XVIII Троцкий о московских процессах

XVIII

Троцкий о московских процессах

За время третьего московского процесса Троцкий написал около двух десятков статей и заметок для мировой печати. Описывая своё психологическое состояние во время получения очередных сообщений из Москвы, он замечал: «Почти полтора года я живу почти непрерывно в атмосфере московских процессов. И тем не менее каждая новая телеграмма… кажется мне бредом. Я должен сделать над собой почти физическое усилие, чтобы оторвать собственную мысль от кошмарных комбинаций ГПУ и направить её на вопрос: как и почему всё это возможно?» [261]

Первые отклики Троцкого на процесс носили характер страстных эмоциональных инвектив. Едва ли можно встретить в какой-либо другой его статье более гневные и яростные слова о «системе тоталитарного самодурства и разврата», чем те, которые содержатся в статье «Каин Джугашвили идёт до конца». «Из-за спины „великого“ Сталина,— говорилось здесь,— глядит на человечество тифлисский мещанин Джугашвили, ограниченный и невежественный пройдоха. Механика мировой реакции вооружила его неограниченной властью… Подсудимые, из которых большинство выше обвинителей несколькими головами, приписывают себе планы и идеи, порождённые гением современного Кречинского и разработанные кликой гангстеров. Гонимые логикой капитуляций и падений, физически и морально раздавленные, терроризированные страхом за близких, гипнотизируемые политическим тупиком, в который их загнала реакция, Бухарин, Рыков, Раковский, Крестинский и другие играют страшные и жалкие роли по безграмотным шпаргалкам Ежова. А за стеной Каин Джугашвили потирает руки и зловеще хихикает: какой трюк он придумал для обмана солнечной системы!» [262]

Разумеется, Троцкий не мог ограничиться только эмоциональными обличениями, несмотря на их точность и выверенность силой разума. В своих откликах на процесс он выдвигал детальную аргументацию, способную убедить каждого честного человека в его лживости и сфабрикованности. Разыгрывался новый акт острейшего политического противоборства, на одном полюсе которого находился единовластный правитель огромного государства, обладающий колоссальными материальными ресурсами и гигантским аппаратом клеветы, а на другом — одинокий изгнанник, лишённый средств, отделённый тысячами километров от своих друзей и единомышленников и ограждённый непроницаемым кордоном от своей страны.

На каждое новое разоблачительное слово Троцкого Сталин отвечал новыми политическими убийствами и фальсификациями, послушно разносимыми услужливой коминтерновской прессой по всему миру. Взятый во враждебное кольцо Троцкий имел возможность использовать лишь единственное средство, которое оставалось в его распоряжении,— оружие логики и истины, обращённой к здравому смыслу и нравственному чувству мыслящих и честных людей на всём земном шаре.

Третий московский процесс представлял лабораторию гигантской лжи, превзошедшей своим цинизмом и беззастенчивостью все предыдущие судебные инсценировки. Он подтвердил предвидение Троцкого, высказанное во время процесса Радека — Пятакова: «Сталин похож на человека, который пытается утолить жажду солёной водой. Он вынужден будет инсценировать дальнейшие судебные подлоги» [263]. Следующий подлог представил советское государство «централизованным аппаратом государственной измены» [264], а всех членов ленинского Политбюро, за исключением Сталина, заговорщиками и предателями — даже в те времена, когда власть была сконцентрирована в их руках. Согласно картине, представленной на процессе, крупнейшие советские дипломаты (Раковский, Крестинский, Карахан, Юренев, Богомолов) состояли на службе у иностранных разведок. Подавляющее большинство народных комиссаров СССР и все главы правительств трёх десятков союзных и автономных республик, выдвинутые движением освобождённых национальностей, стремились расчленить Советский Союз и поставить его народы под ярмо фашизма. Во главе промышленности, транспорта, сельского хозяйства и финансов стояли почти сплошь вредители. Люди, отдавшие революционному движению 30, 40, даже 50 лет жизни (как Раковский), вели подрывную работу ради реставрации капитализма. Взятые суммарно, все эти обвинения, порочащие честь большевизма, превосходили даже клевету белой эмиграции, обвинявшей Ленина, Троцкого и других большевистских вождей в том, что они совершили Октябрьскую революцию по заданию германского генерального штаба.

