Германия
Германия
В 1786 г. умер Фридрих Великий, король Пруссии. За время его длительного правления Пруссия привыкла к новому положению — к тому, что способна играть серьезную роль в больших делах Европы. Ранее такую позицию она занимала далеко не всегда, но на протяжении девятнадцатого столетия мощь и влияние Германии неуклонно росли до тех пор, пока к 1900 г. она не сделалась самой могущественной державой Европы в промышленном и военном отношении. В этой главе мы проследим дуэли в Германии — ив особенности в Пруссии — от момента кончины Фридриха Великого до начала Первой мировой войны в 1914 г.
В предыдущей главе мы рассмотрели развитие дуэли как явления во Франции в тот же период. Нам представляется возможность сделать поучительные сравнения и, так сказать, высветить различия между дуэлью во Франции и тем, какое место в общественной жизни занимала она по другую сторону Рейна. Можно без опаски сказать, что в девятнадцатом веке дуэль в обеих странах процветала и что она, как мы уже один раз говорили, являлась «побочным продуктом стремления определенной части населения к общественным высотам», но на том сходство и заканчивается. Во Франции распространение дуэльного этикета и понятий чести, на которых она основывалась, произошло, несмотря на упразднение ancien r?gime. В Германии подъем дуэли в значительной мере объяснялся волной милитаризма, накрывшей и затопившей всю страну, особенно после 1870 г. Существовавший режим, хотя формально и претендовал на звание демократического, в сути своей демонстрировал уверенную тенденцию крена в абсолютизм. Вполне понятно его стремление ревностно охранять права и привилегии своих естественных сторонников, среди которых дуэльная практика процветала и ширилась. Во Франции дуэль — особенно в период «золотого века» во времена Третьей республики — представляла собой феномен, характерный для гражданских лиц, тогда как в Германии институт дуэли решительно приватизировали военные. Во Франции предпочтительным оружием служил клинок, немецкие дуэлянты почти повсеместно делали выбор в пользу пистолета. К тому же Германия знала такое понятие, как mensur, или, иначе говоря, студенческая «дуэль» [84]— исключительно тевтонский институт, неведомый во Франции.
Фридриха Великого на престоле сменил племянник, Фридрих Вильгельм II, а в 1797 г. ему наследовал сын, Фридрих Вильгельм III (то есть внучатый племянник Фридриха II Великого. — Пер.). Прусский король, как и все коронованные особы Европы, пришел в ужас от Французской революции и в июле 1792 г. с готовностью объявил Франции войну. Прусская армия уверенно продвигалась по Франции, и к 1 сентября казалось, что дорога на Париж ей открыта — само существование революционного режима очутилось на волоске от гибели. Спасло его лишь неожиданное поражение пруссаков в битве при Вальми. Вальми стал досадной пощечиной и унижением для прусского оружия, словно бы забывшего славу времен Фридриха Великого. С того момента Пруссия принимала участие в борьбе против Франции лишь фрагментарно. В 1795 г. прусские власти почли за благо заключить с Францией мирный договор, предпочтя сконцентрироваться на делах к востоку, чтобы переварить большие территориальные приобретения от двух разделов Польши в 90-е гг. восемнадцатого века. Они довольно вяло поддерживали дело Третьей коалиции, когда же прусские войска столкнулись с Наполеоном в 1806 г., они понесли убедительные поражения под Иеной и Ауэрштедтом. Пруссия, однако, играла заметную роль в кампаниях 1813 и 1814 гг., которые привели к поражению Наполеона, а также и в заключительном акте драмы — в битве при Ватерлоо, — смыв позор лет французской оккупации после 1806 г.
После победы над Наполеоном Европа познала яркий и повсеместный период вспышек дуэлей, послуживших своего рода праздничным салютом в честь завершения войны. Генератором энергии, питавшей дуэльную экспансию, выступал, как мы уже видели, Париж: повсюду дрались сторонники свергнутого императора и роялисты, а французы вообще давали выход горечи, сталкиваясь в поединках с представителями оккупационных войск стран-победительниц. Пруссаки — переживавшие триумф после многих лет унижения — находились в самой гуще событий. Документированные дуэли между офицерами в Пруссии случались с частотой в среднем около одного раза в месяц, однако сюда не входит множество поединков прусских офицеров в Париже с горящими желанием мстить французами{682}.
В 1821 г., отчасти в ответ на подъем дуэльной традиции и рост числа поединков, Фридрих Вильгельм III приказом кабинета учредил суды чести. Похоже, в данном случае усилия монарха не принесли особого успеха. И в самом-то деле, за время между 1817 и 1829 гг. 29 прусских офицеров пополнили списки павших на дуэлях. В результате в 20-е гг. девятнадцатого века король оказался вынужден обнародовать еще три декрета против дуэли в армии{683}.
