сложившихся обстоятельств, которые им очерчены: но при этом Алексеев сообщил генералам, что Родзянко считает возможным продолжение войны лишь в случае отречения Государя от престола.

На это обращение уже 2-го получены аналогичные ответы от главнокомандующих из разных мест (кроме ответа генерала Сахарова).

(Все сие установлено в сообщении начальника связи Ставки Сергеевского.)

В 11 часов 2-го все ответы посланы Алексеевым Государю в Псков.

Командующие дерзают без спроса своего Государя и Верховного, и даже не являясь к нему лично, находить исход войны в его отречении.

Государь отвечал: «Нет жертвы, которой я бы не принес для Родины».

Немедленно в Ставке под руководством генерала Лукомского составляется проект отречения.

В ночь на 3-е чины Ставки, — «толпясь» у аппарата, узнают об отречении Государя за себя и сына.

Генерал Алексеев предупредительно передает текст командующим.

Вот все — самое главное. В эти часы совершалась история перелома России. В эту минуту решилась судьба России и кончалась война.

Позволим себе стать в положение Государя.

Против него опять встало петербургское общество с улицей. Россия опять безмятежна, ничего не знает и молчит. Государь обращает свой взор на армию в лице второго после себя вождя — Алексеева. Государь видит, что и здесь этот его ближайший помощник — за общество и за петербургский сброд улицы; узнаёт, что он против него и что без его ведома посылаются с мнением Родзянки телеграммы. Без него — генералы и Дума соглашаются, что продолжать с ним войны нельзя. Без повеления Царя, без вопроса и приказа вождя — командующие заглазно указывают выход, берутся решать судьбу России.

Предоставим историку тщательно показать, были ли и с каких пор Алексеев и генералы в сговоре с революцией, и что смели все они иметь против Государя, чтобы идти на явный подлог? В ночь 2 марта заговором попрано было все. Командующие, как и депутаты, презирая присягу, дисциплину, историю, боевую славу — смеют вместе с обществом не только судить своего Государя и вождя, но советовать, требовать, просить… не все ли равно… отречься и освободить свой престол и пост и обезглавить Россию. И за что? На каких основаниях? Впрочем, на это, как и на убийство Павла I и Александра II, и на причины смерти во время революций пятнадцати миллионов людей — не ответит никто.

Все — беспричинно.

Мир не слыхал ничего подобного этому правонарушению. Сказались этнические свойства русского общества. Не народа — нет. Народ был ни при чем. Анархия плеснула кровью в лицо — сверху. Ничего иного после этого, кроме большевизма, не могло и не должно было быть.

Конечно, Государю были безразличны угрозы Думы. С ним — армия. И вот против него подымаются командующие — цепь замкнулась — вся армия. Вся ли? Тогда где же та часть, которая за Царя и вождя?

И на этот вопрос до сих пор история мрачно молчит: ни одного жеста за Царя сделано не было.

Русский Царь предан.

Предана вся Россия. Предана армия, и она после этого неминуемо предаст. Следствием актов Алексеева и командующих — приказ № 1, беспрекословно выполненный тем же Алексеевым; братанье; Брест и остальное. С ночи 2 марта нет армии, нет и России.

Ничего иного Государь не мог сделать — как отречься.

Государь понял всё, и Россия услышит его суд в словах: «Кругом предательство, ложь, измена».

Таковы главные слова истории эпохи. Ими все объясняется.

Судить имеет право один Государь; и страшны эти слова Государя России; страшны своим значением. В словах Государя — вся история его Царствования. Знающие всех деятелей эпохи знают весь ход измены ему и всей России.

У Государя могло быть три решения: уступить обществу, обезличить свою власть, отдать ее сущность и остаться слугою общества и Запада. На это он не пойдет.

Видя измену генералов и прибытие двух иуд, посланцев Думы, Государь мог повелеть созвать воинские части, объявить свою волю: диктатуру, отрешение генералов и расстрел их и депутатов на месте.

