Часть пятая МОСКВА-КОКТЕБЕЛЬ-ПЕРЕДЕЛКИНО-МОСКВА (По письмам друзей и родных (1965 – 1987)

Часть пятая

МОСКВА-КОКТЕБЕЛЬ-ПЕРЕДЕЛКИНО-МОСКВА

(По письмам друзей и родных (1965 – 1987)

«Иван Сергеевич! – писал Лев Толстой в апреле 1878 года И.С. Тургеневу после семнадцатилетнего разрыва после ничтожной ссоры. – В последнее время, вспоминая о своих с вами отношениях, я, к удивлению своему и радости, почувствовал, что я к вам никакой вражды не имею. Дай бог, чтобы в вас было то же самое. По правде сказать, зная, как вы добры, я почти уверен, что ваше враждебное чувство ко мне прошло еще прежде моего.

Если так, то, пожалуйста, подадимте друг другу руку, и, пожалуйста, совсем до конца простите мне все, чем я был виноват перед вами...»

Лев Толстой.

Из письма И. Тургеневу

Читая это письмо, Иван Сергеевич, по воспоминаниям Анненкова, плакал и тут же ответил, что «с величайшей охотой готов возобновить нашу прежнюю дружбу и крепко жму протянутую Вами руку». Об этом ни Лев Толстой, ни Иван Тургенев не писали в своих автобиографиях, да и биографы чаще всего избегали упоминания об этой, казалось бы, непримиримой ссоре. Только в этих двух письмах, честных и откровенных, говорится об этом. Читаешь эти письма и десятки других и вспоминаешь глубокие размышления Александра Герцена о сокровенности писем, не предназначенных к публикации, написанных под впечатлением дня, события, только что пережитого, под напором сиюминутных чувств. Письма больше, чем воспоминания, писал Герцен, на них запеклась кровь событий, это само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное. Здесь тоже много писем, в которых запечатлелось наше время, прошедшее, но тоже нетленное.

Здесь я рискую навлечь на себя недовольство строгих читателей публикацией вместе с литературными, официальными, и писем моих родных и друзей. Ценность и этих писем в том, что они написаны не для печати, не для отчета в договорных отношениях, а просто так, в порыве душевной необходимости... Отсюда их непосредственность и простота, но именно в таких письмах и отражается то, что мы обычно называем правдой жизни.

И эти письма воспроизводят какие-то подробности и детали ушедшего быта простой русской семьи, обычные заботы повседневной жизни, которые каждому понятны, есть кое-что интересное и из литературной жизни. А сколько еще не включено в книжку, сколько еще осталось за ее страницами... Сейчас музеи собирают письма из семейных архивов. Это один из таких архивов и таит еще очень много писем. Но об этом как-нибудь потом, если судьба окажется милостива к автору этих строк. Я не мог сохранить свои ответы, я писал только один ответ, не сохраняя копии своих писем, но потом завел машинку и копии оставлял, так, на всякий случай. И этот случай представился...

О. Михайлов из Коктебеля в Москву.

«Дорогой Виктор!

Посылаю тебе кандидатскую диссертацию под названием «Рецензия на роман Г. Кочетовой». Теперь к «кочетововедам» прибавился еще один: я. Виной размерам – погода. Все время – дождь. Ракетки лежат зачехленные, зато я мокр, как мышь, с утра и до вечера: ведь я даже без плаща отправился, хоть бы пальто догадался прихватить. Нам все обещают перемены погоды, да вот – жди ее у Черного моря.

Беспокоюсь, как у тебя с твоей рукописью. Думаю, что по приезде я еще пройдусь по первой гл. Напиши. Завтра приступаю к Стийенскому.

Напиши, как получишь Кочетову. Я, правда, оценю ее на почте так, чтобы они испугались потерять ее, но все же. Мой адрес: Крым, поселок Планерское, дом творчества писателей, мне.

Если моя рецензия будет подписана в соответствующих инстанциях, пусть гонорар лежит – я 10 и получу его.

Все-таки надеюсь, что теннис здесь еще состоится.

Ни женщин, ни тенниса – беда!!

Мой тебе горячий не крымский, а московский (там, небось, тепло) привет.

18.04.65 Олег».

Примечание. В это время Олег Николаевич стал ведущим рецензентом в «Советском писателе». Рукопись Стийенского мы дали ему как внештатному рецензенту. А потом попросили его быть внештатным редактором. А эти заработки давали возможность работать над заветным.

О. Михайлов из Москвы в Коктебель.

«Дорогой Виктор!

Доехали быстро и хорошо – сразу улетели на самолете, попав на более ранний рейс и оставив чету Михайловых скучать в зале. Вчера – воскресение, и я, естественно, ничего узнать не мог. Только что разговаривал с Даладой – он как раз собрался ехать к Ивану Фотиевичу с твоей книгой, где цензура (женщина) произвела несколько купюр (в статье о Булгакове и «Россия – любовь моя»). Они сами перенесут купюры на другой экземпляр, и книга пойдет своим чередом. Так что, хоть неприятно, но все же лучше, чем можно было ожидать.

«Суворов» мой, как я тоже только что выяснил, уже у корректоров, деньги выписаны, но в бухгалтерии их еще нет, успеют ли к 24, не знаю. За «Наследство» будут платить 5 июня. Так что пока еще я не богат. Звонил Сорокину, пока что безрезультатно: должен был быть, однако на месте нет. Пришел и сообщил, что все в порядке: выслал в четверг и передает пламенный привет. Алла и я приветствуем из Москвы появление всего семейства Петелиных в Коктебеле. Сообщи мне свои данные (№ кассы и счета), чтобы я перевел. Обнимаю тебя крепко и желаю, чтобы хорошо работалось, отдыхалось, игралось!

22. 05.72».

О. Михайлов Ивану Петелину в Переделкино.

«Дорогой Ваня!

Спасибо за письмо. Написал тебе с опозданием, потому что прихворнул: есть у нас внутри такой красненький кошелечек с дырочками, который то сжимается, то разжимается, но вместо монеток из него по дырочкам бежит красная-красная жижка – кровь. Вот этот-то кошелечек у меня стал похуже раскрываться и закрываться, отчего и кровь забегала потише и я стал ходить, как старенький старичок – пройдусь и лягу в постельку, чтобы отдышаться.

