"Муся"

"Муся"

Был случай: немецкий жандарм в Симферополе на улице, на мосту обыскивал женщину. Он ее обыскивал, а она поворачивалась, охотно подняв руки, улыбаясь. Зубы у нее блестели, по щекам спускались длинные темные локоны, глаза сверкали огненно. Она любила кокетничать и фотографироваться. По этим фотографиям мы сейчас точно знаем, какая она была. А, кроме того, в Симферополе живет еще не так-то мало из тех, кто учился, работал или был во время войны в одной подпольной организации вместе с нею, с "Мусей".

В тот раз, на мосту, в руке у нее была авоська. Она ее поднимала легко, на пальчиках, вертела перед носом жандарма. В авоське, между картошкой и луком, лежали мины. Из тех, что потом взрывали немецкие составы на пути следования от Симферополя до Перекопа. И дальше, конечно, тоже, если не успевали на территории, где взрыв можно было учесть. Об учтенных взрывах «Муся» писала донесения в лес, — вроде вот этого, помещенного в сборнике документов о Крыме в годы Великой Отечественной войны:

"19 декабря 1943 г.

Здравствуйте, т. Семен. Обижены отсутствием магниток — 4 магнитки и 3 взрывателя — капля в море! Немцы пустились на хитрость и формируют состав так: 4 вагона полных, 4 пустых, 4 полных, 4 пустых… Для одного состава нужны 3–4 магнитные мины. Один состав готов — снаряды рвались — любо смотреть. Подробности следующей почтой. Шлите! Шлите побольше мин" — и подпись мужская — "Вася".

Но «Вася» и «Муся» — одно и то же лицо: Александра Андреевна Волошина, женщина средних лет, типичная интеллигентка, краевед-экскурсовод. Наконец, учительница географии десятой средней школы, с довольно неподходящим прозвищем «Балерина». К чему — неподходящим? К ее подпольной, мужской, серьезной, даже трагической деятельности?

Но ведь деятельность эта вся была в будущем, и о ней ученики не могли догадаться. А к самой Александре Андреевне «Балерина» вполне подходило. Не только потому, что она была легка и у доски любила становиться на цыпочки. В ранней молодости Александра Андреевна несколько лет занималась балетом, выступала на сцене, и не без успеха.

Вот передо мной фотографии: в классической пачке, в легком наряде Заремы, в тунике, но на всех не просто по-балетному гибкая и красивая — все фотографии не просто констатируют, а излучают такую жажду жизни, так кричат об этой жажде — сердце вздрагивает.

Кроме этих фотографий, мирные, семейные: вот мать, мама, мамуся сидит в кресле с кошкой на коленях, вот она рядом с отцом, вот на веранде, наспех накинута на волосы белая накидка. Только что вымыла голову, а сыну захотелось сделать снимок, чтоб взять с собой на фронт… Кто тогда знал, что сотни людей будут вглядываться в это лицо? В эту обнажающую душу, неровную улыбку?

Сын ушел в армию. Догоняя сына, мечтая воевать рядом, мать окончила курсы медсестер, но на фронт не попала. Мать, мамочка, мамуся, Муся, самое ласковое слово, самое детское имя.

Когда в город пришли немцы, Александра Андреевна сидела у окна, сжавшись под теплой шалью, смотрела на мокрую улицу. Глаза оставались тоскливыми, пока она не начала действовать на свой страх и риск и задолго до того, как главные нити Симферопольского подполья сосредоточились в руках опытного конспиратора, специально за этим и посланного, Ивана Андреевича Козлова.

Что значило — действовать в тех условиях? Нащупывать, кто думает одинаково с тобой? Одинаково думают многие. А вот кто готов пожертвовать жизнью? И кто практически свяжет с лесом? Стала искать среди учителей, укрывавшихся от трудовой повинности. Вспомнила о сестрах Лазаревых. Они жили неподалеку, были известны как активистки, и, главное, у них были хорошие лица. Но Лазаревы, когда она с ними заговорила о подполье, отшатнулись, вернее, замкнулись. Испугались как раз ее жизнелюбия, веселости, торопливой настойчивости именно потому, что с подпольем уже были связаны. Вернее, с теми, кто организовывал его.