Кровь в армии, риск бунта за и против себя. Даже при вероятии успеха Государь, каким мы знаем его, на кровь не пойдет. Оставалось решение — отречение.

В ту ночь решения тревожно носились образы России, вся история творений его предков, вся слава, весь незнаемый неоглядный народ и простор владений, и столь вероятное и возможное светлое будущее. Его совесть безупречна. Непрерывно его служение. Блага его цель; и благополучие России устраивалось так легко.

Он, Царь старой могучей России, остановит на минуту ее жизнь и историю. Всё кругом или молчит, или хочет его унижения. Один — против миллионов — он с молитвой совершит таинство отречения. С Государем — пала Царская сила, пала перед неимоверной силой западного Интернационала, с его миллиардами денег и подручными темными силами — русских подданных.

1 и 2 марта 1917 года — важнейшие дни всей истории России, ее «быть или не быть»: самодержавие — или социализм? Единое Царство — или республика? Победа — или поражение? Слава — или позор? Народная свобода при монархии или кабала социальная и экономическая? И, наконец: или тысячелетняя независимость России и самодовлеющий ход вперед, — или полная зависимость и иго — в тысячу крат более тяжкое, чем монгольское, и владычество над страной алчных мировых сил. В те часы христианская Россия дрогнет, отдавая надолго народ во власть дьявола.

Непобежденным остается один Государь.

В час решения Государя совершалось таинство, а не политика, и напрасно летописцы упрощают момент отречения — в эпизод.

Таинственность происходящего подтверждается тысячелетней историей страны, связью царей с Православием и народом и актом помазанничества Богом, в Которого еще по сегодня верит часть человечества.

Перед этим прошлым и будущим Государь стоял один. Ни на одного Монарха еще никогда не ложилось бремя подобного решения, так как нет более великой и важной страны, как Россия.

В сопоставлении трех сил: власти, общества и народа выступает яркая картина: велик, ясен и белоснежно чист облик носителя власти.

Низменно, преступно и мрачно общество.

Недоуменен и поневоле мрачен тоже обманутый народ.

Безошибочно продуманно совершен захват власти. Предусмотрено ее страшное одиночество: лживое утверждение о революции, обвинение в измене, телеграммы командующих, блуждание поездов, быстрота действий, удаление от Петербурга и семьи — все продумано. Космополитический интернационал и германцы довольны исполнением своих русских сообщников. И не было руки, которая взяла бы за горло этих всех и тряхнула бы их силой беспощадной жестокости!

Никаких двух революций не было. Была одна февральская; и Родзянки, Гучковы и иные ее начнут, — а Ленины, Троцкие, Свердловы и Юровские ее продолжат. Одни свергнут, арестуют, осудят; другие — убьют. Палачи — все. Кто агенты Германии и Интернационала — какая часть общественников, — совершенно безразлично. Россия предана — всеми. Партии, салоны, блоки, комитеты, все делали одно дело. И когда общество совершит, неповинный до сего, далекий от всего, ничего не знающий народ, потеряв Царя, ринется по пути того позора и бесчестия, которое ему указано обществом и его желанным «ответственным» правительством.

Система строя, на которую опирался Государь, — императорство, — его не защитит. С поколением изменников и малодушных — она рухнула раньше его решения.

XXI

Государь все время спокоен. Одному Богу известно, что стоит ему это спокойствие. Лишь 3 марта, привезенный обратно в Ставку, он проявляет волнение. Сдерживаясь, стараясь быть даже веселым, он вышел из поезда, бодро здороваясь с Великими князьями и генералитетом. Видели, как он вздрогнул, увидав шеренгу штаб-офицеров. Государь всех обходит, подавая руку. Но вот конец этой шеренге. Крупные слезы текли по его лицу, и закрыв лицо рукой, он быстро вошел в вагон.

Прощание со Ставкой и армией. Государь видимо сдерживает волнение. У иных офицеров — на глазах слезы.