Сейчас мне стало легче, и я тебе написал. Как ты там играешь и дружишь ли с Алешей? Теперь ты стал старшим братиком в семье и поэтому должен быть ему примером.

Когда папа прилетит с Дальнего Востока (вместе с С. Семановым я, бросив работу в «Литературной России», отправился в счастливую командировку к пограничникам. – В. П.), я обязательно навещу тебя, мы с тобой погуляем по даче и найдем огромный гриб, из которого бабушка сделает что-нибудь очень вкусное, как она умеет. А может, с мамой и папой пойдем на пруд?

В общем – придумаем что-нибудь. А пока я передаю приветы маме, деду и бабушке и вместо подписи рисую себя, какой я сейчас хилый. Целую тебя, Ванюша, а вот я.

Август 1974 г.».

Далее идет талантливый рисунок «старенького старичка» и надпись: «Это я гуляю, как старичок, а сейчас прыгаю понемножку снова».

Из Москвы в Коктебель.

«Дорогой Виктор Васильевич!

Благодарю Вас за поздравление по случаю праздника 30-летие Победы и в свою очередь выражаю Вам те же добрые чувства, правда, уже в связи с прошедшим юбилеем.

Как Вы помните, я уже говорил Вам, что Ваше предложение мы безусловно поддерживаем («мы» – это редакция). Думаем, что книга хорошо подошла бы к 77 году, 60-летию Октября; поэтому мы (то есть вся та же редакция) включили ее в план 77 года. Теперь поджидаем реакции властей предержащих, на позитивность которых рассчитываем вполне. Скорее всего в мае – июне она станет фактом, как и все, что за этим следует.

Разумеется, тем самым в какой-то мере определяется аспект книги: А.Н. Толстой как писатель-патриот; органичность патриотических мотивов в его творчестве (видимо, не через «Хромого барина» и т. п., а через «Петра»); коренная трансформация их в советский патриотизм; действенность патриотических чувств в эпоху схваток с врагами (вплоть, и может быть в особенности, до «Русского характера»). Конечно, все это Вам и без того понятно, и если я говорю о таких простых вещах, то с той только целью, что нам с Вами все же надо как-то оправдать выход книги именно в Воениздате – не в глазах начальства, а перед миллионным читателем, которому до всего есть дело.

Иван Фотиевич стал нашим лауреатом, вчера по всему этому событию был у нас сабантуй.

Редакция предписывает Вам хорошо отдыхать, набираться сил, ибо предвидит, что за толстовскими делами у нас последуют и другие общие дела.

Обнимаю и приветствую Вас. Ваш Г. Филиппов (главный редактор русской литературы Воениздата. – В. П.) 7.05.1975».

Примечание. С Военным издательством у меня сложились прекрасные отношения. После выхода в свет книги «Михаил Шолохов» (1974 г.) я дал заявку на книгу о А.Н. Толстом. «Судьба художника» опубликована в Военном издательстве в 1979 году.

Г. Петелина из Переделкина в Коктебель.

«Здравствуйте, наши милые папуля и Ванюша!

Позавчера отправила вам письмо, но чувствую сама, что очень торопливое письмо получилось – бабуля шла на почту и я спешила ей передать его.

У нас новостей нет. Здесь гостит Оксана и целыми днями пасу всех троих – детей (Алеше – 1,5 года, Оксане – 2, 5. – В. П.) и собаку. Псина еще так глупа, что возни с ней чуть ли не больше, чем с ребятами. Она считает их своими приятелями и все время лезет играть к ним – отбирает игрушки, грызет за ботинки, ноги, руки. Она уже скоро догонит Шаро и поэтому силы у нее хватает с избытком на всех. Характер у нее веселый – целый день носится с ребятами и никогда не унывает. Сколько ее ни гоняешь, она все равно здесь – обойдет вокруг тебя и снова – цап – кого-то за ногу. Альма грызет ребят и игрушки (по очереди), они визжат (ребята), я кричу на Альму, потом на ребят, потому что, пока я одного освобождаю от собаки, другой успевает залезть на шв. стенку, и я должна ловить их – правда, это касается Лешки. Оксана сама слезает. В общем весело и шумно! Когда же наконец удается прогнать Альму и она где-нибудь устроится отдохнуть, эти поросята, минут через десять – пятнадцать идут искать ее (им одним, видите ли, скучно). Находят псину, гладят ее, ласкают, чуть ли не целуют ее, приводят за собой к песочнице, и начинается все сначала.

Я к концу дня выбиваюсь из сил. А дед, который терзал бабулю: «Возьми Оксану сюда, там ей плохо, она вас не обременит, я сам за ней буду следить, пусть и спит у меня», этот самый дед теперь, уже с самого утра пять минут побыв с ними, рычит: «Я не могу все время ходить за ними, они все время визжат, мне надо работать! Галя, займись с ними!» и идет в кабинет звонить. А когда бабуля уехала в Москву на массаж, а я готовила обед и убиралась, деду все же пришлось провести с ними полдня до обеда. После того, как он сдал детей мне, дед, даже не пообедав, улегся отдыхать и проспал часа четыре. А выспавшись, встал зело мрачен и молчалив. Теперь, когда изредка он выходит к ребятам на полчасика, дед мужественно все выносит и уже не ворчит так. Так мы с бабулей и вертимся по очереди. Папуля, вчера я занялась уборкой домика и должна сказать тебе, что такого безобразия я не ожидала даже от тебя – грязь, мусор, испоганенная мебель, все вперемешку – рукописи, книги, письма, драные газеты, опять рукописи, газеты целые, грязные носки, папки, мешки полиэтиленовые, склянки, банки.

Это нечто фантастическое! Просто ужас какой-то!

Чтобы разобрать твою комнату – полки, стол и диван, я потратила часов шесть. Но теперь у тебя хоть можно найти то, что надо.

Нашелся, кстати, и твой пропавший Выходцев – он, бедняга, провалился за полки, да так и застрял между стенкой и полкой, за громадными кирпичами твоих папок с рукописями. И мог лежать там до скончания века. Так что говори «спасибо»!..

У нас все нормально. Очень тепло. Сегодня тридцать градусов. Все цветет – и малина, и рябина, и клубника, и земляника, и костяника, и цветы.

