Глава III. СКИФЫ

Скифам, вернувшимся на равнины Причерноморья после долгого набега на Иранское нагорье, в Анатолию и Сирию, понадобилось много времени, чтобы подчинить племена сородичей, не покидавших эти равнины, и добиться гегемонии, зато они довольно быстро сумели найти здесь своё место и обозначить своё присутствие. Они вернулись к обычному образу жизни, и если им, несомненно, приходилось сталкиваться с соперниками или с соседями-кочевниками, больших завоевательных походов они почти не устраивали. В истории было лишь две больших скифских войны — одна оборонительная, против персидской армии Дария, вторгнувшейся на земли скифов в конце VI в. до н. э., а другая наступательная, в IV в. до н. э., когда политический и экономический подъём побудил скифов напасть на Филиппа II Македонского, отца Александра Великого (в 339 г. до н. э.). Скифы очень быстро завязали постоянные связи с Грецией или, точней, с факториями и городами на северном побережье Чёрного моря, которые создавали ионийцы. Кувшины для вина (ойнохойи), найденные в крымских захоронениях, датируются VI в. до н. э., и в ту же эпоху Ольвия, милетская колония, основанная в устье Буга, распространяла греческое влияние. В IV-III вв. до н. э. «варвары» уже претерпели существенную эллинизацию, пусть даже некоторые из них враждебно относились ко всё более явному усвоению чужой культуры, и Геродот не без преувеличений подчёркивает эту враждебность (Геродот, IV, 76). Конечно, в Скифии были филэллинская и ксенофобская, «националистическая», партии. Последняя иногда прибегала к насилию в качестве реакции и доходила До убийства выдающихся личностей. Самой знаменитой из их жертв стал Анахарсис, скифский философ, по слухам — друг Солона, якобы побывавший в Афинах около 589 г. до н. э. (Плутарх, «Солон») и причисленный к Семи мудрецам. Его творчество малоизвестно, но Аристотель приписывает ему знаменитую максиму: «Развлекаться для того, чтобы усердствовать в добропорядочных [делах], — по Анахарсису, это считается правильным» («Никомахова этика», X, 6). Анахарсис представлял собой образец эллинизированного скифа; он был олицетворением естественного человека, не испорченного цивилизацией; он воплощал скифский вклад в греческую мысль, и в отношении этого вклада не приходится сомневаться, что он нам недостаточно ясен — возможно, потому, что ещё никто не пытался его выявить. Удивительна эта встреча греческой культуры, какую распространяли морские странники, и культуры народов степей, которую уже можно назвать иранской, хоть она и была в большей мере «степной», носителями которой были странники по сухопутным просторам. Столкнулись два совершенно разных мира, и возник необыкновенный синтез — греко-иранское искусство, предшествовавшее и тому искусству, о котором будут говорить после завоеваний Александра, и греко-буддийскому искусству.

Вернувшись в Северное Причерноморье, скифы не замедлили оказать огромное влияние на тех, кто там оставался, — может быть, потому, что возвратившихся окружили особым почётом, а может быть, потому, что в контакте с Ассирией, Урарту и некоторыми другими они приобрели более высокую культуру по сравнению с сородичами. Не случайно вскоре после их возвращения зародилась великая цивилизация степей, появление которой, конечно, инициировали они. Ещё в VII в. до н. э. скифское искусство было очень стильным, мощным, но холодным, как показывают, в частности, бляшка в форме хищной птицы из Мельгуновского клада, найденного в 1763 г., которая хранится в Эрмитаже, и знаменитая пантера из Келермесского захоронения. Однако надо признать за этим искусством немалое изящество и умение выражать сосредоточенность животного, хорошо заметные по фигурке оленя из кургана у станицы Костромской на Кубани (Эрмитаж), возможно, изделию не столь древнему, как полагают. В VI в. до н. э. всё изменилось. С первых десятилетий этого века выявилось настоящее своеобразие скифского искусства; оно получило развитие в последующие десятилетия и в V в. до н. э., достигло апогея в IV в. до н. э. и внезапно исчезло в III в. до н. э., когда пришли сарматы. В течение ста-двухсот лет скифская культура, конечно, была проникнута месопотамскими, сирийскими, анатолийскими традициями, использовала соответствующий бестиарий и иконографические сюжеты, например, композиции с древом жизни, свойственные ассиро-вавилонскому искусству, как видно по находкам в Келермесе (первая половина VI в. до н. э.), потом эта культура оторвалась от своих источников и утвердила свою оригинальность, несмотря на усиление греческого влияния и ахеменидского Ирана.

ПОРТРЕТЫ

Многие авторы описали скифов, какими их видели, — но интересней, что и сами скифы изобразили себя в многочисленных произведениях искусства. Это были крепкие, коренастые, сильные люди с большими усами и густыми бородами, кроме как, возможно, в молодости, с такими длинными волосами, что те часто падали на плечи либо их связывали в пучки (восхитительные портреты из Куль-Оба в Крыму, IV в. до н. э.). Они носили короткие и узкие рубахи и длинные штаны, кожаные сапожки, едва доходившие до икр, или башмаки, подвязанные кожаными ремнями. Островерхие колпаки закрывали им уши, защищая от ветра, в степи нередко очень сильного.