Наступила еще и последняя минута. Где-то тут должны нахлынуть тени Сусанина, Бульбы, Минина, Гермогена, Кутузова, Суворова и тысяч былых верных. Здесь и гвардия, военное дворянство, народ.

Слезы офицеров — не сила. Здесь тысячи вооруженных. И ни одна рука не вцепилась в эфес, ни одного крика «не позволим», ни одна шашка не обнажилась, никто не кинулся вперед и в армии не нашлось никого, ни одной части, полка, корпуса, который в этот час ринулся бы, сломя голову, на выручку Царя, России.

Было мертвое молчание…

Все было невероятное, все хмурое, тоскливое, завороженное, безвольное.

Но во всем этом грустном и мрачном, сама собою, для истории начинает ярко светить вырастающая личность Государя Николая II.

Он прощается с офицерами, из которых иные падают в обморок, напряжение минуты достигает апогея.

Владеет собою Государь. О, как он может воспользоваться этой минутой!

Вот солдаты его приветствуют. Их много; люди затаили дыханье; лязгает оружие, армия еще вся цела; все связано традициями, дисциплиной, всей историей. Силища — страшная. Солдаты — народ. Каких тут нет губерний.

К ним, к народу его последние слова.

«Прощайте, братцы», — будят напряженную тишину трагические слова Царя.

«Братцы» — говорят у нас в народе не часто. Слово старинное, любимое, ласковое и призывное: «Помогай Бог, братцы», «здорово, братцы» и «спасите, братцы!» — зовет, просит подмоги у своих человек погибающий, в беде, в обиде, в страхе. Задолго до того Государь ошибся — сказав тверцам вместо «несбыточные» — «бессмысленные мечтания»[255]. Слова были пророческие.

Ошибись Государь теперь и скажи он — не «прощайте», а «спасите, братцы», — и быть может, этого слова было бы достаточно, чтобы повернуть ход истории.

Могла быть бойня, кровь, но всё могло бы кинуться его спасти, и кто знает, не стал ли бы наш Государь — кумиром армии, кумиром народа, став под его защиту, опять, по-старому кровно сроднившись с ним.

Кто знает? — Гадать не нужно.

Государь сказал великие незабвенные слова, сильнее всякого Манифеста. «Прощайте» — чудное слово нашего чудного языка. Он прощал. А «братцы» — прозвучало лаской к народу, который он так братски любил.

В этих словах сказался не пафос императорства, а смиренное народное самодержавие, православное, неизбывное, всепрощающее и свое, земляческое. Эти заветные слова внесутся в историю и когда-нибудь — и стариками, и молодыми поколениями нации — любовно поймутся и заставят дрогнуть сердца.

«Право на бесчестие» 1917 года будет же когда-нибудь со всех нас снято, и новые, подобные былым подвиги обелят и похоронят ненавистные события этих долгих лет и того страшного дня.

Государь остался один перед народом.

Так простился Государь с народом.

Так угодно было Богу.

Государь не изменил ни России, ни воинской чести. Он не призвал к защите себя, ни к бунту. Он не прорвал фронта, как советовал какой- то безумец, а повелел народу и армии продолжать до победы войну. Он остался один. Мы не знаем дум Царя. Знаем лишь его решения. Четки, величественно просты слова и мысли мученика. Не он отрекается, а от него и тысячелетней России отрекся народ. С нее, с России снимается венчавшая главу корона, опустились ее крест и знамя, сменяясь терновым венцом.

Прольется его кровь. Прольется кровь и невинных многих членов его семьи, и миллионов истерзанных, тоже невинных людей.

В актах Государя — глубокий смысл и огромная воля. Он один сознает, и будущее докажет, чем для России была Царская власть. Недаром, неся это бремя, он с 1905 года не отдает ее сущности. Он знает, что завтра без него начнется что-то совсем иное и страшное. Государь боится этого невыносимо страшного для Родины, но, сознав свое одиночество, иначе поступить не может: иначе будет хуже, и он отрекается, но сохраняет всецело не тронутой, ни в чем неизменной носимую его предками и им власть. Он так и не уступил народного самодержавия.

