9. ЛИТЕРАТУРНАЯ И ФИЛОСОФСКАЯ КРИТИКА СУЕВЕРИЙ

Авторы, которым посвящена эта глава

Отметив большую долю магии, которая присутствовала в ведущих работах по естествознанию в начале существования Римской империи и в общей литературе этого периода, будет справедливо отметить и существовавшую в ту пору резкую критику суеверий. Начнем с последних лет Республики. Самым лучшим примером этой критики служит трактат Цицерона «О прорицании».

Подобно тому, как Плиний в «Естествознании», в основном, опирался на работы более древних греческих ученых, не все аргументы Цицерона против прорицания были придуманы им самим. Также, как его ранние философские работы, в основном, покоятся на трудах греков, так и нападки на прорицателей, по-видимому, строились на трудах Клитомаха и Панаэтия, философов Новой Академии и Стоической школы, процветавших во втором веке до н. э. в Карфагене, на острове Родос и Риме, соответственно.

Далее мы кратко остановимся на критике Фаворином астрологов и астрологии. Фаворин был риториком из Галлии, который жил в Риме при императоре Адриане. Он был другом Плутарха; его аргументы против астрологов дошли до нас в «Аттических ночах» Аула Гелия и в трудах Секста Эмпирика, философа-скептика, создававшего свои произведения около 200 года. И, наконец, рассмотрим сатирическое изображения различных суеверий своего времени у Лукиана.

Их точка зрения

Следует отметить, что ни один из названных критиков магии, если можно считать их таковыми, не занимался одним только естествознанием. Цицерон, Лукиан и Фаворин были, в первую очередь, писателями и риториками. Все четверо рассматривали магию с более или менее профессиональной точки зрения, в которой господствовал скептицизм по отношению ко всем вопросам философии, а не только к одним суевериям.

Так, атака Секста Эмпирика на астрологию содержится в работе, направленной против процесса познания в целом. В ней он нападет на грамматиков, риториков, геометров, арифметиков, студентов, изучающих музыку, логику, физику, этику, а не только на составителей гороскопов.

Аул Геллий сомневался, стоит ли принимать аргументы Фаворина против астрологов всерьез. Он пишет, что слышал речь Фаворина, основные положения которой приводит в своей работе, но не может определить, действительно ли философ именно так и думает, или спорит просто из желании потренироваться в произнесении речей или продемонстрировать, какой он умный. И для этого у Аула Геллия была весомая причина, поскольку Фаворин очень любил произносить речи о Терсите или четырехдневной малярии.

«О прорицании»: аргумент Квинтия

Трактат «О прорицании» написан в форме воображаемого разговора или, скорее, неформальной беседы, которую вели между собой автор и его брат Квинтий. В первой книге Квинтий, довольно небрежно, изредка повторяясь, изо всех сил восхваляет искусство прорицания, приводя много примеров предсказаний в древние времена. Во второй книге Туллий, снисходительным тоном разбивает в пух и прах аргументы своего брата, который с радостной готовностью соглашается с его доводами.

В целом, главным аргументом Квинтия было обращение к прошлому. Какой народ и какое государство не верит в ту или иную форму прорицания? «Ибо, до откровений философии, которая появилась совсем недавно, общественное мнение не сомневалось в истинности этого искусства; а после возникновения философии, ни один уважающий себя философ не думал иначе. Я упоминал о Пифагоре, Демокрите и Сократе. Я не исключил ни одного древнего философа, кроме Ксенофанта. Я добавил Старую Академию, перипатетиков, стоиков. Один Эпикур придерживался иной точки зрения».

Квинтий завершает свои аргументы, доказывающие истинность прорицания, искренним признанием в том, что он против колдунов или тех, кто предсказывает будущее ради обогащения, а также практику опроса душ умерших — чем, пишет он, любил заниматься друг его брата Аппий.

Критика древних авторов Цицероном

Когда пришел черед говорить Туллию, он грубо высмеял аргументы брата, основанные на традиционных верованиях. «Я думаю, что философу не подобает полагаться на свидетелей, которые правы лишь частично, и часто намерено говорят неправду или обманывают. Он должен показать, почему вещь такова, как она есть, с помощью аргументов и рассуждения, а не с помощью (ссылки) на события, особенно те, в которые я не верю». «Древние, — позже заявляет Цицерон, — очень часто ошибались». То, что искусство прорицания существовало во все времена у всех народов, для него не аргумент. Самая распространенная вещь на земле — это невежество.

