…И я скажу, кто ты

…И я скажу, кто ты

Один из семи мудрецов Древней Греции изрек всем известную теперь фразу: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Это — интересный и сложный метод познания личности, но не единственный. Существуют специалисты, оценивающие человека по линиям руки, по жестам; итальянцу Чезаре Ламброзо достаточно было знать биологические признаки (антропологические стигматы) испытуемого, кто-то довольствуется делами исследуемого.

Древнекитайский мыслитель Конфуций предложил совсем уж удивительный способ познания внутреннего мира человека — тончайший, философски очень глубокий. Согласно легендам, он пришел изучать музыку к известному во всей Поднебесной учителю. Тот провел с ним урок, дал задание, определил недельный срок для подготовки к следующему занятию. Конфуций честно выполнил требуемое, изучил несложную пьеску на простеньком инструменте. Учитель похвалил его, хотел дать новое задание и на более сложном инструменте. Но ученик попросил предоставить ему еще неделю на осмысление произведения. Удивленный мастер смирился с желанием ученика, исправно платившего деньги. Так продолжалось несколько раз. Наконец Конфуций явился на урок и рассказал потрясенному учителю все об авторе музыкальной пьески, вплоть до его роста, физической силы, темперамента, склонностей…

Любой творец в каждом произведении прежде всего творит самого себя. И царь Иван IV Васильевич в своих литературных и музыкальных произведениях (некоторые из них до сих пор исполняют в храмах Александрова) творил самого себя.

Многие исследователи считают, что Грозным его прозвали из-за бесчеловечных и диких его поступков. Очень немногие уводят этимологию этого слова к слову «гроза».

Грозными на Руси звали всегда правителей серьезных, суровых, на грозу похожих, недаром сознание народное грозу с ее громом и молнией и страх перед ней связало воедино, воспринимало ее как наказание Илией-пророком, громыхающим во время грозы на своей небесной колеснице, пророчествуя о наказаниях за грехи. Грозным был и Иван III, с точки зрения современников. Но память народная навеки закрепила этот титул только за царем Иваном IV Васильевичем.

Как в политике, в расправах с неугодными, так и в литературных произведениях Иван IV был Грозным. Он уже осознал грозную мощь свою и сжился с ней, как с реальностью. И эта реальность рвалась наружу, выплескивалась, подминала под себя, крушила старые каноны, хотя и пользовалась ими при случае: рычала, смеялась, дерзила, пугала, заливала смелой фразой необработанные еще нивы и пашни русской словесности.

Творческая натура Грозного-писателя бурлила, дерзала. Человеку царствующему можно было в творчестве быть безоглядно дерзким, ему дозволялось все. Так же, как он царствовал экспериментируя, пробуя разные модели поведения, комбинируя их с разными способами управления страной, так же он и писал. Его слово было искренним и злым, надменным и до наивности веселым, высокопарным и светлым, чистым, как умытая ливнем радуга, запальчивым и простодушным. Его творчество было до такой степени естественным в способах и средствах самовыражения, что некоторые исследователи считают, будто сам творец почти не сознавал себя писателем, художником. Как жил, так и писал, а то и диктовал. Может быть, оно и так. Но вряд ли человек, могуче одаренный музыкально, поэтически, обладающий чувством литературного такта, ритма, композиции, имеющий близкий к абсолютному «литературный слух», не сознавал себя творцом.

Он был творцом, хотя он был и царем, и политиком, что, впрочем, в те сумасбродные средние века встречалось нередко: вспомним Бабура, этого азиатского фантома, да и предшественник его, Великий Хромец Железный, был не без литературных дарований.

Время и пространство — это те вериги, которые тянут на плечах и ногах великие мира сего (творцы, поэты, политики) и которые оставляют в душах и сердцах, в творениях и деяниях избранников глубокие метины. Время Ивана Грозного было злым и хитрым, антагонистичным и неистовым. А страна? Страны как таковой еще не было. Московия — что за страна? Что за люд московский, славянами да угро-финнами зачатый, Рюриковичами организованный, дикой вольницей Степи обильно разбавленный? Буйный люд, злой, трудолюбивый, переживший, перестрадавший от междоусобиц и от Орды, закружившийся на огромной территории в бешеном танце жизни новой могучей народности, подминающей под себя пространство и время.