Ребятня довольна – не надо одеваться. Лешка пытается повторять многие слова, но пока не очень получается. Но он не унывает.

В праздники здесь было шумно. Но вот после десятого уже стало тихо. 21-го будет В. М. (Вячеслав Михайлович Молотов. – В. П.) и непременный Шота Ив. И еще ряд товарищей, как с той, так и с другой стороны.

Пишите чаще и побольше.

Папуля, получила четыре твоих письма и очень недовольна ими – написал ты их просто по обязанности, без души – просто скучный отчет, даже без отступлений. А еще писатель! Жду писем побольше и поживее. Или уж лучше звоните – хоть голоса живые. Правда, ты и говорить со мной не очень желаешь – быстренько выбалтываешь пару фраз, потом отдаешь трубку Ванюшке, а дальше ту-ту-ту. С Ванюхой мне, конечно, приятно поговорить, но расспросить о нем я могу лишь тебя, а о себе ты вообще не пишешь и не говоришь. Исправляйся!

Пишите!

Целуем – мама – Галя, Алеша и все переделкинцы.

Сынуля, милый, очень скучаю по тебе. Ты тоже пиши мне письма. Тоже присылай рисунки. Целуем тебя. Мама и Алешка».

<27.5.75> (Датируется по штемпелю на конверте.)

«Ванюша, милый!

Все мы – баба, деда, баба Таня, Алешка и я – поздравляем тебя с днем рождения. Желаем тебе расти крепким, здоровым и умным, набирайся там сил. Они тебе очень пригодятся здесь, когда вернешься. Альма уже выросла здорово – раза в четыре. А к твоему возвращению она вырастет еще – станет, наверное, такой, как Шаро. Так что тебе потребуется много силенок для борьбы с ней и для защиты Алешки. Он и сейчас уже не может с ней справиться.

А еще у нас есть теперь шведская стенка – ее сделал дядя Боря Стадник для вас. Алешка ее уже освоил – забирается до самого верха (а это метра два с половиной) без моей помощи – я только страхую на тот случай, если сорвется. Так что, Ванюха, тренируйся, чтобы не осрамиться перед Алешкой. Тот же дядя Боря починил весь транспорт. И теперь – тачанка, конь и самокат ждут своих седоков.

Приятелей твоих я не вижу. Миша учится, а Петры болеют – у Лачугина аденоиды, а у Евтушенко скарлатина. Так что хорошо, что ты в Крыму. Жаль только, что погода у вас плохая. Но ничего! Скоро у вас станет совсем тепло. Будете загорать и купаться.

Ванюша! У нас к тебе есть большая просьба: пожалуйста, ешь как следует. Чтобы мы не ахали и не охали: «как Ваня похудел!», когда ты приедешь!

Целуем тебя все-все: баба Таня, баба Нина, баба Тоня, деда, тетя Зина с Аленкой, дядя Юра и тетя Алена с Оксаной, а мы с Алешкой целуем тебя отдельно – крепче всех.

Скучаем без вас. Мама и Ал. Викт.».

О. Михайлов из Коктебеля в Москву.

«Витенька!

Здесь – рай; пока что – теплынь, море – 18°, теннис превосходный, хотя без тебя худо: играю только парные.

Жду вестей от племянницы (Кати), которая заходит справляться в ОВИР. Меня же беспокоит одно: за сколько дней надобно брать билет на поезд. Не узнаешь ли ты? Вообще с билетами проблемы быть не должно – уже не сезон и поезда не могут быть загружены до отказа, да и не полагается там, что у нас тут на ж/д наших делается.

Напиши, если выяснишь!

Теперь хочу тебя повеселить. Антропович, живший тут 4 срока, поругался со всем персоналом, а особливо с культурницей, распугивая всех на корте. Дело дошло до того, что Валерия накатала на него бумагу Ф.Ф.К. Прибыл по этой бумаге сам Ким Селихов. На общем собрании служащих и рабочих Дома он заявил, что к Ю. А. нужен особый подход. «Это не только человек очень трудной судьбы, – сказал он, – но, по нашему убеждению, талант, не уступающий Алексею Толстому». Каково? Я-то, дурак, не знал этого. Может быть, напишем с тобой монографию в «ЖЗЛ»? «Ссыльный, его судьба и романы».

Надеюсь, что у вас дома все в норме. Кланяйся Гале, коктебельский привет младому поколению, каковое, надеюсь, весной тут будет. При случае передай поклон И. Ф. и спроси, как там дела с участками? Георгий Семенов был тут и ничего не знает. А это очень важно.

Сегодня день рождения Петра Яковлевича. Он получше, но Кл. Дан. считает, что О. Б. напрасно его везла – риск.

Обнимаю тебя Олег».

<30.09.75> (Датируется по штемпелю на конверте.)

«Молодая гвардия», «ЖЗЛ» в Коктебель.

«Дорогой Виктор Васильевич!

Постыдно мне врываться в Ваш творчески-отдохновенный быт со своей чиновничьей нудьгой, а все же покушаюсь. С будущей недели, наконец, смогу приняться за прерванное чтение Вашего «Толстого». За время, прошедшее с нашей встречи, сдал в редакцию рукопись «Сеченова» (которая, однако, автору вновь возвращена на доработку), а в руки составителя В. Воронцова – в следующий понедельник – верстку «Симфонии разума» (громадный сборник афоризмов).

Параллельно с Толстым буду читать (повторно, после переработки) рукопись «Дм. Ульянов» и статьи очередного «Прометея», к которому никак не прорвусь с января сего года. Глядишь, где-нибудь улучу час-другой и для своего заветного (И.А. Гончаров). К 13 июня, конечно, не всю, но половину рукописи я Вам представлю (а остальную – ко времени, когда первую половину проработаете). Так что, надеюсь, из графика мы не выбьемся, хотя согласитесь и посочувствуйте, как редактор редактору – очень он, этот график, жестоковыен.

Вас беспокоит вопрос о реальном объеме рукописи. Мне кажется, Вам по возвращении стоило бы еще разок поговорить об этом с Вал. Ник. (В.Н. Ганичев – директор издательства. – В. П.). Дело в том, что в середине мая, когда в Гл. редакции обсуждался наш план на 77 г., было оглашено требование ЦК ВЛКСМ о сокращении общего объема наших книг будущего года на 20 п. л. Поэтому «прошлись» еще раз по всем рукописям и всех обскубили – кого на лист, кого на 2. Досталось слегка и Вашему герою. Я это сообщаю не для того, чтобы омрачить Ваши оставшиеся коктебельские недели. Думаю, Вам пока что не стоит на эту тему переживать. «Определить поточнее объем рукописи» мы с Вами сейчас все равно не сможем, а сделаем это в результате работы над ней. Получится больше обусловленного в договоре, – будем совместно бороться за большее.