Отличие прорицания от естествознания

Оба брата согласны в том, что прорицание — это отдельная дисциплина, отличающаяся от естествознания и даже прикладных наук. Квинтий утверждал, что врачи, лоцманы и крестьяне умеют предсказывать многие события, но это не является прорицанием. «Даже Фересида, этого знаменитого пифагорейца, который предсказал землетрясение, увидев что колодец, в котором всегда было много воды, стал сухим, нельзя назвать пророком. Он, скорее, физик».

Туллий идет еще дальше — он заявляет, что больной ищет врача, а не ясновидящего; что прорицатели не могут научить нас астрономии; что никто не обращается к ним с философскими проблемами или с этическими вопросами; что они не могут просветить нас по естественным вопросам вселенной, и что они не знают логики, диалектики или политической науки». Как точно он подметил независимость естествознания и медицины, а также других искусств и конструктивных форм познания от методов прорицания!

Но, как нам уже показали Плиний, Гален и Птолемей, людям легче высказаться по общим вопросам теории, чем привести доказательства, основанные на практическом опыте. Тем не менее, область прорицания сильно сужается, когда Цицерон говорит своему брату: «Ибо те вещи, которые можно предвидеть заранее, опираясь на искусство, рассуждения, опыт, или догадку, мы считаем делом не пророков, а ученых». Однако, остается открытым вопрос: может ли «наука» предсказывать крупные события?

Ложный метод

Цицерон называет методы и допущения пророков ненаучными и противоречащими разуму. Почему, спрашивает он, Калхас, рассмотрев внутренности воробьев, сделал вывод о том, что Троянская война продлится десять лет, а не десять недель или десять месяцев? Он указывает, что ритуал прорицания в разных местах совершается по-разному; дело доходит до того, что в одном месте одна примета считается дурной, а в другом — наоборот, хорошей. Цицерон отказывается верить в то, что между вещами существуют какие-то сверхъестественные узы симпатии, которые наш повседневный опыт и наши знания о законах природы совсем не подтверждают.

Что общего, спрашивает он, какие причинные связи существуют между печенью, сердцем и легкими жирного быка и вечной, божественной первопричиной, которая управляет вселенной?» «То, что нечто определенное может проявляться в неопределенном — разве это не то, с чем ученые согласятся лишь в самую последнюю очередь?»

Цицерон отказывается признавать сны каналом для природного прорицания и божественного откровения. Сивиллины книги, как и предсказания большей части оракулов — весьма туманны, и являются очевидным продуктом человеческой изобретательности.

Он требует нарушения законов природы

Более того, прорицание подразумевает существование явлений, которые отрицает наука. В такую ерунду, с пренебрежением заявляет Цицерон, как утверждение, будто сердце исчезает из тела жертвы, не верят в наши дни даже старухи. Как может сердце исчезнуть из тела? Оно, несомненно, находится там в течение всей жизни, как же оно может испариться оттуда в считанные мгновения? «Поверьте мне, защищая подходы к крепости, философии, вы теряете ее саму. Ибо в своей попытке доказать, что ясновидение существует, вы переворачиваете всю философию с ног на голову… Ибо должно быть нечто, что-либо появляется ниоткуда, либо неожиданно исчезает не известно куда.

Какой ученый согласится с этим? Так говорят ясновидящие? Неужели вы думаете, что их словам может быть больше веры, чем словам ученых?» Цицерон приводит и другие аргументы против прорицания. Какой смысл узнавать о том, что произойдет в будущем, если этого никак нельзя будет избежать? И станем ли мы счастливее, если узнаем что ждет нас впереди? Наверное, лучше об этом не знать. Но самый главный аргумент Цицерона заключается в том, что прорицание — не научно.

Цицерон и астрология

Критика Цицерона была направлена, в основном, на предсказание будущего по печени убитых животных и аналогичные методы, но он посвящает несколько глав и доктринам халдеев. Они утверждают, что созвездия, образующие Зодиак, обладают определенной силой; что между человеком и положением звезд и планет в момент его рождения существует симпатическая связь, которая определяет его характер и все события его жизни.

Стоик Диоген ограничивал влияние звезд лишь склонностями и призванием человека, но Цицерон полагал, что даже в этом он зашел слишком далеко. Он полагал, что идеи халдеев неверны из-за гигантского расстояния между различными планетами. Он также не разделял их убеждения о том, что все люди, родившиеся в один и тот же момент, схожи по характеру, невзирая на горизонт и различное состояние неба в различных местах. Птолемей в это не верил, да и многие астрологи тоже.