Этой зарождающейся народности нужны были крепкие, мудрые цари, способные брать умом и силой, брать и не отдавать, потому что на данном этапе развития человечеству понадобились крупные государства: империи, султанаты. И внутренней логикой этого процесса продиктованы были стремления правителей к созданию крупных государств. Но люди сопротивлялись! В них дух язычества, дух вольности сидел прочно.

Они бились за вольность насмерть. Одними мечами да копьями, пушками да пытками усмирить их было трудно. Слово человеческое приобретало в этой борьбе особую ценность.

Слово Ивана Грозного было мощным орудием. Во всяком случае он того желал, как творец и как царь. Иначе не объяснить стилистической многосложности его посланий, с удивительной точностью выдержанных в каждом конкретном случае по тональности, словесному ряду, образности, по этико-социальной мотивации.

Грозный не питал иллюзий по отношению к человеку грешному, соглашаясь с теми мудрецами, которые считали, что человек по натуре зол, — и это было хорошо. Но как творец, он понимал и других, столь же великих мудрецов, исходящих из противоположного принципа: человек по натуре добр, и в своем творчестве, подчиненном, необходимо подчеркнуть, историческому моменту, он сумел найти ту гибкую, невидимую, почти неподвластную разуму, а осязаемую лишь душой линию между этими Сциллой и Харибдой человеческой натуры, с помощью которой ему, одному из немногих, оказавшихся в его положении, удалось в творчестве остаться и художником, и царем одновременно, что особенно убедительно иллюстрирует его переписка с одним из первых в зарождающейся империи говорящих и пишущих диссидентов — князем Андреем Курбским.

В других произведениях Грозный постоянно помнил об этой линии, но там задачи перед ним стояли иные, более приземленные. И каждую задачу он решал, исходя из конкретного материала — из личностных качеств своего адресата.

Как и многие крупные государственные деятели, Иван IV Васильевич был хорошим артистом. Он мог нарядиться в баранью шубу, выйти в ней к гонцу крымского хана, прикинуться дурачком и с невинными глазами произнести: «Видишь же меня, в чем я? Так де меня царь зделал! Все мое царство выпленил и казну пожег, дати мне нечево царю!»

С литовскими же послами он и пошутковать мог, чувствуя силу над ними.

И в литературе Грозный часто лицедействует, переодевается, пишет то от имени бояр, то под шутовским псевдонимом «Парфений Уродивый». И стиль письма его меняется от послания к посланию. В переписке с Василием Грязным, оказавшимся в плену у татар, Грозный может и пошутить, вспомнив былые времена и былые застолья, но шутка у него ядовитая, колкая, не оставляющая пленнику надежд. Без ненужной в данном случае риторики, до обыденности просто, с нарастающим раздражением царь доводит бывшего приближенного до отчаяния, вынуждая молить о пощаде в последующих посланиях Грозному.

А уж как уверен был в себе Василий Грязной! Одно слово — близкий слуга, добросовестный опричник. Именно ему доверил Иван IV важное дело, дал отряд лучших воинов и отправил в 1573 году в степь с заданием захватить языков у татар. Крымские татары принесли много бед русским, трудно бороться с неуловимыми, прекрасно знавшими степь налетчиками! В тот век на мировых рынках хорошо шел русский раб, работящий мужик, покладистый, да и сноровистые, незаменимые в доме бабы русские стоили дорого. Нравилось татарам торговать награбленным добром и русским рабом. Иван IV пытался разными способами оградить соотечественников от повальной беды, грозящей им с южных степей: и дань платил, лишь бы крымцы не терзали Русь набегами, и воевал. Ему очень нужны были языки. Хотел он знать о положении дел, о связях степного врага.

Василий Грязной готов был послужить царю-батюшке верой и правдой. Но герою-опричнику не повезло, не взял он языка. Неопытный в серьезных военных делах, он попал в ловушку, принял бой с огромным войском противника, дрался зло и смело: все бы на свете опричники позавидовали ярости, с какой рубил он налево-направо татар. Но ни один полководец не похвалил бы Василия Грязного — военачальника. Слишком беспечно действовал он в степи, как настоящий опричник, власть имущий, царем прикрытый, законов государства и Божеских законов не признающий.