В 1843 г. Фридрих Вильгельм IV издал приказ кабинета, остававшийся основой системы судов чести до 1914 г. Прародителем ее выступал Герман фон Бойен, военный министр Пруссии, который и сам участвовал и зарекомендовал себя как вдохновенный защитник прав и привилегий аристократической касты военных. Часть I постановления устанавливала правила, по которым надлежало действовать судам чести с целью поддержки, так сказать, коллективного лица офицерского корпуса. Часть II обращалась непосредственно к разногласиям и вытекавшим из них дуэлям. Декрет 1843 г. закреплял единственные в своем роде привилегии военного дуэлянта, освобождавшегося от любых регламентов и требований соблюдения законов на дуэли, применяемых в отношении штатских. Подобная установка служила своего рода молчаливым поощрением распространения практики в армии. Из постановления однозначно вытекало то, что дуэлянты-военные будут судимы по стандартам равных себе, а не по каким-то еще более высоким этическим нормам. Как выразился один историк, декрет 1843 г. «создал плодородную почву для умножения дуэли в армии»{684}.
Какие бы цели ни преследовало постановление, практическим эффектом его стал рост числа поединков в прусской армии: на протяжении 13 лет после 1843 г. наблюдалось, по меньшей мере, 25-процентное увеличение случаев выяснения отношений на дуэлях, по сравнению с предыдущим десятилетием{685}. Систему судов чести в прусской армии еще больше ослабил декрет Вильгельма I от 1874 г., который дошел до признания дуэлей легитимными. Словом, дуэль стала теперь неизбежной составляющей обязанностей офицера.
Прусский офицерский корпус представлял собой, по большей части, аристократическую группу лиц, ревниво охранявшую свои привилегии, среди прочих, конечно, и право разрешать возникающие между ними противоречия в поединках. Юнкеры — земельная прусская аристократия, ценности которой и традиции формировали очертания офицерского корпуса как коллектива, — занимали отдельное положение в прусском обществе. Им удавалось поддерживать политическое влияние, значительно превосходившее их экономическую мощь, что помогало дворянству сохранять обычаи и следовать ритуалам, несмотря на подъем буржуазии и все возрастающий политический радикализм рабочего класса.
Честь имела для прусского офицера величайшее значение: «Кодекс чести служил основой и сутью моральных ценностей офицера». Сохранение ее являлось непререкаемой обязанностью, становившейся все более и более обременительной. Как объяснял один историк:
Ближе к исходу девятнадцатого столетия кодекс чести стал столь жестким и негибким, что просто жить становилось очень опасным и сложным занятием. Ради сохранения чистоты чести нельзя было иметь никаких дел с представителями более низкого класса, ибо они не имели чести и не могли, следовательно, давать сатисфакцию на дуэли{686}.
В столь клаустрофобической атмосфере офицерского корпуса дуэль превратилась в не допускающую никаких скидок и поблажек, обязательную для всех дисциплину. Она служила важнейшим инструментом поддержания престижа офицерства и его возвышенного положения по сравнению с гражданским населением. Таковые понятия чуть ли не в голос поддерживали оба императора, Вильгельм I и Вильгельм II[85]. В 1901 г. молодой лейтенант по фамилии Бласковиц, будучи совершенно пьяным, набросился на коллег-офицеров за несколько дней до предстоявшей ему женитьбы. Оба оскорбленных офицера вызвали Бласковица на дуэль, которая произошла без какой бы то ни было предварительной попытки решить дело миром на суде чести. Злосчастный Бласковиц получил огнестрельную рану, от которой вскоре скончался. Оппонентов его приговорили к двум годам содержания в крепости, однако кайзер счел нужным простить их после всего восьми месяцев — шаг, вызвавший широкую критику со стороны либеральной оппозиции{687}.
Дело лейтенанта Вальтера Штраусса в 1900 г. однозначно отражает мнение кайзера в отношении того, что непререкаемой обязанностью всех офицеров служит защита их чести на дуэли. Во время плавания морской казначей, фон Роннебек, ударил Штраусса по лицу, тот, как и положено, доложил о происшествии корабельному суду чести. Как бы там ни было, тем временем, пока Штраусс все еще находился в море, суд чести в Киле признал его виновным в отказе от защиты офицерской чести и рекомендовал увольнение из вооруженных сил, причем все это, несмотря на тот факт, что когда судно пришло в порт, Штраусс вызвал фон Роннебека на дуэль и дрался с ним. Вильгельм II ратифицировал решение суда, признав Штраусса «полностью лишенным отваги в деле требования сатисфакции»{688}.