Цицерон задает вопрос: неужели все воины, погибшие в битве при Каннах, родились под одной звездой, и как получилось, что на свете был всего один Гомер, хотя одновременно с ним родилось несколько человек? Одним из самых убедительных его аргументов служило различие в судьбах близнецов.

Он критикует также обычай, с которым мы встретимся и в Средние века, — обращаться к астрологам за предсказанием судьбы городов. Цицерон говорит также, что, если бы все животные были подвержены влиянию звезд, то и неодушевленные предметы тоже, а ведь нет ничего более абсурдного, чем это!

Это говорит о том, что Цицерон вряд ли разделял фундаментальную гипотезу Средневековой науки, которая гласила, что все низшие существа тоже находятся под влиянием небесных тел, их движения и света. В любом случае, все его аргументы направлены против гороскопов.

Что касается влияния планет на человека, то он допускал, что оно существует, по крайней мере, в других трактатах, ибо в «Мечте Сципиона» он говорит, что Юпитер — это звезда, благоприятная для человеческой расы, зато Марс — самый неблагоприятный. Более того, он считал числа «семь» и «восемь» совершенными и говорил о числе 56, получаемом при их умножении, как о фатальном в жизни Сципиона. Кстати, в качестве примера того, что Цицерон не всегда был настроен скептически, скажем, что именно у Цицерона Плиний прочитал о человеке, который обладал способностью видеть на сто тридцать пять миль.

Жестокий исторический критицизм Цицерона

Столь очевидная непоследовательность является, вероятно, признаком определенного эклектизма, к которому был склонен этот философ. Мы испытываем нечто вроде шока, хотя, вероятно, удивляться тут особо нечему, когда читаем в его «Республике» заявление о том, что возвышение Ромула и его апофеоз является историческим фактом. Это все равно, что профессор естествознания в религиозном колледже будет утверждать, что воскрешение Христа произошло на самом деле.

Хотя в трактате «О прорицании» Цицерон с пренебрежением отбрасывает в сторону показания целой толпы свидетелей и большинства философов в пользу прорицания, он теперь говорит, что идея о том, что Ромул стал богом «не стало бы всеобщим, если бы не было проявлением его необыкновенной власти». «Это тем более замечательно, потому что другие люди, которые, как утверждают многие, превратились в богов, жили в менее просвещенные времена, когда разум человеческий был склонен к выдумкам, а неопытных людей можно было легко ввести в заблуждение» в то время, как Ромул жил всего 6 веков назад, когда литература и наука уже развились до такой степени, что могли устранить все ошибки, и когда в «Греции было уже множество поэтов и музыкантов, и в легенды уже мало кто верил, если они, конечно, не относились к глубокой древности».

Тем не менее, через несколько глав Цицерон отмечает, что Нума не мог быть учеником Пифагора, поскольку последний приехал в Италию через 140 лет после его смерти, а в третьей главе Лаэмий отмечает, что «что царь был действительно прославлен, но история Римской империи темна, ибо, хотя нам известна мать этого царя, мы не знаем, кем был его отец» На это Сципион ответил ему: «Это так; но в те времена было достаточно записывать лишь имена царей» Мы можем только воскликнуть: «Непостоянство, ты прекрасно!»

Флаворин против астрологов

Флаворин считал, что гороскопы придумали не древние халдеи, а мнимые чудотворцы, мошенники и обманщики более поздних эпох. Он считал, что, на основе влияния Луны на приливы нельзя делать вывод, что все случаи в нашей повседневной жизни определяются положением звезд. Он говорил также, что халдеи записывали результаты своих астрологических наблюдений, которые соответствовали той географической широте, в которой они жили; что для создания какой-либо астрономической системы, необходимо проводить эти наблюдения в течение длительного времени, поскольку звезда возвращается в свое прежнее положение через многие годы.

Подобно Цицерону, Флаворин, вероятно, плохо понимал методы астрологии, жалуясь, что гороскопы не учитывают того, что разные созвездия оказывают разное влияние на разные области Земли. Он высказывал предположение, что во Вселенной существуют другие звезды, равные по своей силе планетам, которых человек не видит из-за того, что они слишком ярко сияют или находятся очень далеко. Он также говорил, что положение звезд в момент зачатия и в момент рождения близнецов можно объяснить тем фактом, что они рождаются не в одно и то же время, время рождения и положение звезд при этом должно определяться с такой точностью, которая практически недостижима.