В степи этого мало. Татары окружили отряд русских, многих порубили, многих взяли в плен, налетели на Грязного. Как он дрался! Копье сломал, застрявшее в груди врага, выхватил у мертвого саблю, продолжил бой, сабля раскололась, будто сухая ветка березы, схваченная на излом. Только руки остались у бойца и… зубы, хорошее оружие у озверелых, привыкших к людской крови опричников. Грязной хватал крымцев, кусал в шею, до смерти закусал шестерых (вот где опричная хватка пригодилась!), а еще двадцать два человека покалечил своим кусающим оружием. Крымцам, однако, удалось схватить его. Несколько дней пленник приходил в себя, затем написал письмо царю. Очень бодрое. Я, раб и друг твой, верный опричник, лучший помощник, порешил в бою несть числа татар, потом шестерых закусал насмерть, многих покалечил. Герой я, друг твой, любимец, со мной тебе и пировалось в усладу, и… Перегнул палку Василий, слишком возвысил, приблизил себя к Ивану. А зачем грозным царям такие слуги, которые могут напомнить повелителю о былых пирах, шутействах и прочих забавах? Разве Грозный разрешил Грязному такие откровения в письмах рассказывать? А вдруг письмо прочитали враги! Разозлился царь, и поиграл он с опричником в переписочку; поглумился над ним, пожелавшим обменяться на крымского военачальника Дивей-Мурзу! То была литературная, изящно оформленная крупным мастером игра в кошки-мышки. Мышка напугалась до смерти, но не скончалась. Кошка устала играть. Грязного выкупили, но больше о нем историки не вспоминают.

С блеском царь разыграл письмо-пьеску к Стефану Баторию, в те годы еще не окрепшему, затем подурачился в послании к Симеону Бекбулатовичу. В Кирилло-Белозерский монастырь он послал развернутое письмо-исповедь, начал которую велеречиво, пересыпал письмо множеством цитат из ученых и библейских книг, постепенно перешел к страстному, сработанному словом упругим, быстрым обвинению, а закончил гневной просьбой о том, чтобы монахи сами научились решать свои проблемы, не надоедали ему…

С церковью считались все русские цари. Особо важную роль она сыграла в биографии Ивана IV Васильевича. В детские годы церковь пыталась воспитывать и обучать царя и во многом преуспела: царь был яростным поборником православия, отстаивал его идеи, хотя часто его личные планы и амбиции шли вразрез с планами митрополитов. Иван IV Васильевич уже в детстве понял, какой могучей силой и властью обладает церковь. На всю жизнь остались в памяти сцены переворотов, в которых активно участвовали митрополиты Даниил, Иосаф, Макарий. Начиная с 1547 года в жизни царя большую роль, как сказано выше, играл протопоп Сильвестр.

Огромное влияние оказывала на него церковь, но не всевластное. Царь есть царь. Я царь, а вы мои подчиненные. Все. В том числе и служители церкви. Вы должны помогать, а не мешать мне. Таковой была его доктрина царской власти. Ее проводил в жизнь Грозный-царь. И чем взрослее, суровее становился он, тем жестче и бескомпромисснее вел себя по отношению к церкви, вынудив ее разрешить ему четвертый, запрещенный канонами христианства брак, а затем и пятый, шестой, седьмой.

В послании в Кирилло-Белозерский монастырь Иван IV Грозный обращается к монахам с удивительным для этого неистового самодержца тактом; чувствуется, что сдержан он от признания за священнослужителями особой власти над ним, он не принуждает, он убеждает их с упрямством несгибаемого логика, используя богатейшие знания жизни и книг.

Многое можно понять в натуре Грозного по письмам. Творчество всегда выдает творца с головой, особенно если он обращается, уязвленный, к человеку, его уязвившему. Этим человеком был Андрей Курбский, и в письмах к нему Иван решает помимо своих личных задач еще несколько государственных.