Столь непоколебимая тенденция кайзера на поддержку дуэли среди военных неминуемо привела его кабинет к конфликту с Рейхстагом в годы, предшествовавшие 1914 г. Наиболее очевидной причиной разногласий служило противоречие между кайзеровским отношением к дуэлям в военных кругах и законами страны. Иными словами, при существовавшем положении вещей офицеры сухопутной армии и морского флота стояли над общим правом. В 1912 г. генерал фон Хееринген, военный министр, выступал в Рейхстаге в ответ на Критику по поводу обращения с офицерами римско-католического вероисповедания, отказывавшимися сражаться на дуэлях. По высказыванию генерала получалось, что, ввиду наличия свободы совести, принуждение офицера к обращению в суд чести исключается, но, как он добавил: «Такой человек не принадлежит к социальным кругам офицерского корпуса». Как сообщается, данное замечание вызвало «громкий и продолжительный протест в центре и слева»{689}.
Через несколько дней фон Хееринген отозвал заявление, но, как бы там ни было, совершенно недвусмысленно подтвердил официальную точку зрения на дуэли в вооруженных силах. По его словам, отказ от дуэли так резко противоречил господствовавшим в армии настроениям, что подобные действия ставили уклонившееся от поединка лицо в очень трудное положение перед своими братьями-офицерами. В годы до 1914 г. такого рода попустительство верховной власти к дуэлянтам-военным служило постоянным источником трений в Рейхстаге между правительством и оппозицией.
Правда, как показывает дело Аннеке 1846 г., данные тенденции эпохой кайзеровского рейха не ограничиваются. Фриц Аннеке служил младшим офицером в прусской армии, но был изгнан из нее за отказ драться на дуэли с другим офицером. Разгневанный противник сообщил о поступке Аннеке в военный суд чести, в котором шаг Аннеке сочли публичным афронтом — оскорблением чести офицерского класса. Суд даже не принял во внимание, что Аннеке двигала вовсе не трусость, а политические и нравственные принципы, и пришел к такому заключению: «Им руководит исключительно господствующий дух времени, что само по себе уже является достаточным показателем нарушения и попрания им основополагающих принципов офицерского класса»{690}. История Аннеке появилась в печати, однако поднявшаяся волна возмущения мало повлияла на мнение свято оберегающей свои прерогативы армии и ее сторонников.
Дуэли в Германий представляли собой аристократический и военный обычай, зарезервированный для представителей офицерского корпуса. Однако отметим и два работавших в связке фактора, которые помогли расширить привлекательность дуэли и сделать ее достоянием более широких слоев населения. Первым служил огромный престиж собственно вооруженных сил. Между 1864 и 1870 гг. прусская армия в нескольких решительных столкновениях победила Данию, затем Австрию с ее немецкими союзниками и, наконец, могущественную Францию. После сокрушительного поражения Франции Вильгельма I провозгласили императором обновленной Германской империи, которую возглавила Пруссия. То была победа Пруссии и Бисмарка, но она стала триумфом и торжеством армии, благодаря которой оказалась достигнута.
Рост престижа армии совпал с созданием в результате военных реформ 1859–1865 гг. офицерского резерва, что позволило большому пласту общества — представителям среднего класса Германии — становиться офицерами, пусть и не на постоянной основе. Вместе с тем такое нововведение сделало этих людей чувствительными к ценностям профессионального офицерского корпуса, среди которых видное место занимали, конечно же, и дуэли. Величайший подъем реноме армии после 1870 г. и расширение общественной базы, из которой черпало кадры офицерство, значительно поспособствовали распространению нравов и обычаев военных среди прежде не затрагиваемых их традициями социальных слоев. Август Бебель — ведущий противник дуэлей в парламенте — не питал иллюзий относительно связи между появлением офицерского резерва и расширением притягательности дуэли в немецком обществе. Именно из-за офицеров резерва «дуэли поощряются и практикуются как своего рода развлечение широкими слоями среднего класса в масштабах не меньших, чем это принято в аристократических кругах». Как и несколько десятилетий назад (а он писал в 90-е гг. девятнадцатого века), Бебель продолжал:
Было почти невозможно найти человека из среднего класса в Германском рейхе, который посмел бы выступить за дуэль. И в самом-то деле… весь средний класс являлся непреклонным врагом дуэли… [Но] распространение системы двенадцатимесячной добровольной службы и карьера (младшего) лейтенанта резерва произвели сокрушительное моральное воздействие{691}.
Бебель был не одинок в выявлении связей между ростом числа офицеров-резервистов и распространением дуэлей в Германии. К 1914 г. количество офицеров запаса по отношению к кадровому офицерству составляло три к одному{692}. Существовало повсеместно разделяемое мнение относительно того, что офицеры запаса кайзеровского рейха служили главным источником подпитки дуэльной традиции и средством распространения ее среди более широких слоев населения. «Воскресные» офицеры, проводившие большую часть жизни вдалеке от столов офицерских собраний и их особой атмосферы кают-компании, не пользовались своего рода удобным cordon sanitaire, или санитарным кордоном, прикрывавшим кадровых офицеров от угрозы потенциального бесчестья. Соответственно, такие люди оставались уязвимыми перед «плебсом» — то есть перед возможными происками прочего населения, — что ставило их честь в положение постоянной угрозы оскорбления. Следовательно, офицеры запаса становились тем сегментом общества, представители которого охотнее всего хватались за оружие.