Он также считал, что человеческие существа не способны предсказывать будущее. Не только события, которые происходят в результате воздействия извне, но и то, что он делает по своей воле, не могут происходить под влиянием звезд. Эти два аргумента — о божественной воле и свободном человеческом выборе станут самыми любимыми идеями христианства.

Флаворин указывал, что астрологи способны предвидеть великие события, вроде сражений, но не могут предсказать совсем незначительные, и говорил, что они могут поздравить себя с тем, что он не спрашивает их, какое влияние оказывают звезды на крошечных животных. Этот вопрос и другой — почему изо всех великих творений природы астрологов интересует лишь судьба людей, свидетельствует о том, что, подобно Цицерону, Флаворин не понимал, что астрология была и должна была стать теорией, применимой ко всей природе, а не только к человеку.

Секст Эмпирик

К аргументам против гороскопов, гласящих, что люди, умершие одновременно, родились в одно и то же время, и что люди, родившиеся одновременно, имеют разные характеры или судьбу, Секст Эмпирик добавляет каверзный вопрос: «Суждена ли человеку и ослу, которые родились в одну и ту же минуту, одинаковая судьба?» Птолемей, конечно же, ответил бы так: да, в обоих случаях влияние звезд одинаково, но воспринимают они его по-разному.

Кроме того, вопрос Секста свидетельствует о том, что он плохо разбирался в астрологии. Он пытался применить идею о свободной воле к астрологической теории, но не сумел сделать это правильно. Главное, что он отметил — это то, что даже если звезды и управляют человеческой судьбой, их влияние нельзя измерить с большой точностью. Он подчеркивает, как трудно точно определить время рождения или зачатия, или тот самый момент, когда звезда переходит в другой знак Зодиака.

Он говорит о ненадежности и неточности водяных часов. Он подчеркивает, что наблюдатели, живущие на разной высоте и в разных местах, могут прийти к различным выводам. На результаты также влияет острота зрения; очень трудно также точно определить момент, когда Солнце скрывается за горизонтом или заходит звезда — из-за отражения или рефракции лучей света.

Таким образом, Секст оставляет нас в сомнениях — стоит ли воспринимать его аргументы как критику астрологии, фундаментальные принципы которой он про себя считает практически неопровержимыми, или просто пытается доказать, что его выводы справедливы, выставив астрологию в виде непрактичного и неразумного занятия. В любом случае, следует отметить, что его довод о том, что влияние звезд точно измерить нельзя, был использован христианскими авторами.

«Луций» или «Осел» — был ли автором этой книги Лукиан?

Главным содержанием «Метаморфоз» Апулея, если убрать многочисленные вспомогательные истории, был религиозный мистицизм. Краткая книга, основанная на автобиографическом материале, написанная на греческом языке и называвшаяся «Луций» или «Осел», считалась произведением Лукиана из Самосаты, который был современником Апулея и прославился как сатирик.

В наши дни она считается поддельной, поскольку стиль изложения отличается от стиля Лукиана, а язык далек от аттического греческого языка. Рассказ лишен живописных подробностей, если сравнить с богатейшей фантазией Апулея, и не содержит чудесных и романтических деталей, которыми изобилует книга карфагенянина. Плотий, Константинопольский патриарх, живший в 9 веке, считал, что Лукиан написал эту книгу, чтобы высмеять глупые суеверия. Так ли было с «Ослом» — мы не знаем, но в других сатирах, в подлинности которых никто не сомневается, Лукиан высмеивает магические ритуалы и псевдонауку своего времени. Там, где его африканский современник использует искренний юмор и богатые плоды своего воображения, доверчиво приветствуя магию и оккультные науки своего времени, сатирик из Сирии подвергает их холодным насмешкам своего острого, скептического ума.

Жизнь Лукиана

Лукиан родился в Самосате, неподалеку от Антиохии около 120 или 125 года нашей эры и, после неудачной попытки стать подмастерьем скульптора, обратился к литературе и философии. Некоторое время он выступал в суде Антиохии, а также писал речи для других. Значительную часть своей жизни он странствовал по Средиземноморскому миру, от Пафлагонии до Галлии в качестве риторика, и, подобно Апулею, жил в Афинах и Риме.

Когда ему исполнилось 40 лет, он перестал преподавать риторику и посвятил себя литературному труду, живя в Афинах. Ближе к концу жизни, «когда он уже одной ногой стоял в лодке Харона», он занимал хорошо оплачиваемую и важную должность в судах Египта. Он умер, вероятно, около 200 года н. э.