Они вели простую жизнь и любили изображать себя за обычными делами: мужчин — за беседой (Куль-Оба, Частые Курганы), за отдыхом, сидящими с рукой на бедре (Частые Курганы), лечащими ногу раненому или зуб сородичу, женщин — держащими в руке зеркало (Куль-Оба) и часто — танцующими, то в виде рельефного изображения (Куль-Оба), то в виде силуэтов, вырезанных из металла в качестве бляшек (Большая Близница). Скифы — изрядные любители выпить, не довольствовавшиеся перебродившим молоком, которое станет известно у кочевников позднейших времён под названием «кумыс», но покупавшие вино на Хиосе и Тасосе, а потом и во многих других местах, которые мы определяем по греческим амфорам, найденным in situ: фирменной «этикеткой» служит форма сосудов. Гораздо позже они пытались разводить виноград. Они имели прочную репутацию завзятых пьяниц. Геродот упоминает об одном человеке, перенявшем у скифов привычку напиваться, и сообщает, что в Греции, когда хотели сказать, что намерены упиться до крайности, говорили: «Будем пить по-скифски!»

Как будто ничто не указывает, чтобы они были богаты, хотя иногда они обладали огромными богатствами, — словно бы золото их не интересовало и они приберегали его только для покойников. «Они не умеют делать [денежных] запасов и не знают торговли, кроме обмена товара на товар», — пишет Страбон (VII, 45). Они были по преимуществу кочевниками, и стада давали им почти всё необходимое для жизни: молоко, мясо, шерсть, кожу, кости. Они, конечно, были прекрасными воинами и могли бы наживаться за счёт грабежа, но, как мы уже говорили, нам почти неизвестно, чтобы они совершали опустошительные набеги. Они были прекрасными охотниками, метавшими дротики и стрелявшими из лука как никто — я имею в виду, конечно, «никто за пределами степного мира», ведь не их стрела войдёт в поговорку у потомков, а парфянская, — и охота помогала им разнообразить питание, добывать меха и шкуры, но никогда не обогащала самих охотников. Откуда же возникало их состояние? Несомненно, благодаря золотым копям, благодаря мастерским по обработке металла, но, что бы ни говорили наши классические авторы, — конечно же, и благодаря межконтинентальной торговле, которая шла на их землях и которую они иногда вели сами, продавая продукты животного происхождения и зерно. Конечно, они продавали, но и покупали тоже. Греки создавали фактории на скифских побережьях, только чтобы торговать со скифами. Известно, что последние приобретали у них товары, до которых были падкими: одежду, предметы искусства, оливковое масло, вино. О Танаисе, городе в устье Дона, Страбон (XI, 2, 3) пишет: «Это был общий торговый центр азиатских и европейских кочевников, с одной стороны, и прибывающих на кораблях в озеро [Азовское море] с Боспора [Киммерийского], с другой; первые привозят рабов, кожи и другие предметы, которые можно найти у кочевников, последние доставляют в обмен одежду, вино и все прочие принадлежности культурного обихода».

Они возделывали свои земли или заставляли это делать других. «Скифы не пашут», — говорит Геродот, однако, как и другие авторы, наряду с царскими скифами и скифами-кочевниками упоминает скифов-земледельцев. Их миф о происхождении, где явственно видны индоевропейские верования и индоевропейская социальная организация, выявляет трёхчастное деление общества, и это деление символизируют три предмета или скорей три группы предметов, причём два первых составляют единое целое, которые упали с неба и за которые шёл спор: плуг и ярмо, предназначенные для земледельцев, секира для воинов и чаша для жрецов и царей. Ведь богатые равнины Причерноморья и долины Кубани пригодны для выращивания зерна, злаков, которые пользовались большим спросом в греческих городах — они пользовались таким спросом и скифы их поставляли в таком количестве, что земледелие Пелопоннеса не смогло выдержать конкуренции, из-за чего Спарту и Афины потряс тяжёлый экономический кризис. Там, где скифы не пахали сами, они заставляли работать своих рабов, которых они, по словам Геродота, ослепляли. Земледелие они считали настолько важным занятием, что класс рабов у них понемногу разросся и государство, по крайней мере к IV в. до н. э., стало типично рабовладельческим.

Длительное время они не знали ни городов, — кроме основанных ионийцами, — ни каких-либо укреплений и, несомненно, даже деревень как архитектурных сооружений. Однако позже, когда сарматы изгнали их с Кубани и отбросили к Днепру, они стали строить поселения. Это были пункты сбора войск, более или менее укреплённые, более или менее отстроенные, зачатки городов, причём некоторые существовали ещё в V в. до н. э., как Елизаветовское городище, занимавшее 55 гектаров. Неаполь в Крыму близ Симферополя, окружённый мощной каменной стеной, вырос не ранее III в. до н. э.

