3. Москва — Генуя

3. Москва — Генуя

Уже после Второй мировой войны в массовом сознании (и исторической литературе) сложился довольно нелепый стереотип постоянного антагонизма между СССР и Германией, нацизмом и коммунизмом. И в свете таких представлений, например, пакт Молотова-Риббентропа действительно выглядит диким и неожиданным шагом сталинского правительства. На самом же деле все обстояло как раз наоборот. Сотрудничество большевиков с немцами было не отклонением от правила, а постоянной тенденцией. Как было показано выше, оно началось еще в 1914 г., и как будет показано далее, фактически и не прерывалось до 1941 г.

А в начале 20-х сближение обоих государств пошло очень бурно. Ведь и Германия, и Совдепия находились в сходных условиях международной изоляции, так что их взаимная поддержка и сотрудничество были взаимовыгодны, они становились естественными партнерами. Правда, в 1920 г., когда советские полчища через Польшу рвались в Европу, самые дальновидные политики Запада предлагали срочно пересмотреть свои отношения с немцами — уменьшить наложенные репарации, отказаться от дискриминационной политики, ущемляющей их национальные интересы, смягчить позицию к вооруженным силам, то есть сделать из Германии своего союзника, способного противостоять натиску коммунизма. Но едва красные были разбиты и отброшены, как в правительствах западноевропейских держав снова возобладала элементарная мелочность и жадность — они уже не видели особых причин, почему нужно отказывать себе в ограблении немцев подчистую и в удовольствии безнаказанно возить их физиономией по столу. Чем и воспользовалась советская сторона.

У которой, кроме несомненных выгод сотрудничества, имелась и важная подспудная причина для «дружбы». Потому что Германию коммунистическое руководство продолжало рассматривать в качестве потенциального эпицентра следующей социалистической революции и союзника в грядущей войне с "мировым империализмом". Напомним, что согласно классическим марксистско-ленинским теориям нормальный, полноценный социализм должен был возникать на базе развитого капиталистического производства, определенного уровня производительных сил, многочисленного и организованного рабочего класса. А концентрация капитала и промышленности в руках гигантских монополий признавалась необходимыми предпосылками создания "нового общества" дескать, революции достаточно лишь национализировать эти монополии, сменить руководящую верхушку, и 13 — те же самые производственные структуры станут готовой основой социалистической организации. То есть, в какой-нибудь отсталой Индии или Румынии социализм еще предстояло строить и строить из неразберихи "феодальных пережитков", они могли служить разве что человеческим резервом, могли своими восстаниями привести к косвенному ослаблению британских и французских «империалистов», а в материальном, идеологическом и т. п. плане СССР пришлось бы тащить их "на буксире", как Монголию или республики Средней Азии. Другое дело — Германия, где все теоретические предпосылки были налицо.

Хотя если разобраться, при любом развитии событий эти планы попахивали полнейшей авантюрой. Потому что теория быстрого перехода к социализму путем захвата власти и использования на новых принципах готовых государственных и производственных структур уже показала несостоятельность в самой России, до революции ничуть не отстававшей в развитии от Германии и успешно конкурировавшей с ней на мировом рынке. Но даже в тех регионах, которых не коснулась гражданская война, все богатое хозяйство страны было мгновенно развалено методами коммунистического руководства. Только конечно же, Ильич ошибаться не мог, и несмотря на разрушение и хаос в России, большевики продолжали упорно считать, что в Германии его теории почему-то должны реализоваться, и она перейдет под их власть эдаким спелым яблоком с нетронутой мощной промышленностью и научно-технической базой. (Впрочем, несмотря на очевидные факты, довоенный культурный и экономический паритет двух стран большевиками никогда не признавался — их догматическое мышление, взращенное на корнях «западничества», всегда полагало Россию сугубо «отсталой» страной).

Пожалуй, тут надо учесть, что и сам Ленин питал необъяснимо-теплые чувства к немцам. Многими исследователями уже отмечалось, что он традиционно благоговел перед немецкой дисциплиной, немецкой организованностью, немецкой аккуратностью, немецкой ученостью. Например, А. Г. Латышев приводит богатую подборку документов, где вождь прямо противопоставляет достоинства этой нации "русским дуракам", "русским дикарям", "русским говнякам", а то и "паршивой российской коммунистической обломовщине", которую призывает учиться у немцев и "брать в учителя немцев" ("Рассекреченный Ленин", М., 1996). И, несомненно, данный пунктик давал Ленину исчерпывающее объяснение, почему в России его мудрые указания вызывают разрушительное действие, а в Германии такового быть не должно.