Некоторые полагают, что его свела в могилу подагра, поскольку он написал об этой болезни две сатиры. Суидас же заявляет, что Лукиана разорвали собаки, которых на него натравили христиане в наказание за то, что он критиковал их учение. Однако, вполне вероятно, что это — буквальное толкование собственного заявления Лукиана, сделанного в «Перегрине» о том, что его чуть было не разорвали на куски циники (циники — (правильно «киники», от слова «кин» — «собака») — философская школа в Древней Греции и Риме).

Лже-пророк Александр

По просьбе того противника христианства, который попросил Оригена написать «ответ Цельсу», Лукиан составил свой рассказ о самозванце по имени Александр из Абонутики, псевдо-пророке из Пафлагонии. Этот Александр заявил, что он, якобы, обнаружил бога Асклепия в виде маленькой гадюки, которую запечатал в гусиномя яйце! После этого он заменил крошечную гадюку огромным ручным змеем, которого купил в Пелле, Македония, и который был обучен прятать свою голову подмышкой у Александра. Толпе, которой позволялось потрогать хвост и тело змеи, демонстрировалась фальшивая голова с человеческими чертами, сделанная из полотна. Она открывала и закрывала пасть и высовывала наружу язык.

Убедив людей, что гадюка была богом, которая чудесным образом увеличилась в размерах, Александр приступал к продаже пророчеств, сделанных этим, якобы, богом. Желающие узнать свое будущее передавали свои вопросы в запечатанном виде; они возвращались к этим людям с соответствующими ответами и нетронутыми печатями — это должно было показать, что их не вскрывали.

Плутарх рассказывает также о скептически настроенном оппоненте оракула, который, получив ответ на свой запечатанный вопрос, превратился в горячего сторонника Александра. Лукиан, однако, рассказывает, что лже-пророк иногда использовал горячую иглу, чтобы растопить воск на печати, а потом возвращал ей прежний вид, или применял другие способы восстановления печати, потом смело срывал ее и читал вопрос, после чего прикреплял тонкую копию печати, сделанную с помощью слепка.

Лукиан добавляет, что существует много других способов подобного рода, которые ему нет нужды описывать Цельсу, поскольку тот уже собрал большую коллекцию в своем «великолепном трактате против колдунов». Далее Лукиан рассказывает, как Александр сделал своего бога «говорящим», присоединив к его голове трубку из журавлиных трахей. В эту трубку вещал помощник, находящийся в укрытии.

В главе, посвященной отцу церкви Ипполиту, мы расскажем, как он использовал разоблачения магии, сделанные Лукианом, а также приведем аргументы Секста Эмпирика против астрологии. Рассказ о том, как Лукиан общался с Александром, очень интересен, но лежит за пределами нашего исследования.

Высмеивание магических методов лечения

Мы должны отметить другое эссе, «Филопсевдос» или «Апистон», где, в ходе воображаемой беседы, несколько философов высмеивают суеверия и псевдо-науку прошлого. В число этих философов входили стоик, перипатетик и платоник, а также представители древней медицины в лице врача Антигона. Сначала выставляется в смешном свете магическая процедура, применяемая для лечения больных. Клеодем — перипатетик советует для лечения подагры взять в левую руку зуб полевой мыши, убитой определенным способом, обернуть его шкурой недавно освежеванного льва и привязать ее к больной ноге. Он утверждает, что боль сразу же исчезнет.

Диномах — стоик соглашается, что лев обладает очень сильными оккультными свойствами, и если смешать его жир, правую переднюю лапу и волоски из его бороды, под надлежащие заклинания, то это средство будет творить чудеса. Однако, он считал, что для лечения подагры лучше использовать шкуру лани-девственницы, на том основании, что лань быстрее льва и потому оказывает более сильное лечебное воздействие на ноги человека.

Геодемус на это отвечал, что он тоже раньше так думал, но один ливиец убедил его в том, что лев может бегать быстрее лани, иначе ему не удастся ее догнать. Скептически настроенный рассказчик, передавший нам этот разговор, пишет, что безуспешно пытался убедить своих собеседников в том, что внутренние болезни нельзя вылечить внешними средствами или с помощью заклинаний. Эти методы он считал самыми настоящим колдовством (гоэтия).