Что это? Эпистолярное творчество или публицистика; обвинительная речь на суде времен Цицерона или попытка оправдать деяния свои перед историей; бурный поток страстей или талантливо скомпонованное письмо, а может быть, крик души? Кто он, Иван Васильевич, в этих письмах: царь смертельно уставшей страны Рюриковичей или зачинатель нового литературного языка новой национальной общности, своей царственной смелостью и природной дерзостью позволивший себе литературно излагать мысли на просторечном, народном, истинно русском языке; мудрый государственный деятель или художник, не сознающий в полной мере своего истинного предназначения; а может быть, изверг рода человеческого; обыкновенный человек с бедами и несчастьями своими или толстокожий тиран? Ответить на эти вопросы и просто, и сложно. Можно сказать так: Грозный был и тем, и пятым, и десятым — со всеми противоречиями, невероятными, непостижимыми. Царь был самим собой всегда — и в письмах к Андрею Курбскому тоже.

Иван IV — политик, государь быстро набирающей мощь страны, вокруг которой закружились другие государства Европы, страны, почти созревшей для стремительного рывка на восток, на юг. Он выполнит свою миссию, несмотря ни на что. Так, видимо, ощущал свое предназначение Иван Васильевич. Курбский для него — не просто болтливый перебежчик, он — символ освобождения от власти всевидящего и всеслышащего самодержца. Это опасно.

Грозный обязан был уничтожить эту заразу, раздавить ее физически и морально. Но на символ веры костры, пытки, жезлы и прочие устрашающие акции не всегда действуют, их — проповедников, вождей — надо уничтожать словом.

Грозный бросается в схватку с изменником Курбским, не понимая — о чудак человек! — что перебежчиками становятся от судьбинушки горькой, если, конечно, человек не патологически преступен, от несправедливостей тиранов, потому не с Курбским бороться надо, а с порядками в государстве, порождающими таких отступников. Но порядок устанавливал он, а с собой бороться у него сил не было — не дано, не судьба.

В начале первого послания Грозный в стиле велеречивом, словом церковно-славянским определяет точно место, которое занимает он сам, царь, и указывает своему оппоненту на место, которое тот займет в истории. Высокое место у Ивана Васильевича. Царское. Православный христианский самодержец. Третий Рим. Прелюдия еще не окончена, но уже расставлены акценты: я царь православной державы, а ты изменник, преступник «честнаго и животворящего креста господня», губитель христианский. Для грубого политика дальше можно было бы не продолжать: предатель ты, а с таковыми у нас один разговор — на дыбу. Но Грозный не заканчивает послание и терпеливо разъясняет изменнику содеянное им и, главное, то, к чему приведет предательство: «Аще ти с ним и воевати, тогда и церкви разоряти, и иконы попирати, и християн погубляти…»

Велеречивость прелюдии быстро уступает место неистовому напору мысли и слова. Политик еще чувствуется в каждой строке, но все образнее становится речь, все больше в ней страсти, душевного откровения. Никаких преград, никаких канонов. Как хочу, так и пишу. Грозный с напряженным терпением продолжает излагать изменнику — да не ему, конечно, а тем, кто рискнет повторить его опыт, — свою точку зрения, призывая в помощники Священное писание, историю давнюю и близкую, обильно пересыпая мысли поговорками и пословицами, изречениями мудрецов и пророков.

История давняя учит. История близкая душу теребит, томит. Жизнь Грозного была суровой в годы юности, многое пришлось испытать царствующему мальчику, юноше, в том числе по вине опекуна — Андрея Курбского, и в послании к нему царь не пытается даже остановить себя от разоблачений. Воспоминания детства сработаны крепко.

Это — детство! Иван IV Васильевич с малых лет отличался крайней чувствительностью. Ребенок. В три года потерял отца. Ну уж не с ним одним беда такая приключилась, может возразить ненавидящий жестокость человек, и матушка, царица Елена Глинская, жива была. И то верно! Да только не в тихом тереме отчем, под мерный шелест сосновых лап в отдаленном от людской суеты местечке, благодатном для сказок, жила-была, детей растила вдовая царица, а во стольном граде, в самом Кремле, в центре бурлящего страстями государства. Не зря Иван IV называет матушку «несчастнейшей вдовой», от разыгравшихся нежных чувств пишет он в послании к Курбскому о юных летах своих: очень они были суровыми! Вдова с трехгодовалым Иваном и годовалым Юрием жила, «словно среди пламени находясь: со всех сторон на нас двинулись войной иноплеменные народы — литовцы, поляки, крымские татары, Астрахань, ногаи, казанцы». Казалось, князья да бояре должны сплотиться, забыть личные обиды, сообща биться за страну, но — нет! Почти все приближенные ко двору мечтали лишь о том, чтобы возвыситься, стать опекуном малолетнего царя и грабить царскую казну — богатую! Много злата-серебра собрали отец и дед Ивана IV, великие планы они мечтали осуществить. Не нужны планы князьям — деньги нужны. Перевороты в Кремле следовали друг за другом. Детей, однако, не убивали, понимая, что при малолетнем великом князе больше шансов урвать кусок…

