ДЕЙСТВО

ДЕЙСТВО

Очень пикантная деталь — слухи о перевороте, который готовит Елизавета, пошли по Петербургу уже с осени 1740 года. За год до решающих событий!

В следственных материалах Тайной канцелярии полным–полно сведений о тайных беседах и гвардейцев, и придворных, и «разных чинов людей» об упадке страны при немецких временщиках, о забытых заветах Петра Великого, о золотой русской старине, которая и то лучше нынешнего срама.

В июне 1741 года был даже донос, что в Летнем саду к Елизавете подбежали несколько гвардейцев:

— Распоряжайся нами, матушка!

— Тише, тише, неразумные, — остановила их Елизавета, — вы погубите и меня, и себя! Ещё не время!

Такого рода доносы несколько раз получала Анна Леопольдовна, и поразительны нерешительность правительницы и герцога Антона, их неуверенность в себе. Никаких ответных действий! И это при том, что они и Миниха боялись, и Елизаветы Петровны и следили за ней.

В январе 1741 года, когда Миних ещё был первым министром, майор гвардии Альбрехт призвал аудитора Барановского и объявил ему именной указ:

«Должен ты быть поставлен на безызвестный караул близ дворца цесаревны Елизаветы Петровны, имеешь смотреть: во дворец цесаревны какие персоны мужеска и женска пола приезжают, також и её высочество куды изволит съезжать и как изволит возвращаться — о том бы повседневно подавать записки по утрам ему, Альбрехту… Французский посол когда будет приезжать во дворец цесаревны, то и о нем рапортовать в подаваемых записках».

А после отставки Миниха герцог Антон Брауншвейгский пуще всего боялся сговора Миниха с Елизаветой; он поручил секунд–майору Василию Чичерину выбрать до десяти гренадер с капралом, одеть их в незаметные шубы, какие носят обыватели, и наблюдать — если Миних пойдет со двора не в своем платье, то поймать его и привести во дворец. А если в своем обычном платье пойдет к царевне, то поймать уже на обратном пути.

По Петербургу ходил слух, что Миних был у царевны Елизаветы, припадал к её ногам и говорил, что все, что ее высочество повелит, он исполнить готов. На что Елизавета якобы ему отвечала: «Ты ли тот, кто корону дает, кому хочет? Я оную и без тебя, ежели пожелаю, получить могу».

И тут же гулял другой слух, что Елизавета принимала Миниха очень милостиво, просила его «ускорить действо… сам знаешь, чего мне надобно», и лично проводила до ворот.

Принц Антон поверил именно этой второй версии… Видимо, очень уж готов был в нее поверить, ведь других причин и нет, потому что Елизавета Миниха не любила и не доверяла ему, а Миних тем же платил Елизавете… Более реально уж объяснение, в ходе которого Елизавета указала Миниху от ворот поворот.

Маркиз де ла Шетарди, который находился в центре событий, и уж он–то многое знал, писал своему правительству в начале 1741 года:

«Миних, придя к ней (к Елизавете. — А. Б.) с пожеланиями счастья в Новый год, был чрезвычайно встревожен, когда увидел, что сени, лестница и передняя наполнены сплошь гвардейскими солдатами, фамильярно величавшими принцессу своей кумой (кумовьями назывались родственники по крещению; по традиции кум с кумой были на «ты», откуда и оценка «фамильярно». — А. Б.); более четверти часа он не мог прийти в себя в присутствии принцессы Елизаветы, ничего не видя и не слыша».

Вот в это поверить уже проще — обалдевший Миних, добрые четверть часа беззвучно открывающий и закрывающий рот, «ничего не видя и не слыша», и можно себе представить, как ликовала Елизавета унижению своего старого врага.

Но все–таки почему Анна Леопольдовна так ничего не предприняла? Были ведь доносы, были собранные Тайной канцелярией сведения… Было даже официальное сообщение министра иностранных дел Англии лорда Гаррингтона, переданное через посла в Петербруге Э. Фрича:

«В секретной комиссии шведского сейма решено немедленно стянуть войска… Франция для поддержания этих замыслов обязалась выплатить два миллиона крон. На эти предприятия комиссия подвинута известием, полученным от шведского посла в Санкт–Петербурге Нолькена, будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княжны Елизаветы Петровны и соединиться с этой целью со шведами, едва они перейдут границу. Нолькен пишет также, что весь этот план задуман и окончательно улажен между ним и агентами великой княжны с одобрения и при помощи французского посла маркиза де ла Шетарди; что все переговоры между ним и великой княжной велись через француза–хирурга, состоящего при ней с самого её детства»

[46. С. 25—36].