Скифы жили в шатрах. Возможно, некоторые и обитали в кибитках, как говорит Геродот, хотя повозки использовались прежде всего для сезонных миграций и даже для торговли, потому что верблюды из Центральной Азии были более чем редкостью. Есть несколько описаний таких гужевых экипажей от древности до наших дней. В захоронениях найдены их уменьшенные терракотовые модели. Они поставлены на шесть колёс, а платформа с крытым верхом разделена на два-три отделения. В Елизаветинской, на Дону, раскопали остатки повозки со следами росписи и с колёсами, имеющими по двенадцать спиц и диаметр 0,75 м. Совершенно целая повозка, очень хорошо сохранившаяся, из Пазырыка на Алтае, то есть из местонахождения, принадлежавшего не скифам как таковым, а другим иранским кочевникам, несомненно, юэчжам, имеет совсем другие размеры. Её четыре колёса с большим количеством спиц имеют диаметр 2,15 м. Высота повозки — 5,3 м, а ширина — 3,35 м.

АМАЗОНКИ

Женщины занимали высокое положение и пользовались большой свободой, но, хоть иногда говорят, что они были во всём равны мужчинам и даже верховодили ними — память о былом матриархате или пережиток? — на самом деле они всё-таки подчинялись мужчинам. Образ жизни обоих полов ничем, во всяком-случае в первые времена, не различался, хотя порой подчёркивают специфику женских работ, так что в этом вопросе существуют заметные противоречия. Женщина ездила верхом, охотилась, воевала. Она могла командовать армиями. Она несомненно могла быть всемогущей повелительницей. Кое-где упоминаются имена некоторых из этих владычиц. Одна из них, Лисиппа, о которой, впрочем, говорят, что она была амазонкой, прославилась любовью, какую внушила своему сыну Танаису: он тщетно пытался противиться этой любви и был вынужден броситься в реку, которая с тех пор получила его имя (ныне Дон). Некоторые исследователи усматривают в этом мифе реакцию либо на ритуальное кровосмешение, которое было принято ещё у древних иранцев и которое маздеизм лишь унаследовал, либо на сам маздеизм, если этот обряд ввёл он.

Существует несколько отдельных женских захоронений, ничем не уступающих мужским, таких, как Павловский курган, сохранившийся до наших дней нетронутым, что бывает редко, — курган IV в. до н. э. высотой 16 м. В Большой Близнице есть самое меньшее три женских погребения, одно из которых явственно свидетельствует о связях покойной с элевсинскими мистериями, опять-таки напоминая нам о Греции.

Такие женщины-воительницы, женщины-убийцы казались грекам худшим из возможных отклонений от нормы, чем-то противоестественным, и они сочинили об этих женщинах миф, которому предстояло пережить века, — миф об амазонках. Он приобретёт огромную известность. На рельефе из Британского музея, изваянном около 350 г. до н. э. и происходящем из мавзолея в Галикарнасе, одного из чудес света, изображена битва греков с амазонками — это одно из многих изображений, — которая позже стала излюбленным сюжетом европейских художников: свидетельством этого, опять-таки одним из многих, служит знаменитая картина Рубенса, хранящаяся в Мюнхене.

Конечно, племени амазонок не существовало, и поэтому античные авторы никогда не знали, где их поселить, помещая место их обитания за пределами известного мира, но недалеко, и имели возможность рассказывать на эту тему красивые истории. Последние встречаются в нескольких вариантах, но основной сюжет хорошо изложен Гиппократом (460-ок. 377 до н. э.): «В Европе, — пишет он, — есть скифский народ, живущий вокруг озера Меотиды [Азовского моря] и отличающийся от других народов. [...] Их женщины ездят верхом, стреляют из луков и мечут дротики, сидя на конях, и сражаются с врагами, пока они в девушках; а замуж они не выходят, пока не убьют трёх неприятелей [...]. Та, которая выйдет замуж, перестаёт ездить верхом, пока не явится необходимость поголовно выступать в поход. У них нет правой груди, ибо ещё в раннем детстве матери их, раскалив приготовленный с этой целью медный инструмент, прикладывают его к правой груди и выжигают, так что она теряет способность расти, и вся сила и изобилие соков переходят в правое плечо и руку» («О воздухе, водах и местностях». 18). Другие авторы уточняют, что амазонки общались с мужчинами лишь затем, чтобы зачать ребёнка, и убивали детей мужского пола, оставляя в живых только девочек. Геродот рассказывает, что скифы однажды предложили амазонкам жить с ними, и те ответили: «Мы не можем жить с вашими женщинами. Ведь обычаи у нас не такие, как у них [...], к женской работе мы не привыкли. Ваши же женщины [...] выполняют женскую работу, оставаясь в своих кибитках [...]. Поэтому-то мы не сможем с ними поладить» (IV, 114). Очевидное противоречие с тем, что говорится о скифской женщине в других местах!