Пропорция офицеров — выходцев из среднего класса в прусской армии на протяжении девятнадцатого столетия неуклонно росла. В 1806 г. они составляли что-то около десятой части, к 1860 г. процент их вырос до 35, тогда как в 1913 г. уже 70 процентов[86] — хотя и примечательно, что чем выше звание, тем ниже оказывалась доля офицеров среднего класса. Только четверть всех лейтенантов в 1913 г. имела аристократические корни, но при этом в случае полковников и генералов количество делилось пятьдесят на пятьдесят{693}. Офицеры из средних слоев общества, поступая в состав офицерского корпуса, по понятым причинам старались перенимать привычки и обычаи высокородных коллег, копируя их в чем только можно. В то же самое время военные власти, обеспокоенные сохранением общего аристократического тона офицерского корпуса перед лицом постоянного притока все большего числа офицеров из среднего класса, принялись выковывать концепции офицерской чести. Тенденция особенно заметно проявлялась на флоте, где пропорция офицеров из средних классов была еще выше, чем в сухопутных войсках.
Как и всегда в истории дуэлей, одно дело постараться представить себе, какой взгляд на дуэли бытовал в том или ином обществе в то или иное время, а другое — суметь вычислить, пусть и приблизительно, какое же количество такого рода поединков происходило в данных конкретных условиях. Хотя Германия и не есть исключение из общего правила, все же мы располагаем кое-какими статистическими данными, способными пролить хоть частичный свет на дуэльные обычаи немцев в девятнадцатом веке. Источники неполны и, как и традиционно полагается, неточны, не в последнюю очередь потому, что в судах рассматривалась лишь малая толика дуэльных дел. Между 1800 и 1914 гг. в Пруссии Уте Фреверт насчитала упоминание о 270 разбирательствах по дуэлям, из которых 78 случаев (29 процентов) повлекли за собой летальные последствия. Оружием более трех четвертей дуэлей служили пистолеты{694}. Из другого источника Фреверт позаимствовала некоторые статистические данные, касающиеся обвинений в участии в дуэлях по статье 15 Уголовного кодекса Германского рейха. Выкладки показывают, что между 1882 и 1914 гг. в Немецкой империи по данной статье привлекались к ответственности почти три с половиной тысячи человек — было вынесено 3466 приговоров. 45 процентов обвиняемых приходилось на пруссаков и 75 процентов принадлежали к протестантским конфессиям. Большинство побывавших в залах суда дуэлянтов являлось молодыми людьми — студентами.
Хотя подобные сведения следует интерпретировать с осторожностью, они, тем не менее, позволяют сформировать определенный взгляд на немецкую дуэль. Что, наверное, наиболее важно, они подтверждают прочие указания на то, что излюбленным оружием немецким дуэлянтам служил пистолет. В этом аспекте Германия кардинальным образом отличалась от Франции, где любители отстаивать честь в поединках предпочитали клинки. Мы видели уже, какого мнения держались некоторые немцы в отношении той дуэльной традиции, которая выработалась во Франции в период belle ?poque. Доктор Адольф Кохут, антология которого, посвященная знаменитым дуэлям, увидела свет в 1888 г., не скрывает презрения к французской дуэли:
Дуэль во Франции деградировала до уровня банальной игры. Основным двигателем дел чести служит не высокое благородство, не аристократические чувства, не стремление сохранить истинную мужскую честь, но непомерное тщеславие{695}.
В Германии все обстояло по-другому. Как выразился Кевин Макалир: «Альфой и омегой немецкой мужественности была физическая храбрость», и дуэль представляла собой идеальную возможность продемонстрировать данное качество. И в самом-то деле, она служила неопровержимым условием{696}. Чем опаснее дуэль, тем шире возможность продемонстрировать храбрость и отвагу.
В большинстве случаев немецкие поединки — процитированная выше статистика позволяет судить, что до трех четвертей, — были дуэлями на пистолетах. Дуэлянты, как и в Британии, пользовались обычными дуэльными пистолетами, при этом в первой половине века более надежный капсюльно-ударный замок уверенно вытеснил кремневый. К концу столетия современные инновации — вроде револьверов и оружия с нарезными стволами — начинали вкрадчиво просачиваться в дуэльную сферу, хотя кодексы повсеместно запрещали их. Существовал ряд способов ведения пистолетного боя. Немецкие дуэлянты демонстрировали тенденцию к «барьерной» дуэли, в которой оппоненты шли к помеченным между ними границам и, достигнув их и остановившись, стреляли. Выстрелившему первым приходилось стоять как вкопанному, пока противник — если тот все еще сохранял способность двигаться — дойдет до барьера и сделает свой выстрел.