Суммируя бесчисленные несуразности московских процессов, Троцкий писал: «Как часто бывает в жизни, „здравый смысл“ отцеживает комаров, но проглатывает верблюдов. Конечно, нелегко поверить тому, что сотни людей сами клевещут на себя. Но разве легче поверить тому, что те же сотни людей совершают ужасающие преступления, которые противоречат их интересам, их психологии, всему делу их жизни?.. Что более вероятно, спросим мы далее: то ли, что лишённый власти и средств политический изгнанник, отделённый от СССР химической завесой клеветы, одним движением мизинца побуждал в течение ряда лет министров, генералов и дипломатов изменять государству и себе самим во имя неосуществимых и абсурдных целей; или же то, что Сталин, располагая неограниченной властью и… всеми средствами устрашения и развращения, заставлял подсудимых давать показания, которые отвечают его, Сталина, целям?.. Чтоб окончательно победить близорукие сомнения „здравого смысла“, можно поставить ещё один вопрос, последний: что более вероятно — то ли, что средневековые ведьмы действительно находились в связи с адскими силами и выпускали на свои деревни холеру, чуму и падёж скота после ночных консультаций с дьяволом („врагом народа“), или же то, что несчастные женщины просто клеветали на себя под калёным железом инквизиции?» [265]

Возврат к средневековому варварству оказался возможным «только в отравленной насквозь атмосфере, скопившейся под свинцовой крышкой тоталитарного режима» [266]. Но даже всевластие Сталина, вынудившего десятки своих беззащитных жертв исповедоваться в несовершённых ими преступлениях, не могло заставить мыслящих людей поверить в серию судебных фантасмагорий. «Несмотря на исключительную силу коварства, вооружённого всеми ресурсами государственной власти и новейшей техники, московские процессы, взятые в целом, поражают, как грандиозный абсурд, как бред ограниченного человека… Не будет преувеличением сказать, что в основных своих обвинениях процессы проникнуты духом тоталитарного идиотизма» [267].

Единственное утешение, которое можно испытывать перед лицом последнего, страшного и вместе с тем шутовского процесса, подчёркивал Троцкий, состоит в радикальном повороте мирового общественного мнения, по достоинству оценившего грубость его замысла и исполнения. Это, однако, не могло уменьшить ущерб, нанесённый процессами и великой чисткой в целом Советскому Союзу. С болью за свою страну и её героический народ, оказавшийся в безраздельной власти диктатора, не признающего даже подобия личной и политической морали, Троцкий подчёркивал: как бы ни относиться к подсудимым, как бы ни оценивать их поведение в когтях ГПУ, они делом всей своей жизни доказали свою бескорыстную преданность русскому народу и его освободительной борьбе. «Расстреливая их и тысячи менее известных, но не менее преданных делу трудящихся, Сталин продолжает ослаблять моральную силу сопротивления страны в целом» [268].

Троцкий указывал, что на протяжении многих лет истребление свидетелей собственных преступлений составляло неотъемлемую черту государственной деятельности Сталина. Московскими процессами он пытался «заткнуть все дыры и щели, создать герметическую или, говоря более новым термином, тоталитарную обстановку для самого гигантского подлога мировой истории» [269]. Той же цели — скрыть преступления и провалы в области международной политики служила замена всего дипломатического корпуса и всей зарубежной агентуры. Однако из этой среды выдвинулось несколько фигур «невозвращенцев» (см. гл. XXXIX—XL), выступивших перед мировым общественным мнением с показаниями, обнаружившими всю гниль конструкции сталинских подлогов.

