Восприятие отсталости в XVIII веке: проекты создания третьего сословия в екатерининской России{402}

Восприятие отсталости в XVIII веке: проекты создания третьего сословия в екатерининской России{402}

Неутихающие дискуссии об уровне социально-экономического развития послепетровской России вызвали горячий интерес научного сообщества, породив самые разные отклики. Пытаясь разрешить спор, одни исследователи обращаются к таким показателям, как демографическая статистика, степень социального расслоения, уровень региональной экономической дифференциации и стадия формирования общероссийского рынка. Другие соотносят этот вопрос непосредственно с уровнем городского развития, в особенности с численностью и характеристиками городского населения. Как правило, советские ученые стараются обнаружить сходство между жителями русских городов XVIII века и населением городов «капиталистического» Запада{403}, тогда как западные исследователи, равно как досоветские историки — их предшественники, более склонны подчеркивать различия между ними{404}. Историки русского города обычно упускают из виду, что дискуссия эта началась отнюдь не вчера. И в самом деле, как выясняется, обсуждаемый предмет столь же живо занимал людей XVIII столетия, сколь и современных исследователей. Более того, именно наблюдения современников легли в основу как программ городского развития, разрабатывавшихся и представлявшихся правителям, так и законов, продуманных таким образом, чтобы отражать эти программы. Можно надеяться, что изучение мнений и проектов двухсотлетней давности прольет свет не только на природу социально-экономического развития России в XVIII веке, но и на импульсы, приведшие к появлению соответствующего законодательства, особенно в период правления Екатерины II, — законодательства, целью которого было исправить описанную выше ситуацию.

Первое влиятельное и прозорливое суждение о социально-экономическом состоянии послепетровской России составил Шарль Луи де Секонда, барон де ла Бред и де ла Монтескьё. Конечно, его умозаключения о России в «Духе законов» основывались на знаниях, почерпнутых из вторых рук, — из записок путешественников и другой литературы, и относились к первой половине XVIII столетия. Тем не менее поставленные им проблемы были весьма существенны для анализа состояния русского общества, а поскольку эти суждения вышли из-под его прославленного пера, они, как мы еще увидим, сохраняли свое влияние на общественное мнение в течение всего столетия. В одном из самых острых и противоречивых пассажей Монтескьё описал представлявшийся ему порочным и трагическим круг, несомненно обрекавший Россию на вечную отсталость. Его вердикт в главе «Почему вексельный курс стеснителен для деспотических государств» звучит так:

Самая торговля противоречит этим законам. Народ там состоит из одних рабов — рабов, прикрепленных к земле, и рабов, которые называются духовенством или дворянством на том основании, что они — господа первых. Таким образом, в Московии нет третьего сословия, которое должно состоять из ремесленников и купцов{405}.

Монтескьё, если коротко, считал недостаточное развитие городов и отсутствие третьего сословия составными частями более широкой проблемы — деспотизма, который якобы и низводил Россию до тех стран, где царила вечная бедность, экономическая и политическая.

Столь суровый приговор не мог не разжечь общественных страстей и не побудить к ответным репликам. Произошло и то, и другое. В 1760 году в Санкт-Петербурге анонимно вышла книга, озаглавленная «Русские письма» («Lettres russiennes»), что было очевидной аллюзией на «Персидские письма» самого Монтескьё. Написанная по-французски, эта книга, похоже, предназначалась главным образом для иностранцев. Это предположение еще более подкрепляется тем фактом, что ее автором был Фридрих Генрих Штрубе де Пирмон, чиновник Коллегии иностранных дел. Желая доказать, что Россия ни в коей мере не отличалась от других европейских стран, Штрубе пункт за пунктом опровергал аргументы Монтескьё, изображавшие Россию отсталой страной. Он утверждал, что данная французским философом оценка социально-экономической структуры России, равно как и ее формы правления, ошибочна: ведь «города и местечки в сей стране наполнены ремесленниками, купцами и различными людьми, не заключающимися ни в Дворянстве, ни в Духовенстве»[158]. Суть доводов Штрубе заключалась в том, что, вопреки Монтескьё, Россия вполне могла претендовать на наличие в ней третьего сословия, сопоставимого с тем, что существовало в других европейских странах (и по этой, а также и по другим причинам не могла быть отнесена к восточным деспотиям).

Полемический текст Штрубе случайно попал к Екатерине II в самом начале ее царствования, а может, незадолго до ее вступления на престол, и она исписала поля книги своими очень уместными комментариями — они сохранились и были впоследствии опубликованы. Какова же была ее реакция на его попытки защитить российскую модель развития? Хотя временами императрице и свойственно было смотреть на свое государство сквозь розовые очки, особенно когда дело касалось критики со стороны иностранцев{406}, в данном случае она вынуждена была согласиться не со Штрубе, а с Монтескьё. Напротив цитируемых Штрубе слов Монтескьё об отсутствии в России третьего сословия она написала: «Петр Великий старался образовать это третье сословие», — подразумевая, что это ему не удалось. А подле утверждения Штрубе о том, что российские города кишмя кишат горожанами, она оставила сардоническую реплику: «Morbleu![159] это значит крепостными, или вольноотпущенными, или беглыми»{407}. Ни в коей мере не склонная к самообману, императрица, похоже, прекрасно осознавала, что российские города и впрямь страдают от недостатка населения, способного составить третье сословие.