Заклинание змей

Однако к его возражениям никто не захотел прислушаться. Ион-платоник, выслушав их, вспомнил, как один маг, халдей из Вавилонии, вылечил своего отца, которого гадюка укусила в большой палец ноги. Его всего раздуло, и он был уже на грани смерти. Маг велел привязать к этому пальцу обломок камня со статуи девы, произнося при этом заклинания. Потом он отправился в поле, где гадюка укусила садовника; здесь он произнес семь священных имен, указанных в древней книге, и три раза окурил это место факелом и серой. После этого изо всех нор выползли все змеи, за исключением одной, очень старой и дряхлой змеи. Тогда маг послал за ней молодую змею. Собрав, таким образом, всех гадов до последнего, он подул на них, и они растворились в воздухе.

Гиперборейский волшебник

Эта история напомнила стоику другого волшебника, варвара и гиперборейца, который мог ходить по огню, по воде и даже летать. Он умел также «насылать любовь», вызывать духов, воскрешать мертвых, снимать с неба Луну и показывать людям саму Гекату в полный рост.

Пример того, как он использовал свою власть, приводится в рассказе о том, как он заставил за огромные деньги одну девушку влюбиться в обратившегося к нему молодого человека. Раскопав могилу, он вызвал тень отца этого юноши, а затем — вызвал Гекату, Цербера и Луну. Последние явились в виде женщины, быка и щенка. После этого колдун изготовил глиняное изображение богини любви и послал ее за девушкой. Она явилась и пробыла с ними, пока не закричал петух. В эту минуту все привидение, и она тоже, исчезли.

Напрасно пытались скептики убедить его, что девушка могла охотно прийти к юноше безо всякой магии. Платоник сравнил эту историю с историей одного сирийца из Палестины, который умел вызывать демонов.

Истории о привидениях

После этого разговор перешел на истории о приведениях и рассказы о статуях, которые, после того, как хозяева дома удалялись спать, сходили со своих пьедесталов. Один из собеседников заявил, что больше не боится приведений, поскольку один араб подарил ему магическое кольцо, сделанное из гвоздей, которыми скрепляли кресты, и научил его заклинанию, которое прогоняет призраков. В этом месте пифагореец, пользовавшийся большим уважением в обществе, вмешался в разговор и рассказал свою историю о том, как он прогнал в Коринфе привидение, прочитав египетское заклинание.

Колдун Панкрат

Хозяин дома, Эвкрат, рассказал о Панкрате, которого он встретил в Египте и который «провел 23 года под землей, изучая, под руководством Изиды, магию». Этому Панкрату крокодилы позволяли кататься на своих спинах. Он какое-то время путешествовал без слуги, ибо Панкрат мог облачить дверной засов, веник или пестик в одежду, превратить его в человека, который их обслуживал.

Далее следует знакомая история о том, как Эвкрат подслушал заклинание из трех слов, которое произносил Панкрат, и попытался применить его, когда колдун куда-то ушел. Пестик превратился в человека и выполнил его приказ принести воды, но после этого Эвкрат обнаружил, что не может его остановить, а когда он схватил топор и разрубил его надвое, оказалось, что у него теперь стало два водоноса вместо одного.

Легковерие и скептицизм

Когда скептик не смог больше слушать разговоров о волшебниках и с негодованием замолчал, участники беседы заговорили об оракулах. Рассказывая своему другу о том, что он слышал, скептик затронул тему о детской легковерности тех, «кто восхищается учителями, которые должны научить наших детей мудрости». В то же самое время, эти истории, по-видимому, произвели большое впечатление и на него самого, и он заявил, что хотел бы иметь какое-нибудь смертельное лекарство, которое помогло бы ему забыть всех этих чудовищ, демонов и Гекату, которых он до сих пор видит перед собой. Его друг тоже заявил, что он наполнил его демонами. В заключение они пришли к утешительному выводу, что самым лучшим лекарством от этих глупых выдумок служит истина и здравый смысл.

«Менипп» или «Некромантия»

Несмотря на то, что трактат «Менипп» или «Некромантия» представляет собой пародию на рассказ о том, как Одиссей спустился в подземный мир, чтобы посоветоваться с Тейрисием, он проливает некоторый свет на магию во времена Лукиана. Желая попасть в иной мир, Менипп приехал в Вавилон, чтобы посоветоваться с Митробарзапом, одним из магов и последователей Заратустры. Он общался также с одним из халдеев.