Подготавливая массовую чистку, Сталин выдвинул идею новой, «самой демократической в мире конституции». Его замысел состоял в том, чтобы представить мировому общественному мнению картину страны, которая после суровых лет борьбы и лишений вступила, наконец, на путь подъёма народного благосостояния и расцвета демократии. На этом оптимистическом фоне особенно зловещими должны были предстать дьявольские фигуры троцкистов, которые разрушают хозяйство, организуют голод, отравляют рабочих и готовятся отдать счастливую страну на растерзание фашистским насильникам. «Опираясь на тоталитарный аппарат и неограниченные материальные средства, Сталин замыслил единственный в своём роде план: изнасиловать совесть мира и с одобрения всего человечества навсегда расправиться со всякой оппозицией против кремлёвской клики». На первых порах ему оказывали в этом поддержку либеральные «друзья СССР», соревновавшиеся в славословиях по поводу наступления в СССР эры демократии. Если бы сейчас издать сборник их статей по поводу демократического поворота в политике Кремля, подчёркивал Троцкий, то «многим из авторов не осталось бы ничего иного, как сгореть со стыда».

Напоминая, что многие западные журналисты и литераторы объясняли все его предостережения об инквизиторских замыслах Сталина «личной ненавистью», Троцкий писал: «Личная ненависть в вопросах и отношениях исторического масштаба вообще ничтожное и презренное чувство. Кроме того, ненависть слепа. А в политике, как и в личной жизни нет ничего страшнее слепоты. Чем труднее обстановка, тем обязательнее следовать совету старика Спинозы: „Не плакать, не смеяться, а понимать“» [270].

Троцкий усматривал трагический символизм в том факте, что московский процесс совпал во времени со вступлением Гитлера в Австрию. Совпадение это он не считал случайностью. Гитлер всё менее опасался отпора своим экспансионистским притязаниям со стороны Москвы, потому что он был «отлично осведомлён о той деморализации, которую правящая клика Кремля в борьбе за самосохранение внесла в армию и население страны» [271]. Фашизм одерживал победу за победой, создавал всё более грозную военную опасность для Советского Союза в то время, как Сталин варварскими чистками ослаблял страну.

Троцкий указывал, что никакие статистические выкладки не могут дать исчерпывающего представления о процессах хозяйства, политики и культуры, которые являются в конечном счёте отношениями между людьми и социальными группами. «Московские судебные трагедии обнаружили, что эти отношения из рук вон плохи, вернее сказать, невыносимы». Сталинский режим коренным образом преобразовал социальные отношения, порождённые Октябрьской революцией. «Никакой класс и никогда в истории не сосредотачивал в своих руках в столь короткий срок такого богатства и могущества, какие сосредоточила бюрократия за годы двух пятилеток. Но этим она поставила себя в возрастающее противоречие с народом, который прошёл через три революции и опрокинул царскую монархию, дворянство и буржуазию. Советская бюрократия сосредоточивает в себе ныне, в известном смысле, черты всех этих низвергнутых классов, не имея ни их социальных корней, ни их традиций. Она может отстаивать свои чудовищные привилегии только организованным террором, как она может обосновывать свой террор только ложными обвинениями и подлогами» [272].

Эти слова подводят к объяснению основного исторического парадокса великой чистки и одного из главных вопросов, встающих перед её исследователями: почему бюрократия, поднявшая Сталина к власти и ставшая социальной опорой его самодержавия, продемонстрировала свою слабость перед лицом истребительного похода, который открыл против неё Сталин? Не имея опоры в отношениях собственности; будучи отчуждённой от народа, не ощущая поддержки трудящихся масс, бюрократия оказалась неспособной — хотя бы из чувства самосохранения — противодействовать Сталину, а шла за ним в деле своего истребления.

«В течение двух десятилетий,— подчёркивал Троцкий,— во всех сферах государственной жизни происходил отбор наиболее выдающихся, наиболее подходящих, наиболее умелых и талантливых людей для наиболее ответственных постов» [273]. По мере перерождения пролетарской диктатуры в личную диктатуру Сталина всё более обострялось противоречие между персональными качествами этих людей и функциональной ролью того социального слоя, который они составляли. Несмотря на то, что процессы перерождения охватили значительную часть партийного, государственного, военного, хозяйственного аппарата, к началу великой чистки этот аппарат состоял в большинстве своём из даровитых людей, способных к самостоятельному мышлению и творческим действиям — по крайней мере в рамках своих профессиональных обязанностей. Но именно такие люди и должны были быть сметены в условиях абсолютистского режима.