В самом ли деле русские города наполняли в основном крестьяне: пытающиеся заработать на оброк или недавно отпущенные на волю крепостные и оставившие своих господ беглые? Или более точен был Штрубе, приравнявший русские города к западноевропейским по уровню развития? Большая часть соответствующей фактической информации труднодоступна, а ту, до которой удается добраться, довольно сложно проанализировать из-за специфической проблемы, присущей обществам раннего Нового времени: проблемы несоответствия между юридическим статусом и экономической деятельностью индивида. Эта нестыковка особенно наглядно отражается в данных ревизий. Например, торгующие крестьяне обычно не входили в состав купеческих или ремесленных гильдий, созданных государством с целью включить в них всех горожан, по закону признававшихся предпринимателями; обычно таких крестьян записывали в разряд сельского населения, несмотря на то что они могли практически всю жизнь провести в пределах города. Точно так же сезонные рабочие, отставные солдаты, духовенство и государственные чиновники, проживавшие в городах, но не обязанные городскими повинностями (тяглом), также исключались из торгово-промышленного населения, обитавшего в замкнутых торговых частях города — посадах. С другой стороны, горожане, посвящавшие большую часть своего времени сельскому хозяйству, — явление, особенно распространенное на юге империи, — подпадали под категорию городского населения, проживали в посадах, входили в состав гильдий и платили тягло; то же относилось к слугам, поденщикам и прочим разнообразным группам городских жителей, имевшим весьма отдаленное отношение (или вовсе никакого) к торговле и промышленности или даже к городской жизни в целом{408}. В какой мере эти неудобные (с современной точки зрения) категории уравновешивали друг друга, установить практически невозможно, да и правителям России, конечно, до этого было мало дела.

В системе взглядов, предусматривавшей существование четко определенной сословной структуры, Екатерина II могла бы, пожалуй, выразить свое неудовлетворение состоянием населения, которое было зарегистрировано как торговое и ремесленное. Одним из ее основных источников информации были официальные данные ревизий, однако они совершенно не обнадеживали. Третья ревизия населения, произведенная в начале 1760-х годов, обнаружила малочисленность записанных в посад обывателей (мужского пола) — всего 321 582 души, или 3,04% от всего населения империи (за исключением Прибалтики). Еще более настораживало процентное уменьшение количества посадских тяглых людей по сравнению с предыдущей переписью, проводившейся в середине 1740-х годов: тогда торгово-промышленное население (вновь не считая прибалтийских губерний) составило 255 249 душ, или 4,13% от всех жителей империи{409}. Обескураженное подобным статистическим портретом той части населения, за которой, собственно, и были формально зарезервированы торговля и промыслы, правительство имело все основания для беспокойства.

Однако даже эти плачевные результаты не отражают в полной мере дилемму, перед которой оказалось правительство. Как уже было сказано, зачастую посадское население имело к торговле и ремеслам самое отдаленное отношение. Серьезность ситуации отразилась в докладах о состоянии дел, присланных из разных мест в Комиссию о коммерции. В 1763 году она была реорганизована императрицей: ей было поручено изучить проблему низкого уровня экономической активности в России. На основании данных, собранных по стране, в 1764 году Комиссия представила сводную ведомость «о состоянии во всем российском государстве купечества». В записке отмечалось, что только в 25 из 131 поселения, официально считавшихся посадами, более половины населения было непосредственно занято торговлей и производством какого бы то ни было рода. Лишь 1,9% от всего посадского населения имело прямое отношение к иностранной торговле, тогда как мелкорозничной торговлей (в лавках) занималось 40,7%, а мастерством были заняты 15,4%. Весомые 42% подпадали под расплывчатую категорию живущих черной работой{410}.

То, что масштаб проблемы был определен достаточно точно, по крайней мере в отношении торгового населения, еще раз подтвердилось в 1775 году, когда императрица систематично поделила посадское население на две группы по уровню заявленного им налогооблагаемого дохода: привилегированное гильдейское купечество, в свою очередь подразделенное на три гильдии в соответствии с имущественным цензом, и непривилегированное городское население, названное «мещанством». Для записи в купечество требовалось показать доход не менее пятисот рублей в год, что закрывало доступ в гильдии малообеспеченным обывателям. В результате в три вновь созданные купеческие гильдии было допущено в общей сложности всего 27 тысяч обитателей российских городов{411}. Учитывая жесткость социальной структуры, подразумевавшей, что только тяглые члены гильдий занимались торговлей и ремеслами, легко понять жалобу Григория Николаевича Теплова, одного из наиболее активных членов Комиссии о коммерции, сетовавшего на «крайний» «мещанских людей» «недостаток» в Российской империи{412}.

