Глава седьмая. Династические распри — дуэли в неоклассическую эпоху
Глава седьмая.
Династические распри — дуэли в неоклассическую эпоху
ПЕРВЫЕ ДЕСЯТИЛЕТИЯ восемнадцатого века в Англии стали временем величайшего культурного подъема. В литературе блеснули Свифт, Поуп, Эддисон, Стил и Конгрив; наступили годы сатиры и полемики, когда политическая ангажированность писателей сделалась нормой, а литература являлась жизненно важной составляющей политического процесса. Тогда же архитекторы построили никогда не терявшие красоты здания — возможно, самые лучшие в истории Англии. То была эпоха английского барокко: Рена, Ванбруга, Хоксмора и палладиста Колена Кэмпбелла — наследие их Бленхейм, Касл-Хауард, церкви в Сити и Чизуик-Хауз, — а также графов — покровителей муз. Кроме того, период этот отличается важными событиями на политической сцене. Уния с Шотландией, приход ганноверской династии, рост угрозы со стороны якобитов, а за рубежом постоянная война с Францией — словом, те явления, которые служили стимулом для повышения температуры во внутренней политике. Раскол между вигами и тори никогда прежде не достигал такого обострения и уж точно никогда не ощущался так сильно.
Несмотря на весь культурный подъем тех лет, который охватывал, в общем-то, довольно тонкую прослойку населения, общество в Англии оставалось обществом насилия. Жизнь, по большей части, была суровой, а люди — всегда готовыми к ссорам. Вкус к варварской расправе вообще прочно вошел в английскую душу. Немецкий путешественник в Англии рассказывал о том, как видел призовой матч в Лондоне на заре восемнадцатого века.
Они сняли плащи и повязали головы платками, затем поклонились во все стороны и отсалютовали мечами, которые были очень длинными, широкими и небывало острыми. Каждый из бойцов имел рядом секунданта с большой палкой в руках, но не для того, чтобы отбивать удары, а чтобы следить за тем, как бы противная сторона не учинила какой-нибудь нечестности. Бой начался на палашах. Мавр получил первый укол выше груди, рана заметно кровоточила. Тогда зрители возрадовались и принялись чествовать Вуда, бросая множество шиллингов и крон, которые поднимал и забирал его секундант. Подобное показалось мне совершенно неверным, ибо надлежит сочувствовать тому, кто пострадал, особенно в том свете, что победителю отходит две трети сбора за состязание. Во втором раунде англичанин, Вуд, получил удар… такой силы, что от рубашки вмиг полетели клочья, но не только — противник выбил меч из его руки, а кроме того, срубил все пуговицы с одной стороны его штанов.
Затем они принялись друг за друга со шпагами и кинжалами, и Вуд нанес мавру страшную и сильно кровоточащую рану. Наверное, из-за нее, когда они набросились один на другого с «мечом и баклером», то есть, иными словами, с палашом и щитом, бедняга мавр пропустил такой ужасный удар, что уже не мог драться далее. Противник рубанул его от правого глаза вниз к подбородку и челюсти с такой силой, что слышно было, как лезвие проскрежетало по зубам. Тут же не только вся его рубашка спереди сделалась красной, но кровь залила все то место, где они сражались. Рана получилась толщиной в добрый большой палец руки, и я даже передать не могу, как кошмарно выглядела она на черном лице{289}.
Наслаждение, испытываемое зрителями от гнусного действа, очевидно, однако вкус к насилию не ограничивался только представителями низших прослоек общества с их примитивными нравами. Хотя и невозможно — как и обычно — с точностью определиться, больше или меньше дрались на дуэлях в эти годы, чем в предыдущие, вряд ли представляется разумным рассчитывать на снижение показателей дуэльной активности. Благородные господа из высших классов, подобно их отцам и дедам, по-прежнему считали само собой разумеющимся улаживать противоречия — по какому бы тривиальному поводу они ни возникали — в поединках, часто влекших за собой самые драматические последствия. В 1721 г. два молодых ирландца — Ричард Грэнтем и мистер Фицджералд — сошлись в бою в Темпл-Гарденс, в ходе которого Фицджералд получил сильнейшие увечья: «Рану, появившуюся в его животе, такую громадную, что в нее пролез бы и кулак человека, а также еще одну — в руку — и тоже страшную». Фицджералд, что и неудивительно, поединка не пережил. Как узнаем мы из источника, оба джентльмена до того были «самыми милейшими друзьями», а ссора возникла собственно из-за расхождения во мнениях по поводу правильности произношения всего одного греческого слова{290}.
Раздутые политические страсти того периода часто выливались в акты насилия: толпы сторонников вигов или тори редко колебались, без лишних раздумий бросаясь на противников. Мятежи, погромы, уничтожение частной собственности и отчаянные схватки между соперничающими фракциями были обычными явлениями на улицах Лондона. Политические раздоры, которые воспламеняли толпу, оказывали во многом сходное воздействие на дуэльные классы. Нельзя не помянуть в связи с этим печально знаменитый и характерный поединок эпохи, состоявшийся в ноябре 1712 г., смертельный бой герцога Хэмилтона и лорда Мохана, ставший столкновением между людьми из противоположных политических лагерей: одного из партии вигов, а другого — тори. Споры по поводу якобитов, крепкий коктейль из неустойчивой политической верности, династических и религиозных споров — все это становилось также причиной требовавшего немедленного выхода высокого накала страстей.
В 1716 г. — через год после памятного восстания в поддержку королей из дома Стюартов — молодой студент Дадли Райдер сам наблюдал, как разгорелась вражда из-за якобитского вопроса.
