Русские идут, русские идут! А может, и нет…
Русские идут, русские идут! А может, и нет…
Попытка Великобритании заручиться военной помощью России в начале американской Войны за независимость общеизвестна. Считая Россию естественной союзницей Великобритании и полагая, что Екатерина II должна быть признательна за помощь, оказанную ей в ходе Русско-турецкой войны, государственный секретарь граф Саффолк в июне 1775 года велел своему посланнику в Санкт-Петербурге осторожно выяснить возможность заполучить двадцать тысяч солдат Ее Величества, которых можно было бы при необходимости перевезти в Северную Америку{908}. Хотя в просьбе было отказано, английские государственные деятели упорно продолжали видеть в Екатерине одного из немногих доброжелателей Великобритании, на чью помощь еще можно было надеяться.
Гораздо менее известен тот факт, что в первые годы Войны за независимость американцы безоговорочно приняли британское представление об императрице. Как и Саффолк, американцы были уверены в склонности российской государыни в случае нужды поддержать англичан. Мнение свое они изменили лишь к концу войны, зато кардинально. Место врага в их представлении занял теперь образ, сформировавшийся под воздействием скудости информации и отчаяния: образ правительницы, симпатизирующей патриотам и даже готовой прийти им на помощь. Время показало, что это новое впечатление было столь же ошибочным, сколь и прежнее. Однако, так же как в случае с англичанами, американская внешняя политика по отношению к России формировалась на основе именно этого представления.
Удивительного в этом мало, ведь какой бы незначительной информацией о России ни располагали жители американских колоний, эти сведения были несовершенными в лучшем случае и фантастическими в худшем. Большую часть своих познаний они получили в наследство от предков: американцы разделяли со своими британскими кузенами ту полную неосведомленность о России, которую последние только начали преодолевать в первые годы Войны за независимость{909}. Если колонисты и читали что-либо на эту тему, так это «Историю его времени» епископа (Джилберта) Бёрнета[334]. Входившее в стандартный набор книг любой колониальной американской библиотеки, это сочинение порицало Петра I, встреченного автором в Англии во время визита туда знаменитого Великого посольства, за жестокое обращение с подданными. Отзыв Вольтера в его «Истории Российской империи в царствование Петра Великого» (1759–1763), вышедшей в английском переводе в 1763 году, был более благоприятен. В целом воспринятая американцами как самый авторитетный труд о России{910}, «История» утверждала, что Петр доблестно боролся за вестернизацию отсталой, даже азиатской страны и до некоторой степени в этом преуспел. Варварские методы Петра позволили ему подвести варварскую нацию к рубежу цивилизации. Если американцы и были знакомы еще хотя бы с одной работой на ту же тему, это, вероятно, были «Записки о России генерала Манштейна 1727–1744», вышедшие на английском в 1770 году[335]. Из «Записок» можно было сделать вывод, что с момента безвременной смерти Петра Россия практически остановилась в развитии. Один переворот следовал за другим, и женщины, дети и умалишенные сменяли друг друга на престоле в не поддающейся уразумению последовательности.
Как только американцы возжелали независимости, их политические горизонты по необходимости раздались вширь. Соответственно увеличился и их интерес к России. Они вспомнили, что эта, пусть далекая, страна обладает всеми статусными атрибутами власти и могущества: обширной территорией, огромным населе нием, колоссальной постоянной армией и внушающим уважение флотом. Особенно американцы были заинтригованы русской армией[336]. Если было бы на то соизволение императрицы, ее армия могла бы очень пригодиться в Америке. Все дело было в этом жирном «если»: надежду, что Екатерина окажет помощь сепаратистам, уравновешивало опасение, что она примет сторону Англии. В конце концов, Россия — не только варварская страна, но и естественный союзник Британии.
Это опасение еще более усилилось после речи Георга III на открытии заседаний парламента в октябре 1775 года, в которой он поведал собравшимся, что получил «самые доброжелательные предложения» иностранной помощи и что он сообщит парламенту о договорах, которые могут быть заключены{911}. Георг не назвал ни одной нации конкретно, но в последовавшем за речью обсуждении упоминалась Россия и много раз было сказано о 20 тысячах солдат. Протоколы речи и дебатов достигли Соединенных Штатов к концу декабря 1775 года{912}. Так же как в Британии, связь между «иностранной помощью» и российским вмешательством была додумана в мгновение ока.