Представители посада с готовностью объясняли причины столь плачевной ситуации: условия, в которых посадским жителям предлагалось вести свои дела, были исключительно тяжелыми. Начать с того, что государство возлагало на посадское население обременительные службы и повинности: от управления государственными налоговыми монополиями до раскладки и сбора различных податей и пошлин — деятельность, не предусматривавшая никакого вознаграждения. Купцы и ремесленники непрерывно жаловались на эти обязанности, которые, как они утверждали, были поистине разорительны. Кроме того, посадские указывали на бесчисленные принудительные службы в пользу города: пожарную и полицейскую, починку дорог и мостов и т.д. — все то, что заметно снижало привлекательность записи в посад и существенно ослабляло их желание оставаться членами посада. (Особенно остро эта ситуация ощущалась в Москве и Санкт-Петербурге, где большинство населения не было записано в посад, и потому они не несли никаких повинностей, однако пользовались городскими службами.) Более того, обитатели посада, так же как крестьяне, несли коллективную ответственность за уплату унижавшей их достоинство подушной подати. Как следствие, честному или более благополучному члену посадской общины приходилось нести налоговое бремя не только за себя, но и за своего неимущего соседа, что было несправедливо, неоправданно тягостно и унизительно. Наконец, одной-единственной привилегией, дарованной посадскому человеку в качестве компенсации за все его труды и страдания, было право городской торговли. Однако и эта привилегия не была исключительной: при определенных обстоятельствах торговать разрешалось и тем, кто не обязывался посадским тяглом. Государство должно было либо вынудить торговца-крестьянина вступить в городскую гильдию и наравне со всеми нести бремя соответствующих повинностей, либо изгнать его из города, если потребуется — под угрозой смерти{413}. Посадские ходатаи настаивали, что город в России не будет оправдывать ожидания государства до тех пор, пока городские виды экономической деятельности не станут более привлекательными для тех, кто занимался ими по закону.

* * *

В то время как одни наблюдатели, в особенности выходцы из самой посадской общины, подчеркивали, что тяжесть повинностей — основное препятствие их торгово-промышленной деятельности, другие, более далекие от разочарований, связанных с повседневной борьбой за существование, помещали проблему развития города в более широкий контекст. По их мнению, все городское население целиком следовало преобразовать, чтобы заново создать на его основе «городское сословие» — не благородное и не крестьянское. Традиционный посад в таком случае следует распустить и запретить вхождение в новую городскую корпорацию тем из членов посада, кто не был вовлечен в установленные законом городские виды экономической деятельности. Сторонники этого подхода призывали к созданию третьего сословия, не имевшего прецедентов в российской истории социального слоя, сформированного исключительно по образцу западноевропейских структур. Давайте рассмотрим самые значимые из подобных проектов.

Денис Иванович Фонвизин, переводчик Коллегии иностранных дел и будущий драматург, представил в 1763 году канцлеру Михаилу Илларионовичу Воронцову трактат на русском языке под названием «Сокращение о вольности французского дворянства и

о пользе третьего чина». Трактат этот был изначально написан по-французски де Буляром по личной просьбе Воронцова[160], которому требовались предварительные сведения для обсуждения в созданной Екатериной секретной комиссии по изучению прав и привилегий российского дворянства, возникших вследствие освобождения его от обязательной государственной службы манифестом Петра III 1762 года[161]. Копия трактата на русском языке в конце концов оказалась у Екатерины и пригодилась частной комиссии при Уложенной комиссии, занимавшейся кодификацией прав и привилегий российского дворянства[162].

Пользуясь анатомической терминологией, де Буляр назвал третье сословие «душой общества», оно «политическому корпусу есть то, что желудок человеческому»{414}. Промежуточная прослойка служит «убежищем наук» и искусств, торговли и промышленности. Во Франции это сословие взрастило таких гениев, как Кольбер, Вобан, Корнель, Расин и Мольер. Иными словами, его значение в цивилизованном обществе не поддается сомнению, из чего следует, что «всякая держава, в коей не находится третьего чина, есть несовершенна, сколь бы она ни сильна была» — очевидный намек на Россию. Но автор обещает, что «сей третий чин не трудно учредить и в России»{415}, а сделать это надлежит следующим образом. В России множество состоятельных ремесленников и купцов из крестьян: им следует позволить выйти на волю, выкупив свою свободу по установленной цене либо у государства, либо у частного землевладельца. Все, кто занят торговлей или ремеслом, каков бы ни был его юридический или финансовый статус, обязан вступить в соответствующую купеческую или ремесленную гильдию, а последних нужно обязать выкупать всех своих членов на волю: таким образом они будут нести ответственность и за тех, кто не в состоянии самостоятельно уплатить выкуп. Наконец, всех смышленых учеников, вне зависимости от их юридического статуса, следует поощрять к продолжению образования, а получившим университетские дипломы автоматически давать вольную.

Однажды сформированное таким образом третье сословие будет пополняться и другими крестьянами, которые, увидев в этом путь к свободе, станут прилежнее упражняться в искусствах, торговле и ремеслах. Вопреки всем опасениям, не пострадает и землевладелец, поскольку сельское хозяйство постепенно станет более продуктивным, в том числе благодаря повышению производительности крепостного труда и привлекательности процветающей экономики для иностранцев. Таким образом, безо всяких сбоев Россия превратится в державу, где дворянство — «совсем вольное» — может как защищать страну, так и обратиться к управлению своими поместьями, третье сословие — «совершенно освобожденное», а крестьянство «хотя не совсем свободное», но готовое усердно трудиться, потому что видит в этом «надежду быть вольным»{416}. Подразумевается, что, приняв предложения де Буляра, Россия скоро обзаведется общественным устройством, весьма схожим с тем, что существовало во Франции XVIII века.