Поскольку был день рожденья Претендента [10 июня], промеж друзей решили украсить себя белыми розами и зелеными бантами в ознаменование даты. Улицы во множестве патрулировали солдаты, которые имели приказ отнимать все белые розы, какие только увидят… Они отобрали множество роз, вокруг чего разыгралось немало ссор. Особенно [отличился] один офицер, некий мистер Масгрэйв, который увидел одного джентльмена у «Грэйс-Инн» с белой розой. Он [офицер] отобрал у него розу, вследствие чего оба вытащили шпаги, и офицер ранил его [джентльмена с розой]…{291}
Позднее в том же году Райдер передавал слухи, которые донеслись до него в кафе о ссоре в Париже между сэром Сэмьюэлем Гартом и другим англичанином, оставшимся неназванным. Последний явно с провокационными целями предложил тост за «короля», имея в виду Иакова III Стюарта (то есть претендента на английский трон), в ответ на что Гарт тотчас же ударил его по лицу. Оба затем выхватили шпаги, но собравшиеся успели разнять их прежде, чем господа нанесли друг другу серьезный вред. Французские власти, однако, не нашли в происшествии ничего смешного и приказали отправить в Бастилию человека, провозгласившего тост за Иакова III{292}.
Описываемый период открывается для нас с 1700 г. слушаньем дела Джона Коуленда по обвинению в убийстве сэра Эндрю Слэннинга. Мы узнаем, что Коуленд, находясь в театре «Друри Лейн» в сопровождении друзей, — таких же бонвиванов, — затаил зло на Слэннинга, «который познакомился с оранжисткой». После спектакля Слэннинг с новой подружкой остались одни. Коуленд с компанией двинулся им вслед. Не пройдя и нескольких ярдов, Коуленд догнал пару и обнял за шею оранжистку, на что Слэннинг, заявляя, что дама его жена, попросил оставить домогательства. Коуленд, знавший, что Слэннинг женат на «женщине чести», уличил его во лжи. Оба выхватили мечи, однако вмешательство прохожих заставило молодых людей прекратить драку.
Слэннинг с подругой-оранжисткой и Коуленд с компанией оказались затем в «Роуз-Тэверн». Казалось бы, стороны примирились, а недоразумение между ними было улажено. Так или иначе, когда все они вместе поднимались наверх в трактир, чтобы выпить, Коуленд выхватил оружие и ударил им Слэннинга в живот. Тот рухнул с возгласом: «Убийца!» Коуленда схватили и разоружили, однако непоправимое уже случилось — сэр Эндрю скоро скончался.
Не могло возникнуть никаких сомнений в том, что налицо неспровоцированное нападение, повлекшее смерть человека, а потому неудивительно, что Коуленда обвинили в убийстве. На процессе у адвокатов Коуленда отсутствовала серьезная надежда на успешный розыгрыш карты «несчастного случая на дуэли», как и оказалось. В качестве вещественного доказательства фигурировал меч в крови на добрых пять дюймов (12–13 см). Присяжные признали Коуленда виновным в убийстве, его казнили на Тайберне[37], несмотря на все попытки добиться помилования. Случай Коуленда — история, которая никого ничему не учит, обычное дело в дуэльной практике, когда заносчивость, несдержанность и, что тоже вероятно, спиртное повлекли за собой умопомрачение и фатальный удар. Происшествие есть яркий пример того, какой результат получается, когда схватка никак не может подпадать под определение дуэли. Совершенное Коулендом было нападением с целью убийства, что не укрылось от внимания присяжных, как таковое его и расценивших{293}.
До сих пор у нас как-то отдельно не заходила речь о том, где именно сражались английские дуэлянты. В идеальном случае, как мы уже пронаблюдали, противоборствующие стороны договаривались о встрече в уединенных местечках — где-нибудь на полянке в лесу или рощице или же на пустоши. Происходило так потому, что дуэль являлась незаконным действием, к тому же никто не хотел вмешательства властей и срыва сведения счетов. В Лондоне выбор обычно падал на один из парков или на какой-то иной укромный уголок.
В 1685 г. герцог Грэфтон сошелся в поединке с Джеком Талботом в поле поблизости от селения Челси, тогда удаленного от Лондона на несколько миль. Другие отдавали предпочтение Ислингтон-Филдс, Саутгемптон-Филдс или Лестер-Филдс. В 1668 г. эрл Шрусбери пал от руки герцога Бакингема в Барнс-Элмс. Постепенно рост Лондона вынуждал дуэлянтов отправляться во все более дальние поездки по мере того, как пустоты во «внутреннем городе» застраивались. Саутгемптон-Филдс, например, по размерам равные современному Блумсбери, к концу восемнадцатого века стали слишком людными. К девятнадцатому столетию дуэлянты переместились в Баттерси, Чок-Фарм и Уимблдон-Коммон, что было вполне прогнозируемо[38].
Следующий ниже рассказ о поединке двух армейских офицеров в 1748 г. дает возможность почувствовать важность географии Лондона как своего рода фона, на котором разворачивались дуэльные драмы. Он позволяет представить себе, как выглядел город с его планом, зданиями и закоулками. Офицеры, о которых идет речь, Л… к и Д… н (Джон Доусон), пьянствуя ночью, не сошлись во взглядах по какому-то пустяковому предмету. Прежде оба считались близкими друзьями. Господин, идентифицируемый как П … к, согласился выступить в роли секунданта Л … ка. Под словом «баньо» в XVIII в. понимался бордель.
Около одиннадцати следующим утром капитан и П … к взяли коляску и поехали в кафе, где пробыли лишь несколько минут, после чего все трое прошли вместе к Лестер-Сквер, где наняли экипаж и поехали к Монтегю-Хауз-Гэйт на Грэйт-Рассел-Стрит, находясь все время под наблюдением некоего С … Д …, официанта из баньо в Сприг-Гарденс, который имел приказ от своей хозяйки следить за Д … ном, куда бы тот ни направлялся.