Уж после этого сообщения можно было бы насторожиться?! Тем более что привет из Англии пришел в апреле, а в июне Швеция начала военные действия, в точности по заранее известному сценарию! Что же мешало Анне Леопольдовне и герцогу Антону Брауншвейгскому немедленно, прямо сейчас, начать действовать?! Только два, зато очень важных обстоятельства:

1. Бесцветность, невыразительность Брауншвейгской династии, полная неспособность Анны Леопольдовны править. Даже получая «сигналы» — и какие «сигналы»! — она так и не поняла, что же происходит.

2. Разлад между Анной Леопольдовной и герцогом Антоном. Бирон и его дети исчезли, сплачиваться против них было не нужно, и муж окончательно опостылел Анне Леопольдовне. Она спала в одной постели с девицей Менгден, мало выходила из своих покоев, и даже муж мог войти к ней только с разрешения все той же девицы Менгден. Называя вещи своими именами, лесбийский роман находился в полном разгаре, и даже из соображений политики Анна Леопольдовна с мужем и говорить не хотела.

Возможно, герцог Антон даже не знал о послании английского министра иностранных дел, о многих доносах Тайной канцелярии. А Анна Леопольдовна жила в каких–то совсем иных измерениях, трудно даже сказать, как она вообще воспринимала все сказанное о готовящемся заговоре.

На первый взгляд странно и бездействие Елизаветы… Чего она медлит?! Но тут надо принять во внимание — у Анны Леопольдовны был Миних. Прежних императоров так вообще сажали на престол целой командой профессиональных интриганов. Переворот Елизаветы — самый плохо организованный, самый непрофессиональный из всех, и Елизавета — единственная, кто лично возглавил заговор в свою пользу. В конце концов, она всего–навсего женщина (Автор, конечно же, слышал и другую оценку, «Ваше величество женщина». Автор знает, что некоторые особо закомплексованные дамы настаивают именно на таком и только таком эпитете. Рискуя разочаровать в своей особе уважаемых читательниц, все же замечу — в разных ситуациях могут быть справедливы оба определения. Когда Елизавета рискует тесным общением с Тайной канцелярией, разыскивая пропавшего Алешу Шубина, задавая весьма рискованные вопросы, тут, несомненно, уместно и Ваше Величество. Когда трясется, не решаясь сделать последний шаг, и ничего не имеет против, чтобы за нее этот шаг сделал кто–то ее порешительнее и посильнее, тут, уж простите, «всего–навсего».).

Ситуацию подтолкнули новые доносы, на этот раз из Бреславля. В доносах указывалось на роль Лестока, объяснялась необходимость его немедленно арестовать. Правительница колеблется, сомневается и выбирает, наконец, путь столь же странный, сколь и малоэффективный: 23 ноября 1741 года она во время приема заводит с Елизаветой «родственный» разговор. Мол, ее предупреждают о том, что Елизавета и Лесток готовят заговор; в это правительница не верит, но она надеется: если Лестока признают в чем–то виновным, Елизавета не будет обижаться на его арест…

Елизавета ответила дежурными уверениями в преданности и лояльности, но принимать последнее решение ей все же пришлось. Тем более что 24 ноября стало известно — назавтра гвардию выведут из столицы. Предлог — шведы движутся к Выборгу; но все знают, что это полная чепуха, правительство попросту удаляет из столицы ненадежные части.

Елизавета поставлена перед выбором: сейчас или никогда! И даже сейчас она колеблется. Близкие к ней люди — Воронцов, Лесток, Разумовский, Шувалов — просто настаивают на том, чтобы послать за гвардейцами. Воронцов взывает к ее честолюбию: «Подлинно, это дело требует немалой отважности, которой не сыскать ни в ком, кроме крови Петра Великого!» Лесток просто бьется в истерике; по легенде, он и показал Елизавете две карты — на одной он, хорошо умея рисовать, изобразил Елизавету, садящуюся на трон; на другой — как ее постригают в монахини.

Между 11 и 12 часами пришли гренадеры и сами первые заявили: мол, их сейчас высылают из города, так что надо торопиться! Елизавета с плачем просила дать ей помолиться; в это время она и дает знаменитый обет — если Бог ей поможет прийти к власти, никого не казнить смертной казнью.

Только после этого, уже около часу ночи 25 ноября 1741 года, Елизавета привела к присяге солдат и отправилась в казармы Преображенского полка.

До конца своих дней вспоминала Елизавета, как вошла в казарму Преображенского полка:

— Ребята! Вы знаете, чья я дочь, ступайте за мною!

Солдаты изъявляли готовность прямо сейчас порешить всех врагов Елизаветы.

Царевна упала на колени перед гвардейцами:

— Клянусь умереть за вас! Клянетесь ли умереть за меня?!