Отмечались еще две характеристики, отличавшие немецкую пистолетную дуэль от ее англосаксонской кузины. В Британии и в Америке обычной практикой для стороны, нанесшей оскорбление, служил выстрел в воздух, так, например, в дуэли герцога Веллингтона и лорда Уинчелси оба господина не искали возможности попасть друг в друга. Подобные вещи считались совершенно неподобающими в Германии, где в такого рода действиях усматривалось стремление склонить противника к аналогичному шагу. Или вот еще, в британской дуэли на пистолетах намеренно «брать на мушку» оппонента считалось дурным тоном. В Германии, в полном контрасте с тем, как водилось в Британии, напротив, от дуэлянтов ожидалось прицеливание друг в друга — для демонстрации серьезности намерений. Скорбная история лейтенанта запаса Фруэзона наглядно показывает оба обозначенных выше различия. В ходе поединка в Эберсвальде в 1895 г. с вышестоящим офицером, капитаном фон Штошом, Фруэзон совершенно намеренно выстрелил в воздух. Фон Штош со своей стороны, напротив, тщательно прицелился и уложил Фруэзона наповал{697}.
Приведенные выше осторожные статистические данные подтверждают складывающуюся по отдельным свидетельствам общую картину немецкой дуэли, в которой противники в общем и целом пользовались пистолетами и которая оказывалась намного более опасной, чем французская, где главным оружием служили, как правило, шпаги. Французская дуэль отличалась очень невысоким уровнем смертности, тогда как сведения Фреверт позволяют сделать вывод, что летальные исходы в немецких дуэлях приближались к пропорции один на три поединка, а это говорит о куда большей степени риска для участников. Кроме того, данные показывают, что за 30 лет, предшествовавших Первой мировой войне, ежегодно в Германии за дуэли выносились приговоры сотне человек, причем большинство из них в Пруссии. К сожалению, коль скоро лишь очень малое (и неизвестное) количество дуэлянтов понесло кару за свои преступления, а те, кто все же получил свое, были исключительно штатскими, статистические данные не дают нам возможности представить себе общую картину того, сколько же в действительности дуэлей велось в Германии в то время. Существуют оценки, согласно которым всего около 5 процентов населения Германии при двух Вильгельмах, а особенно при втором подпадало под категорию satisfaktionsf?hig — то есть могущих давать и требовать сатисфакции на дуэли. Население Германии к 1910 г. достигло 65 миллионов человек, что позволяет сделать вывод: 3 миллиона немцев считали себя вправе защищать собственную репутацию на дуэльной площадке. Воображение будоражит картина того, сколь велико могло быть число потенциальных дуэлянтов, что, правда, ни в коем случае не приближает нас к ответу на вопрос, сколько всего дуэлей происходило в действительности.
Хотя дуэль в Германии в сути своей являлась военным феноменом, все же она не ограничивалась лишь рамками вооруженных сил. И в самом-то деле, определенный сегмент гражданского населения воспринимал обычай как вполне естественное для него явление — завзятые дуэлянты попадались среди докторов, адвокатов и особенно гражданских служащих. Уголовная статистика свидетельствует, что одна пятая всех обвиненных в участии в дуэлях до Первой мировой войны приходилась на квалифицированных специалистов. В этих профессиональных группах развивался, если можно так сказать, сильный дух принадлежности к касте и мощное чувство коллективной и личной чести, необходимость защиты которой часто выливалась в вызовы и дуэли. Как и в армии, дуэли в кругах квалифицированных специалистов служили средством наведения мостов между аристократией и стремившимся подняться до вожделенных высот средним классом. Не возникает особых сомнений, что люди эти восприняли понятия чести и соответствующие дуэльные этикеты в пору учебы в университетах.
Студенческие дуэли, или мензуры, являлись, так сказать, квинтэссенционально немецким институтом, который ко временам возникновения кайзеровского рейха имел за плечами уже длительную историю. Вообще дуэли студентов можно проследить на глубину веков — они существовали во французских и в итальянских университетах в эпоху Возрождения, а к концу шестнадцатого столетия каждый немецкий университет имел своего учителя фехтования. Дуэли же случались часто. Излюбленным оружием дуэлянтам до девятнадцатого века служила рапира с ее острым и смертоносным наконечником, запрещенная позднее повсюду в Германии. Йенский университет стал последним такого рода учебным заведением в Германии, где запрет на рапиру был наложен в 1840 г.{698}
Эпоха Вильгельмов стала золотым веком мензуры. К концу девятнадцатого столетия она представляла собой весьма и весьма организованный и руководимый четкими протоколами процесс. Мы посмотрим на мензуру глазами трех англоговорящих свидетелей, все из которых побывали в немецких университетах и лично видели мензуру в действии. Первый из них Марк Твен, посетивший Хайдельберг на исходе 1870-х гг. Второй — Джером К. Джером, видевший студенческую дуэль в оставшемся неназванным немецком университете на изломе веков. Третий — сэр Лис Ноулз, британский историк, проведший день с «корпоративными» студентами-дуэлянтами также в Хайдельберге, но уже перед самой Первой мировой войной. Рассказы их различаются по тону от уважительного восхищения у Ноулза до циничного высмеивания у Джерома, тогда как Твен находится где-то посредине{699}.