Помимо финальной жертвы, похожей на ту, что принес Одиссей, процедура, которая помогла колдуну и Мениппу проникнуть в иной мир, включала в себя заклинания и мольбы, по большей части, совершенно непонятные Мениппу. После этого колдун три раза плюнул ему в лицо, а потом стал размахивать факелами и нарисовал магический круг. Все это он делал, облачившись в магические одежды.

Что касается Мениппа, то ему пришлось купаться в Евфрате в течение двадцати девяти лунных дней, после чего в полночь он прошел обряд очищения в Тигре и окуривания. Ему пришлось спать на улице и соблюдать специальную диету, а на пути домой ему запрещалось смотреть людям в глаза. Он должен был ходить задом наперед и так далее. В конце концов, после последних заклинаний, перед ним разверзлась земля и открылся путь в подземный мир. Когда же пришло время возвращаться назад, Менипп с большим трудом прополз, словно Данте, пробиравшийся из Ада в Чистилище, через узкий тоннель, открывшийся в раке Трофония.

Астрологическое толкование греческого мифа

Эссе по астрологии, приписываемое Лукиану, считают подложным. Это доказывают такие факты: совершенно непохожий на лукианов стиль, а также история этой работы, отраженная в манускриптах; кроме того, на современный взгляд, она основана на суевериях. В древности человек мог скептически относиться к большинству суеверий, но при этом верить, что астрология — это наука.

Друг Лукиана Цельс, как мы увидим в параграфе, посвященном Оригенову «Ответу Цельсу», будучи скептиком, тем не менее, верил, что будущее можно предсказать по звездам. Мы не знаем, было ли эссе действительно написано Лукианом или нет, но совершенно очевидно, что Лукиан, высмеивающий в других своих эссе разные суеверия, никогда не высмеивал астрологию.

Более того, эта работа по астрологии, с одной стороны, полна скептицизма, ибо ее автор не верит в литературное происхождение некоторых греческих мифов и приводит их астрологическое толкование — например, мифа о Зевсе и Хроносе и мифа о так называемой измене Марса. Все это хорошо согласуется с Лукиановой привычкой повсюду высмеивать антропоморфных олимпийских богов.

Орфей научил греков астрологии, а не чему-нибудь иному, а семь струн его лиры олицетворяли семь планет. Тересий после него научил их различать мужские и женские по характеру и влиянию звезды. Миф об Атрее и Фиесте также показывает, что греки познакомились с астрологическими идеями уже в глубокой древности. Беллерофон взлетел в небо не на коне, а с помощью научной мощи своего разума. Дедал учил Икара астрологии; аналогичным образом следует толковать и миф о Фаэтоне. Эней не был сыном Венеры, Минос — Юпитера, Эскулап — Марса, а Автолик — Меркурия. Это были просто планеты, под влиянием которых они родились. Автор также соединяет египетское поклонение животным со знаками Зодиака.

История и защита астрологии

Автор эссе описывает также историю астрологии, которая, по его мнению, появилась в глубокой древности. Первыми ею занялись эфиопы, они же передали ее, в очень непосредственном виде, египтянам, которые внесли в эту науку большой вклад. Вавилоняне изучали ее ранее других народов, но наш автор полагает, что это было уже после эфиопов и египтян. Греки узнали об астрологии не от них, а как мы уже говорили, от Орфея.

Наш автор заявляет, что греки строили дома или городские стены и женились только после тщательного изучения гороскопов; он даже заявляет, что их единственным способом узнать будущее была астрология, что Пифия в Дельфах была символом небесной чистоты и что змея под треножником олицетворяла созвездие Дракона. Ликург учил македонцев наблюдать за Луной, и только некультурные жители Аркадии не знали астрологии.

Тем не менее, пишет автор эссе, в наши дни некоторые выступают против астрологии, заявляя о том, что звезды не имеют никакого отношения к человеческим делам, или о том, что астрология бесполезна, ибо того, что суждено, избежать нельзя. На последнее выражение автор приводит обычный ответ: кто предупрежден, тот вооружен. Что же касается первого аргумента, то, если конь, несясь по дороге, разбрасывает камни, если дыхание ветра колышет тростник, если крошечный огонек обжигает нам палец, то почему движение сияющих небесных тел не может оказывать влияния на Землю и людей?

Лукиан не всегда был настроен скептически

Стиль этого эссе не похож на обычный стиль Лукиана, а астрологическое толкование мифов было характерно для стоической философии, в то время как философские предпочтения Лукиана, если, конечно, у него были какие-то философские предпочтения, относятся, скорее, к эпикурейцам. Однако, Цельс был также эпикурейцем, но верил в астрологию.