В ходе великой чистки бюрократия как социальный слой всё более утрачивала способных и честных людей и пополнялась за счёт ограниченных и морально ущербных карьеристов, всё в большей степени становилась виновником ослабления, деморализации и унижения страны во всех сферах общественной и политической жизни. Нагляднее всего этот процесс выразился в области хозяйства. «Бросаемые направо и налево обвинения в саботаже,— писал Троцкий,— привели в расстройство весь административный аппарат. Всякое объективное затруднение истолковывается как личное упущение. Всякое упущение приравнивается, когда нужно, к саботажу. В каждой области и в каждом районе расстрелян свой Пятаков. Инженеры плановых органов, директора трестов и заводов, мастера — все смертельно напуганы. Никто ни за что не хочет нести ответственности. Каждый боится проявить инициативу. В то же время под расстрел можно попасть и за недостаток инициативы. Перенапряжение деспотизма ведёт к анархии. Режим демократии нужен советскому хозяйству не меньше, чем доброкачественное сырьё или смазочные материалы. Сталинская система управления — не что иное, как универсальный саботаж хозяйства» [274].

Эта система в сочетании с приходом к руководству на всех уровнях неподготовленных, некомпетентных и неумелых людей привела к резкому падению темпов экономического роста. Рост промышленного производства, составивший в 1936 году 28,8 %, снизился до 11,1 % в 1937 году и 11,8 % в 1938 году. В 1939—1940 годах индустрия вообще топталась на одном уровне — производство стали, чугуна, проката, бумаги, добыча нефти практически не увеличивались, а производство автомобилей, тракторов и других видов сельхозмашин даже упало по сравнению с 1936 годом.

Значительно труднее выразить в количественных показателях ущерб, нанесённый великой чисткой развитию культуры. Последствия этого ущерба носили ещё более болезненный и главное, более долговременный характер. «Последние процессы и вся вообще бесчестная по целям и методам чистка,— писал Троцкий,— окончательно утвердили господство кляузы, подлости, доноса и трусости… Сколько-нибудь независимые и одарённые учёные, педагоги, писатели или художники запуганы, затравлены, арестованы, сосланы, если не расстреляны. По всей линии торжествует бездарный негодяй. Он предписывает науке маршрут и диктует искусству правила творчества. Удушливый запах гниения несётся от советской прессы» [275]. Такая духовная атмосфера вызвала резкое понижение культурного и нравственного уровня общества, которое в послесталинский период только отчасти компенсировалось успехами советской образовательной системы и известным расширением духовной свободы, либерализацией культурной жизни.

Откликаясь на голоса западных либералов, перешедших с позиций безоговорочной поддержки Сталина на позиции столь же безоговорочного отвержения большевизма, Троцкий писал: «Пусть не говорят нам: вот к чему привела Октябрьская революция! Это почти то же, что при виде разрушенного моста над Ниагарой воскликнуть: вот к чему приводят водопады!.. Октябрьская революция привела не только к судебным подлогам. Она дала могущественный толчок экономике и культуре великой семьи народов». Но в силу сложного комплекса внешних и внутренних, объективных и субъективных причин в советском обществе возникли новые социальные антагонизмы, а на их базе выросла бюрократическая диктатура, без идей, без чести и совести, которая в борьбе с новым обществом дошла до беспримерных преступлений. Этот политический режим, приходящий во всё большее противоречие с социальным фундаментом советского общества, заложенным Октябрьской революцией, способен унести «на дно исторической пропасти все те социальные завоевания, которые ряд поколений русского народа оплатил ценою неисчислимых жертв» [276].

В том, что этот, наиболее пессимистический вариант прогноза Троцкого в конечном счёте стал реальностью, немалую роль сыграло поведение постсталинской бюрократии, в том числе её отношение к московским процессам.