К 1914 г. во всех университетах Германии насчитывалось около 60 тысяч студентов — вдвое больше, чем обстояло дело 30 лет назад. Из них около 2000 человек приходилось на активных Korpsstudenten (корпштудентен — студентов корпораций. — Пер.) — показатель, который оставался постоянным, несмотря на рост численности университетского люда. Имелись и еще два союза — Burschenschaften и Landesmanschaften[87] — организованные по тому же образу и подобию, что и «корпоративные», насчитывавшие к 1913 г. соответственно 3300 и 2000 членов{700}. В социальном плане корпорации представляли собой самые рафинированные из студенческих дуэльных организаций, потому, вероятно, что в состав их входил наибольший процент выходцев из аристократических кругов. Само собой разумеется, деньги ограничивали круг студентами из самых преуспевающих семей: Джером утверждал, что членство в самой «ударной» корпорации обходилось в год в 400 фунтов (что-то около ?20 000 по сегодняшнему курсу). Сэр Лис Ноулз подсчитал, что в 1913 г. в Германии насчитывалось 20 университетов и около 80 корпораций.
Внутри каждого университета «корштудентен» группировались в составе отдельных сообществ, образованных часто по географическому или территориальному признаку. В Хайдельберге, например, таких корпораций насчитывалось пять: Зойфия, отличительным цветом которой служил желтый; Гестфалия, использовавшая зеленый цвет; Заксо-Боруссия — белый; Вандалия — красный и Ренания — синий. Каждая из них располагала собственным и весьма определенным кодексом поведения и правилами членства. У некоторых наиболее богатых корпораций имелись даже отдельные клубные помещения. Отчасти ячейки эти и функционировали как клубы, но главной их задачей служило устроение дуэлей. Твен отмечал, что в учебное время — на сессиях — в Хайдельберге случалось минимум шесть дуэлей в неделю, но часто и гораздо больше. Подобные поединки Происходили в специально подготовленном для этой цели зале. Похоже, Твен и Ноулз побывали в одном и том же помещении в Хайдельберге: они оба говорят, что зал достигал в длину 50 фунтов, в ширину 30 и в высоту около 25 (15 х 9 х 7,5 м).
Дуэльным оружием служил эспадрон, по-немецки называвшийся «шлэгер» (Schlager, от глагола schlagen — бить, ударять. — Пер.), Его клинок имел три фута в длину и полдюйма в ширину (90 см и 12–13 мм соответственно), так что он представлял собой длинный меч с узким лезвием. Вся передняя рубящая кромка лезвия «шлэгера» и примерно до трети задней кромки были острыми, как бритва. Оружие оснащалось гардой, предохранявшей руку от ударов противника. Перед сеансом поединка дуэлянты принимали множество мер защиты. Твен описывает, как два студента «облачались для дуэли»:
Они стояли с непокрытыми головами, глаза защищали очки-полумаски (по типу мотоциклетных), выступавшие от лица на дюйм или более; кожаные ремешки очков прижимали уши плотно к голове. Шеи предохранял намотанный плотно толстыми слоями материал; от подбородка до лодыжек они покрывали себя разного рода подкладками, чтобы уберечься от увечий; руки их заматывались и перематывались слой за слоем до тех пор, пока не начинали походить на массивные черные негнущиеся поленья.
Нормально двигаться в таких путах возможным не представлялось. Джером, однако, куда менее милосерден в мнении о полностью снаряженных для битвы студентов-рыцарей.
В центре лицом к лицу друг к другу стояли участники поединка, напоминавшие японских воинов, какими мы знаем их по японским чайным подносам.
Элегантные, как старинные сундуки, и такие же изящные, в очковых масках, с перевязанными шарфами шеями, с телами, изнемогающими под чем-то вроде не первой свежести стеганых одеял, с обернутыми защитными обмотками и вытянутыми над головами руками они напоминали этакие неуклюжие механические фигурки на больших часах. Секунданты… выволокли их на положенные позиции. Поневоле прислушиваешься, так и готовый услышать скрип шарниров.
Бой, когда тот начался, походил в общем и целом на пошлое побоище, ничем не напоминавшее техничное противостояние опытных спортсменов-шпажистов или хотя бы тех, кто хоть несколько раз держал в руках учебник фехтования. Участники поединка просто стояли на расстоянии примерно длины клинка друг от друга и рубали один другого — никаких сложных отскоков и подскоков, финтов и уловок, а также ни йоты изящества. Твен так вспоминал о столкновении: «В момент, когда прозвучало слово (команды), два привидения прыгнули вперед и принялись осыпать друг дружку дождем ударов с невероятной скоростью». Он признавал, что ему казалось: в состязании было что-то «удивительно волнующее». Джером, как и легко предположить, не соглашался с подобным мнением:
Арбитр занимает место, звучит команда, и тут же затем следуют пять быстрых ударов длинными прямыми мечами. Интереса в наблюдении за таким матчем ровно никакого: ни движения, ни мастерства, ни грации… Побеждает сильнейший — то есть тот, кто, будучи укутан по самую маковку, способен держать плотно забинтованными руками огромный и неуклюжий меч максимально долго, не ослабев настолько, чтобы лишиться способности атаковать или защищаться.
