Предыстория первой Пунической войны

Раздел сфер влияния между Римом и Карфагеном до конфликта зафиксирован в договоре 306 года[17]: «…чтобы ни римляне не приближались к берегам карфагенян, ни карфагеняне не подходили к берегам римлян; это допускалось возможным только в результате морских войн между римлянами и африканцами…» (Серв., Вер. Эн., IV, 628).

Реабилитируя агрессивную внешнюю политику Рима, римская историография покрыла мраком тайны договор, а Полибий (III, 26, 3–4) открыто сомневается в его существовании. Но, полемизируя с Филином (Нолиб., III, 26, 2–6), он цитирует его достаточно весомые аргументы в пользу того, что «с заключением договора между римлянами и карфагенянами для римлян была закрыта вся Сицилия, а для карфагенян Италия. Римляне нарушили договор и клятву, когда впервые переправились в Сицилию». Такой подход к договору давал возможность затушевывать вероломный и агрессивный характер развязывания первой Пунической войны (переправы римлян в Сицилию в 264 году).

Богатая Сицилия оставалась «яблоком раздора» между двумя могущественными рабовладельческими государствами. Самые коварные и вероломные методы были применены обеими сторонами в борьбе за этот остров.

Рим был отделен от Сицилии лишь узким Мессинским проливом. «Победив Италию, — пишет Флор (I, 18, 2, 1–2), — римский народ дошел до пролива и остановился… Вскоре увидел вблизи богатейшую добычу, каким-то образом отторгнутую, словно оторванную, от Италии. Он воспылал страстным стремлением к ней, а поскольку ее нельзя было привязать ни насыпью, ни мостами, решил, что ее следует взять силой и присоединить к материку с помощью войны». Но сделать это было не просто: ведь большая часть острова находилась под властью Карфагена, который был связан с Римом не одним договором о дружбе и взаимопомощи. Меньшая часть Сицилии подчинялась Сиракузам, северо-восточными землями с городом Мессаной (совр. Мессина) правили мамертинцы[18], сделавшись, по словам Моммзена, «третьей державой на острове»^{176}. Мамертинцы — жители Мамертия в Бруттии, называвшие себя «сыновьями Марса» (бога войны). Их воины служили наемниками у тирана города Мессаны Агафокла. После его смерти (289 год) они захватили там власть (288 год).

История, однако, распорядилась так, что содружество Рима и Карфагена продолжалось недолго, между ними начались разногласия. Средиземноморье было недостаточно велико для двух сильных держав, расположенных друг против друга, по обе стороны узкого Мессинского пролива. После войны римлян с Пирром (280–275 годы) союз Карфагена и Рима стал так непрочен, что о дальнейших взаимосвязях, не могло быть и речи. Поводом для разногласий явилась попытка Карфагена оказать помощь Таренту в его сопротивлении римской экспансии (Лив., Сод. XIV; Ороз., IV, 3,1–2; V, 2; Зон., VIII, 6). Мощный карфагенский флот, появившийся в гавани Тарента, грозил овладеть городом. Это и послужило поводом к развязыванию первой Пунической войны (Лив., XIV; XX, 10; Дион Касс., фр. 43, 1; Зон., VIII, б; Ороз., IV, 3).

^{Монета с изображением на лицевой стороне Зевса (вверху), на оборотной — воина-мамертинца.}

С падением в 272 году Тарента и включением его в римско-италийский союз только Рим мог угрожать карфагенскому господству в западной части Сицилии. Ход событий содействовал тому, что Рим вмешался в дела Сицилии и прежде всего Мессаны, так как уверенно обосновавшиеся там мамертинцы даже овладели отпавшим от Рима южноиталийским городом Регием (Полиб., I, 6, 8; Ороз., IV, 5). В 270 году Рим возвратил себе Регий и ликвидировал находящийся там четырехтысячный гарнизон (Полиб., I, 9, 8; Лив., Сод., XII).