Триста восемь гвардейцев поклялись умереть, но посадить на престол законную императрицу. На всякий случай изрезали штыками барабаны — чтобы никто не поднял тревогу, и двинулись к Зимнему дворцу. Елизавета не смогла идти — от волнения подламывались ноги, и солдаты внесли ее в Зимний дворец на плечах.

— Кто идет?!

— Законная императрица Елизавета!

Стража примкнула к восставшим, только четыре офицера отказались немедленно присоединиться к заговорщикам. Опять резали кожу на барабанах, чтобы никто не мог поднять тревоги. До конца своих дней помнила Елизавета, как скрипел, выл снег под сапогами в эту ночь, как хрустела и визжала кожа барабанов под штыками. И как она вошла в спальню Анны Леопольдовны, которая спала с фрейлиной Менгден, положила ей руку на лоб:

Пора вставать, сестрица!

— Как, это вы, сударыня?! — вскинулась Анна Леопольдовна и тут же, увидав за Елизаветой гренадер, стала умолять не разлучать её с детьми, не дать зла ни ей, ни девице Менгден и с Менгден её тоже не разлучать.

Даже этот жест — рука на лоб — не был забыт. Специальный человек будет дежурить в спальне Елизаветы, и если императрица начнет метаться, вскрикивать, скрипеть зубами во сне, он должен был положить руку ей на лоб со словами: «лебедь белая». Это помогало — отступали звуки: скрип снега, скрип кожи под штыком на барабанах, исчезал панический, иррациональный страх переворота, ареста, крепости, ссылки. За свои труды лакей, клавший на лоб царицы руку, получил дворянство и фамилию Лебедев (потомки живут в Петербурге до сих пор).

А тогда, 25 ноября 1741 года, точно так же, как Бирона год назад, заворачивали в одеяло и Миниха, и Остермана. Миниха сильно побили потому, что вообще не любили, а особенно досталось Остерману, который стал угрожать солдатам и обругал Елизавету «поносными и непотребными» словами. Так же арестовывали и еще множество немецких временщиков рангом поменьше. Многих из них сильно помяли и побили при аресте: натерпевшись при Анне, гвардия сводила счеты с ненавистными временщиками.

Елизавета сдержала слово: никого не казнила смертью. Миних, Остерман, другие временщики были выведены на эшафот, даже брошены на плаху, но в последний момент им объявляли о помиловании. Елизавета провела чистку государственного аппарата и армии, повыгоняла со службы довольно много немцев, в том числе решительно ни в чем не повинных.

Гвардии и этого было мало, она требовала изгнания всех немцев за пределы государства Российского. Только это, по мнению гвардейцев, исключит на все времена немецкое иго, и в столице еле удалось удержать гвардию от немецкой резни.

Местами вспыхивали немецкие погромы; к чести русских будь сказано, они нигде не были массовыми, то есть нигде не били всех немцев подряд. Доставалось в основном тем, кто при Анне держался высокомерно и оскорблял чувства русского населения.

В лагере под Выборгом, среди войск, отправленных на войну со Швецией, против немцев поднялся настоящий бунт гвардейцев. И только энергия генерала Кейта, который схватил первого же попавшегося бунтовщика и позвал священника, чтобы тот подготовил солдата к расстрелу, остановила бунт.

Скажу одно: какой контраст этих событий 1741 года с настроениями 1648 года! Тогда москвичи, поднявшиеся на восстание, даже приветствовали немецкую охрану Алексея Михайловича: мол, немцы люди справедливые и неправд не терпящие. Теперь немцев бьют и хотят всех выгнать из государства… Однако довели людей! И до чего они «другие», эти немцы…

«Так удачной ночной феерией разогнан был курляндско–брауншвейгский табор, собравшийся на берегах Невы дотрепывать верховную власть, завещанную Петром Великим своей империи. По воцарении Елизаветы, когда патриотические языки развязались, церковные проповедники с безопасной отвагой говорили, что немецкие правители превратили преобразованную Петром Россию в торговую лавку, даже в вертеп разбойников»

[21. С. 131—132].

Насчет разбойников я бы на месте священников выражался осторожнее, потому что именно русская и дворянская в своей основе гвардия была главным вместилищем самого дикого беззакония.

«Тогда в России дворец и крепость стояли рядом, поддерживая друг друга и обмениваясь жильцами. Преемник и племянник Елизаветы — герцог голштинский Петр III воцарился без замешательства, но через полгода был низвержен своей женой, ставшей во главе гвардейских полков»

[21. С. 132].

Впрочем, Елизавета заботилась и о законности. Ей было мало, что уже в первую же ночь переворота, 25 ноября, множество людей сбегались в Зимний дворец, чтобы присягнуть ей, и порой делали это со слезами на глазах. Она была популярной, ее готовы были любить, но Елизавете хотелось быть еще и законной.