Проблемы, поставленные де Буляром, а также предложенные им решения во многих отношениях аналогичны тем, что были описаны Алексеем Яковлевичем Поленовым, медалистом конкурса, ознаменовавшего начало деятельности Вольного экономического общества, — конкурса на лучшее сочинение о том, полезно ли крестьянам иметь землю в собственности[163]. Хотя и посвященная крестьянскому вопросу, эта работа коснулась и проблемы, сформулированной еще Монтескьё: Поленов признал, что «у нас нет среднего состояния»{417}. Примерно в то же время Поленов, изучавший в Академии наук юриспруденцию под руководством Штрубе, написал еще одну статью, целиком и полностью посвященную отсутствию в России среднего сословия. Эту работу под названием «Исследование, поскольку может быть полезно порядочное среднего состояния учреждение» (предположительно предназначавшуюся для рассмотрения Уложенной комиссией) можно считать дополнением к его более известному сочинению о крестьянстве{418}. Во второй своей работе Поленов отмечал, что в России нет среднего чина и что нация, не имеющая такового, сравнима с телом, имеющим лишь ноги да голову{419}. Тем не менее каждой нации, претендующей на участие в европейском сообществе, необходимы крестьяне для обработки земли, дворяне для защиты государства и покровительства искусствам и некая средняя часть общества для занятия искусствами, ремеслами, науками и торговлей. В отличие от де Буляра, Поленов придерживался физиократических взглядов и поэтому не был склонен приветствовать отток деревенских жителей в города: сельское хозяйство, по его словам, — «самое нужное, самое прибыточное для всякого общества богатство» и поэтому нуждается в большом количестве рабочих рук{420}.

Как Поленов собирался улаживать противоречие между желаемым ростом городского населения и задачей сохранить экономическую жизнеспособность сельского хозяйства? Он предложил прибегнуть к некоторым, довольно ограниченным, административным мерам. Заботясь прежде всего о состоянии ремесленного производства в России, Поленов призывал, чтобы работающие в городах ремесленники из числа крестьян, особенно дворцовых и государственных, могли «быть уволены», чтобы «иметь довольное число способных к тому [ремеслу] людей»{421}. Вольную должны получить только самые трудолюбивые из них, подчеркивал он. Это подаст прекрасный пример дворянству, ведь дворян лучше не заставлять, а поощрять к отпуску ремесленников на волю. Более того, их освобождение требовало особых условий, чтобы предотвратить возможный отток населения из деревень и облегчить превращение крестьян-ремесленников в независимое «мещанство» (Поленов употреблял этот термин для обозначения всего недворянского и некрестьянского городского населения){422}. В результате все проживавшие в пределах города, независимо от их социальной принадлежности, должны были войти в состав соответствующих цехов (в приложении Поленов перечислял все цеха, существовавшие в Страсбурге, где он учился), должны были наделяться исключительными правами и привилегиями, сопоставимыми с теми, которыми обладали горожане в самых передовых европейских государствах, и получить гарантии защиты от незаконного вторжения со стороны солдат и крестьян, которые могли бы в будущем стремиться попасть в город. Таким образом, те крестьяне, кто уже подвизается в качестве городских ремесленников, получат юридическое признание своего статуса de facto, а те, кто занят сельским хозяйством, останутся в сельской местности. Примечательно, что Поленов ни разу не упоминает о торгующих крестьянах: в соответствии с учением физиократов, торговля не является источником настоящего богатства.

Чтобы обеспечить это безупречное «среднее состояние» крайне необходимой ему хотя бы элементарной грамотностью, Поленов предлагал открыть школы везде, где только можно найти скопление городского населения. Поднять престиж «среднего состояния» он предлагал, заменив телесные наказания системой штрафов и введя менее обременительную систему налогообложения, а также и позволив купцам свободно выезжать за границу с целью приобретения необходимых навыков. Наконец, Поленов вменял государству в обязанность обеспечивать в городах безопасность, чистоту и разумные цены, по примеру парижской полиции. Поленов заключал, что если бы предписанные им меры были приведены в исполнение, то «[мы бы скоро увидели] наши города в цветущем состоянии. Они были бы наполнены достаточными, и рачительными, и благонравными жителями. Науки, художества и купечество, не вызывая иностранных и не тратя ужасных иждивений, поднялись бы сами чрез себя»{423}.

В некотором отношении более смелыми, чем оба только что обсуждавшихся проекта, были предложения князя Дмитрия Алексеевича Голицына, русского посла во Франции. Во-первых, он предвидел, что достичь желаемой цели можно, лишь нарушив традиционные сословные права и привилегии. Во-вторых, ему хватало проницательности для того, чтобы хотя бы предположить связь между возникновением третьего сословия и отменой крепостного права. В-третьих, активное участие самой императрицы могло бы принести успех его проекту. Этот проект и отличался от своих предшественников тем, что возник по распоряжению государыни{424}.

Находясь в качестве посла при версальском дворе, Голицын вступил в 1765 году в долговременную, как впоследствии оказалось, переписку со своим дальним родственником Алексеем Михайловичем Голицыным, вице-канцлером Российской империи, — переписку, концентрировавшуюся вокруг положения крестьянства в России и следствиях его для экономики. Вице-канцлер передал первое полученное им письмо императрице, тоже, как мы уже видели, весьма озабоченной состоянием российской экономики. Письмо это пробудило в ней любопытство: государыня попросила Голицыных продолжить диалог, при этом дав им понять, что будет лично читать их переписку. Екатерина оказалась верна своему слову, свидетельством чему — ее многочисленные собственноручные заметки на полях голицынских писем{425}.