Они отпустили коляску в конце Саутгемптон-Роуд, неподалеку от полей, и пошли переулком, что ведет к Тотнем-Корт-Роуд, при этом официант не спускал с них взгляда, находясь на расстоянии ярдов в двести или триста. Пройдя через первое поле, Д … видел, как Д … н и Л … к пожимают друг другу руки и, стоя так немного в наклон, берут с земли шпаги, но больше ничего особенно не заметил до тех пор, пока два джентльмена — дуэлянты — не оказались в том месте поля, которое заканчивается у стены сада Монтегю-Хауза. Между ними все те же 300 ярдов, П … к подходит к нему (к официанту) и говорит, что не хотел бы продолжать так или что-то в том же духе. Официант отвечает, что надеется, что никакого вреда никому не будет, на что П … к говорит, что употребит все возможности, чтобы помешать этому. К тому времени, когда П … к прошел примерно полпути (около 150 ярдов) от официанта к своим спутникам, Д … н и Л … к уже начали фехтовать. П … к побежал к ним со всей возможной скоростью, на ходу выхватывая шпагу и делая жесты рукой двум джентльменам, бывшим в поле, хотя и не подходившим, но остававшимся на почтительном расстоянии, будучи наблюдателями поединка{294}.
В ходе столкновения капитан Доусон погиб, а в отношении его противника, Л … ка, было выдвинуто обвинение в неумышленном человекоубийстве.
Рассказанный выше случай отличный пример того, что один историк назвал «традиционной полумаскировкой» дуэли. Он имел в виду вторую половину семнадцатого века, но высказывание вполне справедливо и в отношении поединков более позднего времени{295}. Все знали, что дуэли незаконны, но, тем не менее, они продолжали происходить вроде бы тайно, хотя и под носом властей. Например, в Саутгемптон-Филдс поединки разворачивались часто, но, вместе с тем, никто не делал попытки как-то предотвратить разыгрывавшиеся там драмы.
Все это означало, что на дуэли просто закрывали глаза, хотя дуэлянты обычно сами способствовали тому, чтобы их встречи не проходили совершенно незамеченными, поскольку редко выбирали в действительности по-настоящему уединенные места. Подобные сложности, надо полагать, тяготили их. Куда проще было играть в «традиционную полумаскировку», отправившись, скажем, в не слишком утомительное путешествие в экипаже к Ислингтон-Филдс и зная, что там вряд ли поджидает опасность угодить в руки закона.
Другим излюбленным местом дуэльных рандеву служили лондонские парки. В семнадцатом и восемнадцатом столетиях они довольно заметно отличались от тех, которые привычны нашему взору теперь. Немецкий гость в Лондоне в 1710 г. записал впечатления от Сент-Джеймского парка, который, судя по всему, его немало озадачил: «Ибо там пасутся не только великолепные английские коровы, но к тому же и изрядное число оленей, называется все это парком, хотя особой лесистости не наблюдается, все больше аллеи»{296}.
Швейцарский путешественник, Сезар де Соссюр, со своей стороны, посетил Хайд-Парк, будучи в Лондоне в середине двадцатых годов восемнадцатого века. Вот что он писал:
В окружности он миль пять или шесть, обнесен высокими стенами. Представляет собой аллеи; есть немало вязов и лип, посаженных нерегулярно и образующих рощицы. Небольшая речка или ручей протекает через парк, втекая в некое декоративное озерцо. В парке есть место, которое называют «кругом». Оно представляет собой окружность, замкнутую ограждением, в две или три сотни футов в диаметре. Круг этот тоже обсажен деревьями…
Оба наблюдателя отметили, что парки служили традиционным местом встреч. Как говорит один, там бывало разом до 200 экипажей{297}. В Сент-Джеймском парке все обстояло иначе: «На неделе там можно встретить весьма модных джентльменов и — что самое примечательное — прогуливающимися пешком, ибо никто, кроме нескольких персон при дворе, не может въезжать в парк в каретах»{298}.
В начале восемнадцатого столетия Сент-Джеймский парк считался уже слишком людным, чтобы устраивать там дуэли. Чего не скажешь в отношении Хайд-Парка, особенно если господа договаривались встретиться рано поутру, когда преимущества этого места становились очевидными — довольно близко от Лондона, что удобно, но в то же время большие размеры всегда позволяли найти уединенный закуток. Дуэлянты частенько назначали там смертельные рандеву, причем в любое время дня, что становится понятным из вот такого любопытного рассказа 1722 г.
Поскольку в прошлую неделю в Хайд-Парке произошла дуэль, поступили распоряжения, чтобы люди с палатками с едой и напитками, которые там стоят, должны теперь закрывать свои палатки в десять часов каждый вечер{299}.
Именно в Хайд-Парке состоялся самый печально известный поединок той эпохи — драма, разыгравшаяся 15 ноября 1712 г. Участниками боя являлись Джеймс, 4-й герцог Хэмилтон, и Чарльз, 4-й барон Мохан. Вражда между двумя сиятельными господами, хотя и связанными родственными узами через брак, носила долгосрочный характер. Подоплека же поединка чрезвычайно сложная, сказать по правде, если разбираться в ней, а она того заслуживает, можно написать целую отдельную книгу{300}. В основе распри лежали претензии на поместье в Чешире, называвшееся Госуорт-Холл и ставшее объектом тяжбы, продолжавшейся с 1702 г. Так или иначе, взаимоотношения джентльменов омрачал еще и тот факт, что они находились по разные стороны политических баррикад. Хэмилтон, будучи роялистом и шотландцем, славился как ярый тори и давно подозревался вигами в якобитских симпатиях.