Мамертинцы взимали дань с покоренных областей, грабили сиракузские и пунические владения[19]. Против их бесчинств выступил правитель Сиракуз Гиерон. Началась Мамертинская война (269–268 годы). Гиерон нанес мамертинцам сокрушительное поражение у реки Лонгано, взяв в плен их полководцев (Полиб., I, 9, 7–8; VII, 8, 4; Диод., XXII, 13)[20]. После возвращения в Сиракузы в 268 году он был провозглашен царем[21]. Вскоре в Мессане высадились пунийцы, и мамертинцы не увидели иного пути защитить себя от Гиерона, как подчиниться карфагенской оккупации. Стражем Мессаны и пролива стал Карфаген[22].

Появление карфагенян в Мессане встревожило Рим — под власть Карфагена могла попасть вся Сицилия. В Мессане, по данным источников (Полиб., I, 10; Зон., VIII, 1—23), было две группировки, одна ориентировалась на Карфаген, другая — на Рим. С приходом пунийцев часть мамертинцев перешла на их сторону. Представители второй группировки направили посольство в Рим с предложением принять их город и как соплеменникам помочь в войне с Сиракузами и Карфагеном (Полиб., I, 10, 2; Зон., VIII, 9).

Посланцев Мессаны встретили в Риме с пониманием. Полибий (I, 10, 7–8) объясняет, почему: «Было совершенно ясно, что, если, римляне откаоюут в помощи маме ртинцам, Сицилия будет завоевана карфагенянами, ибо они, завладев передавшейся им Мессаной, подчинили бы вскоре и Сиракузы, так как почти вся остальная часть Сицилии уже была в их власти». И все же римский сенат не сразу принял решение об оказании помощи мамертинцам. Трезво оценив обстановку на острове, сенаторы опасались, что вмешательство в конфликт вызовет войну с Карфагеном. Рим жаждал захвата Сицилии, но не был еще готов к войне с таким сильным государством, как Карфаген. К тому же римляне воевали в то время (265–264 годы) с этрусским городом Вольсинием (Лив., Сод., XVI; Зон., VIII, 7). Немедленно оказать мамертинцам помощь не позволяла также слабость римского флота. Но и это не все причины колебания сената. Многие из входивших в его состав представителей нобилитета, основой могущества которых была земельная собственность, с опаской и недоверием относились к заморским завоеваниям. Римские всадники, напротив, были заинтересованы в завоевательной политике, сулившей им новые рынки и земли, и всегда стремились вмешаться в любой конфликт, тем более в дела богатой Сицилии.

Дебаты в сенате завершились тем, что вопрос о помощи мамертинцам был передан для решения в трибутные комиции (народное собрание)[23], которые и постановили заключить с мамертинцами соглашение, принять их в римско-италийский союз и оказать им помощь — послать войско в Сицилию, Вот что сообщает по этому поводу Полибий (1,11,2): «Народ, истощенный предшествовавшими войнами и жаждавший поправить свои дела каким бы то ни было способом, решил, по внушению консулов, оказать помощь мамертинцам…»

Принимая такое решение, народное собрание Рима руководствовалось корыстными расчетами: с помощью ограбления сицилийских городов и земель легко можно было обогатиться. Трибутные комиции в большинстве своем состояли из представителей мелкого крестьянства, которому война с богатым Карфагеном представлялась весьма доходным предприятием. Полибий (I, 11, 2) даже замечает, что перед отправкой в Сицилию подсчитывались «частные выгоды войны для отдельных граждан». Расчет же господствующего класса строился на том, что обращение военнопленных в рабство увеличит число рабов, которые были так необходимы для быстро развивающегося рабовладельческого хозяйства. Заключением союза с мамертинцами и было положено начало войны, которую, как и все свои прежние войны, Рим считал оборонительной и справедливой.

