Мистификационный бум

Иной характер носили мистификации, авторы которых претендовали на воссоздание подлинной истории общественно-политической и культурной жизни своих стран. И опять-таки Англия в век Просвещения дает примеры такого типа мистификаций, влияние которых заметно ощущалось не только на родной почве, но и в других странах.

Я не слыхал рассказов Оссана,

Не пробовал старинного вина;

Зачем же мне мерещится поляна,

Шотландии кровавая луна?

И перекличка ворона и арфы

Мне чудится в зловещей тишине,

И ветром развеваемые шарфы

Дружинников мелькают при луне!

Я получил блаженное наследство —

Чужих певцов блуждающие сны.

(О. Э. Мандельштам. 1914)

Этот образ кровавой луны в древней Шотландии и развевающихся шарфов дружины возник как «чужих певцов блуждающие сны» в стихотворении русского поэта через полтора столетия после публикации поэм Оссиана. История их создания и выхода в свет излагалась неоднократно, и поэтому можно ограничиться лишь кратким повторением наиболее важных фактов, связанных с ознакомлением европейского общества с поэмами, которые объявлялись принадлежащими древнешотландскому барду.

Поэмы эти были напечатаны по английскому переводу, сделанному с гэльского языка молодым шотландским учителем Джеймсом Макферсоном по настойчивым просьбам его влиятельных друзей и покровителей. Среди них сразу нашлось немало влиятельных поклонников древнешотландского эпоса, с отрывками из которого они уже имели возможность познакомиться. В их числе был даже премьер-министр Великобритании лорд Бьют, шотландец по происхождению. Речь шла о цикле лиро-эпических поэм, приписываемых воину и барду Оссиану, сыну Фингала, короля легендарного государства Морвен в западной Шотландии. Макферсон относил время жизни Оссиана к концу II — началу III века н. э., то есть считал его современником римских императоров Севера и Каракаллы. В поэмах повествуется о кровавых битвах, неустрашимых героях, воинских подвигах, о любви, охоте и схватках с дикими животными — и все это на фоне сумеречного пейзажа и зловещих призраков шотландских гор, о чем поет старый полуслепой Оссиан, воскрешая в памяти события былых лет. Впечатление, произведенное публикацией оссиановского эпоса, хорошо передают слова известного английского поэта Томаса Грея: «Я сошел с ума от них… Я так потрясен и в экстазе от их бесконечной красоты». В Германии Гете писал: «Оссиан ближе моему сердцу, чем Гомер. Какой возвышенный и благородный мир он открыл мне!». Так же восторженно отзывался об Оссиане И.Г. Гердер, во Франции к нему присоединился Д. Дидро. В следующем поколении такими же оценками награждали оссиановский цикл Шиллер, Шатобриан и многие другие. В России молодой Карамзин писал, что его воображение «заполнено Оссианом». К оссиановским мотивам обращались Жуковский, Державин, Крылов, Пушкин в лицейские годы. И не менее, чем эти отклики великих писателей, о мнении европейского общества свидетельствует тот факт, что сочинения Оссиана были в походной библиотечке Наполеона. (Об этом известно из мемуаров Бурьена, в целом подложных, но в них были использованы и подлинные заметки личного секретаря императора.)

В Англии в первоначальный шумный восторг вскоре стали вплетаться отдельные голоса скептиков. Им возражали, указывая, в частности, что считать, будто поэмы оссиановского эпоса — подделка Макферсона, — нелепо хотя бы потому, что литературные его произведения, опубликованные под собственным именем (трагедия в стихах «Горец»), не обнаруживают у автора даже намека на литературный талант. Стоит обратить на это особое внимание, поскольку во многих спорах об аутентичности (включая и «Слово о полку Игореве») противники идеи мистификации неизменно утверждают, что у предлагаемых кандидатов в авторы доказано отсутствие литературного дарования или наличия знаний, необходимых для подделки произведения, о котором ведется дискуссия. Пример Макферсона доказывает, что способность к подражанию стилю предполагаемого автора может быть не связанной с литературным дарованием. Искусство стилизации ярко проявилось в английском переводе оссиановских поэм. Оно стало еще более неоспоримым, когда после полустолетнего перерыва и после смерти самого Макферсона был опубликован текст гэльских «оригиналов» (сами рукописи так и не были предъявлены).