Английские газеты, предрекающие помощь русских, переправляются через океан и жадно прочитываются. Более широкое хождение в Штатах имеют лоялистские[337] газеты, перепечатывающие эти предсказания. Самой популярной газетой в бывших колониях, привлекающей внимание как патриотов, так и лоялистов, является «Royal Gazette» Джеймса Ривингтона. В ноябре 1775 года Ривингтон объявляет, что в благодарность за помощь, оказанную России в ходе турецкой войны, императрица одолжит Георгу III 20 тысяч солдат для подавления волнений в Америке{913}. Подобные заявления ведут к разгрому типографии Ривингтона патриотами и к его бегству в Англию. Вернувшись в оккупированный британцами НьюЙорк в конце 1777 года, он неустанно предсказывает, что избавление придет с севера. Теперь он объявляет своим читателям, что 30 тысяч русских солдат будут защищать Ганновер, с тем чтобы собственное ганноверское войско можно было перебросить в Америку{914}. Не обойден молчанием и императорский флот: полагаясь на проправительственно настроенную лондонскую прессу, Ривинггон утверждает, что два русских судна, нанятые Британией, уже курсируют по Средиземному морю, ожидая воссоединения с пятнадцатью другими. В эти суда он ухитряется втиснуть 20 тысяч русских солдат{915}.
Желание Ривингтона верить в помощь России еще более возрастает, как только в войну на стороне революционеров вступает Франция. Теперь речь идет уже не о сохранении колоний, а о спасении самой Британской империи. Чем, кроме стремления выдать желаемое за действительное, можно объяснить перепечатку в декабрьском выпуске его газеты за 1778 год двух лондонских статей, возвещающих о заключении договоров с Россией? Согласно одной статье, Британия получала 40 тысяч русских солдат, согласно другой — 50 тысяч, половина которых уже находилась на пути в Новый Свет{916}. Из тех же побуждений в июле 1779 года он публикует письмо, якобы из Портсмута, с описанием «огромной флотилии», отправка которой задерживается до прибытия эскадры российских военных кораблей, ожидаемой с минуты на минуту{917}. Не обращая внимания на противоречия, в предвкушении будущего британского проекта Ривингтон печатает на той же странице того же номера газеты еще одну заметку, якобы из Лондона, в которой рассказывается, что императрица предложила Британии «двадцать линейных парусников и шесть фрегатов сроком на три года», а также «двадцать тысяч войск для ведения американской войны, на очень выгодных условиях» — в обмен на передачу России острова Менорка. Сообщение заканчивается тем, что король милостиво принял предложение{918}.[338] Самообольщение, впрочем, этим не ограничивается{919}. Осознанно или нет, Ривингтон тем самым вносит свой вклад в упрочение мифа о русском жупеле (?pouvantail), по выражению французского министра иностранных дел графа Верженна.{920}
Помимо разрозненных слухов британская и лоялистская пресса — в таком порядке — поставляла международные новости, в конце концов попадавшие и в газеты патриотов. Соответственно, редакторы-виги, отрезанные от источников информации, способных опровергнуть сообщения британской прессы, поневоле способствовали распространению этих историй. Например, уже в августе 1775 года мы читаем, причем не в лоялистской, а в патриотической прессе, что кабинет лорда Норта намеревается нанять иностранные войска для подавления революции{921}. Сообщения вскоре наполняются конкретикой. К концу ноября в «Virginia Gazzette» появляется отчет об уже зафрахтованных в Англии судах для транспортировки «двадцати тысяч русских, двенадцати тысяч ганноверцев и пятидесяти тысяч шотландцев и голландцев»{922}. Какое количество кораблей потребовалось для перевозки 82-тысячного войска, газета не разглашает. «Pennsylvania Packet» ограничивается куда более скромными «двадцатью шестью тысячами русских и десятью тысячами гессенцев, ганноверцев и вюртембержцев, собирающихся прибыть на поле битвы в апреле следующего года»{923}. Хотя детали слуха варьируются от газеты к газете{924}, суть его остается неизменной.