В конце концов, Александра Андреевна сама попыталась пойти в лес — ведь была же она туристской, экскурсоводом. Может быть, повезет — наткнется на партизан. Пошла в плюшевом своем пальто, в туфлях, какие были. Еле приволоклась назад по мокрому снегу, по гнилым листьям — не повезло. Связавшись с партизанами через бывшего своего ученика — Толю Досычева, «Муся» стала передавать в лес сведения, медикаменты, отсылать туда людей, которым грозило гестапо. Через нее в группу железнодорожников под руководством Ефремова-"Хрена" из лесу шли мины, и каждый раз она требовала их побольше.

Особенно азартно хотелось ей угостить немцев перед днем или в День Красной Армии, в сорок четвертом — пусть знают наших! Переправляя в лес предпраздничные подарки от подпольных групп, «Муся» послала штабу также большое поздравительное письмо. Оканчивалось оно, однако, всегдашним неистовым припевом: "Нам нужны мины и еще мины к тем, что вы нам посылаете. Работа, несомненно, потребует много, много мин!"

Приходя к Ивану Андреевичу Козлову за партизанскими передачами, глядя на него жалобными глазами, протягивала крепкую, смуглую ладонь:

— Подкиньте, ну что вам стоит, хоть пяток сверх нормы.

— А другим — не надо?

— Другим тоже. Но вспомните, как в Джанкое взлетело девятнадцать вагонов. Вряд ли у кого еще был такой урожай. Не скупитесь, позолотите ручку. — И смеялась.

Она опять стала смеяться в это время: оккупация явно шла к концу, впереди была жизнь, а вкус к ней с годами не убывал.

К двадцать четвертому февраля из лесу специально для «Хрена» доставили 20 мин. Александра Андреевна торопливо укладывала их в сумку, будто боялась — передумают, урежут «голодный», как она его называла, "паек"…

— Ну, будет весело, — пообещала Козлову, и жесткое, торжествующее мелькнуло в глазах сквозь улыбку. — Ждите вестей.

И ушла, аккуратно расправив локоны. Мины «Хрену» и после того случая на мосту она носила сама, никому не перепоручая смертельно опасного. А в лес шли донесения, сухая, деловая проза: "В течение двадцать третьего, двадцать четвертого и в ночь и в ночь на двадцать пятое непрерывно шли войска в Симферополь и его пригородные районы. Состав следующий: пехота, вооруженная винтовками, автоматами, артиллерия, мелкокалиберные горные пушки, зенитные орудия. Прибыли автомехчасти: двести машин, конный обоз — четыреста подвод. Части переброшены с Керченского направления, с Перекопа…"

Больше всего в дни оккупации Александре Андреевне хотелось вступить в партию. В декабре сорок третьего ее приняли в кандидаты с трехмесячным испытательным сроком. К концу этого срока Александра Андреевна оказалась в тюрьме, в гестаповском застенке. А между тем за несколько дней до ареста ее могли вывести в лес. Но она была учительницей. Она не могла уйти, пока в городе оставались ее ученики-подпольщики.

Многие удивлялись ее беззаботности: "Обойдется. Перебуду как-нибудь, у меня в городе много друзей". Нет, это была не беззаботность. А что? Высшее чувство долга? Гордость характера — до последнего не показывать, что тоже страшно?

А тут еще заболел муж, друг и соратник по подпольной борьбе, Иван Михайлович. Он лежал на кровати плоско, незаметно — ничего от него не осталось, уговаривал: "Спасай себя, Шура. Я свое отжил".

Иногда я думаю, как странно близко от меня проходит ее жизнь. Кажется, я не в одном только воображении слышу запахи, звуки, вижу блики этой жизни: отражение пушкинского бюстика в лаковой крышке пианино, книги, где между страниц лежат истонченные временем цветы и выцветшие записки с признанием в любви. Вот открывается дверь за полотняной портьерой и, неловко шаркнув, держа перед собой что-то в вытянутых руках, входит большелобый пожилой человек: муж поздравляет Александру Андреевну с днем рождения, дарит ей книгу — томик стихов, тех самых, из которых она потом будет читать наизусть в тюрьме самые любимые строки.