Не следует, тем не менее, думать, что Лукиан в своих эссе всегда проявлял скептицизм по отношению к тому, что мы называем суеверием. В своей автобиографической работе он рассказывает нам, что его карьера была определена сном. В «Диалогах богов» о магии говорится как о чем-то само собой разумеющемся. Зевс жалуется, что для того, чтобы завоевать любовь женщин, ему приходится обращаться к магии, а Афина предупреждает Париса, чтобы он велел Афродите снять с себя пояс, поскольку он пропитан снадобьем или заколдован и может его околдовать.

Лукиан и медицина

В трудах Лукиана часто упоминаются врачи, болезни и лекарства того времени. В целом, они подтверждают картину, которую описывал Гален. Во многих местах демонстрируется, как высоко ценилась профессия врача, а сам Лукиан впервые приехал в Рим, чтобы посетить окулиста.

В то же самое время Лукиан высмеивает шарлатанов и медицинские суеверия того времени, о чем мы уже говорили, и описывает несколько статуй, которые, по мнению многих, обладали лечебными свойствами. В сатирической комедии о подагре, под названием «Трагодопогара», (впрочем, многие сомневаются, что она принадлежит перу Лукиана) персонифицированная болезнь побеждает, а мораль заключается в том, что все лекарства, которые применяют для лечения разных хворей, совершенно бесполезны.

С другой стороны, Лукиан совершенно серьезно утверждал, что, будучи укушенным африканской змеей, один человек умер от жажды. Правда, он признает, что никогда не видел укушенного змеей, и никогда не бывал в Ливии, где живут эти гады, но один друг уверял его, что видел эпитафию на могиле человека, который умер подобным образом. Весьма слабое доказательство для столь скептически настроенного человека, который написал эссе «Как писать исторические книги». Лукиан также повторяет распространенное утверждение о том, что человека, укушенного бешеной собакой, можно вылечить только волоском этой самой собаки или другой частью ее тела.

Неизбежное переплетение скептицизма и суеверий

Эта глава, в начале которой мы пообещали отметить случаи скептического отношения к суевериям, заканчивается описанием еще большего числа суеверий. Самим скептики был присущ целый ряд суеверий, а сатира Лукиана выявила тот факт, что этим страдали даже самые высокообразованные люди. То же самое справедливо и для других сатириков Римской империи, чьи выпады против астрологов и их почитателей только подчеркивает большую популярность этого искусства, и которые, вероятно, хотели высмеять лишь самые крайние его проявления, а сами в душе искренне верили в основные положения астрологии.

Как мы уже указывали, наши авторы создали целый арсенал аргументов, из которого христиане черпали оружие для своих атак на языческую магию и астрологию. Но иногда писатели, жившие позже, путали скептицизм с легковерием, и наши авторы оказывали на них совершенно противоположное задуманному влияние. Так, Эммиан Марцеллин, солдат-историк, описавший гибель Римской империи, которому так доверял Гиббон, так сильно верил в гороскопы, что даже приводил аргументы своего главного оппонента, Цицерона, в защиту своей веры. И свой трактат по этому вопросу он закончила такими словами: «По этому поводу, как и по другим, Туллий произнес замечательную фразу: «Боги демонстрируют нам знаки будущих событий».

Лукиан о том, как надо писать исторические книги

Но, чтобы закончить нашу главу о скептицизме, отрывком, не связанным с мракобесием, вернемся к Лукиану. В его же эссе «Как писать об истории» столь же явно проявляются его идеалы истины и беспристрастия, которые лежат в основе его сатир, направленных против самозванцев и чересчур легковерных. «У историка есть одна задача, — пишет он, — рассказать о событии так, как оно произошло». Историк должен быть «бесстрашным, неподкупным, независимым, верящим в искренность беспристрастным судьей, добрым ко всем, но не чересчур добрым к кому-нибудь одному». «Он должен превратить свой мозг в зеркало — незамутненное, яркое, отражающее чистую правду». «Факты следует собирать не хаотично, а в ходе тщательного, трудоемкого, многократного проверенного исследования». «Предпочитай беспристрастный рассказ».

Подобные заявления и фразы свидетельствуют о научном и критическом духе высшей пробы и являются значительным усовершенствованием по сравнению с историческим критицизмом Цицерона. Но следовал ли Лукиан своим собственным советам — это уже другой вопрос.