НРАВЫ И ОБЫЧАИ

Геродот перечисляет двадцать особенностей жизни скифов, иногда не понимая их; эти особенности могут показаться странными, но их можно объяснить, изучив другие кочевые цивилизации, после чего они становятся приемлемыми. Некоторые нравы описаны в мифологической форме. В одном из таких мифов (IV, 10) отражена традиция, сохранявшаяся долгое время, которая требовала, чтобы старшие дети уходили далеко, а в отчем доме оставался самый младший сын, часто называемый «хранителем очага» или «князем огня». Есть жизнеописания, где в качестве исключительного представлен некий факт, который на самом деле был или позже стал обычным. В описании жизни некоего Скила, например, особо подчёркивается, что он женился на жене отца, носившей имя Опия (IV, 78), хотя вдовы по традиции выходили замуж за пасынков или деверей.

Характерным для степных кочевников было умерщвление животных без пролития крови — то, что содержит душу, не должно было разливаться по земле, — и поэтому убивали, как говорит Геродот, путём удушения (IV, 72); встречаются и утверждения, что для этого применялись побивание камнями или сдавливание аорты. Клятва, в силу которой два человека становились «братьями по крови», тоже описана в двух формах: либо каждый делал надрез на руке и прижимал его к соответствующему надрезу на руке партнера, либо, как сказано у Геродота (IV, 70), каждый отпивал немного крови другого, смешанной с вином или без вина. Я никогда не встречал сведений об обычае скифов скальпировать врагов, хорошо известного у американских индейцев, но наличие такого обычая видно по одному скелету из II Пазырыкского кургана, на черепе которого сохранилась длинная насечка от уха до уха и на него надет парик взамен настоящих волос, взятых убийцей. Отрезание головы побеждённого для сохранения её при себе было уже классикой. На чаше из Курджипского кургана IV—III в. до н. э. изображён скифский воин, несущий голову врага; этот обычай отмечен также у тугю в VIII в. и у монголов в XIII в. Ещё чаще, как говорит тот же Геродот, отпиливали свод черепа, золотили и делали чашей для питья (IV, 26 и 65). В истории много таких примеров — у хунну, которые в 201-202 гг. до н. э. сделали чашу из головы вождя юэчжей, у дославянских булгар, так же поступивших с головой византийского императора Никифора (811 г. н. э.), а также у мордвы в XIII в.[3]

Другие рассказы Геродота, похоже, были продиктованы желанием объяснить обряд или верование, смысла которых он не понял. Может быть, поскольку страна скифов была бедна деревом, они действительно разводили огонь при помощи костей животного, которого убивали с целью его сварить, хотя в реальности топливом чаще всего служил сухой навоз. Может быть, греческий историк исходил из общих и внешне противоречивых обычаев, состоящих либо в том, чтобы тщательно сохранять кости покойника, позволяя последнему воскреснуть и обеспечивая ему присутствие на земле, либо в том, чтобы, сжигая их, помешать ему ожить в этом мире и окончательно «отослать» в загробный. В сравнительно поздние времена монголы сожгли тело шаха Хорезма, врага Чингис-хана, чтобы навсегда избавиться от этого противника. Как бы то ни было, ни иранцы, ни кочевники не были равнодушны к скелетам: маздеисты, а также тюркские и монгольские племена либо позволяли диким животным обглодать труп, чтобы кости «очистились», либо помещали его на вершину дерева или на помост, чтобы мясо разложилось до совершения погребального обряда. Как всё, что делается впервые, тем более что пролитие крови — это серьёзно, первое убийство влекло за собой совершение многочисленных обрядов, различных в зависимости от эпохи и племени. Нередко бывало, что подросток вступал в общество взрослых, только совершив убийство. Геродот (IV, 64) говорит, что всякий мужчина, убивший первого врага, пьёт кровь жертвы; это похоже на правду, потому что инициационных ритуалов такого рода немало. Таким образом, многое, что сообщает историк и что вызывает сомнения, находит своё подтверждение. Это не значит, что всё сказанное им — правда, но «не подтверждено» и «не было» — не синонимы. Я никогда и нигде не встречал ни закона, требующего приносить в жертву каждого сотого пленника (IV, 62), ни кровавых приношений мечу, который Геродот называет мечом Ареса...

РЕЛИГИЯ

Религия скифов неизвестна. Конечно, они не были маздеистами, иранские кочевники всегда противились принятию маздеизма, но они контактировали с ним. Богов, упоминаемых Геродотом под греческими именами, идентифицировать трудно. Похоже, единственная великая богиня, которую такая судьба миновала, — Табити, «Жгущая», богиня огня, присутствие которой подчёркивает, что у этих немаздеистских народов существовал культ огня, занимавший центральное положение в маздеизме. Под именем Ойтосира можно обнаружить Митру. Из анализа Амударьинского клада, о котором мы уже говорили, как будто следует, что почти повсеместным в иранском мире был культ Ардвисуры Анахиты. Греческий историк ясно говорит, что «у скифов не в обычае воздвигать кумиры, алтари и храмы богам» — следует понимать: храмы, хоть чуть-чуть напоминающие греческие. На одном ковре из Пазырыка изображены царицы, приносящие жертву перед пиреем.