Находившийся, как и Поленов, под влиянием физиократических идей, Голицын был озабочен скорее землевладением и землепользованием, чем торговлей и производством perse. Тем не менее он охотно признавал необходимость улучшать городскую экономику наравне с сельской ввиду их тесной связи между собой. Так получилось, что они разделили общую судьбу: «Относительно земледелия и внутренней торговли, Россия находится в таком же состоянии, в каком другая страны Европы были во времена феодализма»{426}. Более того, известный эстет Голицын с огорчением отмечал отсутствие в России по-настоящему утонченных наук и искусств. Императрица, с готовностью признавал он, многое сделала для поощрения талантов, основывая и преобразовывая академии и школы и приглашая в Россию искусных иностранных мастеров для работы в России. Однако, предсказывал он, цитируя эссе Дэвида Юма «О возникновении и развитии искусств и наук», без развития городской экономики все эти усилия мало чего стоят. Ведь без благополучных городов никогда не разовьется городская культура, или, как еще более доходчиво выразился Юм, если государь не воспитает у себя фабриканта, то тем менее воспитается в его государстве астроном. «Среднее сословие также необходимо для процветания наук и художеств», — заключил Голицын. Почему этого класса в России не было? Ответ Голицына состоял в том, что на Западе квалифицированные рабочие объединялись в цехи, тогда как в России мастеровые были привязаны к землевладениям, будучи личной собственностью «бояр»{427}.[164] Именно в этом заключалась непосредственная причина отсталости России.

Предложение Голицына неизбежно проникало в самую суть проблемы — институт крепостного права, вопрос, который старательно обходили все поборники государственной реформы: «…пока существует крепостное право, — предупреждал он, — Российская империя и наше дворянство, предназначенные к тому, чтобы быть богатейшими в Европе, останутся бедными. К тому же, как мы иначе образуем третье сословие, без которого нельзя льстить себя надеждою создать искусства, науку, торговлю и проч.?» Достичь поставленной цели можно только одним способом: освободив крестьянина и даровав ему гарантированное право владения всем его движимым имуществом, — отвечал он на собственный вопрос{428}. Вместо того чтобы надрываться на хозяйском поле, отрабатывая барщину, или на своем собственном ради выплаты оброка, крестьянин должен арендовать землю у своего бывшего барина. Со временем самый амбициозный из крестьян приобретет землю в собственность и постепенно преобразится в сельского предпринимателя, тогда как его менее успешный собрат будет иметь возможность переехать в город, увеличив тамошнее население (Голицын явно менее, чем Поленов, беспокоился о сокращении сельского населения). Таким образом, право собственности виделось князю ключом к успеху всего предприятия: именно частная собственность «рождает уверенность и спокойствие духа; из этого спокойствия развивается любопытство, а любопытством порождается всякого рода знание в искусствах, торговле и науках»{429}. Гарантированное право собственности и рост производства и богатства создадут в городе новые занятия как для деклассированного крестьянина, так и для выпускника екатерининских школ и академий. Все зависело от освобождения крестьянина и признания права на частную собственность, которое «необходимо для образования третьего сословия (le tiers-?tat), без которого искусства и науки никогда не могут процветать»{430}.[165] Самодержцу не составит труда привести эту программу в действие: «Образование среднего сословия, — рассуждал Голицын, — не встретит, по-моему, затруднений: ее императорскому величеству стоит только пожелать оного»{431}. В самом деле, замечал он, государыне достаточно самой показать пример, даровав свободу дворцовым крестьянам[166].

Назначенный Екатериной II заведовать образовательными учреждениями Иван Иванович Бецкой пророчил императрице, используя образы, отсылающие к высказываниям де Буляра и Поленова: «Петр Великий создал в России людей: Ваше Величество влагаете в них души»{432}. Хотя термин «души» можно понимать в метафизическом смысле, Бецкой имел в виду и вполне конкретный материальный образ: он тоже был весьма обеспокоен отсутствием в России среднего сословия. Как он довольно прямо высказывался, в России существуют лишь два чина: дворяне и крепостные{433}. Здесь он полностью соглашается не только с Монтескьё, но и с императрицей, которая в данных ему инструкциях выразила сходные взгляды. Россия, признала она, послала за границу для получения образования множество дворян и простолюдинов. Последние также обучались наукам и искусствам в российских школах. Тем не менее мало видимой пользы было извлечено из этого: они оказались не в состоянии применить свои новоприобретенные навыки и умения: «…от чего и людей такого состояния, которое в других местах третьим чином или средним называется, Россия до сего времени и произвести не могла. [Тот класс, который в других странах состоит из подданных честных и работящих, составляет ресурс общества и удовлетворяет все его нужды, обеспечивает империям богатство и славу.]»{434}.[167] Установив полное взаимопонимание по поводу главной проблемы России, недавно вступившая на престол самодержица и ее ближайший помощник приступили к поискам подходящего решения. Как выразился Бецкой: «При таком недостатке смело утверждать можно, что прямаго в науках и художествах успеха, и третьяго чина людей в Государстве ожидать, всуе и себя ласкать»{435}.