В свою очередь, и немцы в условиях национального оскорбления, кризиса экономики и беззастенчивого диктата победителей потянулись к единственному реальному союзнику — Советам, видя в этом шансы на возрождение своей державы. И не только экономического, но и военного возрождения. Что требовалось и коммунистам — в гипотетической грядущей войне с западными демократическими державами, считавшимися тогда главным врагом, им требовался союзник действительно сильный. Интерес оказался взаимным. В советском руководстве активными сторонниками прямого союза с Рейхсвером были Ленин, Троцкий, Фрунзе, Дзержинский, Сталин, Радек, Чичерин, Красин, Крестинский, Куйбышев, Склянский, Ворошилов, Тухачевский, Егоров, Уборевич, Корк, Уншлихт, Якир, Берзин, Фишман и др. В немецком — фон Сект, Вирт, Брокдорф-Ранцау, Ратенау, фон Хассе, фон Гаммерштейн-Экворд, Тренер, фон Бломберг. И сотрудничество развернулось полным ходом.

Уже в 1921 г. с Германией было заключено торговое соглашение. И в том же году в министерстве Рейхсвера для взаимодействия с Красной Армией была создана специальная группа во главе с майором Фишером. С самого начала стороны оценили и такую особенность сотрудничества, как возможность для Германии обойти некоторые пункты Версальского договора, ограничивающие ее возможности в военной области, в обмен на ответные услуги по совершенствованию материально-технической базы советских войск. Для решения подобных вопросов под фиктивным коммерческим флагом и обтекаемым названием создана была совместная фирма ГЕФУ ("Гезельшафт фюр Фердерунг Геверблихер Унтернемунген" — "общество по развитию промышленных предприятий"). 11. 8. 1922 г. было подписано временное соглашение о сотрудничестве Рейхсвера и Красной Армии. Немцы получали право создавать на советской территории объекты для проведения испытаний техники, накопления тактического опыта и обучения личного состава тех родов войск, которые были им запрещены по условиям Версаля — танковых, авиационных, химических. Советская сторона получала за это материальное вознаграждение и право участия в испытаниях и разработках. Немцам запрещалось также иметь высшие военно-учебные заведения, и в отношении подготовки армейских кадров коммунисты им также помогли, широко распахнув для офицеров Рейхсвера двери своих училищ и академий. Для взаимодействия с РККА в российской столице было открыто неофициальное представительство министерства Рейхсвера, так называемый "Московский центр" во главе с полковником фон Нидермайером.

Вообще надо отметить, что на данном этапе дружба установилась самая закадычная. Рассматривались даже проекты о переселении в СССР полумиллиона немцев с выделением им земли (в местах, где жители вымерли от голода 1921-22 гг.), что позволяло бы Германии облегчить проблему безработицы, а Советам — восстановления сельского хозяйства. В обмен на германские патенты советское руководство предлагало немцам наладить на территории СССР выпуск любого вооружения и военной техники в обход международных санкций. Велись переговоры о совместном производстве самолетов с заводами «Альбатрос» и подводных лодок — с промышленниками Бломом и Фоссом, о строительстве завода боеприпасов с Крупном. Ему же предлагались в концессию крупнейшие оборонные заводы Петрограда — Путиловский и Охтинский. 15. 3. 1922 г. был подписан договор с фирмой «Юнкере» на поставку самолетов и строительство военных предприятий в СССР — эти предприятия должны были служить и для производства вооружения для Рейхсвера, поэтому в проекте участвовало и германское правительство, выделившее «Юнкерсу» 600 млн. марок, в результате чего началось оборудование авиазаводов в Филях и Харькове. На подобных условиях было достигнуто и соглашение о строительстве совместного предприятия по производству боевых отравляющих веществ, и в г. Иващенково планировалось создание завода «Берсоль» с производительностью до 6 т. иприта в день.