В ту же ночь несколько специально отряженных людей, в том числе и Воронцов, сели писать специальный Манифест. Через три дня Манифест опубликовали — Елизавета откровенно торопилась объяснить, почему она, дочь Петра, принуждена была прибегнуть к силе оружия.

Скажем откровенно — этот Манифест от 28 декабря 1741 года — ярчайший пример фальсификации. В Манифесте утверждалось, что это Остерман призвал на царствование Анну Ивановну, нарушив таким образом права Елизаветы. И что он же и «прочие такие же» после смерти Анны Ивановны передали престол Брауншвейгской династии. Так сложнейшая династическая ситуация, ожесточенные споры группировок — все не обсуждается. Вся внутренняя политическая жизнь Российской империи между 1730 и 1741 годами сводится к заговору немцев во главе с Остерманом. Заодно и не заостряется внимание на том, что это чисто русские Голицыны и Долгорукие призвали Анну Ивановну… стрелки упорно переводятся на гадов немцев, в первую очередь на бедолагу Остермана.

Елизавета выдвигает три основания для своего права на престол: прошение верноподданных, верность Тестаменту Екатерины I и близость по крови к Петру I. Ну, о всенародном призвании говорить всерьез не приходится. Что касается Тестамента… Согласно его содержанию, при смерти бездетным Петра II престол наследует старшая дочь Петра I Анна и её потомство. Анна умерла в 1728 году, но Пётр–то, герцог Голштинский, «чертушка» Анны Ивановны и любимый племянник Елизаветы — он–то ведь живехонек! И если действовать строго по Тестаменту, то ведь престол–то его…

Поэтому в следующих изданиях Манифеста выдвигалось одно и бесспорное основание занять престол — близость по крови к Петру I. Ну и стремление восстановить начала политики Петра I, «попранные» при Анне Ивановне. Вот эта струя — восстановление того, что было при Петре, пользовалась большой популярностью. От времени эпоха Петра подернулась флером истории, время унесло грязь и кровь, осталась неясная, порой лживая сказка о величии. Как возвеличивают, порой боготворят своих покойных полководцев ветераны — это известно. И новый Манифест от 12 декабря 1742 года о восстановлении Сената, оттесненного вначале Верховным советом, потом Кабинетом, встречен был с радостью большинством «народа»… в смысле, дворянства.

«По благополучному нашему восшествию на всероссийский родительский наш престол усмотрели мы, что порядок в делах правления государственного внутренних отменен во всем от того, как было при отце Нашем и матери Нашей»,

— так начинался Манифест.

Что еще? Ну, конечно же, добрая и мягкая Елизавета тут же раздала всем сестрам по серьгам и действовала справедливо. Уже 31 декабря гренадерская рота лейб–гвардии Преображенского полка, 364 человека, посадившие Елизавету на престол, получила наименование лейб–кампании с особой формой и знаменем. Сама Елизавета Петровна стала капитаном в этой роте, все офицерские чины в ней приравнивались к генеральским, чин прапорщика — к полковничьему, а рядовые и унтер–офицеры приравнены были к офицерам. Все не дворяне тут же получили дворянство. Кстати, среди 308 гвардии рядовых, возводивших Елизавету на престол, только 54 человека были дворянами, а выходцев из знатных родов не было и среди офицеров. Лейб–кампания, эта «гвардия в гвардии», имела особые помещения в Зимнем дворце, и Елизавета любила там бывать по ночам.

Много было пожалований в новые чины и пожалований деревнями и землями.

Матрос Максим Толстой, который в 1740 году не захотел присягать Ивану Антоновичу и назвал законной императрицей Елизавету, произведен в армейские капитаны и получил 500 рублей.

Незамедлительно был выписан из Голштинии племянник Елизаветы и внук Петра по матери, голштинский герцог Пётр. Вскоре он официально назначен наследником.

Доносчика Осипа Тишина, погубившего в Березове Долгоруких, выгнали со службы и запретили брать куда бы то ни было.

Детям Артемия Волынского вернули конфискованное было имущество.

Началось возвращение сосланных при Анне Ивановне, поиски сосланных под чужими фамилиями.

Сначала малолетнего императора хотели отправить за границу вместе со всей семьей… Потом возобладали опасения, что император и его родственники могут стать знаменем в международных интригах (уж Елизавета знала, как это делается).

Да к тому же раскрылось дело: несколько армейских офицеров хотели убить Елизавету и её племянника, вернуть власть Ивану VI как законному императору.

В итоге Брауншвейгскую династию упрятали так, что даже нахождение ее составляло величайшую государственную тайну.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.