Существование скифского шаманизма более чем подозрительно. Отнюдь нельзя сказать, что это исключено, ведь скифы пришли с востока, а для народов Сибири и Восточной Азии характерен шаманизм, потому что их колдуны были знахарями, какими бывают шаманы. Зато сегодня не считаются шаманскими практиками гадание на ивовых прутьях (Геродот, IV, 67), известное и у других степных культур, и достижение экстаза под действием наркотика, в данном случае конопли, но это не значит, что они не были шаманскими в прошлом, две с половиной тысячи лет назад. Что касается энареев, мужчин-женщин, и их странных опухолей, о которых говорит Геродот (IV, 75) и на которых несомненно намекает Аристотель («Никомахова этика», VII, 7, 6), они могли быть женщинами-шаманками или скорей феминизированными мужчинами-шаманами, которые, как скажут гораздо позже, «рожали», как женщины.

Вся религия скифов как будто обращена лицом к смерти, то есть к загробному миру. Что от них остаётся? Могилы. Их богатство? Они зарывают его в землю вместе с мёртвыми. Их единственное отечество? Место, где покоятся их предки. Свою землю они могут оставить без боя. Они не рискнут жизнью ради неё. Они станут сражаться только ради защиты могил пращуров. Достаточно выслушать, что ответил один из их вождей Иданфирс Дарию, когда тот пришёл их покорить и когда они, неуловимые, не принимая боя, бесконечно ускользали от противника и тревожили его, применяя тактику, которая останется неизменной тысячелетиями: «Я и прежде никогда не бежал из страха перед кем-либо [...]. И сейчас я поступаю так же, как обычно в мирное время. [...] у нас ведь нет ни городов, ни обработанной земли. Мы не боимся их разорения и опустошения и поэтому не вступили в бой с вами немедленно. [...] у нас есть отеческие могилы. Найдите их и попробуйте разрушить, и тогда узнаете, станем ли мы сражаться за эти могилы или нет» (Геродот, IV, 127). Этой тактике скифы и следовали. Намёк на могилы, похоже, придуман, ведь найти эти могилы было нетрудно, настолько хорошо они заметны. Тут следует отметить, что при всём почтении к могилам их то и дело оскверняли, несомненно с древних времён. Лишь немногие из них сохранились нетронутыми. Вероятно, именно из-за таких осквернений кочевники изменили свои погребальные обычаи, во всяком случае, ко второму тысячелетию нашей эры. В XIII в. отмечалось, что погребение происходит втайне, ничто не указывает на место, где находится могила, а могильщиков сразу после похорон убивают. Характерный пример — похороны Чингис-хана.

ПОГРЕБЕНИЕ

Рассказ о похоронах, который приводит Геродот, довольно правдоподобен. Здесь опять-таки описаны культурные реалии, общие для иранцев и тюрко-монголов: похоронная процессия, везущая покойника от племени к племени; путешествие, которое он совершает до выбранного для погребения места, часто очень удалённого от места смерти; нанесение людьми себе в знак траура ритуальных увечий, которые, конечно, со временем будут варьироваться, но характерные черты которых мы уже можем отметить. Скифы «везут [тело] на телеге к другому племени. Жители каждой области, куда привозят тело [...] отрезают кусок своего уха, обстригают в кружок волосы на голове, делают кругом надрез на руке, расцарапывают лоб и нос и прокалывают левую руку стрелами» (IV, 71). Всё это встречалось во многих местах. Обстригание волос? Во II и III Пазырыкских курганах найдены косы, как и в Ноин-Ула, где было семнадцать кос, завёрнутых в шёлк. Ранение ушей? Один тюркский текст, рассказывающий о похоронах хана, сообщает: «Все люди [пришедшие на погребение] отрезали себе волосы и надрезали уши». Ранения на лице? Китайцы пишут: «Они [тюрки] надрезают себе лицо ножами так, чтобы вместе со слезами текла кровь», а Иордан говорит о «глубоких ранах», которыми «обезображивали лица» на похоронах Аттилы.

Почти нет необходимости особо подчёркивать, что годовщина смерти отмечалась и что на похоронах причитали — похоже, такие жалобы присущи человеческой природе и встречаются почти везде. У нас есть некоторые основания верить, что это иногда граничит с истерией, и мы уже говорили, что эти крайности объясняют осуждение плакальщиц в маздеизме. Конечно, производилось частичное бальзамирование трупов. Из тела извлекали внутренности и наполняли его ароматическими веществами. В Пазырыкском кургане череп покойника трепанирован. Отмечено, что тело покрывали воском и помещали в выдолбленный ствол дерева, чтобы не осквернять землю, — маздеизм тоже будет заботиться об этом, ещё более драконовскими методами.

Поминальные церемонии в годовщину смерти, насаживание тел лошадей на вбитые наискось колья, принесение в жертву слуг и наложницы (но не жены, как тогда же и ещё долго делали на Дальнем Востоке) явно в расчёте на службу покойному и удовлетворение его сексуальных потребностей в царстве мёртвых, закапывание амфор с оливковым маслом и вином, котлов с мясом, ценных предметов отмечены во многих местах и подтверждаются данными археологии. Через полторы тысячи лет францисканец Гильом де Рубрук, один из первых средневековых «исследователей» Центральной Азии, воскликнет: «Я не понимаю, почему они со своими мёртвыми зарывают сокровища» («Путешествие», VIII). Счастливое верование, счастливый обычай, благодаря которым у нас теперь есть столько шедевров!