Чарльз Мохан, бывший на 19 лет моложе Хэмилтона, как это ни любопытно, родился в один и тот же день с врагом, 11 апреля. Несмотря на возраст, молодой человек снискал себе чрезвычайно скверную репутацию как неисправимый повеса и завзятый дуэлянт. Очевидно, желание драться в поединках за честь было у него в крови: когда Чарльзу исполнилось только пять месяцев, отец его умер от ран, полученных на дуэли. Мохан и сам оказывался вовлечен в ряд дуэлей и ссор, некоторые из которых закончились плачевно для иных из их участников. К 22 годам его дело по обвинению в убийстве уже дважды слушали пэры в Палате лордов, но оба раза оправдали. От третьего разбирательства — и опять за убийство — его избавило только своевременное поступление королевского помилования. Политически позиция Мохана определялась и подкреплялась дружбой с королем Уильямом III, который всегда прочно ассоциировался с интересами вигов.
События закрутились с большей быстротой с началом слушаний сторон при дворе в ноябре 1712 г., когда Мохан счел, что Хэмилтон поставил под сомнение его честность. На следующий день молодой человек отправил секунданта, генерала Джорджа Макартни, вызвать герцога на дуэль. Ранним утром в субботу, 15 ноября, двое врагов и их секунданты — герцог выбрал своего родственника, полковника Джона Хэмилтона — встретились около Круга в Хайд-Парке. Последующие события больше походили на драку между разбойниками в темном переулке, чем на аристократическую дуэль: Мохан и Хэмилтон яростно размахивали шпагами, при этом каждому удалось уязвить противника. Тем временем оба секунданта бились друг с другом, но тут полковник Хэмилтон, несмотря на рану в ноге, сподобился обезоружить Макартни. Тут как раз и герцогу удалось нанести серьезную рану Мохану, но и тот в последней отчаянной атаке поразил соперника в грудь. Когда умирающий Мохан упал, жизнь герцога уже тоже покидала его. Не прошло и нескольких минут, как оба отдали Богу душу.
Известие о роковой дуэли распространилось с той же скоростью, с какой попрятались секунданты, находившиеся теперь в большой опасности. Современников поразило то, сколь высокое положение занимали дуэлянты. Но что произвело настоящую сенсацию, так это версия событий, изложенная полковником Хэмилтоном после того, как спустя два дня он нашелся. Полковник заявил, что будто бы Макартни, когда Мохан скончался, бросился на герцога и убил его ударом своего клинка. Подобное обстоятельство, разумеется, все в корне меняло: вместо дуэли между двумя джентльменами, желавшими разрешить личные противоречия, столкновение приобретало все черты заговора с целью убийства с самымй зловещими политическими обертонами.
Писаки и газетчики тут же заскрипели перьями, не жалея чернил и времени, производя статейки и книжонки каждый с собственной версией случившегося. Опус, озаглавленный «Правдивый и беспристрастный рассказ об убийстве его светлости герцога Хэмилтона и Брэндона», вышел в Эдинбурге вскоре после дуэли. Автор самим названием изобличал себя в неведении, ибо утверждал, что Макартни, увидев, что Мохан умирает, вмешался и прикончил герцога, что не соответствовало истине. «Письмо от мистера Макартни к его другу в Лондон», напротив, защищало позицию Макартни{301}. Обоих секундантов допросили в отношении их роли в дуэли: Хэмилтона через месяц после события, но Макартни не ранее 1716 г. Обоих признали невиновными в убийстве.
В определенных кругах реакция на дуэль последовала немедленная и бескомпромиссная. Неделю спустя после того, как высокородные нобили сочли за благо искромсать друг дружку в Хайд-Парке, королева Анна, слушая божественную службу в Виндзоре, внимала яростным порицаниям дуэли из уст духовника, Эдмунда Чизхалла.
В качестве подспорья он обратился к любимому борцами с дуэлями отрывку из Писания: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь» (К римлянам, xii, 19).
Затем Чизхалл ударился в яростные разглагольствования по поводу поединков. Возвышая глас, он вещал:
Дуэль есть дикое решение личного меча, она — усилие ложной и недостойной мужа храбрости, направленное всегда против подлинной чести, которую они будто бы имеют и тем похваляются, равно как и деяние против истинной веры, до которой им нет дела.
Дуэль была заклеймена как нечестивое и богомерзкое злодеяние, попиравшее законы Божеские{302}.
На заре восемнадцатого века отмечалась заметная активизация оппозиции дуэлям — противники ее закусывали удила. Одним из ведущих умов противодействия явлению стал сэр Ричард Стил. Родившийся в 1672 г., Стил был сыном адвоката из Дублина, отправленным на учебу в школу в Картерхауз, где и началась его продолжавшаяся всю жизнь дружба с Джозефом Эддисоном. Позднее Стил ходил в Оксфорд, хотя покинул его без степени и поступил на службу в армию. И вот в бытность его офицером в 1700 г. Стилу пришлось принять участие в дуэли, которая превратила его в упорного противника подобной практики. Он вел против нее беспощадную кампанию, используя для атак любое направление, которое только предоставляла ему довольно переменчивая карьера. Как драматург он задействовал сцену для осмеяния дуэли, или «сил деспотичного обычая, который неверно понимается как дело чести», как он ее называл. Как прозелит антидуэльной религии, он начал с работы «Христианский герой» (1701 г.), продолжил в первой пьесе «Лжец-любовник» (1704 г.), чтобы закончить в последней — «Искренние любовники» (1722 г.){303}.