В поисках человеческого материала, из которого сложилось бы новое сословие, Бецкой, сын одного из ведущих военачальников Петра Великого, оказался не готов решать проблему крестьянской несвободы. Вместо этого он внес крайне изобретательное предложение, призванное преодолеть непроницаемость стратифицированного жесткого социального порядка: источником третьего сословия должны были стать сироты, подкидыши и незаконнорожденные — все, кто не имел вообще никакого социального статуса. При Петре и его наследниках деклассированные элементы общества регулярно собирались и отправлялись на службу — в армию или на мануфактуры. В результате они просто реинтегрировались в существующую социальную структуру. Возможно, памятуя о своем собственном незаконном происхождении, а также о своей рожденной вне брака дочери, Бецкой отвел подобным детям ключевую роль: получив соответствующее образование в Воспитательном доме, находившемся под его руководством, они и должны были составить столь нужное России третье сословие; при этом уже сушествующие сословия не потеряли бы ни одного из своих членов. Предложение Бецкого было безболезненным решением насущной проблемы. Говоря его собственными словами, «в Государстве два чина только установлены: дворяне и крепостные. Но как по привилегиям [sic], жалованным сему учреждению от великодушной и премудрой Самодержицы нашей, воспитанники сии и потомки их вольными пребудут: то они следовательно составят третий чин в Государстве»{436}. Говорят, покойный президент Кеннеди утверждал, что все бизнесмены — бастарды. Бецкой предложил вариацию на эту тему: он надеялся преобразить бастардов в бизнесменов.

Детей следовало принимать в Воспитательный дом Бецкого в самом раннем возрасте; для того чтобы гарантировать достаточное количество воспитанников, поставщикам младенцев было обещано вознаграждение в размере двух рублей за голову, а также им было разрешено сохранять анонимность{437}. Лет до пяти-шести за детьми ухаживали кормилицы и надзирательницы; после этого начиналось формальное обучение. Хотя поначалу все ограничивалось чтением, письмом и законом Божьим, в свободное время воспитанников обучали также прясть и ткать. С одиннадцати лет детей знакомили с арифметикой, географией и счетоводством, а также с искусствами и ремеслами. Девочек дополнительно обучали домоводству. Такие предметы, как танцы, этикет и французский язык, традиционно преподававшиеся в школах для дворянских детей, считались необязательными для третьего сословия и были исключены из программы обучения{438}. Только по достижении четырнадцати лет воспитанник начинал изучать избранное им ремесло целенаправленно, у мастеров и ремесленников, работавших поблизости от Воспитательного дома. Ученика, выказавшего выдающиеся академические способности, следовало послать для продолжения образования в университет; творчески одаренного питомца определяли учиться в Академию художеств{439}.

Образование тех подкидышей, кто не был отправлен в другие учебные заведения, заканчивалось в 19–20 лет: к этому времени они окончательно вживались в роль доблестного гражданина, приуготовленную для них Бецким и императрицей. В течение 16–18 лет, проведенных в Воспитательном доме, воспитанник ни разу не покидал его пределов, даже чтобы навестить семью или друзей. Ему дозволялось видеться только с ближайшей родней, если таковая имелась, и только в присутствии надзирателя, поскольку больше всего Бецкой стремился оградить своих протеже от того, что считал порочным влиянием внешнего мира, — это опасение он разделял со множеством мыслителей эпохи Просвещения. Ко времени завершения обучения выпускники окончательно прониклись бы основополагающими ценностями нового третьего сословия (tiers-?tat): вселив в них «добрыя сердца и благие нравы», «праводушие», «просветив им разум, сколько потребно» посредством воспитания, в результате удастся «произвести… так сказать, новую породу, или новых отцов и матерей»{440}. После выпуска эти новые граждане войдут в городское общество с паспортами, подтверждающими их статус свободных людей. Они вступят в брак с себе подобными — такими же продуктами системы воспитания Бецкого, родят и взрастят новых граждан и покажут благой пример другим. Таким образом, роль, отведенная воспитанию де Буляром, Поленовым и Голицыным, у Бецкого достигла наивысшего значения.

Только сторонний наблюдатель мог предложить оптимальный способ решения проблемы, не пытаясь при этом обойти вопрос о крестьянской несвободе. Монтескьё, казалось, обрек Россию на вечную отсталость, но Дени Дидро, твердо веривший в мудрых законодателей и эффективность добрых законов, предложил России выход из исторического тупика. Он полагал, что нужно прибегнуть к рациональному законодательству, советуя императрице заполнить пробел между дворянством и крестьянством своим указом, не щадя существующие социальные структуры.