Жму Вашу руку. Ю. Лошиц

27 мая 76».

Ростов-Дон

«4.Х.76

Дорогой Виктор Васильевич!

1. Вчера получил Ваш подарок – книгу «Родные судьбы». Сердечно тронут Вашим вниманием к старику. Благодарю Вас.

2. Книгу эту я купил в августе в Ростове и прочел с великим интересом. Прочел с доброй завистью, что Вы умеете так хорошо, так вдумчиво и так проникновенно писать.

Работы о Шолохове и героях Булгакова я читал и прежде. Но теперь появились новые дополнения. И все это весьма и весьма отрадно.

Ваш разгром льва – прекрасен! Мне хочется обнять Вас и расцеловать, на что я всегда крайне скуп. Молодчина Вы. Замечательную книгу выпустили. И тираж ее хорош – 50 тысяч! Маловато для страны. Но 50 тысяч – это здорово!

3. А я болею с января. Спазмы сосудов и коронарная недостаточность сердца. По ночам – удушье. Паршивая это штука, Виктор Васильевич. И рановато она пришла ко мне. Лежу. Хожу по парку. Сижу на балконе. Да, рано придавило меня. А дел незавершенных и архиважных – ворох!

И жена тяжело больна. Предполагают «рак горла». Такая грусть и драма в доме, что просто ужас.

4. Прислал мне свою книгу Ф. Бирюков. Начал читать. Книга добротно сделана. Но критикует он Якименко и других очень робко. Избегает прямых названий и имен, часто отсылает к примечаниям в конце книги, а там только название журнала, дата, номер, страница.

Это мне не по душе. Бить так бить!

Но книга нужная. Он поднял из архивов то, чего никто не открывал 50 лет. Это очень здорово и крепко!

Очень прошу Вас, напишите о его книге хорошую рецензию для жур. «Наш современник». Я буду просить С. Викулова, чтобы он нашел ей место вне очереди.

5. Дошел слух, что где-то на Секр. Союза писателей Якименко поносил мою книгу. Вы об этом хорошо знаете подробности.

Черкнули бы мне, где, когда, при ком и что говорил этот подонок?

6. Поправлюсь, попробую написать рецензию на Вашу книгу.

Обнимаю. Конст. Прийма».

Ростов-Дон

«10 февраля 1977.

Дорогой Виктор Васильевич!

1. Прочел в журнале «Рапповская подворотня» статью Гулан Авербиковича о Вашей прекрасной книге «Родные судьбы».

Ну до чего гнусная и подлая это тварь! И нет на нее мора – чумы и рака. Ведь унесла же преждевременно судьба профессора Власова, чудесного человека, а вот мразь – живет, да еще паскудит на бумаге.

Судя по линии В. Озерова, Л. Якименко, А. Беляева и Ю. Суровцева, в Союзе писателей и его журналах возрождается и насаждается культ рапповцев.

Гляжу на это (и на то, как с этим мирятся Марков, Храпченко и др.) – и тошно становится.

Надо было мне идти в садоводы-виноградари, в лесники! Но черт повернул на эту стезю – литературную. Как жаль!!!

2. Могу сообщить Вам, что год 1976 был у меня – паршивый. Тяжело болела жена. Полагали, что раковая опухоль в горле. И это вымотало уйму энергии. Но, слава богу, опухоль была не злокачественной.

Мне Союз писателей СССР давал в 1976 г. свою командировку в Болгарию посмотреть (и быть может, купить) архив б. команд. Вешен, восстанием – Кудинова.

Но и я болел: спазмы сосудов гол. мозга и коронар. недостаточность сердца. Врачи не разрешили поездку, и командировка – пропала.

Начал было новую работу, условное название «Шолохов в объятиях РАПП». Но здоровье не позволяет выехать в Москву для просмотра архива, документов.

3. Думаю, а кого бы привлечь, чтобы, скажем, через «Мол. гвардию», «Наш современник» или «Москву» дать зубодробительный ответ Галан Авербаховичу?

Надеюсь все же к концу месяца вырваться в Москву. Обнимаю.

К. Прийма».

Г. Петелиной из Коктебеля.

Май 1977 – май 1978

«Здравствуйте, мои дорогие и любимые!

Вот и уехал я от вас, помахал вам рукой, а вы даже не оглянулись, долго еще брели неторопливо, посверкивая красной шапочкой Алеши.

В купе все раздражало меня. Три женщины неопределенного возраста несли всяческую ерунду о своей работе:

– Нет, у него ничего нельзя понять. Как-то вызывает меня и что-то говорит, ничего не поняла, переспросила, опять ничего не поняла, а в третий раз уловила что-то про техническую документацию, переспрашивать не стала, целый час рылась в папке технической документации, так ничего не могла угадать, нет того номера, о котором он говорил. Опять вызывает...

– Да, я тоже однажды на собрании пыталась вслушаться, что он говорил, так ничего и не поняла, ведь ему же всегда приходилось делать заключающее слово.

– А Иорганидзе может подписывать приказы, – вмешалась еще одна, молчавшая до сих пор.

– Да и не только он, но даже и Лавров.

«Господи, за что же мне такое наказание», – думал я, независимо усевшись на свое место и устремившись в окно. Долго не смотрел в их сторону, до рези в глазах. А за окном мелькали деревья, зазеленевшая трава, еле-еле проклюнувшая из земли, грачи или галки тучами поднимались над лесом в поисках, видимо, строительного материала для своих гнезд. «Вот я улетел из своего гнезда, такого прекрасного и замечательного», – не отрываясь от окна, думал я. А треп все еще продолжался, ничто не могло смутить эту поднаторевшую в командировках публику.

– А ты, Лариса Семеновна, купальник взяла, говорят, там загорать можно.