И затихают такие слухи нескоро. В следующем году, согласно газете «Connecticut Courant», императрица предлагает королю для отправки в Америку от 20 до 100 тысяч солдат. Понятно, что королевские подданные не жаждут принять это предложение ввиду неизбежного последующего повышения налогов{925}. Как бы там ни было, а пять недель спустя войска уже наняты и для них испрошено разрешение пройти через Францию (!) по пути к судам, которые перевезут их в Америку{926}. Письмо из Лондона рассказывает также о том, что был нанят русский флот, который скоро совместно с британским начнет военные действия в Новом Свете{927}.
Подобные тревожные сигналы непрерывно раздавались в прессе на протяжении следующих нескольких лет. Письмо из Бордо, например, оглашало в феврале 1777 года скорое прибытие 20 тысяч русских солдат{928}. Некоторые газеты поднимали планку до 24 тысяч{929}. К маю войско уменьшилось до более привычных 20 тысяч{930}. До конца 1777 года поголовье российских наемников оставалось на этой отметке, хотя в качестве компенсации «Pennsylvania Packet» добавила к ним десять тяжеловооруженных военных кораблей. На той же странице в статье, перепечатанной из ривингтоновской газеты, содержится объявление о новом русско-британском договоре, согласно которому в Ганновер будет отправлено 30-тысячное российское войско{931}. С другой стороны, самый первый выпуск «New-Jersey Gazette» в том же месяце перепечатал заметку из «Morning Post», извещающую о договоре, по которому Россия снабдит Британию 36 тысячами солдат{932}.[339] На той же странице редактор, некритичный, как католик, в отношении источников, воспроизвел сообщение Дюпона о раздаче русским морским капитанам каперских патентов, разрешающих им нападать на американские суда.
Учитывая такое раздолье для досужих вымыслов, просто невозможно было назвать такое число солдат, которое показалось бы неправдоподобным. К концу ноября английская газета, принесшая за океан еще одну вариацию все на ту же тему, утверждала, что, если Франция не прекратит пособничество повстанцам, Британия объявит ей войну, уступив России Гибралтар и вест-индский остров с плантациями сахарного тростника в обмен на 40-тысячное войско. Что именно Россия будет делать с сахарными плантациями, не говоря уж о Гибралтаре, не объясняется. Как бы там ни было, эта история просочилась в Континентальный конгресс и была опубликована в «New-Jersey Gazette»{933}. Разумеется, патриотические редакторы не отличались разборчивостью в выборе материалов для печати. Тем не менее, когда речь заходила о России, они, вне зависимости от своего происхождения, единодушно склонялись к выводу, что она примет, если уже не приняла, сторону Британии.
В свете подобных слухов депутаты Конгресса беспокоятся по поводу прибытия 20-тысячного российского войска в Бостон еще до того, как Георг III произнес свою речь в парламенте{934}. В ноябре 1775 года один из них оплакивает опасное положение колоний в следующих выражениях: «Нам угрожают корабли, полные войск: русских, ганноверских и гессенских. Одному Богу известно, чем это все кончится»{935}. Три месяца спустя он включил в этот список «римско-католических, ганноверских, гессенских и русских солдат». Двадцать тысяч русских, признает он, — это «наводящие ужас дикари»{936}. Другой депутат еще расширил число врагов революции, включив в него «индейцев, негров, русских, ганноверцев и гессенцев»[340]. Не отстает от других и Джон Адамс, пополнивший список «ирландскими католиками и шотландскими ренегатами» — эти термины впервые прозвучали 2 ноября того же года в ходе дебатов в Палате общин из уст британской оппозиции, интеллектуальный багаж которой был близок и Адамсу[341]. Парламентская оппозиция предрекала, что услугами перечисленных враждебных категорий воспользуются те, кто стремится навязать британским островам королевскую тиранию, Адамс же подозревает, что на самом деле их цель — не Британия, а Соединенные Штаты. Компания недоброжелателей, в которую патриоты поместили русских, свидетельствует о том, какую роль они приписывали Екатерине II: союзницы Великобритании, готовой торговать своими казаками вразнос.