Но прочную репутацию непримиримого противника дуэлей Стил заслужил именно в своей журналистской ипостаси. В содружестве с Эддисоном он между мартом 1711 и декабрем 1712 г. издавал «Спектейтор» — ежедневный бюллетень очерков. В издании № 9 от 10 марта 1711 г. помещено саркастическое обсуждение клубов для мужчин. Среди перечисленных заведений — хотя № 9 на самом деле писал Эддисон — числился «Клуб дуэлянтов», основанный в правление Карла II, «в который не принимали никого, кто бы прежде не дрался в поединке». Правила его, как могло показаться, писались в полном противоречии с любыми понятиями цивилизованного поведения или просто здравого смысла.
Президент, как говорят, убил с полдюжины в одиночном поединке, а что до прочих членов, так они занимают места согласно тому, кто и скольких прикончил. Есть у них также и стол для кандидатов, которые только-только попробовали крови и продемонстрировали похвальные намерения использовать первую возможность доказать свое право сесть за главный стол. Клуб состоит только из людей чести, и чтобы не распространяться, большинству членов рубят головы, или вздергивают на виселицу вскоре после учреждения этого общества{304}.
В июне 1711 г. Стил написал два номера «Спектейтора» — №№ 84 и 97, — призывая официальные власти вмешаться и запретить дуэли. Стил изложил свои призывы в драматургической форме — в виде беседы между королем античной Галлии, Фарамондом, и неким Евкратом — одним из придворных фаворитов. Евкрату, как оказывается, случилось убить на дуэли близкого друга, а потому тот и уговаривал короля принять меры к обузданию дуэльного порока. Он призывал искоренить «преступление, которое так долго оставалось безнаказанным и так прочно укоренилось в мнении людском в мире как нечто высокое и похвальное». По мнению Евкрата, помочь могли только крайние меры:
Самые жестокие и беспощадные кары, как даже заковывание нарушителей в железа и отдание их на смерть путем самых изощренных пыток{305}.
Фарамонд, однако, не соглашается, считая, что с потенциальных дуэлянтов довольно «бедности и позора». Соответственно, он издает эдикт против дуэлей, устанавливая драконовскую систему штрафов и экспроприаций собственности дуэлянтов. Например, любой, кого признавали виновным в убийстве соперника в поединке, не только подлежал смертной казни, но «все имение его… с момента смерти должно отторгаться в пользу наследников лица, чью кровь он пролил»{306}.
Симптоматично, что Стил приписывает идеи королю древней Галлии — эдикт датирован «Блуа, 8 февраля 420 г.», — тогда как мы с вами уже наблюдали, что он видел в современной Франции достойный подражания пример того, как надо подавлять дуэли. В 1720 г. Стил опубликовал памфлет «по поводу билля, ныне находящегося на рассмотрении в парламенте и касающегося дуэлей», — откровенная попытка собрать силы в поддержку антидуэльного дела. Коль скоро Стил сам в то время являлся членом парламента, сочинение его представляло собой откровенный шаг, направленный на продавливание закона, за который он ратовал. Он предполагал снизить накал кровопролития за счет принуждения сторон к представлению спорных обстоятельств на рассмотрение органу из значительных людей в каждом графстве. Избрав эту линию, суть которой, как мы видели, воплощалась в ту или иную форму «суда чести», Стил признавал, что «никакие постановления… которые [парламентарии] издадут, не смогут предотвратить дуэли, ежели не санкционировать их свыше, ежели не узаконить их; при условии, что дуэлянты прежде обратятся в магистрат».
По предложению Стила, система «лицензирования» дуэлей местными дигнитариями заключалась в нахождении ими способа примирить стороны, в случае же неудачи им предстояло присутствовать при поединках. Они должны будут назначить оружие и обеспечить честные условия для противников. Официальный надзор над дуэлями, по замыслу Стила, распространялся даже на транспортировку оппонентов к площадке: противников надлежало «везти в закрытых каретах с затворенными деревянными ставнями окнами в отдельное место, отведенное им для боя». Данная мера, судя по всему, вводилась для того, чтобы лишить дуэлянтов наслаждения моментом славы.
Краеугольным камнем предложения Стила — вполне предсказуемо направленного на необходимость предотвратить шанс для дуэлей и их практиков приобрести ложный блеск в глазах общества — служил пункт, требовавший проводить бой за закрытыми дверьми в специальной постройки зданиях. Стил надеялся путем поворота дуэли в подобное русло, по которому она бы текла, как по каналу с каменными берегами, совершенно обобранная в плане романтики, лишенная духа спонтанности и всякой свободы, заставить явление потерять привлекательность, выцвести, поблекнуть и в итоге зачахнуть на корню. В конце-то концов, кому бы понравилось драться насмерть на санкционированном какими-то чиновниками поединке, да еще под официальным присмотром в холодном казенном помещении?{307}
Конечно же, яростные воззвания сэра Ричарда вовсе не являлись гласом вопиющего в пустыне — дуэль собирала целые хоры звонких голосов противников. Нам с вами уже попадалась враждебно настроенная история дуэлей доктора Кокберна, опубликованная в 1720 г. Айзек Уоттс, выдающийся диссентер, нонконформист и автор гимнов (создатель неувядаемого «Наш Господь, подмога нам в прошлые года», не считая шести сотен других, сейчас по большей части забытых), бескомпромиссно выступал, как нетрудно предположить, за полную и окончательную отмену дуэлей[39]. Он не жалел сильных выражений, желчно порицая в глазах читателя гнусную практику.
Но если Вы твердолобо решились принести себя на алтарь дела чести, если не терпится Вам переселиться в иной мир под мечом или на виселице и произнести мольбу о чести там перед самым праведным и верховным трибуналом справедливости… будете Вы приговорены к извечному и непрестанному бесчестью и стыду, что будет Вам наказанием за гордыню{308}.