Хотя Джером, совершенно очевидно, не питал слабости к мензуре, он верно подметил, что такой бой, по сути, представлял собой тест на силу и выносливость. Твен сообщает нам, что правила предписывали продолжать поединок 15 минут чистого боевого времени. Средний полный цикл матча во времена Вильгельмов достигал продолжительности что-то между 60 и 80 раундами, в каждом из которых бойцам полагалось сделать пять ударов «шлэгером». Итак, если матч продолжался максимально долго, от дуэлянта ожидалось до 300–400 ударов мечом — такое, как говорится, надо еще выдержать{701}.
В схватках такой продолжительности и жесткости травмы, несмотря на предосторожности, представляли собой дело обычное. От некоторых из них — совершенно буквально — вставали дыбом волосы. Твен видел, как «пучок волос взлетает в небо, словно бы отсоединившись от головы жертвы, и дуновение ветра вдруг уносит его прочь». Если кто-то из участников поединка получал сильные раны, бой останавливали для оказания помощи пострадавшему. Было просто жизненно важным для раненого дуэлянта выносить раны и процесс их обработки «без единого содрогания».
В действительности, если уж думать о будущем, стоило потерпеть и пережить дискомфорт первой помощи на уровне тогдашней примитивной медицины, поскольку раны и порезы мензуры превращались в навсегда остававшиеся на теле дуэлянта шрамы, или schmisse (множественное число от schmifi. — Пер.). Дуэльные отметины никогда уже не покидали владельца, служа весьма почитаемыми доказательствами его храбрости и подтверждением статуса лица, принадлежащего к корштудентен. По оценкам Джерома, не меньше трети немецких джентльменов носили на себе дуэльные «шмиссе». И в самом-то деле, спрос на шрамы был столь велик, что под этим соусом процесс зашивания представлялся, вероятно, менее болезненным, чем мог бы показаться в противном случае. Джером так объяснял это:
Откровенная резаная рана, открытая и кровоточащая, — служила предметом вожделенного желания для всех сторон. Ее намеренно зашивали грубо и как бы неумело, в надежде, уж конечно, что таким образом шрам останется на всю жизнь. Такая рана — особенно если не давать ей затягиваться, бередить и всячески препятствовать процессу заживления в последующие недели — может в общем и целом считаться средством обеспечить счастливому обладателю жену с приданым стоимостью, по меньшей мере, в пятизначную цифру.
Преимущества членства в корпорации не заканчивались сразу же после того, как студент покидал aima mater и выходил в большой мир. Выпускники поддерживали связь в рамках весьма влиятельной «сети из старичков», и неплохой набор дуэльных шрамов для них значил не меньше, чем масонское рукопожатие. Федерация делегатов корпорации Козенера, основанная в 1848 г., включала в себя 1500 постоянных и 4000 ассоциированных членов не полной занятости, не считая 25 000 «старичков». Сто восемнадцать корпораций связывали себя с ней дочерними узами{702}. Она представляла собой грозную и мощную машину, готовую взять под патронаж своих и не обделить, если нужно, бесчисленных корштудентен синекурами и теплыми местечками в той или иной профессиональной отрасли или же на гражданской службе. В 1903 г. в Пруссии 21 из 35 председательских кресел в местных правящих органах занимали выпускники из числа членов корпораций{703}. Надо ли удивляться, что дуэли продолжали процветать в верхних эшелонах немецкого общества?
Как и вполне характерно для дуэли, поддержка корштудентен оказывалась с самых верхов, да с таких, что выше некуда — от кайзера собственной персоной. В молодые годы — в 1877 г. — Вильгельм II (несмотря на сухорукость) состоял членом корпорации Боруссия и расточал умиление по поводу полученного опыта, когда вновь посетил университет в 1891 г.{704}. Никто как будто не усматривал в мензуре чего-то особенно позитивного — так, например, она находилась под особым запретом католической церкви, — но многие из тех, кто видел поединки, находили в ее ритуалах, по крайней мере, какие-то заслуживающие одобрения особенности. Ноулз полагал, что «такая форма упражнений очень важна для немецкого студента корпорации. Она учит его защищаться и делает из военного народа настоящих спартанцев». Марка Твена поразило другое и, если можно так сказать, с другой стороны: «Все обычаи, все законы, все детали и подробности, относящиеся к студенческим дуэлям, старомодны и наивны. Чрезвычайно серьезная, механически точная и аристократическая церемонность, с которой проводится все это действо, придает ему антикварного шарма».