– Да ты что, Наташка, у нас и времени-то не останется, с утра до ночи придется на базе околачиваться. Знаешь, сколько там работы нам предстоит, всех обегать, у всех подписать, был же лагерь на сто человек, а теперь на двести да семьдесят человек обслуживающий персонал.

Не выдержал этой болтовни, вышел из купе, встал у окна, а там уже по всему вагону выстроились Борщ с женой, Евгения Федоровна с Алешей и многие-многие другие. И с этой стороны пейзаж был таким же веселым: мелькали березки, небольшие деревеньки, спешили куда-то люди с рюкзаками. Больше часа простоял я в коридоре, а в нашем купе жизнь забила ключом: мои спутницы начали распаковывать свои пожитки и собирались обедать. Потом куда-то смылись: оказалось, в другом вагоне кто-то из их знакомых тоже ехал в Феодосию. Тут уж я вздохнул с облегчением: распаковал свою сумку, хлебнул чуть-чуть из баклажки и съел почти все мясо, очень вкусно было, так что не зря ты старалась, Галя.

Так вот и добрался до Феодосии, спал, конечно, неважнецки, выстоял очередь, побрился, позавтракал, послушал интересную информацию о том, как каждая кормила своих детей, какие они (росли на искусственном молоке), сейчас у них прекрасные дети. Один из них принес котенка, отдал какому-то мальчишке пять рублей. А этот мальчишка сказал, что если он не даст пять рублей, то он утопит котенка. Вот так!

Смотрю на перрон, а моего Олега как и не бывало здесь. Еле выполз, помогли эти «тетки», как скажет потом Олег. Добрался до автобуса, автобус уже набит, деваться некуда, пошел за такси, такси все уже разобраны, ну, думаю, пропал. Приеду вместе со всеми, достанется что-нибудь не очень хорошее, намучаешься, а не отдохнешь и не поработаешь, как полагается. И о чудо – оглянулся: Олег бежит с распростертыми объятиями, а за ним следует такси. Расцеловались. Погрузили мои вещички и рванули в Коктебель. Правда, не одни: с нами ехал Николай Иванович Балашов. Его недавно приняли в Союз писателей, поэтому он несколько важничал, теперь ему не надо никаких отношений от Академии наук, он едет полноправным членом нашей компании. Славный человек, обаятельный...

Погода скверная, бушует море, волны доходят с грохотом до самого берега, второй день идет дождь, так что ежимся от холода, сплю в кальсонах».

«Здравствуйте, мои милые и дорогие!

Только что я разговаривал с вами, а так ничего толком и не рассказал, да и от вас ничего не добился. Ну да не важно, зато голоса ваши послушал, узнал, что все у вас в порядке, бабу Таню не обижаете, тепло вам и весело. Очень хорошо.

У нас тоже погода наладилась, было даже жарковато, душно, но сегодня снова навалился с моря туман, окутал горы плотной массой, так почти весь день мы снова кутались в свитера, и сейчас сижу в свитере и халате и пишу письмо. Только что пришел от генералов, где мы с Петром Яковлевичем с треском проиграли дважды в карты.

Надо сказать, мучительное ощущение испытывал я от этого сидения. Олег просто заставил меня пойти к ним: видишь ли, ему показалось, что они заскучали и надо их было окружить теплом и заботой. Я еле высидел этот час, настолько уже однообразны были шуточки, реплики.

Дня два тому назад решили искупаться, 10 градусов море, оба переживаем какой-то озноб все время, то ли от купания, то ли от еды, то ли переигрываем. Три дня со страшной силой обыгрываю Олега, никогда не видел его таким расстроенным.

– Ну трепещи, – говорил он сегодня, – я выспался, не пьем второй день ничего спиртного, чувствую себя великолепно...

– А я спал плохо, – захныкал я, – до часу читал Розанова, потом долго не мог заснуть, лишь часа в два заснул, а полседьмого проснулся, и ни в одном глазу, весь день работал, страшно устал.

Он довольно заурчал, предвкушая легкую победу. И начал он действительно хорошо, ряд сильных ударов по линии я с трудом отбил да так удачно, что мяч оказывался в противоположном углу корта, он добегал и посылал точно за сетку. Счет 4:4, 5:5. Ну, думаю, если я его не сломаю, то проиграю, силы уже на исходе. Прошли две мощнейшие подачи у меня. Олег еле-еле отбил, но я успеваю послать мяч в дальний от него угол корта. 6:5, 7:5.

Все было бы хорошо, но пришли генералы. И начались всхлипы...

После каждого удачного удара на лавочке, где сидели генералы, раздавались аплодисменты, чаще всего, как ты сама понимаешь, аплодисменты раздавались в адрес Олега, и он быстро набирал очки во второй партии. 5:3. Но моя подача. Собираюсь со всеми силами, первая подача проиграна, вторая проиграна. 0:30. Еще два мяча подаю осторожно, лишь бы подать, не промазать. Олег, я хорошо знаю его психологию выигрывающего игрока, решил мощно форсировать выигрыш, показать О. Б., на что он способен, мячи посылает в аут. И вот тогда-то я уже решил показать, на что я способен, бегаю за каждым мячом, будто и не играли полтора часа, и все стало получаться, пошли резаные свечи, мощные драйвы (мяч, пущенный по диагонали), еле-еле сравнял.

Наблюдая нашу игру, Петр Яковлевич произнес:

– Да, Виктор Васильевич и на корте работает, настоящий рабочий человек, а Олег ленится, не бегает за каждым мячом...

Партию отложили, Олег снова в недоумении: как же он не сумел выиграть такую выигрышную для него партию.

Бросили свои вещи, накинули халаты и побрели на море. Уже возвращаясь, я сказал:

– О господи, даже на корте нет от них покоя, ведь святое место было, куда им вход был запрещен, а ты обласкал их, пригласил, чуть не испортил мне игру, уж не говоря о настроении...

– Нет, Витя, ты не прав, посмотри, какие они несчастные, ты видел, как они возвращались с корта, бедные, одинокие, несчастные, угар литературный прошел, признания нет, друзей нет, и ничего в жизни им не светит, пожалеть их надо, обласкать.

– Жалко-то жалко их, но зачем ей литературой заниматься, жили бы как все люди.