Проведя несколько месяцев в Гааге в тесном общении с Д.А. Голицыным, переведенным туда из Парижа, Дидро был прекрасно осведомлен о желании российской самодержицы создать третье сословие. Из Гааги философ отправился в Санкт-Петербург и представил государыне на рассмотрение ряд статей под заглавием «Беседы с Екатериной II» («Entretiens avec Catherine II»), в которых излагал свои соображения по реорганизации Российской империи. Две из этих «бесед» непосредственно связаны с нашей темой{441}. В одной из них, «О третьем сословии» (D’un tiers-?tat), Дидро точно подметил: «…я думаю, что Ваше Величество стремитесь образовать третье сословие»{442}. В другой, озаглавленной «О Петербурге» (De La ville de Saint-P?tersbourg), он указал на суть дилеммы, специфической для этого города: в столице России ощущался серьезный недостаток торгово-промышленного населения. Философ высказал надежду, что город может стать «более живым, более деятельным, более торговым», если в нем появятся «разнооразные работники, угольщики, плотники, каменщики, канатчики и т.д.», — это приблизит его по социальному составу к Парижу или Лиону. Конечно, добиться этого нелегко: «Подумавши хорошенько, я прихожу к убеждению, что главная разница между Россией и другими европейскими странами состоит именно в том, что Ваши подданные не собраны»{443}. Прежде всего его беспокоило состояние ремесел, поэтому Дидро порекомендовал перетягивать мастеровых в город из села, где, как уже было замечено де Буляром и Голицыным, они работали только на своих хозяев.

Однако одно дело высказаться в пользу привлечения ремесленников в города, другое — действительно обеспечить их переселение, поэтому Дидро формулировал свои советы весьма осторожно. В своем очерке о Санкт-Петербурге он изложил три возможных способа: «[населить ремесленниками города можно] Или дарованием абсолютной свободы, или дарованием свободы относительной, с ежегодной уплатой выкупа, или через иностранцев (par des Etrangers?)[168]»{444}. В своем сочинении о третьем сословии он — также осторожно, но гораздо позитивнее — рекомендовал императрице высочайшим указом дать волю крепостным ремесленникам, выказавшим особый талант, и разрешить им переехать в город и записаться там в цехи. Более того, всем подданным надлежит отправлять детей в государственные школы. Учеников из крепостных, проявивших особые способности к наукам, следует обучать за казенный счет с помощью развитой системы стипендий, а по окончании учебы даровать им вольную. Как мы видим, по мысли Дидро, новое третье сословие (tiers-?tat) должно состоять из бывших крепостных и казенных крестьян. Наконец, чтобы остановить отток людских ресурсов из числа преуспевших горожан в дворянское сословие, необходимо упразднить порочный обычай награждать зажиточных горожан дворянством за полезную государству службу{445}. Только подобными мерами можно сохранить целостность нового социального элемента.

* * *

Насколько позволяет объем статьи, проанализируем и другие заслуживающие внимания проекты. Григорий Николаевич Теплов, например, доказывал в Коммерц-коллегии, что благосостояние России следует оценивать не по традиционным показателям торгового баланса, а по объему общего экономического оборота. С такой точки зрения становится очевиден присущий России недостаток, причина которого — нехватка «между дворянством и крестьянством» «третьего стата людей». В Западной Европе, отмечал Теплов, ремесленники процветают, а с ними — и города, и нации. Петр Великий попытался создать в России соответствующую социально-экономическую структуру, но его начинания не были поддержаны наследниками в должной мере. Как следствие, на тот момент (1765 год) мастеровые в России по преимуществу — либо крепостные, либо государственные крестьяне, либо иностранцы. Исправить положение можно, разрешив крепостным, занятым ремеслом, выкупиться на волю и записаться в ремесленные цехи{446}. Точно так же и торгующих крестьян следует поощрять в преследовании ими коммерческих целей — это компенсирует существование таких купцов, «которых большая часть без науки, без воспитания, без доброй веры и кредита». Наконец, чтобы городские экономические занятия стали более престижными, необходимо отменить подушный оклад и разномастные виды тягла{447}. Не останавливаясь подробно на такого рода проектах, попробуем далее сделать кое-какие обобщения.

Во-первых, воцарение Екатерины Великой в июне 1762 года произошло на фоне широко распространившихся ожиданий новой эры — эры больших реформ, которая потребует участия просвещенного общества. Этот оптимизм был основан на убеждении, что новая императрица хорошо осознает недостатки в политике своих непосредственных предшественников и предпримет меры по их исправлению. Особенно важной казалась современникам неспособность предыдущих правителей создать посредством законодательства жизнеспособный городской слой и наделить его соответствующими правами и привилегиями. Политика Елизаветы Петровны и Петра III подвергалась особенно серьезным нападкам, поскольку, как считалось, они сильно отклонились от политического курса Петра I{448}. Одним из следствий была финансовая слабость, ставшая очевидной, когда Россия вступила в Семилетнюю войну. Однако потому, что социально-экономический зазор между Россией и Западом не считался непреодолимым, а приход к власти императрицы, провозгласившей себя продолжательницей политики Петра I, сопровождался настоящей эйфорией, в первые годы царствования Екатерины появился целый поток проектов, разрабатывавших способы привести социально-экономическую структуру России в соответствие с западноевропейской моделью. Согласно некоторым подсчетам, только в 1760-х годах правительство получило более ста проектов, многие из которых поступили через Комиссию о коммерции или были созданы самими членами этой Комиссии, — все эти проекты предлагали те или иные способы преодоления присущей России отсталости{449}. Как мы видели, целый ряд проектов был сосредоточен на осмыслении проблемы отсутствия третьего сословия.