Несмотря на все мрачные предсказания, 1775 год проходит, а русские так и не дают о себе знать. Тем не менее слухи о русской интервенции в ходе предстоящей военной кампании распространяются по Конгрессу с завидной регулярностью{937}. Утверждение о 20-тысячной армии стало теперь привычным[342]. Дурные предчувствия особенно явственно ощущаются в прениях 30 декабря, когда Конгресс поручает своим вновь назначенным специальным уполномоченным в Европе добиться от благорасположенных европейских правителей, чтобы те по возможности предотвратили «отправку в Америку немецких, русских или каких-либо других иностранных войск с враждебными намерениями»{938}. Шестью месяцами позже Конгресс приказывает своим посланникам воспрепятствовать попыткам Британии приобрести войска у Германии и России{939}. Именно таким путем к 1777 году депутаты Конгресса приходят к двум вполне закономерным, хоть и неоправданным, умозаключениям. Во-первых, из всех европейских наций, помимо мелких немецких государств, всего две следует считать враждебными молодой республике: Россию и Португалию{940}. Во-вторых, из этих двух одна лишь Россия склонна оказать сколь-нибудь значимую поддержку англичанам{941}.
В то время как многие конгрессмены и обыватели опасаются русского вторжения, некоторые патриоты в конце концов начинают выказывать скепсис: не по поводу отношения Екатерины II к американцам, а по поводу ее готовности снабдить Британию войсками. Джордж Вашингтон, например, к 1777 году проникся подозрениями, что ни русские, ни «какие-либо иные варвары» не осквернят американских берегов{942}. Он, разумеется, был прав: никакие русские на берег высаживаться не торопились. С каждой последующей кампанией слухи казались все менее похожими на правду, хотя и не переставали циркулировать{943}. Когда в 1778 году разговоры о вторжении возобновились, патриотов, склонных воспринимать их серьезно, уже сильно поубавилось{944}.[343] Так, расположенный к сомнениям губернатор Нью-Джерси заметил по поводу столь часто упоминаемых газетой «Morning Post» русских, что слухи о «несметных воинствах из России и Германии» наводняют молодую американскую нацию каждую осень, сразу после провала очередной летней британской военной кампании. «Новая небылица (то есть реинкарнация старой) на следующее лето заключается в том, что тридцать шесть тысяч русских не оставят от нас ни клочка», — сказал он{945}.[344] По тону его высказывания становится понятно, что хоть он и обеспокоен, но уж точно не одержим тревогой.
Четыре года несбывшихся предсказаний сделали свое дело. В ответ на два сообщения Ривингтона о договорах, обеспечивающих Британию сорока- и пятидесятитысячными войсками, «NewJersey Gazette» указывает на закономерность: «В соответствии с традиционным обычаем врага, с начала нынешней войны [британцы] публикуют в своей печати отчеты об огромных русских подразделениях, недавно взятых на службу британскому королю для подавления восстания в Америке. Эти ужасные создания, без сомнения, разнесут нас в следующей кампании в пух и прах». Автор, однако, не до конца в этом убежден: «Поскольку эта история повторяется каждую зиму… остается предполагать, что к началу весны эти самые удивительные русские исчезнут, как метеор». В словах редактора можно тем не менее различить остатки сомнения: «Истинная мудрость, однако же, кроется в том, чтобы быть готовыми ко всему»{946}.
