9

9

Если бы в Женеве цыганка или гадалка, раскинув карты, предсказала Мышкину дорогу дальнюю и казенный дом, все равно выбрал бы дорогу дальнюю — в Россию.

А дорога действительно выпала дальняя. Он проехал тысячи верст. Он полгода в пути. Мышкин-Титов, скучающий путешественник, командированный в Иркутскую управу, лжечиновник по особым поручениям, самозванный ревизор.

В Иркутске он снимает комнату у родителей жены пана Вацлава. Часто устраивает веселые пирушки со старшим писарем жандармского управления Непейцыным.

Легкая, привольная жизнь!

И никто не подозревает, как трудно рядиться в благополучную личину господина Титова. Ежеминутно ждешь разоблачения, ареста, провала. Не с кем посоветоваться, неоткуда ждать помощи, все время один…

Приходится проделывать странные вещи. Например, поступить в Иркутскую телеграфную школу и проучиться… всего пять дней. Зато похищены бланки официальных телеграмм.

В сундуке у господина Титова хранится мундир жандармского поручика со шпорами и аксельбантами.

Господин Михаил Петрович Титов досконально изучил делопроизводство жандармской канцелярии, может сам составить бумаги для обыска заключенного и перевозки его в другое место. Теперь он запросто подделывает подписи генерал-губернатора Восточной Сибири барона Фредерикса, начальника управления подполковника Янковского. Спасибо писарю Непейцыну! Бог дал такую фамилию горькому пьянице.

В сундуке у господина Титова под жандармским мундиром спрятаны документы:

1. Удостоверение личности поручика корпуса жандармов Мещеринова А. И.

2. Телеграмма из Благовещенска: «Иркутское жандармское управление, вилюйскому исправнику. Предписываю оказать необходимое содействие поручику корпуса жандармов Мещеринову, командированному сопровождать Чернышевского в Благовещенск».

За подписью барона Фредерикса.

3. Сопроводительная бумага: «Препровождая при сем телеграмму, полученную в управлении на ваше имя от генерал-губернатора Восточной Сибири, управление со своей стороны покорнейше просит вас не отказать в содействии поручику Мещеринову по исполнению возложенного на него поручения».

За подписью исполняющего дела начальника управления капитана Соколова и адъютанта управления поручика Бурлея.

4. Предписание унтер-офицеру Аггею Фомину: «Предписываю исполнить в точности и без малейшего замедления все приказы поручика корпуса жандармов Мещеринова, относящиеся до перевода посаженного в г. Вилюйске Николая Чернышевского во вновь назначенное местожительство».

Подписи соответствующие.

Даты проставит Мышкин, он же Титов, он же поручик Мещеринов, когда отправится в путь.

Вацлав Рехневский и Феликс Ржешотарский подробно рассказали о трудностях маршрута. До Витима Мышкина довезет барка Думбровского (и письмо к поляку заготовлено), а потом… как в сказке: чем дальше, тем страшнее. Как добраться до Олекминска? Таежная река, на сотни верст кругом ни одного человеческого жилища. От Олекминска до Сунтара — темный лес. В буквальном смысле этого слова. Глухие тропы, которые знают лишь местные провод-пики. И в Вилюйске чем встретят поручика Мещеринова? Праздничным салютом в его честь или ружейным залпом по самозванцу?

Полгода ушло на подготовку. Впереди самый ответственный, решающий этап. Но в любой момент может случиться осечка, и тогда пиши пропало.

Итак, ждет Мышкина дорога дальняя.

…Или?

Вспоминая позднее свое иркутское житье-бытье, он удивляется одному обстоятельству: ведь, кажется, весь город облазил, присутствия навещал, в жандармскую управу к Непейцыну наведывался, трактиры с писарем обходил, и в купеческий клуб, и в публичную библиотеку заглядывал, а вот единственным зданием не поинтересовался — хотя бы так, из чистого любопытства, — иркутским казенным домом.

Но вскоре пришлось и в нем побывать. Три раза водили по этапу через иркутскую тюрьму.

А зачем заранее острогом «любоваться»? Неужто бы передумал? Да нет, тут суть в психологии: потом сквозь решетку смотрел бы на площадь, где когда-то вольным, свободным человеком стоял, и веселее было бы в камере.

Резвая тройка довезла его до Качуги, а потом барка понеслась вниз по Лене, мимо красных скал и высоких лесистых берегов. Легко и стремительно началось его путешествие, по уже от Жигалова, когда река разлилась вширь и течение как бы притормозило, пошли пустые, бездеятельные дни.

Паузок был доверху набит товарами и людьми.

К Мышкину приставали с назойливыми расспросами, приходилось отвечать, выдумывать, он все более замыкался в себе. Разнообразие природы перестало волновать. Раз за разом он повторял варианты своего появления в Вилюйске. Он жил предстоящей схваткой, и это изматывало нервы.

Когда еще придется наблюдать такую красоту?