Уже в 60-ые годы XVIII века против аутентичности «Оссиана» выступили крупнейшие авторитеты, включая «литературного диктатора» С. Джонсона, часть горячих почитателей превратилась в неистовых противников Макферсона. Спор этот продолжался вплоть до последней трети XIX столетия, когда в результате археологических открытий выявилось, что предки шотландцев жили не в пещерах и дворцах, как утверждается в «Оссиане», а в хижинах, что поэмы отличаются по языку от записанных образцов древнешотландской поэзии. Но окончательно вопрос о подлинности или подложности части поэм так и не получил решения до настоящего времени. Также по-прежнему не установлено, был ли автором мистификации сам Макферсон, что более вероятно, или какое-то другое лицо, оставшееся неизвестным.

В самый разгар споров о подлинности «Оссиана» появилась еще одна мистификация, оставившая глубокий след в истории английской поэзии. Ее автор Томас Чаттертон прожил недолгую жизнь: он родился в 1752 г. и покончил с собой восемнадцати лет от роду. Отец его был известным в Бристоле музыкантом, поэтом и антикваром. Дядя мальчика служил пономарем в старинной Редклифской церкви, где Томас в детстве и в юношеские годы проводил долгие часы, уединяясь от современной прозаической действительности в созданных его воображением, овеянных романтической дымкой картинах жизни былых столетий. Отданный в школу, он пристрастился к чтению книг, повествующих о таинственном и завлекавшем его мире средневекового прошлого. Уже в 12 лет у Чаттертона возникла мысль о той историко-литературной мистификации, которая привела его к безвременной смерти и обеспечила место среди великих писателей Англии.

Опираясь на сведения, почерпнутые из городских хроник, Чаттертон создал вымышленный мир просвещенных ценителей и покровителей наук и искусств в Бристоле, которые носили имена реальных лиц, живших в этом городе в XV столетии, и поэтов, являвшихся плодом его собственной фантазии. Среди них выделялся Томас Раули, автор ряда стихотворений, поэм и пьес для домашнего театра богатого купца Кениджа. Когда Чаттертон впервые представил якобы найденные им сочинения Раули, знатоки, как и в случае с «Оссианом», признали их подлинными. Но вскоре возникли подозрения в мистификации. В 1770 г. Чаттертон переехал из Бристоля в Лондон, где крайне бедствовал и буквально умирал с голоду. Его прежние благожелатели отвернулись от него. В припадке отчаяния он в августе принял смертельную дозу яда. Самюэль Джонсон писал о Чаттертоне: «Это самый исключительный юноша из всех, которых я когда-либо знал. Поразительно, как мог такой ребенок написать подобные вещи». Исходя из подобной оценки представленных поэм, некоторые литературные критики, напротив, доказывали, что подросток явно не мог создать такие совершенные творения, что он достиг бы большей славы, опубликовав их под своим собственным именем, ссылались на заявления Чаттертона друзьям, что он нашел поэмы Раули в старых рукописях, в которых рылся не один год. Спор о подлинности или подложности этих поэм давно решен, в них обнаружены явные следы того, что они написаны в XVIII веке, вплоть до ошибок, которые вкрались в словари староанглийского языка и которые невольно повторил Чаттертон. Но в отношении огромного таланта автора якобы найденных поэм никаких споров не возникало. Один из наиболее известных критиков того времени, Эдмунд Мэлоун, по-другому повторил слова Самюэля Джонсона, заметив, что в Чаттертоне Англия потеряла «величайшего гения со времен Шекспира». Английские поэты-романтики восторженно отзывались о Чаттертоне. Уильям Вордсворт писал о юном гении, угасшем в цвете лет, а Джон Ките заявлял: «Чаттертон — самый совершенный поэт, писавший по-английски». Среди тех, кто признавал его гением, были Байрон, Шелли, Кольридж Некоторые его произведения и замыслы предвосхищают картину английской истории, встающую со страниц романов Вальтера Скотта.