Хотя 1779 год, так же как и год предшествовавший, не принес русских орд на американские берега, слухи циркулировать продолжали{947}.[345] Несколько патриотических газет воспроизвели отчет Ривингтона о договоре, обещающем англичанам 20 линейных кораблей и 6 фрегатов, а также 20 тысяч солдат в обмен на Менорку{948}. Издатель «Pennsylvania Packet» по-прежнему настроен скептически и к концу года считает необходимым отметить, что «и речи быть не может о доверии ходящим вот уже несколько лет слухам о предполагаемой российской помощи Британии кораблями и людьми»{949}.[346]
Когда становится понятно, что Россия вторгаться в Америку не собирается, американцы находят этой ситуации самые, на их взгляд, правдоподобные объяснения[347]. В качестве возможной причины они, например, называют внутренние проблемы огромной страны. Хотя к началу 1775 года Пугачевское восстание было подавлено, некоторые полагают, что императрица вынуждена попридержать войска на родине, чтобы не дать волнениям повториться{950}. Другие утверждают, что ее отговорил от участия в американской войне Фридрих II{951}. Третьи строят предположения, что ее отпугнули угрозы возмездия со стороны французов{952}. Именно это мнение индейцы племени онейда выслушивают из уст генерал-майора Филипа Шуйлера, уполномоченного по делам индейцев. Пытаясь противодействовать усилиям британских агентов, направленных к индейцам, и побудить Союз шести племен к вооруженному восстанию против бывших колонистов, Шуйлер так заявляет им о том, что Георг III не получит помощи от России:
Братья! Злонамеренные советники короля, осознав, что во всей Англии недостаточно собственных бойцов, чтобы сразиться с нами, обратились к русским с просьбой прислать им на подмогу двадцать тысяч человек. Услышав об этом, французский король отправил послов в Англию сказать злым королевским советникам, что, если те привезут хоть сколько-нибудь русских на Великий Остров Америку, он пошлет своих воинов, дабы противостоять им и помочь нам{953}.
О реакции аудитории Шуйлера на подобный анализ ситуации можно только догадываться.
До 1779 года ни один патриот не осмеливался предполагать, что императрица может испытывать симпатию по отношению к происходящему в Америке. Представление патриотов о русской государыне внезапно и драматически изменилось с невольной подачи куда более осведомленного источника, чем большинство предыдущих. Обсуждая международное положение во время встречи с депутатами Конгресса в начале февраля 1779 года, французский посланник в Соединенных Штатах Жерар[348] походя упомянул, что Екатерина II решительно отклонила все британские просьбы о помощи: Конгрессу нечего более опасаться на этот счет{954}. Эта новость была столь приятной, что, как бы осторожно он ни выбирал выражения, слова Жерара были бальзамом на душу тех, кто был «и сам обманываться рад»: психологические нужды патриотов предрасполагали их к самообольщению. Истощенные борьбой, пока что не принесшей никаких определенных результатов, испытывающие отчаянную нужду в союзниках, американцы тут же кардинально перестроили свое представление о России, императрице и ее намерениях.
В пересказе одного из участников переговоров с французским посланником императрица отвечает на просьбы Британии о подмоге уверением, что она не «пошлет свои войска против людей, алчущих лишь справедливости и свободы»{955}. Другие почти дословно повторяют эти же слова[349]. После всех «повторяющихся угроз и лжи, сфабрикованной на этот счет британскими эмиссарами, — заключает одна из делегаций, — нам больше нечего бояться со стороны России»{956}. Новость быстро распространяется за пределы зала Конгресса. Бостонская «Evening Post and the General Advertiser» излагает суть дела коротко и ясно: «Русские, несущие Америке смерть и разрушение», заняты другим. «Так, — добавляет ликующий постскриптум двумя неделями позднее, — перестал существовать русский жупел»{957}. Так оно и было на самом деле. Хотя британцы и газеты тори продолжают возвещать прибытие русского флота, патриотов эти истории уже почти не трогают{958}. Редакторы, перепечатывающие подобные сообщения, теперь нередко сопровождают их комментариями вроде: «экстравагантный и абсурдный», лишенный «даже крупицы правды»{959}.
Обретя психологическую свободу, к 1779 году патриоты оставили всякий страх перед российским «жупелом». Что еще более поразительно, после оглашения Россией в 1780 году Декларации о вооруженном нейтралитете они пришли к выводу, что императрица на самом деле настроена проамерикански, и, с трудом сдерживая нетерпение, начали ожидать русской интервенции, только уже на своей стороне. Их восприятие императрицы претерпело такое резкое изменение, что в Санкт-Петербург даже был отряжен американский посланник[350]. Следует, впрочем, отметить, что ни первое впечатление патриотов о Екатерине, ни второе в действительности не имели под собой ни малейших оснований, будучи обусловлены исключительно ограниченностью доступной революционерам информации: либо ложной, либо неправильно истолкованной. Таковы были первые попытки американцев понять Россию и отреагировать на ее политику. Просто поразителен контраст между невежественным представлением о России на заре существования американской республики и нынешним четким пониманием этой страны и обдуманной политикой Соединенных Штатов, хорошо нам известными и вызывающими восхищение.