КУРГАНЫ

Скифские могилы, обычно называемые курганами, старинным словом, означающим, видимо, «холм», по меньшей мере могилы вождей (потому что могилы простонародья скромней, и вместо лошадей, принесённых в жертву, туда помещали несколько костей или детали сбруи), пусть даже некоторые, не слишком понятно почему, едва возвышаются над равниной, — это по преимуществу высокие холмы, которые скифы «старались сделать [...] как можно выше», по словам Геродота (IV, 71), настоящие горы в миниатюре, которые претендовали на звание гор в этой стране равнин и получили его. Они высятся вразнобой в степи, как высокие ориентиры, их высота может доходить до 20 м, а окружность — достигать нескольких сот метров: к примеру, курган Чертомлык на Днепре имеет 19 м в высоту и 330 м в окружности. Их сооружали из века в век, и не только источники классической античности утверждают, что курган напоминает «большой холм», — это выражение принадлежит великому марокканскому путешественнику Ибн Баттуте (XIV в.), а китайцы говорят о могиле Ашина Хэлу, князя тугю VII в., что она имеет «форму кашгарской горы». В более пересеченных местностях покойника всегда хоронили на возвышенности, чтобы он был ближе к небу, находился на космической оси. Это хорошо заметно на Алтае, в Пазырыке, где могилы выкопаны на высоте 1600 м над уровнем моря, благодаря чему в суровом климате всё быстро замёрзло и то, что особенно подвержено разложению, сохранилось лучше: войлок, ковры, кожа и даже татуированные человеческие тела, в том числе тело женщины, здоровье которой было безупречным, не считая следов зубной пиореи. Там не было никакой нужды в высоких холмах: Пазырыкские курганы возвышаются над землёй не более чем на 2,80 м.

Курганы часто бывают изолированными или образуют небольшие группы, иногда же составляют огромные некрополи. Некрополь у станицы Елизаветовская, насчитывающий сотни курганов, из которых исследовано 289 и где (к 2001 г.) обнаружено 389 захоронений, тянется на десяток километров. Курганы особенно многочисленны к востоку от Азовского моря, на Кубани, в западной излучине Днепра и на Крымском полуострове, но их немало и в других, относительно северных областях, например, в воронежском Подонье.

О том, чтобы упомянуть все раскопанные курганы и даже те, которые имеют особое значение, не может быть и речи. Однако, думаю, небесполезно назвать некоторые из самых известных, на которые и я ссылаюсь чаще всего. К первой половине VI в. до н. э. или, возможно, по новейшим представлениям, к VII в. до н. э. относятся клад из Мельгуновского кургана (называемого также Литым), курганы у Темир-горы в Крыму и близ Келермеса и Костромской, те и другие на Кубани. Ко второй половине VI в. до н. э. — курган близ станицы Махошевская на Северном Кавказе, Ульские курганы на той же Кубани. К V в. до н. э. — несомненно, часть комплекса Елизаветовской в Ростовской области, курган Острая Томаковская Могила в Днепропетровской области, курган близ села Кара-Меркит и Золотой курган в Крыму, группа под названием «Семь братьев» на Кубани, в которой три из семи курганов достигают высоты соответственно 13, 15 и 18 м. IV век до н. э. представлен богаче и ярче всех благодаря прекрасным находкам в таких курганах, как Чертомлык на Днепре, восемь примечательных курганов Елизаветовской, называемые «Пять братьев» (ок. 450 до н. э.), Куль-Оба под Керчью в Крыму, как один из наиболее богатых шедеврами курган Солоха высотой 18 м на Днепре, Большая Близница на Кубани, Частые Курганы в воронежском Подонье.

Не все погребения устроены по одному типу, но наиболее часто встречающаяся модель — курган, в центре которого находится погребальная камера с перекрытием, сложенная из брёвен и брусьев длиной до шести метров и в количестве до двухсот-трёхсот штук в одиннадцать-шестнадцать венцов. Царя хоронили вместе с наложницей, слугами и конями. Около трёхсот погребений обнаружено в группе Ульских курганов, двадцать четыре в Первом Келермесском кургане и шестнадцать во Втором, двести — в первом кургане в районе Елизаветинской. На Алтае их меньше: в семи Пазырыкских курганах насчитывается всего от семи до шестнадцати захоронений.

ИСКУССТВО СТЕПЕЙ

Хотя эти курганы часто грабили, из них мы получили тысячи изделий, которые ослепляют, конечно, обилием золота — из-за чего часто говорят о «золоте скифов», как будто ничего, кроме золота, у них не было, — но ещё сильней поражают высоким качеством произведений и их разнообразием.