И когда мы подходили к площадке напротив столовой, Олег призывно воздел к небу руки, как только на набережной показались генералы. И от уныния у них не осталось и следа. Она повеселела и тут же предложила зайти к ним поиграть в карты. Они пошли готовиться к игре, а мы пошли ужинать. Я и не собирался идти, хотел побольше написать тебе о нашем житье-бытье, но Виктор Лихоносов запротестовал. Ольга Борисовна на вечер дала ему машинку, и он хотел пописать на ней.

– Ну хоть часок поиграй, дай мне поработать, плохо вижу, когда написано от руки. Мне надо посмотреть, как это выглядит перепечатанным. А через часик я сменю тебя. Точно.

Делать нечего, пошли. Проиграли час, а Лихоносика все нет. Но уж терпения не осталось выслушивать ее причитания, видеть ее судорожные движения, которыми она ловко закрывает карты, особенно когда мухлюет. Я-то не замечал, а Олег мне только что признался, что раза два она покрыла не так, а потом раза два сбросила шестерки, которые она складывает рядом на столе, будто для захода будущего, в колоду «битых» карт. Ну что, придется следить за ней.

А в десять часов, когда начался хоккей, они снова сидели у Олега на этот раз и предлагали, пока не начался матч, поиграть в карты. Так провалился план Олега. А план заключался в том, чтобы с ними поиграть до хоккея с тем, чтобы они остались довольными дома, но не тут-то было. Весь вечер с ее стороны раздавались протяжные, крикливые возгласы:

– Ой-ой, что они делают. Ну-ну, господи, Петя не мешай мне. Ты ничего не понимаешь. Это же игра на весь мир. Это ж наш престиж.

– Коша, – говорил генерал, – не волнуйся, опять ночь не будешь спать.

– Как не волнуйся? Тут такое творится.

Так что, сама понимаешь, сегодня, когда я доканчиваю письмо, мы с Олегом крепко пропесочили ее: так сорвался план пожалеть их.

Все нормально, целую всех вас.

3 мая 1977 года».

«Здравствуйте, мои милые и дорогие!

Вчера послал я вам письмишко, а сегодня почувствовал, что ничего так о себе и не рассказал. Может создасться у вас впечатление, что мы только играем в карты да в теннис. На самом же деле не так: вчера же я написал рецензию в семь страниц, прочитал страниц 300 рукописи, а сегодня снова сижу и работаю. Так что с утра до пяти оба работаем, а потом он заходит и делится своими замыслами. Как писать роман дальше? Что главное в нем? Здорово мучается наш молодой романист. Он дал почитать страниц шестьдесят своей рукописи Лихоносову. Тот прочитал страниц пятьдесят и говорит:

– Ты понимаешь, все хорошо, но с композицией у тебя не все в порядке. Ты хотел по-катаевски сначала, а потом перешел на пушкинскую традицию, когда все цепляется одно за другое.

– Я хотел, чтобы логически вытекало одно из другого.

– Нам же не важно, что ты думал, когда писал, ты же не будешь каждому читателю объяснять, как ты хотел логически развить события и образы, он ведь только читатель. Разорвано получается, ты покажи это.

И вот уже второй день Олег после этого разговора с благодарностью говорит о Лихоносове.

– Как он мне помог. Я и сам все думал об этом, но не знал, что с этими эпизодами делать, а сейчас так все стало ясно. Все мои герои жили как-то обособленно, а сейчас я ввожу письмо Аллы, которое она мне написала в Грузию. Я только что вступил в Союз писателей, поехал в первую командировку, задержался там, там же и получил ее письмо. Трогательное письмо, но тогда я ничего не понимал. Теперь мне яснее стало, что надо добавить и про семью моего героя. Сколько моя мама доставляла Алле хлопот, как она ревновала своего «задрипона» (так Олег величал своего отчима. – В. П.) ко всем женщинам, в том числе и к Алле. Представь себе, она часами ходила по маршруту задрипона и вымеряла, сколько ему понадобится времени от магазина до дома, сколько от рынка до дома. И если на несколько минут опаздывает, то устраивала ему такие концерты, что мороз по коже продирает даже сейчас. А однажды, смешно сказать, поливала кипятком лифт, заподозрив, что он возвращается с какой-то женщиной. Каково же было ей, когда она увидела ошпаренного задрипона с каким-то полковником, отставником, конечно.

Вот так, Галина Ивановна, и живем. У меня пока дела крутятся только вокруг рецензий: ведь их было шесть, сейчас поменьше, думаю раскидать их за три дня, может, за пять, а потом начать «воениздатовской» книжкой заниматься. Попробовал я заниматься этим с самого начала, ничего не получилось, ни одной мысли не приходило, так выхолостила меня зима. (Борьба за квартиру.)

Намеревался я тебе писать каждый день, передавать все наши разговоры, бывают очень интересные, но тогда, я почувствовал, я ничего больше не напишу.

Галя! Олегу очень понравился мой массажер. Он будет в Москве числа десятого. При случае не могла ли бы ты купить ему и Лихоносову, они не хотят отставать от меня, уж очень я нахваливаю его воздействие, Олег считает, что поэтому-то я у него и выигрываю.

Все время вспоминаю прошлый год. Как я был тогда счастлив от возможности нашей поехать вместе, сейчас все время думаю об этом, всегда будем вместе ездить. Так хочется, мамуля, особенно утром, чтобы мы были вместе.

Ребятам, моим милым мальчикам, завтра напишу, кажется, мне что-то интересное приснится.

Целую, целую, целую...

Ваш повелитель и слуга Виктор Петелин.

Мама! Все у меня в порядке, чувствую себя нормально, хоть давление, как Клава сказала, еще не совсем в норме. Ну ничего. Целую тебя, всем нашим приветы и поклоны.

4 мая 1977 года».

«Здравствуйте, мои дорогие мальчики!

Поразительный случай произошел вчера. Сижу я за своим письменным столом и работаю. Чувствую, что устал. Встал, прошелся по комнате, взмахнул несколько раз руками, но усталость не проходила, тогда я взял лежавшую на столе конфетку и съел. Откуда она, эта конфетка, подумал я. У меня таких не было: в яркой блестящей обертке лежит маленькая горошинка. Но и на этот раз усталость не проходила. Тогда я прилег на кровать и начал думать о том, как здесь оказалась эта конфетка. Странно, думал я, я же ничего не покупал, дядя Олег тоже ничего не приносил сюда. Откуда же она взялась?