Надо лишь добавить: анализ значения роли мистификаций Макферсона и Чаттертона далеко отстает от признания талантов их авторов. Современный английский исследователь Я. Хейвуд в книге «Создание истории. Исследование литературных подделок Джеймса Макферсона и Томаса Чаттертона в связи с историческими идеями XVIII века» (Лондон, 1986) подчеркивал необходимость изучения этих мистификаций как комплексной и уникальной формы исторической литературы: «Литература позволяет возвышение и изучение прошлого и исторического процесса… Видение Макферсона было выражено голосом барда: история как поэзия. Томас Раули же писал нелитературные, хотя и воображаемые сочинения».

Вторая половина XVIII столетия была в Англии особенно богата на мистификации. Достаточно вспомнить, кроме уже упомянутых, подделку в последнем десятилетии века молодым Уильямом Генри Айлендом, сыном известного антиквара, пьес Шекспира «Вортигерн и Ровена» и «Генрих II». Айлендом были сфабрикованы письма и документы, касающиеся отношений великого драматурга с рядом его современников, включая письмо к нему, якобы написанное королевой Елизаветой. Имелась среди этих бумаг даже дарственная на землю, подаренную Шекспиром Генри Айленду (далекому предку юноши, будто бы нашедшего все эти документы) в знак благодарности за то, что тот спас его от гибели в реке Темзе. Разоблачение фальшивок наделало много шума, некоторые из них приобрели собственную ценность как свидетельство разразившегося скандала. Сам же Айленд стал издавать подложные копии своих прежних подделок, выдавая их за оригиналы… Айлендом было положено начало многим подделкам произведений Шекспира в XIX веке.

Английские подделки XVIII века, помимо расчетов их авторов на приобретение славы и денег, преследовали цель возвеличивания прошлого страны, ее культурного наследия. В них не прослеживается откровенного желания «исправить» историю в пользу определенного политического течения. Такое стремление заметно во французских историко-литературных мистификациях времен французской революции. Такова, например, знаменитая подделка «Стихотворений Маргариты-Элеоноры-Клотильды дю Валлон-Шали, мадам де Сюрвилль, французского поэта XV века», опубликованная в 1803 г. Стихотворения были доставлены среди других бумаг маркиза де Сюрвилля, тайного королевского эмиссара, гильотинированного при Директории, его вдове, которая и издала их отдельной книгой. Как указывалось в предисловии, автором стихов была одна из представительниц рода, к которому принадлежал казненный маркиз. Они создают яркий образ талантливой поэтессы времен Карла VII, дружившей с герцогом Орлеанским и воспевшей подвиг Орлеанской девы, освободившей Орлеан от врагов. Клотильда де Сюрвилль была поклонницей культуры Возрождения, переводила Петрарку. Она перенесла в жизни много несчастий после гибели мужа, сражавшегося за Францию и ее королевскую династию. Стихи, вызвавшие живейший интерес и неоднократно переиздававшиеся, далеко не сразу стали вызывать подозрения. Однако прежде были найдены документы, свидетельствовавшие, что Клотильда де Сюрвилль существовала как реальное лицо. Доказательство же подложности приписываемых ей произведений были приведены только через три десятка лет (пересказ стихов Вольтера, упоминание о древнеримском поэте Лукреции Каре, ставшим известным во Франции через полвека после смерти мнимой поэтессы, а также семи спутников Сатурна, которые были открыты лишь в XVII и XVIII веках и т. д.). А авторы мистификации остались неизвестными. По всей видимости, это был либо сам маркиз де Сюрвилль, либо он совместно с двумя его ближайшими друзьями.

В атмосфере общеевропейского «мистификационного бума», который усиливался в первые десятилетия XIX века, в России возникли споры об аутентичности открытого незадолго до этого «Слова о полку Игореве», не окончившиеся и по сей день. Не касаясь существа этих споров, нельзя не упомянуть доказанный факт, что неоднократные попытки представить взамен сгоревшего во время московского пожара 1812 г. единственного известного науке списка «Слова…» подложные списки были плодом усердия пресловутых фальсификаторов памятников древнерусской письменности А.И. Бардина и уже упоминавшегося выше Сулакадзева.