В 1750 г. Уильям Уэбстер развернул наступление на дуэли от светской партии в более взвешенных выражениях. Он избрал уже знакомый нам прием диалога — в данном случае между священником и джентльменом. Священник вопрошает:
Существует ли пропорция в этом способе решения противоречия между преступлением и наказанием? Разве проявление невоспитанности заслуживает смерти? Пусть благородный господин публично оскорбил Вас и унизил, разве правильно наносить ему сильнейшую и неизлечимую рану и невосполнимое увечье, отправляя его в огонь и серу того мира… при всех его грехах, кои уносит он с собой?
Коль скоро ответ автора, как нетрудно предположить, был «нет», он предполагал запирать дуэлянтов в тесных клетках, но так, чтобы они только видели друг друга лицом к лицу, «как бойцовые петухи на арене». На клетках предполагалось устанавливать доску с надписью: «Тут находятся джентльмены чести, которые пребывают здесь в ожидании должной сатисфакции»{309}. Если Уоттс надеялся запугать будущих дуэлянтов геенной огненной, Уэбстер стремился высмеять их с головы до ног.
Но круг критиков в адрес дуэлей вовсе не ограничивался столичными знаменитостями. В 1720 г. автор, назвавшийся лишь «джентльменом из Уэльса», обнародовал в Шрусбери памфлет «Дуэльный юмор, его рассмотрение, изучение и разоблачение его претенциозности». Толчком к тому, чтобы засесть за нелегкие труды на данную тему, стала для автора недавно случившаяся в графстве дуэль, в которой, как подозревалось, лишился жизни один из ее участников. Подобные поединки представлялись «джентльмену из Уэльса» «нелепым и бессмысленным» занятием: «Среди всех тех невместных обычаев, к которым так прискорбно привержен сей неразумный век, нет более абсурдного, чем драться на дуэли по любому пустячному поводу и вследствие несущественных причин»{310}.
Ну, вот мы с вами посмотрели на то, как люди дрались на дуэлях в Англии в первую половину восемнадцатого столетия, познакомились также с некоторыми случаями борьбы с явлением. Теперь же наступает время разобраться с тем, почему это происходило, и взглянуть на поединки, так сказать, в исторической перспективе. Согласно одному историку, «дуэль для восемнадцатого века то же самое, что процессы над ведьмами и колдунами для семнадцатого» — и то и другое часто называют «неуместным анахронизмом», пережитками более ранних и менее цивилизованных эпох{311}. Так или иначе, факт остается фактом — люди не переставали сходиться друг с другом на дуэлях, причем предпочитали не обращать внимания на осуждение церкви и строгие запреты закона. Почему?
Обычай превратил в аксиому необходимость для нас защищать то, что мы называем честью, ибо лучше быть похороненным заживо, чем претерпеть страдания от обвинения в трусости{312}.
Нет сомнения, что джентльмены проявляли чувствительность и, можно даже сказать, повышенную щепетильность по отношению к такой категории, как вопросы чести. Следует назвать это определяющей характеристикой, передававшейся из поколения в поколение и бережно лелеемой, — императивом, руководившим обществом. Отринуть ее означало навлечь на себя риск остракизма со стороны социума. Находились, конечно же, и такие люди, которые стремились дать дуэли более четкое и убедительное определение как явлению неизбежному и по-своему положительному. К их числу принадлежал оставшийся неназванным автор работы «Намек на дуэльную практику в письме другу», опубликованной в Лондоне в 1752 г. Анонимный апологет утверждал, что поединок предоставлял возможность «разрешить противоречия… по-мужски… или» позволял «достойно отплатить за обиды, за кои не воздастся через суд». Затем он обращался к потрепанным аргументам в отношении того, что-де отмена дуэлей возымела бы худшие последствия, чем постоянное потворство.
Левиафаны богатства и власти… смогли бы тогда свободно оскорблять и угнетать нетитулованное дворянство со скромным достатком… Любой грубиян с положением, полный высокомерия или накачавшийся вином, стал бы безнаказанно попирать права тысяч… А похотливый негодяй, похваляющийся родовитостью и честью рода, коварно растлевать дев и матерей семейств.
Короче говоря, для этого автора дуэль представлялась меньшим из двух зол.
В 1700 г. понятие «больших турне» прочно вошло в привычную жизнь как важнейшая часть образования молодых господ из родовитых фамилий — «идеальный пансион для благородных кавалеров», как выразился Кристофер Хибберт{313}. Более того, на протяжении восемнадцатого столетия количество молодых англичан, отправлявшихся в «большое турне», значительно возросло. «Там, где в эпоху двух первых Георгов путешествовал один англичанин, — писал в 1772 г. автор, заинтересованный данным вопросом, — теперь в большое турне отправлялись десять»{314}. Целью «больших турне» служило, конечно же, стремление расширить кругозор молодых аристократов, которым предстояло побывать в Париже — в величайшем из городов того времени, — увидеть Рим и, что еще важнее, познать и научиться уважать классическую культуру, что считалось просто обязательным для разностороннего джентльмена. Если же в Риме им удавалось позировать Помпео Батони, так тем, понятное дело, еще лучше.
Как бы там ни было, путешествие в рамках «большого турне» не гарантировало молодых людей от приобретения, помимо хороших, плохих привычек и даже от попадания в дурную компанию. На исходе 40-х гг. восемнадцатого века лорд Честерфилд почел за благо предупредить сына относительно опасностей, подстерегавших на Континенте неискушенного новичка. В Риме, как замечал он, печально известным источником неприятностей для посещавших Вечный Город англичан служили опальные якобиты. Со своей стороны, в Париже всегда имелся шанс нарваться на ссору с чувствительными французами. В любом случае результатом становились дуэли.