Но мимо, мимо. Промелькнул Киренск, деревянный город на острове, а там Мышкин и не заметил, как показалось Витимское.

— Сколько от Киренска до Витима?

— Да говорят, четыреста двадцать верст.

Витимское — обособленная республика в центре Российской империи. Здесь не подчинялись ни царю, ни исправнику, ни богу, ни черту. Здесь не сеяли и не пахали, не промышляли охотой.

…Худой мужик в рваной, истлевшей рубахе, всклокоченный, с лихорадочным блеском в глазах, ввалился в кабак.

— Хозяин, я нынче «барин». Гуляю. Гони шантрапу в шею! — и бросил на стойку тугой тяжелый мешочек.

Хозяин бойко кликнул Ваньку и Ваську. «Шантрапа» (темные личности за столиками) поспешила к выходу, почтительно кланяясь худому мужику. Ему повезло, он сегодня «король», гуляет.

«Демократия, — усмехнулся про себя Мышкин. — Капитализм в миниатюре. Неужели такое будущее ждет Россию?»

…В Витимском люди часто исчезали при весьма загадочных обстоятельствах. Что с ними случилось — это никого не интересовало. Интересовало только золото.

Мышкин купил лодку, запасся провиантом, благополучно отбыл вниз по реке. И ни одна живая душа не спросила его куда, зачем.

Пристальное внимание к своей особе он заметил, прибыв в Олекминск. Далее, всю дорогу до Вилюйска, он жил с ощущением, что его рассматривают. Чьи-то глаза неотступно следили за ним.

Солнце часа на два скрывалось за высокий берег, а потом медленно плыло по кругу. И так изо дня в день — почти семьсот верст от Витимского до Олекминска. Расплавленный свет, льющийся с неба, дурманил голову. Мерцающие блики реки ослепляли, резали глаза. Задыхаясь, Мышкин стягивал холщовый мешок, и тогда звенящее облако комарья и гнуса устраивало свое кровавое пиршество. Комары ели поедом, гнус забивался в рот, нос, уши. Не выдерживая этой пытки, Мышкин снова надевал холщовый мешок на голову (в холстину квадратом была врезана частая сетка из конского волоса — решетка. «Карманная камера» на одного человека!). Его охватывал приступ ярости, он налегал на весла, исступленно греб, пока не выбивался из сил… Он ложился на дно лодки, закрывал глаза. Странное забытье. Впрочем, ненадолго: он боялся потерять сознание и заставлял себя подниматься. И опять на несколько верст вокруг блестящая гладь реки, и не поймешь: сдвинулась ли лодка, или ее тихо кружит на месте?

Черная туча, глухо грохоча, закрывала полнеба. Крупные волны раскачивали лодку, хлестал косой ливень, а солнце откуда-то сбоку зажигало водяные брызги, расцвечивало горизонт радугой.

Однажды он видел, как горела тайга. Дым застилал правый берег, вспыхивали далекие блеклые языки огня — и все это в колдовском безмолвии реки.

Когда солнце пряталось за ершистые сопки, он причаливал к отмели, разводил большой костер. Мышкина лихорадило. Стоило задремать, как ему чудилось, что со всех сторон подкрадываются звери… Какие-то люди, косоглазые, с коричневыми лицами, усаживались у костра, цокали языком, качали головами. Он явственно слышал пение якутских шаманов (их заунывный обряд он наблюдал в Усть-Куте), с трудом разлеплял веки — в дрожащем пламени костра плясали раскрашенные маски… Снова он куда-то проваливался — и выползали косоглазые люди, они громко кричали и направляли на Мышкина стволы коротких ружей…

Он понимал, что болен, и молил (убежденный атеист), откровенно молил — бога, черта, шаманов — дать ему ясность мысли.

Эта ясность пришла, когда, растирая затекшие ноги, он ступил на дощатый причал Олекминска. Правда, бессонница его не оставляла, но до девятого стана якутского тракта он находился в состоянии страшного нервного возбуждения.

Верхом с проводниками-татарами он прибыл в Сунтарский улус. В инородную управу он явился одетым по всей форме и потребовал немедленно лошадей.

Начальник управы собственноручно поднес вещи Мышкина к коляске.

Поручик Мещеринов мчался по вилюйскому тракту, меняя тройки на станциях. Его появление в местных управах вызывало панику среди чиновников. Подгоняемые грозными криками, они метались, как тараканы в банке.

Когда он подъехал к вилюйскому острогу (высокий бревенчатый забор, за которым торчала треугольная тесовая крыша), из караулки выскочил казак, молодцевато отдал честь и крикнул ямщику, чтоб тот отвез их благородие в дом к господину исправнику.

Тройка остановилась около большой пятистенной избы с резными наличниками на окнах. Мышкин вошел в горницу, стукнувшись головой о притолоку. Толстый мужик, усатый, бородатый и абсолютно лысый, в одних подштанниках и нательной рубахе, сидел за столом и чистил ножичком грибы.

— Господина исправника! — сквозь зубы процедил Мышкин.