«Мистификационный бум» во Франции во времена Реставрации и Июльской монархии (1815–1848) породил немало подделок, значение которых не выходило за пределы литературных кругов, хотя косвенно влияло на господствующие литературные вкусы и исторические представления. Они были связаны с борьбой литературных течений, утверждением романтизма в качестве ведущего художественного направления этого периода. Примером может служить мистификация молодого Проспера Мериме — сборник песен «Гузла», опубликованный в 1827 г. Песни эти были приписаны вымышленному сказителю Иакинфу Маглановичу (часть из них российскому читателю знакома в пушкинском переводе как «Песни западных славян»).

Значительно большая историческая роль была суждена другой мистификации того же времени — Краледворской рукописи. В 1817 г. молодой чешский филолог Вацлав Ганка отправился для работы над местными архивными материалами в город Двур Кралове (Кралев-Двор) на Лабе. Через два года он возвратился в Прагу с сенсационной находкой — древними списками чешского народного эпоса. Ганка приложил к ним свой перевод обнаруженных им образцов народного фольклора на современный чешский язык, а также и перевод на немецкий язык, сделанный его другом писателем Свободой. Пергаменты, содержащие текст 8 эпических и 5 лирических песен, были, по словам Ганки, обнаружены им в склепе городской церкви. Наиболее авторитетные чешские слависты Домбровский и Палацкий датировали рукопись XIII или началом XIV века. В том же богатом счастливыми находками 1817 г. в Праге другом Ганки Линдой была обнаружена «Песня о Вышнеграде». А в следующем, 1818 г., какой-то посетитель, пожелавший остаться неизвестным, подарил Чешскому музею в Праге, в котором работал Ганка, еще один список, содержащий выдающийся образец средневековой чешской поэзии — «Любушкин суд» (его назвали — по месту находки — «Зеленогорской» рукописью). Все эти произведения были изданы, причем как в оригинале, так и в переводах, в разных странах. Для деятелей зародившегося чешского национального возрождения вновь обретенный эпос представлялся поистине подарком судьбы. Произведения, вошедшие в Краледворскую и Зеленогорскую рукописи, рассказывали о победе чехов над иноземными захватчиками, о высокой культуре чешского народа, о наличии у него уже несколько веков назад первоклассной литературы (ее отсутствие очень удручало идеологов освободительного движения). Понятно, что редкие и робкие голоса, выражавшие сомнение в подлинности потерянных и теперь возвращенных народу сокровищ, считались чуть ли не актом национального предательства, покушением на отечественную святыню. Напротив, немецкие ученые, которые могли не считаться с этими соображениями и, скорее, даже поощрялись консервативными кругами Германии и Австрийской империи к походу против подлинности чешского эпоса, стали все более склоняться в пользу признания Краледворской и Зеленогорской рукописей умелыми фальсификациями. Это мнение постепенно, к середине прошлого века, получило преобладание, но споры не прекращались. Насчитывают более тысячи научных исследований, посвященных проблеме аутентичности Краледворской рукописи. Сравнительно недавно на этих спорах была поставлена точка. В начале восьмидесятых годов уже XX столетия группа чешских исследователей-филологов и криминалистов установила, что пергамент, на котором написаны открытые Ганкой и Линдой произведения, содержал соскобленный, более ранний текст. Он, однако, датировался более поздним временем, чем XIII — начало XIV столетия, — временем, к которому относили поддельный чешский эпос.

Представление о недопустимости заимствования чужих сочинений или даже лишь отрывков, представление о литературной собственности, неизвестное античности и средневековью, в новое время тоже очень медленно и постепенно утверждалось в качестве нормы. Такими заимствованиями, которые более поздние поколения сочли бы плагиатом, грешили даже корифеи литературы. Знаменитый поэт К. Марло вставил в свое сочинение фрагмент из поэмы его современника Эдмунда Спенсера «Королева фей». Отрывки, которые Шекспир почерпнул у Марло, настолько многочисленны, что даже породили теорию, будто тот писал под именем уроженца Стратфорда, считающегося автором «Гамлета» (об этом далее). Такие же заимствования можно встретить у Мильтона в «Потерянном рае». В произведениях Вольтера их множество. Александр Дюма-отец создал настоящую фабрику по переработке чужих произведений в свои собственные. Б. Дизраэли (лорд Биконсфилд) почерпнул отдельные места из произведений Драйдена, Попа, Бальзака, историка Маколея. Эдвард Бульвер-Литтон повинен в заимствованиях из сочинений Жорж Санд. Список можно было бы продолжить.