Но кстати, и международная обстановка в целом складывалась в начале 20-х для большевиков более чем благоприятно. В Крыму и Холмогорах десятки тысяч людей гнали на расстрелы, шло беспрецедентное по жестокости подавление крестьянских восстаний, миллионы жертв вымирали от голода, а в это же время, в 1921 г., правительства западных держав напропалую пытались нормализовать отношения с Кремлем. И кроме Германии, торговые соглашения с Советами успели заключить Англия, Италия, прибалтийские республики. Если в 1913 г. в Голландии даже существовал общественный Комитет помощи политзаключенным в России, который ставил перед собой задачи "информировать Европу о преступлениях в царских тюрьмах" и бороться "против тюрем и казней русского самодержавия", то теперь правительственные и общественные круги Запада на информацию о зверствах большевиков и призывы о помощи сухо отвечали, что их реакция "будет истолкована как вмешательство во внутренние русские дела" или даже, что "официальный протест может быть истолкован как сочувствие контрреволюционным элементам". И даже Международный конгресс Лиг защиты Прав Человека по докладу П. Н. Милюкова принял очень обтекаемую и смехотворную резолюцию — дескать, стало известно, что в России "около тысячи" граждан приговорены к смертной казни или "нескольким годам заключения". И потому съезд "считает своим долгом настаивать перед советскими властями на отмене смертных приговоров и на широкой амнистии". А, кроме того, "съезд требует, чтобы русское правительство ускорило момент восстановления свободы слова и печати, ибо эти свободы являются необходимыми условиями развития республики". Ну а зарубежная социал-демократия вообще отметала все обвинения в адрес большевиков как "буржуазную клевету" и происходящее в России объявляла "великим социальным экспериментом".

Ну кого на самом деле интересовали жизни каких-то там русских? "Права человека" и прочие подобные вопросы во все времена были лишь орудием политики. А в начале 20-х политические и экономические соображения диктовали Западу как раз обратное. Россию сочли достаточно «ослабленной» в результате гражданской войны, и стало быть, не представляющей больше опасности в качестве мирового конкурента. Так что настраивать против нее общественное мнение, вроде, больше не требовалось. Зато Европу лихорадили экономические кризисы, переходящие и в политические — то в одной, то в другой стране правительственные кабинеты вынуждены были подавать в отставку или висели на волоске. А налаживание связей с Совдепией давало надежду на улучшение ситуации — и соответственно, на спасение своих портфелей. Мало того, в создавшихся условиях возникала надежда поставить Россию под свой контроль и распространить на нее свое влияние. Поэтому более выгодным было старательно не замечать всяких там "гуманитарных катастроф" и ужасов режима.

Соответственно, и средства массовой информации тоже сменили тон. Если в 1918-19 гг. большевики изображались эдакими карикатурными убийцами-комиссарами (каковыми они и были на самом деле — разве что не карикатурными), то теперь те же газеты стали ошарашивать читателей сенсационными открытиями, что некоторые из этих убийц-комиссаров, оказывается, имеют высшее образование, знают иностранные языки, умеют остроумно пошутить — то есть, в принципе, люди-то «культурные»… Что вполне естественно, так как при "свободе слова" в мелочах и частностях, западные средства массовой информации во все времена были орудиями политики и деловых кругов, и в главных вопросах никогда не противоречили господствующим установкам. А со своей стороны, и советская власть внешне подыгрывала подобным тенденциям, подкрашивая и ретушируя свой имидж. Объявляла и тиражировала на весь мир постановления об амнистии белогвардейцам, указанные в предыдущей главе. «Страшную» ВЧК преобразовала в «безобидное» ГПУ, демонстративно лишенное права внесудебных расправ — тут же и возвращенного казуистическими оговорками.

Конечно, подобные "смягчения режима" были шиты белыми нитками и вряд ли смогли бы кого-нибудь обмануть. Кроме тех, кто хотел быть обманутыми. Но общими усилиями обеих сторон получалось, что в деловых контактах с большевиками и впрямь нет ничего страшного и предосудительного. И стоило Москве в ноябре 1921 г. поманить Запад одной лишь возможностью признания долгов царского правительства, выгодами освоения своего огромного рынка сырья и сбыта в обмен на признание, как все претензии, международные и общечеловеческие нормы, были забыты и отброшены окончательно. В январе 1922 г., состоялась Каннская конференция Верховного Совета Антанты, принявшая решения "о взаимном признании различных систем собственности и различных политических форм, существующих в настоящее время в разных странах". И о созыве Генуэзской общеевропейской конференции по экономическим и финансовым вопросам — с участием Советской России. Вот вам и демократическая "принципиальность".