До смерти царицы детьми еще занимались, но в 1538 году Елена Глинская умерла, и для Ивана IV начались самые страшные годы жизни. Об этом он с неподдельным чувством горечи и обиды, на высокой нервной ноте пишет Курбскому. Зачем? Разве нельзя было сухим канцелярским языком разделаться с предателем? Конечно же можно! Но о другом думал Грозный — о самооправдании. Да не перед князем, а перед потомками. Насмотрелся он с юных лет гадости человеческой, одичал, глядя на непрекращающуюся драку людей, бояр да князей, веру в них потерял. Еще в юности. Потерял, но не окончательно. И в надежде, что письмо дойдет до адресата, писал потомкам, предупреждая и поучая: не теребите детские души, не дразните драчливыми сценами неокрепшие сердца, не разрыхляйте разум, от рождения спокойный, способный взращивать из мудрых зерен добрые плоды. Я, Иван IV Грозный, жизнь свою рассказываю и кричу: берегите детей, если не хотите воспитать из них чудовищ, жадных до крови и драк. Я, Ванечка, сын Василия, во время так называемого боярского правления по закону — царь, по положению — беспризорный во дворце, видел ужастики не по видикам, но в жизни.

Очень современен для людей третьего тысячелетия нашей эры честный писатель Иван IV Васильевич в своем послании к Курбскому и особенно в том месте, где ведет он рассказ о своем детстве.

Но на этом разговор с беглым князем не окончен.

И вновь строгий учительский тон, и на каждом шагу стилистические инверсии, образы, навеянные разумом и душой, выражения крепкие и этакие покорно-приторные, страсти восклицательные и вопросительные. Грозный хорошо чувствует риторическую волну, умело использует взлеты и падения, ритмику фразы, возможности игры в вопросы и ответы. И все лишь с одной целью: изобличить изменника, нарисовать гнусный образ предателя «християн», державы, детей господних. Удалось ему это сделать? Несомненно. Но главной цели царь не достиг. Не совладал он с этой страшной для государства болезнью — синдромом диссидентства…

Нет никакого желания оправдывать зверства Грозного — сам зверем станешь, или желания перещеголять тех, кто ругает русского царя, — отупеешь от такого щегольства. Но есть сложная биография талантливого человека, волею судьбы оказавшегося на русском троне. Есть русский язык, именно Ивану Грозному обязанный тем, что музыка и образное великолепие простонародной речи вдруг смело ворвались в литературу, и она волей-неволей приняла простонародную речь в объятия. Между прочим, с этим нельзя не считаться, хотя бы потому, что не всегда подобные процессы в истории мировой литературы проходили быстро и гладко. В Италии, например, 22 октября 1441 года (эпоха Возрождения в расцвете) во Флорентийском соборе состоялось публичное соревнование между гуманистами, приверженцами использования латыни в литературе и в научных трудах, и писателями, сторонниками употребления для этих целей тосканского языка. Первые ростки реформации появились тогда во Флорентийском соборе. Слушателей собралось много: члены правительства, архиепископ, высшее духовенство, послы, весь литературный мир, десять судей из лагеря гуманистов.

Этот спор затеял Леон Баттиста Альберти, уверенный в необходимости и великом благе для общества использования народного тосканского языка в качестве литературного, научного, государственного. Затея Альберти с треском провалилась. Серебряный венок, предназначенный победителю, стал собственностью собора, а латынь надолго заняла прочные позиции в Италии. Хорошо это или плохо? Ответила на данный вопрос история: итальянский язык, поэтический, образный, мелодичный — оперный! — занял подобающее ему место… хотя и с большим опозданием, быть может, потому, что не было во Флорентийском соборе своего царя Ивана, свет Васильевича, который врезал бы жезлом по мрамору пола и крикнул: «Ну, вы, злобесные латинисты, дайте волюшку родному языку!»