«И вот под видом помощи, — сообщает Флор (I, 18, 2, 4), — а на деле из-за того, что вводила в соблазн добыча», весной 264 года в Мессану отправился гарнизон во главе с трибуном Гаем Клавдием. Совершенно случайно помощь не прибыла вовремя, а потом она уже не понадобилась: до прибытия Клавдия карфагеняне уладили сиракузско-мамертинский конфликт и даже заключили мир с Гиероном и мамертинцами. Тут тоже был свой расчет: не допустить римлян в Сицилию. Так благоприятно для Карфагена, Сиракуз и Мессаиы закончились чреватые войной события, и пунийцы остались стражами пролива.

Гаю Клавдию пришлось отправиться в Мессану на переговоры. И хотя они не дали никаких результатов, визит Гая породил разногласия между проримской и прокарфагенской группировками.

Мессанский конфликт — это прежде всего столкновение политических и экономических интересов Рима и Карфагена. В таких условиях союзнические отношения Рима и Мессаны (мамертинцев) позволяли римлянам объявить войну Карфагену. Однако военачальник пунического гарнизона в Айессане Ганнон не хотел брать на себя ответственность за развязывание войны с Римом.

Он даже не препятствовал Гаю Клавдию высадиться с гарнизоном в Мессане. По настоянию римлян мамертинцы заставили Ганнона уйти из города. Обвинив своего полководца в сдаче Мессаны из-за трусости, карфагеняне распяли его на кресте. Карфаген тут же направил свой флот к берегам Сицилии и вскоре осадил Мессану (Полиб., I, 11, 4–6; Зон., VIII, 8, 196. 3–7, 21–31; 197, 1–2; VIII, 9, 198, 1—15, 19). Сиракузский царь Гиерон, решив воспользоваться удобным моментом, чтобы очистить Сицилию от римлян и вернуть Мессану, заключил союз с Карфагеном (Полиб., I, 11, 7; Диод., XXIII, 1, 2) и, ободряемый пунийцами, двинулся с армией к Мессане и расположился у ее стен. Война Рима и Карфагена стала неизбежной. Римские трибутные комиции приняли постановление о войне и отправили в Сицилию, уже второй раз, новые подкрепления во главе с консулом Аппием Клавдием (Полиб., 1, 11, 3; Диод., XXIII, 1, 3; Лив., Сод., XVI; Ороз., IV, 7, 1; Зон., VIII, 198, 25–28).

Прибыв в Мессану, Клавдий начал переговоры с Гиероном и пунийцами и потребовал сиять осаду Мессаны. Гиерон в ответ заявил, что этим требованием Рим выражает стремление захватить не только Мессану, но и всю Сицилию. Осаду не сняли ни пунийцы, ни Гиерон. Переговоры были затеяны римлянами с той целью, чтобы карфагеняне и Гиерон отклонили предъявленные Клавдием требования. Получив категорический отказ, консул имел формальное право объявить «справедливую» войну Карфагену и Гиерону (Энн., Анн., VII; Сил. Ит., VII, 660). Вот откуда римские авторы исторических эпосов Некий (фр. 31) и Энний (Анн., 223) взяли свой тезис о справедливой войне Рима с Карфагеном[24].

У римлян всякая начатая ими война считалась справедливой и законной — были бы предварительно исполнены соответствующие религиозные обряды. Следовательно, вопрос о справедливой или несправедливой войне не зависел от того, кто первым напал и каково было это нападение. Главное, пишет А. Мишулин, «в том, что было до начала войны, как она была подготовлена процессуально, выполнены ли были все формальные религиозные обряды, произнесены ли магические формулы. Если фециал[25] произносил формулу перед объявлением войны, то война считалась у римлян справедливой и законной»^{177}.