И западных политиков коммунисты обставили, как детей. Конференцию, задуманную как чисто экономическую, они быстро превратили в свою политическую трибуну. Большевистские дипломаты били западных политиков на их поле и их же традиционным оружием — юридическим крючкотворством, требуя пунктуального выполнения международных законов и правил. В то время как сами коммунисты никакими международными требованиями себя не связывали и связывать не желали. А Запад, который при вступлении в контакт с ними заведомо отказался от претензий по поводу прав человека, "политических форм" и "систем собственности", потерял опору для каких бы то ни было ответных требований. Раз Европа де-факто признала советское правительство законным, то иностранная интервенция и поддержка Антантой антибольшевистской борьбы действительно и впрямь выступали актом ничем не спровоцированной агрессии. И вместо признания долгов ошеломленные «партнеры» получили ответный счет.

Конференция нанесла и сокрушительный удар по остаткам белогвардейских формирований. На основе тех же международных законов советская делегация учинила крупный скандал, требуя роспуска, "незаконных вооруженных формирований" — в первую очередь, армии Врангеля, хотя и разбросанной по нескольким странам, но еще сохранявшей боеспособность. И Запад, пытающийся ублажить Москву, тут же выразил готовность принести в жертву совершенно ненужных и мешающих ему белых союзников, поэтому под давлением Англии и Франции в Югославии и Болгарии стали предпринимать шаги по ликвидации белых воинских структур.

И уж совсем позорно обделалась западноевропейская дипломатия, вздумав переиграть складывающиеся советско-германские связи. Немцы прибыли на конференцию в надежде добиться смягчения наложенных на их страну экономических требований. Но не тут-то было — державы Антанты ни на какие уступки не шли, да еще и всемерно демонстрировали унизительное отношение к германской делегации, разбив все иллюзии о нормализации отношений с французами и англичанами. Зато большевиков Запад готов был даже включить в число стран-победительниц, обещая им за признание дореволюционных долгов уделить «законную» долю немецких репараций. Что казалось авторам плана чрезвычайно хитрым ходом. Во-первых, торпедировалось сближение между Москвой и Берлином. А во-вторых, к 1922 г. уже становилось ясно, что получить такую огромную сумму с Германии то ли получится, то ли нет, а если получится — то когда еще. Так что более надежным выглядело сорвать куш с России, а она уж пусть сама у немцев вытрясает, если сможет. Да только советская делегация на этот примитивный крючок не клюнула, а предпочла воспользоваться грубыми ошибками держав Антанты. И открыла карты представителям Германии, уговорив их в ночь на 16 апреля подписать Раппальский договор о восстановлении в полном объеме дипломатических отношений, взаимном отказе от претензий и торгово-экономических связях. Ошеломленные таким сюрпризом страны-победительницы не нашли ничего лучшего, как отреагировать новыми оскорблениями и угрозами в адрес немцев, и тем самым, разумеется, дали дополнительный толчок их сближению с Москвой.

Ну а США, хоть и не участвовали в Генуэзской конференции, со своей стороны тоже приложили руку к усилению советского режима. Например, фактически подарили большевикам Дальний Восток. Когда в 1919 г. по решению Совета Антанты и конгресса США американские войска вынуждены были уйти с российской территории, кабинет президента Вильсона не преминул сделать весьма предусмотрительный шаг. 30. 1. 1920 г. госдепартамент вручил послу Японии в Вашингтоне меморандум, что "Американское правительство не будет иметь никаких возражений, если у Японии возникнет решение продолжать одностороннее размещение своих войск в Сибири, или послать подкрепление в случае необходимости, или продолжать оказывать помощь в операциях Транссибирской или Китайской Восточной железнодорожных магистралей". В данном случае оставался расчет, что рано или поздно подобное соседство может привести к советско-японскому столкновению с последствиями, печальными для большевиков.

Однако вслед за Вильсоном к власти пришел скандальный кабинет Гардинга, и этот стратегический ход был аннулирован. Любая моральная подоплека политики немедленно была сразу вытеснена коммерческой. И хотя формально США еще долго держались принципа «непризнания» СССР, но уже в 1920-21 гг. в Москву помчались неофициальные эмиссары Вашингтона, прощупывая возможности получения выгодных концессий, торговых сделок и даже… предлагая взамен экономических приобретений помощь против Японии. Потому что с точки зрения большого бизнеса Япония являлась главным конкурентом США в Тихоокеанском регионе, и правительство Гардинга круто взялось прижимать ее-1 интересы. Надавили на Токио и в вопросе об уходе с Дальнего Востока — опять же, не из-за симпатий к коммунистам, а из-за того, что не желали усиления японцев. Окончательно эта политика сформулировалась на Вашингтонской конференции в ноябре 1921- феврале 1922 гг., по решениям которой Япония вынуждена была оставить Приморье красным.