Искусство степей — хотя во временном и пространственном отношениях область применения этого понятия выходит далеко за пределы собственно скифского мира, но именно в этом мире искусство степей достигло высшего совершенства, — похоже, зародилось в Ассиро-Вавилонии, сформировалось на Северном Кавказе в очень отдалённые времена, распространилось на восток, столкнувшись ранее семисотого года до нашей эры с предшествовавшим ему геометрическим искусством, где изображение животного, угадывавшееся среди абстрактных форм, раньше было убогим и грубым и где потом искусство степей породило настоящие шедевры, а в VIII в. до н. э. вместе со скифами вернулось на Запад. Здесь оно как будто снова преобразилось, восстановив контакт со своими древними месопотамскими истоками, к эстетике которых скифы словно бы вернулись, возвратившись домой.

В некоторых изделиях, найденных в курганах, явно чувствуется греческая рука — то ли потому, что их авторы-скифы были обучены в греческих мастерских, то ли, скорей, потому, что сами предметы были куплены у греков, сумевших приспособиться к требованиям и вкусам своих степных заказчиков. Другие, не менее красивые и более оригинальные, — местного производства. По ним видно, что существовала великая художественная цивилизация, полностью заслуживающая названия, которое ей дали: «искусство степей» или «степное искусство звериного стиля». Иногда обе культуры, греческая и скифская, оставались раздельными, иногда тесно смешивались (как в Куль-Оба). В Большой Близнице найдены изображения Деметры, Персефоны, Геракла (один из эпизодов мифа о котором разворачивается у скифов), Афродиты и Эрота, на колчане из Мелитополя (IV в. до н. э.) — эпизоды из жизни Ахилла. На амфоре из Елизаветовской, основной сюжет которой — сцена кулачного боя, можно видеть Афину. В курганах Большие Близницы обнаружена золотая пластинка с изображением богини Коры, а близ Анновки — статуэтка обнажённой Афродиты (V в. до н. э.). На светильнике из Нимфея изображён обнажённый юноша. Рядом с этими произведениями, проникнутыми классицизмом, возможно, более идеалистическими, более антропоморфными, утверждает свою неповторимость скифское искусство как таковое — очень декоративное, бесспорно талантливо сочетающее реализм и стилизацию.

Здесь изобилуют образы животных, в первую очередь оленей, коней, баранов, пантер, львов, потом кабанов, кроликов или зайцев, птиц, чудовищ, иногда неизвестных в других местах, порождённых воображением авторов, иногда принадлежащих к знакомому кругу, как грифоны. Для некоторых сцен характерны исключительные простота и естественность, как для фигур лошади, трущей задней ногой переднюю, жеребёнка, сосущего мать, с пекторали IV в. до н. э. (музей в Киеве), одного из величайших шедевров искусства всех времён, для фигуры оленя, оглядывающегося в прыжке назад, которая служит ручкой бронзового котла из Ульских курганов. Другие сцены, имеющие более интеллектуальный характер, изображают животное как бы сосредоточенным, в момент, предшествующий действию.

Один из мотивов, присутствующих чаще всего, — борьба двух животных, обычно хищника и жертвы, реже нескольких хищников за одну жертву (лев и грифон, сражающие оленя, из кургана Солоха) или двух хищников между собой (два противостоящих друг другу льва-грифона на горите из Солохи, тигр и волк на поясной бляхе VI в. до н. э. неизвестного происхождения, хранящейся в Эрмитаже). Хищная птица в искусстве степей встречается реже, чем в искусстве его преемников, особенно в мусульманском, но не отсутствует. Великолепное изображение хищной птицы, терзающей ягнёнка, найдено в одном из Семибратних курганов. В списке сюжетов можно найти любое дикое животное: грифона, нападающего на оленя, на браслете из Куль-Оба или на позолоченной серебряной амфоре из Чертомлыка, пантеру, бросающуюся на козла, льва, сражающегося с оленем, из Семибратних курганов, кабана на пекторали из Толстой Могилы в Киеве. Хотя в Келермесских и Пятибратних курганах нашли очень красивые изображения боя льва и быка, царь зверей здесь не главный противник последнего, как настолько часто и повсеместно, с удивительной повторяемостью, было, есть и будет две тысячи лет, от каменного барельефа в Персеполе до антиохийской мозаики VI в., турецкой Большой мечети XII в. в Дийарбакыре, каменного парапета лестницы тоже XII в. из Ирана (музей в Берлине) и керамики османской эпохи...

Хотя я всегда настаивал, что этот «бой», которому историки дают такие разные интерпретации, символизирует сексуальное соитие двух «тотемических» предков, — в данном случае, имея дело с иранским миром, который насквозь пропитан дуализмом, я не могу не вспомнить об извечном конфликте добра и зла, конфликте, идея которого неразрывно связана с маздеизмом и позже будет так же связана с манихейством, что, впрочем, не обязательно значит, что я противоречу сам себе. Во всяком случае, религиозный смысл «боя животных» подтверждает находка на берегу Иссык-Куля переносного жертвенника или столика для благовоний, украшенного круглыми скульптурами, которые изображают пантеру, нападающую на яка (V—III вв. до н. э.? Эрмитаж).