Несмотря на некоторые расхождения в их рекомендациях, потенциальные реформаторы сходились в оценке нужд и потребностей России. Необходимо было стимулировать внутреннюю экономическую деятельность. Де Буляр, Поленов, Голицын, Дидро и Теплов — все они высказывали обеспокоенность состоянием наук и искусств и, возможно потому, что вдохновлялись учением физиократов, предполагали, что городская культура в целом рано или поздно возникнет на основе городского ремесла. Бецкой расширил эту проблему, включив сюда же и собственно торговый элемент, но его занимала скорее внутренняя торговля, чем импорт и экспорт и сопутствующий им торговый баланс, который традиционно владел мыслями предыдущих реформаторов. Считалось, что в особенности городская экономика в России находилась в упадке, — суждение, для выражения которого часто авторы преобразовательных проектов прибегали к анатомической терминологии: Петр Великий создал тело России, но не успел вдохнуть в него душу; его недальновидные наследники тоже в этом не преуспели, таким образом целиком и полностью переложив эту задачу на плечи Екатерины II.

С этим представлением о незавершенности преобразований сочеталась вера в способность самодержицы усовершенствовать созданное Петром тело с помощью соответствующего законодательства: если дурная государственная политика затормозила развитие третьего сословия, правильная политика могла его ускорить. Решение проблемы всегда исходило от государства: достаточно внимательно прочитать упомянутые выше проекты, чтобы убедиться в обоснованности этого наблюдения. Более того, степень вмешательства, требовавшегося от государства для достижения поставленной цели, была весьма значительной, поскольку в отличие от множества проектов, возникших в 1760-е годы, те, что были посвящены исключительно созданию третьего сословия, искали прецеденты скорее в Западной Европе, чем в прошлом самой России.

Доказательством тому терминология, использовавшаяся в этих проектах: только Поленов, сочинявший свои трактаты на родном языке, употребил традиционное русское слово мещанство, и даже он время от времени передавал его значение словосочетанием среднее состояние. Де Буляр, Голицын, Бецкой, Екатерина II и Дидро, которым по-французски писать было удобнее, чем по-русски, прибегают к французскому термину tiers-?tat, а там, где требуется русский перевод, называют его третьим чином (Фонвизин) или третьим родом людей (Екатерина II и Бецкой). Третий штат людей Теплова кажется калькой с французского. Можно предположить, что наши реформаторы мыслили и писали в контексте, заданном Монтескьё, вплоть до заимствования его терминологии.

Однако к России терминология Монтескьё была в высшей степени неприменима, поскольку он вкладывал в понятие tiers-?tat гораздо более узкий смысл, чем тот, который был принят на Западе в то время. Большинство французов подразумевало под ним сословие, состоявшее из незнатных, непривилегированных мирян-налогоплателыциков. Именно так определяла эту категорию населения французская «Энциклопедия» в 1765 году[169], так же это сословие трактовали и накануне Французской революции, что очевидно из классического памфлета аббата Сийеса «Что такое третье сословие?» («Qu’est-ce que le Tiers-Etat?»)[170]. Ясно, что при переносе на российскую почву это определение требовало изменения. Если следовать Монтескьё, термин tiers-?tat применительно к России означал горожанина, вовлеченного в легальную деятельность в сфере городской экономики. Это определение однозначно исключало, например, торгующих крестьян. Обсуждавшиеся нами ранее проекты российских реформаторов придерживались понимания Монтескьё, предположительно потому, что ставили себе целью исправить описанные философом и совершенно явные недостатки. В каком-то смысле это было вполне естественно: Россия вполне уже могла претендовать на существование различимых и более или менее отчетливо очерченных дворянства и крестьянства, которым, чтобы называться сословиями, не хватало только формальных прав и привилегий. Осталось только обзавестись промежуточным сословием, которое заполнило бы вакуум между этими двумя и довершило бы строительство здания, начатое Петром Великим. Россия, настаивали они, пребудет отсталой, пока не преодолеет этот разрыв.

Таким образом, авторы проектов не пытались сконструировать модерный, динамичный социальный класс, включающий всех, кто проявлял желание и способности добиться благосостояния в городской среде; также, несмотря на совпадение в терминологии, они не ставили себе целью и воспроизвести в России французскую сословную структуру, неспособную провести юридическое различие между горожанином и крестьянином. Скорее, они пытались вызвать к жизни некую вариацию на тему французского общественного устройства — слегка обновленную, русифицированную версию традиционной западноевропейской категории населения, отсутствие которой столь явно бросалось в глаза Монтескьё и его более поздним приверженцам. Они воспринимали как данность сохранение дворянства и крестьянства как целостных корпораций в рамках иерархической структуры, краеугольным камнем которой является самодержавие. Весьма характерно для российской социально-экономической мысли того времени то, что реформаторы стремились всего-навсего усовершенствовать существующую общественную структуру, установив новый класс, отвечающий специфическим потребностям этой страны, не посягая на уже имеющиеся сословия. Они твердо верили, что в результате Россия достигнет того же уровня социально-экономического развития, что и Запад. Ирония судьбы заключалась в том, что как раз тогда, когда в России разрабатывались эти проекты, на Западе идеи Монтескьё выходили из моды. Из-за этого отставания по времени статическая, юридически оформленная средняя прослойка, необходимая для того, чтобы Россия могла претендовать на полноправное членство в сообществе европейских наций, скоро потеряет для этого сообщества всякое значение.

* * *