С точки зрения римского права война справедливая, или законная, должна быть сначала объявлена, а потом уже начата. Первую Пуническую войну Рим не объявлял, но сделал ее неизбежной. Под предлогом возможного нападения карфагенян на Италию он начал мнимопревентивную войну, лицемерно прикрывая свою агрессию. Первоначально дипломатические переговоры Аппия Клавдия с Гиероном и карфагенянами усыпили их бдительность, а вскоре, воспользовавшись этим, римская армия под покровом ночи благополучно переправилась из Регия в Сицилию (Полиб., I, 11, 9; Зон., VIII, 198, 25–28; Фронт., I, 4, 11). Так началась первая Пуническая война (264–241 годы).

Несомненно, что вторжение римлян в Сицилию носило агрессивный характер. Но и вмешательство Карфагена в дела Сицилии диктовалось теми же захватническими побуждениями. Кто же в таком случае был истинным виновником первой Пунической войны? Источники, в основу которых положена римская традиция, оправдывают римлян и обвиняют карфагенян. Вся предыстория войн и все исследования о ней исходят из сообщений Полибия о событиях в Сицилии и Риме, приведших к началу военного конфликта. Мы считаем, что эти сведения почерпнуты Полибием у Фабия Пиктора, члена римского нобилитета. Согласно римской (фабианской) традиции виновниками первой Пунической войны являются карфагеняне, и только они. Проримский историк-сенатор Фабий Пиктор обошел молчанием третий договор Рима с Карфагеном 306 года, запрещавший переправу римлян в Сицилию, а карфагенян в Италию, и представил таким образом картину начала войны в извращенном свете. В свою очередь его мнение обрело широкое распространение потому, что Полибий, в данном случае некритически используя источники Фабия, пустил по свету неверное толкование событий.

Дион Кассий (фр. 43) и Зонара (VII, 4), у которых фабианская традиция соединяется с греческой традицией Филина, видят виновниками войны обе стороны — карфагенян и римлян. Дион Кассий правильно определяет действительную причину вооруженного столкновения — взаимное недоверие и стремление каждой из сторон захватить владения другой. Зонара (VIII, 328А) уверен, что римляне, идя на помощь мамертинцам, нарушили договор с Карфагеном и стали инициаторами войны. При этом он верно отмечает, что обе стороны ставили перед собой захватнические цели.

Вопреки исторической правде многие буржуазные историки оправдывают захватнические цели Рима в первой Пунической войне. Среди них выделяется немецкий исследователь Г. Б. Нибур. Он защищал и даже восхвалял позицию римлян накануне войны. По его мнению, тогдашнюю политику Рима можно назвать честной и добросовестной^{178}. Вторит ему и И. Дройзен, заявивший, что вторжение римлян в Сицилию вызвано «политической необходимостью, это было самое великодушное и крайне отважное дело, на какое когда-либо решался народ»^{179}. Английский исследователь модернист X. Скаллард называет римскую политику «оборонительным империализмом», хотя, как известно, «оборона» закончилась захватом всего Средиземноморья. Оправдывая римскую агрессию, X. Скаллард ссылается в своих доводах на Полибия. В целом его труд, отрицая экономические мотивы войн, приводит к выводу, что на внешней арене капиталистическая система Рима руководствовалась исключительно политическими интересами^{180}. Тенденция подвергать сомнению захватнические намерения римлян отмечается и у ряда исследователей, рассматривающих 264 год как эпохальный, когда Рим сознательно сделал шаг от италийской к мировой политике. Это мнение, высказанное Моммзеном, развили Мейер и Корнеманн^{181}.

Мессанский конфликт — итог агрессивной политики Рима и Карфагена в Сицилии. Вторжение в Сицилию носило агрессивный характер с обеих сторон и послужило началом бесчисленных вооруженных столкновений. Оба государства втянули себя в длительную несправедливую войну. «Сицилии домогались как римляне, так и карфагеняне. Равные в своих стремлениях и силах, они одновременно помышляли о власти над миром», — справедливо оценивает события Флор (I, 18, 2, 3).