В отличие от этих двух мнений, заключение Джерома, вероятно, несправедливо жесткое, если не сказать насмешливо-издевательское: «Мензура есть в действительности применительно к дуэли самое настоящее reductio adabsurdum (лат. «доведение до абсурда». — Пер.), То, что сами немцы не видят этого, просто смешно. Можно только сожалеть о недостатке у них чувства юмора».
Мензура руководствовалась четкими правилами и уложениями, на самом-то деле следование обычаям и установкам служило наиболее важным аспектом самого существования корштудентен. Как, впрочем, обстояло дело и с дуэлью в широком смысле. Как и в прочих странах, острота вопроса соблюдения предписанных ритуалов не в последнюю очередь заключалась в предусмотрительности — подобное послушание помогало защите отстаивать права дуэлянта на уголовном процессе против него. Немецкий дуэлянт — так же, как и его англо- или франкоговорящий собрат, — не страдал от недостатка рекомендаций в отношении того, как именно должно ему поступать в вопросах чести. Авторы не ленились производить книги, в которых разъясняли подробности дуэльного этикета. Одной из множества таких, появившихся на исходе девятнадцатого столетия, стала в 1889 г. работа Александра фон Эттингена «О вопросе дуэлей». Опус Фридриха Теппнера «Дуэльные правила для офицеров» в 1898 г. с его заявленной в названии адресной направленностью нацеливался на офицеров австро-венгерской армии. Автор — шутки ради, как можно предположить — даже снабдил работу двумя фотографиями с изображением офицеров, готовых принять участие как в пистолетной, так и в шпажной дуэли{705}.
Немцы славились как наиболее завзятые дуэлянты в Европе. Отдаваемое ими предпочтение пистолету перед мечом и святая вера в возможность по-настоящему защитить честь только перед лицом смертельного риска становились гарантией самого серьезного отношения к дуэлям в Германии. Тут не могло найтись решительно никакого места театральной легкомысленности большинства французских поединков. Когда в 1912 г. лейтенанты фон Путткаммер и фон Хееринген — оба младшие офицеры 27-го пехотного полка — пришли к необходимости положить конец спору на дуэли, условия были самыми жесткими; им предстояло стреляться с 15 шагов до тех пор, пока один из них не будет выведен из строя. Поддержку дуэли с твердым и решительным упорством оказывали не только военные, но и — благодаря мензуре — верхние эшелоны квалифицированной элиты, гражданских служащих и юристов. Более того, сам кайзер побуждал сливки общества отстаивать честь в поединках. При таком отношении, имея столь сильные позиции, дуэль в Германии — надо ли удивляться? — находилась в добром здравии даже в 1914 г., когда Европу охватил пожар Первой мировой войны.
Принуждение представителей немецкого высшего класса к восстановлению поруганной чести на дуэли носило очень жесткий характер. Попытаться избежать встречи — означало подвергнуть себя большому риску позора как в профессиональном, так и в социальном плане. Чтобы иметь возможность держать голову высоко поднятой, приходилось драться. В романе 1895 г. Теодора Фонтане, «Эффн Брист», дается четкая иллюстрация подобного рода давления. Героиня, по имени которой и названа книга, Эффи, вышла замуж за человека гораздо старше себя, Герта фон Иннштеттена, бывшего высокопоставленным гражданским служащим и доверенным лицом Бисмарка. Бракосочетание состоялось, когда Эффи было 17. Вскоре после этого она с мужем переехала в небольшой городок на Прибалтийском побережье. Фон Иннштеттен очень часто отсутствовал, и Эффи в конце концов завела короткую интрижку с майором Крампасом. Шесть или семь лет спустя, когда фон Иннштеттены уже переехали в Берлин, а интрижка осталась в далеком прошлом, о ней вдруг случайным образом узнал муж Эффи, наткнувшийся на пачку любовных писем Крампаса к его жене. Фон Иннштеттен тотчас же решил, не задавая никаких вопросов Эффи о том давнем деле, вызвать бывшего любовника жены на дуэль. Тем же вечером секундант — старый друг — приходит в дом фон Иннштеттена и слышит, как опозоренный муж клянет правила, принуждающие его искать поединка.
Ибо нет пути как-нибудь обойти это. Я все уже провертел в голове. Мы не просто какие-то люди, что живут сами по себе, мы часть чего-то большего, и нам надлежит постоянно помнить об этом большем, мы зависим от него, что несомненно… Где бы люди ни жили вместе, что-то складывается именно там и именно так, и это кодекс, по которому мы привыкаем судить обо всем — мерить им себя и других. Пойти против него недопустимо. Общество станет презирать вас за это, и в итоге вы станете презирать себя, наступит момент, когда вы не сможете более выносить этой пытки и приставите себе к виску пистолет… У меня нет выбора. Я должен{706}.