Джеймс Босуэлл, разъезжавший по Континенту 15 годами спустя и, вероятно, не проинструктированный заботливым и предусмотрительным отцом, чуть было не оказался участником дуэли в Берлине. Он впутался в спор с артиллерийским офицером по имени Дюран, который прилюдно обозвал Босуэлла мерзавцем. «Слово это ударило мне в голову», — написал Босуэлл в дневнике, и неудивительно, ибо он знал, что существует лишь один достойный выход. «Я имел дело с откровенным афронтом, каких не спускают». Босуэлл, после изрядных терзаний и мук совести, потребовал от Дюрана надлежащей сатисфакции. К счастью, дуэль предотвратили, поскольку обоих удалось уговорить принести «в равной степени» публичные извинения{315}. Хотя эпизод закончился хорошо, сам по себе он наглядно показывает необходимость проявлять осторожность.
Французы и итальянцы славились как горячие дуэлянты. В середине описываемого столетия сэр Хорас (Гораций) Манн в течение многих лет представлял британское правительство во Флоренции. Находясь там, он поддерживал постоянную переписку с Хорасом Уолполом и поведал последнему о дуэли, случившейся в марте 1743 г., когда Джино Паскуале Каппони
дрался с офицером из Лотарингии. Зачинщиком выступал последний. Оба вели себя достойно. Джино первым получил рану в странное место. Клинок вошел в мошонку, поранив то, что нашел там, а потом пропорол бедро. Кровь текла изрядно, но он не сдавался. Сказано было, что его собственная кровь не может смыть нанесенного оскорбления, так что он бился до тех пор, пока не ранил противника в руку. Затем, когда теперь кровь была пущена с двух сторон, они примирились и пошли по домам, чтобы лечь в постель, где Джино остается и по сей день, не оставляемый заботами врача{316}.
Нарваться на неприятности за границей представлялось делом крайне простым. Одному из наследников сэра Хораса на посту посланника во Флоренции, Уильяму Уиндему, пришлось драться с местным аристократом, что едва ли является образцом поведения для дипломата.
И в самом деле, одним из знаний, которым в дополнение к классическим наукам частенько обогащались молодые люди в ходе их «больших турне», являлось искусство фехтования. Герой Квебека, Джеймс Вульф, совершенствовал мастерство шпажиста, находясь в 50-е гг. восемнадцатого века в отпуске в Париже. Босуэлл брал уроки владения клинковым оружием в Берлине, а также и в Голландии во время пребывания в «большом турне» в 60-е гг. восемнадцатого столетия. Голландский инструктор фехтования оказался, как можно предположить, довольно необычным господином: «Ему девяносто четыре. Его отец учил фехтовать Уильяма III, князя Оранского… Он участвовал в знаменитой битве на Бойне». Несмотря на почтенный возраст, он (учитель) «отличался здоровьем и подвижностью человека лет тридцати» и мог сражаться «со всей мыслимой в мире подвижностью». Более того, Босуэлл говорил даже, что рука у старика была крепче и сильнее, чем у него самого. «Мы попробовали, и он победил»{317}.
Несправедливо было бы утверждать, что одни лишь «большие турне» повинны в разжигании дуэльного духа в англичанах. К тому моменту, когда «большие турне» сделались общепринятой традицией, он уже давно и прочно укоренился в английских умах. В равной степени очевидно, что в восемнадцатом столетии целый ряд молодых «людей с положением» и в самом деле близко соприкоснулись с дуэльной практикой во время путешествий по Континенту. И опыт этот они привезли домой вместе с воспоминаниями — сувенирами из классического Рима и портретами работы Батони.
Когда Людовик XIV скончался в Версале 1 сентября 1715 г. после продлившегося 72 года грандиозного по протяженности и событиям царствования, ему наследовал пятилетний правнук. Коль скоро Людовик XV был еще ребенком, бразды правления перешли к его близкому родственнику, Филиппу Орлеанскому. Смерть старого короля и наступление периода регентства ознаменовали собой начало новой эры истории французского двора. Филипп перебрался обратно в Париж, чтобы оставить позади унылый официоз Версаля. Тон новшествам задавал сам регент — полный противоречий человек: глубокомысленный и распущенный, эрудированный, но склонный к пустому фиглярству. Резкий переход от одного лейтмотива жизни к другому, как часто случается, нашел отражение в архитектуре и изобразительном искусстве. Бежавшая из затхлого Версаля к полному свободы Парижу аристократия отбросила прочь помпезное барокко, господствовавшее в архитектуре на протяжении двух поколений, и с радостью окунулась в легкомысленное рококо. Дворянство распростилось с великолепием Версаля, променяв его на уютный интим парижских городских домов. Художником эпохи стал Ватто, его легкомысленные f?tes champ?tres[40] сменили грандиозные исторические батальные полотна и портретную живопись, так развившиеся во времена Людовика XIV.
Когда в 1723 г. Филипп Орлеанский скончался в возрасте 49 лет, молодой Людовик XV принял — по меньшей мере, номинальное — управление делами государства. Его продолжительное царствование — а он ушел из жизни только в 1774 г. — вылилось в период стагнации внутри страны и в частые и дорогостоящие войны за ее пределами. Сейчас первое, что приходит на ум большинству при упоминании о правлении Людовика XV обычно ассоциируется с мадам де Помпадур, завитушками и кружевами с картин Франсуа Буше, а также с щеголеватой и искусно сработанной мебелью, называемой Луи-Кенз (Louis Quinze — то есть Людовик Пятнадцатый. — Пер.). Многие из домов производителей шампанского, имена которых широко известны и поныне, основывались как раз в царствование этого Людовика. Имя его ассоциируется также с эпохой Просвещения, ведущей фигурой которой является Вольтер. Людовика XV сменил внук, Людовик XVI, которому, как оказалось позднее, выпала судьба стать последним из череды французских государей эпохи ancien r?gime — «старого режима». 14 июля 1789 г., в день, когда разразилась буря, которой предстояло смести этот режим, Людовик написал в дневнике «Rien» («Ничего»; то есть он полагал, что тогда, в день взятия Бастилии восставшими парижанами, не произошло ничего примечательного. — Пер.). Четыре года спустя его обезглавили на гильотине. Во многих аспектах дуэли являлись квинтэссенциональным обычаем ancien r?gime с его аристократическим характером, гордостью и пристрастием к чести, протоколу и вопросам старшинства, а также и чувствительностью к перезвону колокольчиков веяний эпохи. Данный раздел рассматривает историю дуэлей в последние 75 лет царствования «старого порядка» — от регентства до революции.