Он передал истории эту власть незыблемой, и тем завещал, что другой власти для России быть не должно, что она ей родная, коренная — по духу, по судьбе, по ее разуму — и потому, что эту власть вынашивал и держал веками хоругвью над собою, соборно, сам когда-то державный великий народ.

Государь сберег ее ему. Сберег от грязных рук и умаления ее пределов, от урезаний и форм зависимости.

Пусть будут республики, конституции и новые пробы, пусть дерево срублено, но корень цел. Природа свое возьмет, корни тысячелетней власти хранятся в земле живые.

Царская Россия навсегда останется памятником мощи своего прошлого. От памяти — не уйдешь, из памяти былого не выкинешь. Родина будет терзаема, доколе народы ее не вспомнят и не почувствуют свою прежнюю могучую, сияющую.

Европеизация, конституции, социализм научат народ, пробудят сознание. Народ — не истукан. К оплеванному и разоренному Отечеству проснется жажда любви. Не забудутся посягательства иноземные; все вспомнится. Надоедят хозяева без счета и края — вместо одного хозяина; потянет на собственность и на покой; пробудится и честность.

И народная мысль — хочет не хочет, а будет рыться и дороется до корня царского. Все вспомнят и того, кто за тот корень творческий положил свою жизнь.

С Государем вместе пала страна, но не умерла, и встанет единой, какой была, — иначе не будет именоваться Россией.

На какого законного преемника выпадет бремя и честь понести крест Иоанна Калиты, приняв наследие нашего Государя?

Усвоена ли будет тем преемником важность акта Государя сохранения им своей власти не умаленной? Многое впереди тайно в Промысле Бога, но акты Государя Николая II обязывают. Реально одно: акты, заветы и история жизни Государя. События его Царения — не только урок, но и материал будущего строения.

Из тьмы настоящего и эпохи падения общества и народа его образ будет все более и более возвышаться и просветляться, становясь примером чести, воли, труда и тихой благости. Царь милосердный возбудит великое горе народное.

Входя в историю с путеводным именем Государя, ему последуют все те, кто наконец решится победить воцарившееся чудовищное зло. Inictu oculi[256]!

Его именем, его образом осеняться будут армии добра. И после тяжкого перерыва его примеру и заветам обязаны будут неотступнее следовать преемники Царской власти. Его имя и образ встанут не раз перед монархами других стран.

Государь наш предопределен Промыслом Бога. Самая жизнь, отречение и смерть его затронули глубже всего область духа. Все в жизни и в конце его свидетельствует в его пользу, — не только перед нашей и мировой историей, но и перед судом Вечного Правосудия.

Смерть избавила Государя от страдания видеть происходящее. Великомученический конец его и семьи его еще ярче, немеркнущим светом озарил память о нем. Мы умрем; вырастут новые русские. Дрогнет когда-нибудь сердце народов России — и опомнясь, всенародным порывом благодарности, жалости и раскаяния — в помысле Церкви своей — народ пожелает приобщить имя Государя к лику святителей.

Имя его — борца, подвижника против скопищ, вставших на Христову правду, должно быть вписано в историю Церкви.

Он — искупительная жертва эпохи; жертва безверной и преступной части людского мира, виновного не только в его смерти, но в гибели бесчисленного числа людей и в попрании высших заветов.

Все подлежит суду и возмездию Бога. Зло подняло меч, но и на него поднимется меч.

История Государя учит нас уповать на молитву и в раскаянии объединяться для действия, памятуя, что призвание России — быть неразделимо единой.

С его — Государя нашего — именем на устах будем молиться о самом дорогом для нас, — о нашей Русской земле.

Висбаден

1924 г.