– Это мы ее тебе принесли и подкинули, чтобы ты ее съел и поговорил с нами.

– А кто же это вы?

– А ты повернись и посмотри на балкон, увидишь.

Я повернулся к балкону и увидел двух смешных, нахохлившихся воробьев. Ясно было, что они чем-то недовольны.

– Зачем же вы мне подкинули эту конфетку?

– Ты разве не помнишь нас? Мы все время летали у вашего балкона в прошлом году, – сказал один из них, – и теперь тоже там же бываем, но там совсем другие люди. А где же мама Галя, Ваня и Алеша? Они нам частенько оставляли очень вкусные крошки от булочек, от настоящих конфет, мы славно пировали тогда, а сейчас там ничего не бывает. Пусто все там. Вот мы и подкинули волшебную конфетку, тот, кто ее съест, начинает понимать наш язык. Так где же они? Так хочется на них посмотреть. Ты понимаешь нас?..

– Ох, какие славные воробушки. Конечно, понимаю, и все вам сейчас расскажу. Не приедут они в этом году. Ваня учится в школе, Алеша не хочет оставлять его одного, а то Ване будет скучно. Давайте вот что придумаем! Не хотите вы слетать к ним в Москву? Я им напишу, чтобы Ваня и Алеша покормили вас настоящими крошками. Ладно? Хорошо?

– Нетушки. Сейчас мы не можем полететь в Москву, мы ждем, когда ты получишь фотографии своих мальчишек, мы тоже хотим на них посмотреть.

– Каких фотографий?

– Апомнишь, вас фотографировал дядя Аскольд Якубовский, вы только приехали и пошли вместе с ним фотографироваться, он в тот же день уехал, вот только сейчас они идут по почте, очень хорошие фотографии.

– А потом полетите к моим мальчишкам?

– Может, и полетим, мы еще подумаем.

Неожиданно кто-то сильно застучал ко мне в дверь, я вздрогнул, вскочил с постели, пошел открывать. В дверях стоял дядя Олег и держал в руке конверт, а в другой – фотографии.

– Ты посмотри, какие хорошие фотографии прислал Якубовский тебе. Как здорово и четко получилось.

Но я быстро повернулся к балкону, чтобы посмотреть, есть ли там воробьи. Воробьи были, что-то чирикали, но я ничего не понял: видно, кончилось время действия конфетки.

– Ты что не смотришь на фотографии, а смотришь на балкон? Воробьи как воробьи, их тут много.

– Ты подумай, только что мне эти воробьи сказали, что сейчас мне принесут фотографии моих мальчишек, что они ждут не дождутся, что они готовы даже полететь в Москву, чтобы повидать их, так они соскучились.

– Да что ты сказки рассказываешь, не может этого быть, воробьи не разговаривают.

– А конфетка?

– Какая конфетка?

– Волшебная...

Целую вас, мои милые славные мальчишки. От меня поцелуйте маму и бабу Таню, крепко-крепко...»

Впервые, может быть, за свою жизнь я написал довольно резкое письмо Галине Ивановне, которая выразила недовольство тем, что я продлил свое пребывание в Коктебеле на десять дней: в эти майские дни Коктебель отмечал столетие Максимилиана Александровича Волошина, собирались гости из разных городов Советского Союза. В эти дни я часто встречался с Марией Петровной Волошиной. В одну из встреч, когда я спросил ее, почему Волошин не уехал в эмиграцию, она среди прочего сказала: «Волошин остался в Коктебеле только потому, что: «Родные дети не бросают больную мать». Он часто повторял эту фразу, отвечая на вопросы, похожие на ваши, а скольких попавших в беду в смутное время спасал он, и красных, и белых».

5 мая 1977 года

«Галя!

Не сердись. Нельзя такие важные вещи, как писание писем мужу, делать под впечатлением сиюминутного несогласия со мной. Всему виной твой взрывной, а потому и вздорный характер, принесший мне много горя и разочарования. Вот и сейчас ты даже не подумала, что значат для меня эти лишние какие-то десять дней. Здесь состоится сессия, так называемые волошинские чтения, впервые организованные за шестьдесят лет нашей власти. Сюда приедут современники Волошина, современники Алексея Толстого. Весь Коктебель будет жить какой-то праздничной жизнью, не гулянки, конечно, что ты вполне естественно связываешь со словом праздник, а праздник духа, победы чести над тьмой и злобой, сколько лет предавали забвению многие русские имена, в том числе и имя Волошина, а сейчас создана юбилейная комиссия и т. д. и т. п. Ведь в воениздатовской рецензии на мое сочинение прямо говорилось, что я делаю Алексея Толстого учеником Волошина, и это резко осуждалось, конечно. Нужно было делать его учеником Горького, тогда другое дело. Но ты всего этого не знаешь и не понимаешь, потому что никогда за эти девять лет не вникала в мою духовную жизнь, в мои литературные интересы и замыслы. Ты все это время была лишь моей женой, матерью моих детей, но никогда не была моим другом, товарищем по моей литературной судьбе и борьбе, что ли. Отсюда и твое раздражение по поводу того, что ты не можешь сходить подстричься, а я тут занимаюсь всякой ерундой, что тебе тяжело, а я тут вроде бы развлекаюсь и отдыхаю.

Но я твердо надеюсь, что слетит с тебя этот вздорный дух сиюминутности, все взвесишь на весах мудрости и терпения и поймешь, что по-другому я никак не мог поступить, ибо надеюсь здесь повидаться со старушками, которые в Москве и Питере мне недоступны, а здесь мы будем в центре этого события.

Целую, до скорого свидания. Виктор Петелин, член СП СССР.

Это я напоминаю тебе, кто я и что работа для меня много значит в нашей общей жизни.

17 мая 1977».

Примечание. С грустью и досадой вспоминаю то время... Как я несправедлив был в этом письме. Да, действительно, Галя много внимания уделяла детям, меньше мне, но на первых порах помогала мне в работе над биографией А.Н. Толстого. Я приносил из архива письма Толстого и его родных, а Галя их перепечатывала. Огромная работа, мне оставалось их только прочитывать и использовать в тексте книги. Но ужас был в том, что Галя забеременела, а я в Коктебеле, родители ее подсказывали, что надо сделать аборт: два сына есть, а Виктору Васильевичу – сорок восемь. Галя ждала меня с нетерпением... Какие тут отсрочки... С моим приездом все и разрешилось: родилась дочь, Ольга, такая долгожданная, какие радостные письма писала Галина Ивановна из роддома. Этого не забыть: радость снова вошла в наш дом.