Если и есть фигура, которая персонифицирует собой ancien r?gime в восемнадцатом столетии, так это Луи-Франсуа-Арман, герцог де Ришелье. В год его рожденья «Королю Солнце» оставалось еще почти 20 лет правления, а ушел из жизни Ришелье только за год до революции. Внучатый племянник кардинала, он унаследовал громадное состояние и все же — в результате неудержимой склонности к мотовству — испытывал финансовые трудности. Он славился как завзятый донжуан и персона величайшего личного обаяния — характеристики, которые, по мнению некоторых наблюдателей, маскировали его множественные недостатки. Томас Карлайл довольно живо описал его как человека с лицом, на котором отражалось «растерянное выражение морды мастифа»{318}. Если верить лорду Честерфилду, Ришелье был «лишен и зерна достоинства, знания и таланта», что, тем не менее, не помешало ему возвыситься до самых высот во французском государстве.
Даже Людовик XV отзывался о Ришелье как о «mon amiable vautrien» («моем милом ничтожестве»). Несмотря на очевидное отсутствие у него талантов и ума, на герцога ливнем сыпались почести: он возглавлял посольства и занимал командные посты в армии. Он вел войска во время закончившейся провалом попытки поддержать восстание шотландских якобитов против англичан в 1745 г. Больший успех сопутствовал Ришелье, когда тот в 1756 г. руководил французским соединением, захватившим у британцев Менорку; за это поражение несчастный адмирал Бинг заплатил жизнью. Как ни неожиданно может показаться, невзирая на все нелестные характеристики современников и даже государя, герцог, тем не менее, состоял в дружбе с Вольтером. Ну и, конечно же, он зарекомендовал себя как неисправимый дуэлянт.
Самой знаменитой его дуэлью стала та уже упоминавшаяся афера, в которой он — подстрекаемый снобизмом семейства новой жены — убил в 1734 г. князя де Ликсена. Двумя годами позднее он сошелся в поединке с графом де Пантирьяндером. Подоплека оказалась вполне типичной для Ришелье, поскольку тот отбил у Пантирьяндера любовницу. Дуэль проходила в Инвалидах в Париже, где злосчастный Пантирьяндер пал от руки обидчика. Еще ранее герцог послужил невольным поводом для весьма редкого события — дуэли между двумя дамами. Графиня де Полиньяк и маркиза де Нель обе до беспамятства влюбились в молодого Ришелье и одновременно возжелали добиться его благосклонности. По собственному и весьма самодовольному выражению Ришелье, графиня де Полиньяк была «в безумных амурах от моего кокетства». Распаленная ревностью и разозленная индифферентностью герцога, она вызвала на дуэль маркизу де Нель, бывшую лишь одной из ее соперниц. Они договорились о встрече в Буа-де-Булонь, где им предстояло разрешить конфликт с помощью пистолетов. Как не без самолюбования заметил Ришелье, «чтобы заполучить меня, если б, конечно, обе не были убиты».
Приехав в Буа-де-Булонь, дамы, облаченные в костюмы для верховых прогулок, сначала обменялись подобающими реверансами, а затем пистолетными выстрелами. Люди бросились к упавшей наземь с окровавленной грудью мадам де Нель. Однако после осмотра стало очевидным, что кровь идет из царапины у нее на плече, поскольку пуля лишь чиркнула по коже дуэлянтки»{319}.
В последние десятилетия «старого режима» дуэли служили неотъемлемым атрибутом французского нобилитета, что явственно следует из записок Карлайла:
С периода Фронды дворянин сменил боевой меч на придворную рапиру. Теперь он верный и недремлющий слуга короля; добывает милости ныне не насилием и убийствами, но обхождением и манерами. Люди эти называют себя опорой трона — ни на что не похожие кариатиды из позолоченного картона в ни на что не похожем здании!..
Эти люди старых — несомненно, добрых — обычаев, иначе бы их тут и не бывало. Нет-нет, мало того, одно качество им, несомненно, должно иметь (ибо смертный не может жить вовсе без хорошего в нем) — добродетель постоянной готовности драться на дуэли{320}.
Если старорежимные аристократы являлись дуэлянтами, так сказать par excellence — по определению, считалось само собой разумеющимся, что самый высокий из них по положению — такая фигура, как ни много и ни мало брат короля, принц крови — оказался перед необходимостью драться в наиболее прославленном и смехотворном поединке своего времени. В 1778 г. граф д Артуа, много позднее занявший французский королевский трон как Карл X (когда, как считается, он оказался последним человеком в Европе, носившим напудренный парик[41]), схватился на дуэли с герцогом де Бурбоном. Д’Артуа даже в большей степени, чем Ришелье, воплощал в себе самое существо ни на что не годной французской аристократии — лишних людей. Один из биографов так писал о нем: Артуа становился старше, не взрослея. Он безболезненно для себя скакал от одной причуды к другой, не проявляя ни к чему ни малейшего любопытства, счастливый возможностью лениться, забывать все в рассеянности и источать милое дружелюбие{321}.