1921

1921

42

21 января 1921 года. Ганге

Милый мой Любанчичек и родные мои девочки!

Пишу вам на пароходе, в буквальном смысле этого слова у моря жду погоды. Вчера днем выехали из Стокгольма, здесь же застряли ввиду ветреной погоды и невозможности придти в Ревель засветло.

В Стокгольме все живут по-прежнему, и ни в городе, ни в людях никаких перемен нет. Трепка у меня была, по обыкновению, порядочная, и я сейчас на пароходе с удовольствием отдыхаю и высыпаюсь.

Твои телеграммы о каких-то новостях, привезенных Лидом, я получил, но отсрочить отъезд не было никакой возможности, да и, признаться, я не думаю, чтобы Лид мог сообщить что-либо действительно интересное и важное. Он порядочная кумушка и, кроме того, всегда любит делать из мухи слона; вероятно, и тут дело идет о каких-нибудь сплетнях и тому подобное. Да и что собственно мог он, кроме таких россказней, узнать. Меня только беспокоит несколько, что ты будешь придавать значение всяким таким разговорам, создавая ненужные и необоснованные слухи и опасения.

Ляля выглядит как летом, дома, по-видимому, все в порядке. Вещи, которые ты просила, посланы с Ивицким[235]. Между прочим, этот джентльмен оказывается порядочной-таки свиньей. Совершенно случайно Стомоняков[236], Фрумкин и Штоль (стало быть, три свидетеля и никакой ошибки быть не может), сидя в Гранд-отеле, слышали разговор подвыпившей компании, в которой Ломоносов хвастливо рассказывал, что теперь, мол, он совершенно освободился от моей опеки или контроля (что не мешает ему заявлять мне о полной готовности исполнять всякое мое распоряжение), Ивицкий же не только не молчал, но в тон разговора честил меня на чем свет стоит дилетантом и т. п. Мне, конечно, безразлично, какого мнения держится обо мне Ивицкий, но за человека делается стыдно — ведь он при всяком удобном и даже неудобном случае воскуривает такой фимиам, что тошно делается, тут же без особой даже надобности пакостничает, как блудливая кошка. Пишу тебе об этом, чтобы ты была осторожнее с этим фруктом. Я ему не показывал виду, но при случае поставлю ему это на вид.

В Ревеле мы будем, по-видимому, завтра утром и после одно- или двудневной остановки поедем в Москву. Всюду по дороге находится столько дела, что никак нельзя скорее ехать. Со мной вместе едут Багдатьян[237] и Сегор[238].

В Берлине я получил письмо от Саде — они очень приглашали к себе, но у меня не было времени, и только из Стокгольма я удосужился послать благодарность за приглашение.

Морские переезды пока идут у меня без приключений, и если на переезде Ганге — Ревель не будет большой качки, то можно будет сказать, что мне повезло. Чувствую себя великолепно, и, несмотря на сутолоку в Берлине и Стокгольме, я все же отдохну за дорогу.

Буду вам телеграфировать, как только будут какие-либо новости. Но и вы мне присылайте хоть изредка о себе весточку. Мы с Сегором тут воображаем, что у вас делается каждый данный момент, как вы садитесь за стол, как скандалит Джерри[239] и т. п.

Пока до свидания. Крепко-крепко целую всех вас, мои родные. Не хворайте и не скучайте, а Вы, маманечка, в частности, не беспокойтесь и поменьше придавайте веры разной болтовне. Привет Володе, А[даму] И[вановичу] и всем знакомым.