В. Сорокину из Коктебеля.

«Дорогой Валентин Васильевич!

Сколько я ни пытался дозвониться до тебя, как только ты вернулся на работу, ничего не получилось: только что был, вышел, пошел обедать, уехал в комитет, в ЦК и т. д. и т. п. Звонил и домой, тот же результат. А что же будет сейчас, когда ты стал Секретарем к тому же. Просто с шести утра теперь будем занимать очередь. Ну, шутки в сторону, как говорится. От души поздравляю тебя с новой ступенькой твоей крутой и высокой лестницы, по которой ты добрался, пожалуй, только до середины. Желаю тебе добра и счастья.

Все время вспоминаю о тебе и еще по одной причине: пишу статью об Олеге Шестинском и передо мной твоя статья «Свое поколение», которая помогает мне ориентироваться в поэтических морях и океанах. Как-то встретились мы с ним в Переделкине, и он очень мне понравился своей открытостью, хотя он совсем не такой уж открытый.

Здесь, в Коктебеле, мирно и тихо работаем. Здесь Лихоносов, Михайлов, Сбитневы, а остальных никого не знаю да и знать-то не хочу. Очень устал за зиму. Дорого мне досталась квартира, вымотала всю душу, подскочило давление, чего со мной никогда не бывало, стали раздражать даже дети. Можешь себе это представить?

Как-то в феврале Лидия Матвеевна обещала достать несколько экземпляров моей книги. Может, уже достала? Вот было бы здорово. Вот видишь, хотел обойтись без просьбы, а все-таки сбился с дружеского на просительный тон. О господи, как жизнь тяжела и беспокойна.

Очень был бы рад получить от тебя письмишко. Как у тебя настроение, как дела.

Обнимаю, будь здоров.

Виктор Петелин.

До 30 мая: Крым, Планерское, Дом творчества. Май 1977 года».

Неизвестному лицу из Коктебеля.

«Многоуважаемый и дорогой Георгий Яковлевич!

С радостью обнаружил я Вашу визитную карточку у себя в записной книжке здесь, в Коктебеле, а то бы не знал, что и делать.

Дело в том, что я просил Стаднюка как-нибудь подъехать к Вам и попытаться уговорить Вас достать мне несколько книг, очень нужных мне для работы: начинаю собирать материалы для книг о Валерии Брюсове и главным образом о Федоре Шаляпине. А совсем недавно, как только что я узнал, в издательстве «Искусство» вышел первый том из трех о Шаляпине, документы, переписка и пр. Но Стаднюк, увы, заболел. Так что непосредственно обращаюсь к Вам с этой просьбой. Итак:

«Шаляпин».

Максимилиан Волошин (только что вышел, говорят).

Анна Ахматова (оказывается, тоже вышла недавно).

Вячеслав Иванов, «Библиотека поэта».

Д. Ортенберг. Время не властно. Писатели на фронте. М., 1975 г.

М.И. Гордон. Невский, 2. Лениздат, 1976 г. (Это мне нужно для книги об Алексее Толстом.)

Хотелось бы, конечно, «Зарубежный детектив», «Французский детектив», но это уж, как говорится, опоздал, не воротишь времени.

Может, что-то есть интересное у Вас по этим проблемам, которые меня интересуют еще? Очень был бы Вам благодарен за помощь: без этих книг – хоть пропадай: в библиотеке уже нет сил сидеть и конспектировать. Ну, Вы все это хорошо знаете.

В Крыму я пробуду до 30 мая. И сразу Вам позвоню. Или Антонине Митрофановне позвоните, если у Вас будет что-то для меня.

Желаю Вам доброго здоровья

Май 1977 года. Виктор Петелин».

Г. Петелиной из Коктебеля.

Май 1978 года

«Галя!

В ящике своего письменного стола нашел какое-то сочинение, которое может быть интересно и для тебя. Во всяком случае мне это что-то напоминало, но что? – так и не мог вспомнить. То ли это было с нашими знакомыми, то ли это происходило со мной во сне, не могу вспомнить. Во всяком случае мне захотелось эти «Записки» переписать, потому что посылать их в том виде, в каком они сохранились, было совершенно невозможно: листочки размокли, а некоторые были разодраны настолько, что с трудом приходилось строчку за строчкой восстанавливать.

Вот они, эти записки неизвестного мне лица. Столько событий промелькнуло с тех пор, как Он с пятилетним сыном приехал в Коктебель. Сначала Он хотел записывать чуть ли не каждый день своего пребывания в Доме творчества, а потом жизнь, свободная, бесконтрольная, так захлестнула его, что он целых два дня ничего решительно не делал, ходил, гулял, разговаривал. И самым главным его стремлением было: как бы не разбудить в его сыне скуку, тоску по маме, которую он безумно любил и не мог без нее представить своего существования. Оно и понятно: впервые за свое существование он покинул пределы дома без мамы, остался на попечении папы, который что-то важное в его представлении делал не так, как мама. А раз не так, как мама, значит, не так, как надо.

Показывал чайку, летящую чуть ли не над головой, корабль, стоящий у причала и качающийся на огромных волнах, смешную собачку или кошку, которых много снова развелось в Коктебеле. И как-то мальчик, любознательный и живой, постепенно привык к общению с папой. И не только с папой.

Как и раньше, Он приехал в Коктебель со своим давним Другом, веселым и талантливым весельчаком, который чаще всего в компаниях играл бесшабашного забулдыгу, но душевного и нежного товарища в общении повседневном и будничном.

Мальчик поверил в его шутки, рассказы, веселые прибаутки. И постепенно грусть его по маме и по дому, кажется, отошла, забылся он под давлением новых и неожиданных впечатлений.

– Папа, папа! Смотри! Сколько цветочков.

Они вышли к административному корпусу, где всегда было много ирисов и сирени.

– Вот посмотри сегодня, как распускаются эти цветочки. Чуть-чуть только наклюнулись. Ты запомни, придем завтра сюда, и ты увидишь, как цветочки подрастут, еще больше распустятся. Ты наблюдай за ними.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.