Если излюбленным сюжетом бронзолитейщиков и мастеров золотых дел было животное, то и образ человека привлекал их внимание. Человека, как и следовало ожидать, изображали сидящим на коне, охотящимся, ведущим бой. Гребень из Солохи воспроизводит яркую сцену конного сражения, где между собой борются всадник на коне, спешенный всадник и пеший воин. На одной пластинке из позолоченного серебра представлен всадник, который охотится на льва; другой, из Куль-Оба, убивает зайца. В том же кургане найдено изображение двух пеших скифов, стоящих спина к спине и стреляющих из луков, — что, заметим мимоходом, показывает, что кочевники сражались не только верхами. Но, как мы уже говорили, человека, и это бесконечно трогательно, можно видеть и как участника бытовых сцен: за беседой — на сосуде из кургана Гайманова могила второй половины IV в. до н. э., прижавшимся к товарищу, с которым он пьёт из одного кубка (Куль-Оба), прилаживающим тетиву к луку (сосуд из Куль-Оба, Эрмитаж), спутывающим коня (Чертомлык) или на другом шедевре, на киевской пекторали, доящим овцу. Достаточно часто он сидит, не скрестив ноги, как будто на маленьком табурете или, скорей, на большой подушке (Частые Курганы).

Все эти жизненные подробности изображены на деталях сбруи, на оружии, украшениях, ритонах, зеркалах, кратерах, чашах, сосудах, навершиях, наконечниках, аппликациях и поясных бляхах. Последние имеют не только художественный, но и символический интерес, ведь пояс играл особую роль. Мужчина снимал его, чтобы выразить покорность вышестоящему, человеку или богу, а публично застёгивал, демонстрируя независимость или бунтуя. Для женщины пояс был связан с половым актом, который она соглашалась или отказывалась совершить. Геракл получил приказ завладеть поясом Ипполиты, царицы амазонок, чтобы она отдалась ему (Диодор, II, 46, 3; IV, 16, 1). Эти очень разные изделия могли быть бронзовыми, чаще — золотыми, что предполагает использование деревянной матрицы. Для нас искусство скифов — это художественный металл, потому что до нас дошли только металлические изделия. Но мы вправе допустить, что было также изобразительное искусство, художественные ткани и искусство обработки дерева, судя по более восточным захоронениям, таким, как Пазырык, Ноин-Ула в Северной Монголии и другие, менее известные или найденные совсем недавно, как Берельские курганы в Казахстане, захоронения IV в. до н. э., раскопанные в 1997 г. Там меньше золотых изделий, а вместо греческого влияния, едва заметного, отмечено китайское (зеркала), но захоронения похожи на причерноморские, почти идентичны. Они имеют такую же форму — глубокой пещеры, склеп такого же размера, и если холмы пониже, в окружности они такие же (самый большой имеет диаметр 45 м). Хотя местности, где развивалось искусство скифов, географически очень далеки друг от друга, они представляют один и тот же мир, поскольку степное искусство непрестанно циркулировало между Ноин-Ула в Северной Монголии и сердцем Центральной Европы, куда его принесли скорей авары, чем кто-либо другой.

Пять Пазырыкских курганов дали свидетельства существования изобразительного искусства в виде фигуративных татуировок, которые нанесены на хорошо сохранившиеся тела и о присутствии которых у иранских кочевников мы знаем, кроме этого источника, только по бронзовым статуэткам из Луристана, изображающим обнажённых и татуированных мужчин. Подтверждение того, что мастера работали и по дереву, — стрелы, маски в виде голов северных оленей для лошадей или в виде человеческих лиц, созданные в неизвестных целях, накладки, крепившиеся или не крепившиеся на войлочных коврах, с изображением боя животных — фантастической птицы, терзающей лося. Многочисленные фрагменты тканей и особенно ковров показывают, что существовала художественная ткань. В большом местонахождении Ноин-Ула в Северной Монголии, сравнительно недавнем, коль скоро китайские надписи позволяют датировать его I в. н. э., наряду с бронзовыми изделиями найдены куски шерстяной ткани с изображениями грифона, нападающего на лося, фантастической птицы, нападающей на яка, — образами, несомненно позаимствованными из Северного Причерноморья, по словам Поля Пеллио, выявившего здесь «очень явное» эллинистическое влияние. В Пазырыке С. И. Руденко нашёл в 1949 г два больших ковра. На одном из них, войлочном, размерами 6,5x4,5 м изображена сцена инвеституры. Второй, шерстяной, искусно связанный (4 тыс. узлов на кв. дм), имеет размеры 2x1,9 м. Он окаймлён бордюрами, изображающими наездников, которые сидят верхом или ведут коней под уздцы, и процессию лосей; в центре — четырнадцать квадратов, украшенных рисунком андреевского креста. Это древнейшее свидетельство существования техники изготовления узелковых ковров, которые начиная со средневековья будут играть столь важную роль в тюрко-иранском мусульманском мире — этого достаточно, чтобы понять его значимость. Были выдвинуты предположения, что этот ковёр привезён из Ирана. Я это отвергаю, потому что в других захоронениях были найдены фрагменты ковров, а также вилка, орудие тканья. Тем не менее стиль исполнения, конечно, ахеменидский. Империя Дария наложила на мир кочевников глубокий отпечаток.