— Щас, — сказал мужик и босиком прошлепал в другую комнату за занавеской.

Мышкин присел на высокую скамейку, снял фуражку и, отодвинув грибы, освободил место для бумаг.

Мужик вылез из-за занавески. Теперь на нем был мундир сотника. На ходу застегивая верхние пуговицы, он представился:

— Исполняющий должность помощника вилюйского окружного исправника Жирков.

— Поручик Мещеринов из иркутского жандармского управления.

Мышкин выложил бумаги на стол.

Жирков засуетился, вытер лысину полотенцем, потом этим же полотенцем смахнул крошки со стола, прочно устроился на табурете и заговорил вольно, даже развязно:

— Слава богу, явились! Вот уж не думал, не гадал, что рапорт мой действие окажет… Его благородие капитан резолюцию наложил или сам его превосходительство?

— Какой рапорт? — удивился Мышкин.

— Как «какой»? — удивился в свою очередь Жирков. — Мой рапорт. Крышу менять надо, арестант изволил жаловаться. Наша команда — раз-два и обчелся, а косоглазые черти деньги на водку требуют. Откуда деньги? Вычесть из своего жалованья? Потом строчи отношения, доказывай. Арестант хоть тихий, но разумеет: пойдут дожди — затопит острог. И потом ружья, когда нарезные ружья доставят? Из наших карабинов с трех шагов в медведя не попадешь, а ежели сицилист нагрянет, чем его шуганем?

— Какой социалист? — насторожился Мышкин.

— Батюшка, — развел руками Жирков, — зачем со старым служакой в прятки играть? Мне по должности знать положено, что сицилист от немцев едет — нашего арестанта высвобождать. Или секретное письмо вам не ведано? Может, и рапорт мой не читали?

Жирков хитро прищурился. «Значит, агенты Третьего отделения имеются и в Женеве, — подумал Мышкин. — Хорошо, что исправник предупредил».

— Ваш рапорт рассматривает поручик Бурлей, — с важностью ответил Мышкин. — У меня же секретнейшее, срочное поручение.

— Больно долго он рассматривает, — проворчал Жирков. — А крыша развалится — так голову снесут исправнику.

— Господин сотник, вы, кажется, забываетесь, — возвысил голос Мышкин.

— Нет, это нас забывают! — неожиданно вспылил Жирков. — В штабе сидят, не чешутся, ворон считают, а случись что — Жиркова потянут к ответу. Да, да! — продолжал Жирков, переходя на крик. — Меня не испугаешь. Двадцать лет, живота не щадя, на государевой службе! Пять лет исполняю обязанности помощника. А где исправник, где помощник? Сыскать не могут. Видать, кормить комарье в Вилюйске их благородия не рвутся. А ежели у сицилиста бомба? Сиди, дрожи, пока в штабе рапорт изучают?

— Господин сотник, — прервал его Мышкин. — У меня поручение: перевезти преступника в более безопасное место. Вот предписание.

Мышкин протянул бумаги Жиркову. Старый служака повеселел.

— Это — дело, — бормотал исправник, поднося предписание к самому носу и близоруко щурясь. — Давно бы так. А то сицилист на корабле пристанет, пушки наведет.

— Какой корабль, какие пушки? — удивился Мышкин.

— Немец за золото канонерку вышлет, — продолжал бормотать Жирков. — Как пальнет — дров не соберешь. Э, батенька, — он недоуменно уставился на Мышкина, — да что же они в штабе — совсем ополоумели? Знать, на балах с губернскими барышнями разум потеряли. А где распоряжение якутского губернатора?

— У меня приказ генерал-губернатора всей Восточной Сибири.

— По инструкции я без подписи якутского губернатора на выстрел никого не подпущу к острогу. Ополоумели штабные! Вы уж простите старика за крепкое словцо, но, истинный крест, ополоумели! Вашему благородию в Якутск трястись, да по такой жаре…

— Я требую выдачи государственного преступника! — отчеканил Мышкин, делая ударение на каждом слове.

Жирков посмотрел на него с видимым сочувствием.

— Понимаю, батюшка, с дороги устали, голову напекло. А мы сейчас грибки зажарим, водочкой распорядимся. Да успокойтесь, ваше благородие, рассудите сами: ежели не будет бумаги из Якутска, назавтра меня в острог вместо арестанта посадят. Видно, писарь в штабе забыл запрос сделать. Вы его потом, сукиного кота, на гауптвахту отправьте, а меня уважьте. Ваше благородие, где конвой разместили?

— Я прибыл один, дабы сохранить секретность, — ответил Мышкин, скрывая смущение.

— Ну и штабные, — рассмеялся Жирков. — Так вас на обратном пути обязательно прирежут. Или сицилист бомбу швырнет. Хоть бы арестанта пожалели. Он, конечно, преступник, да человек смирный, совестливый. За что ему, сердешному, в тайге погибать? А ежели вы на моих казаков надеялись, то зря. В команде недокомплект. Вы отдохните, батюшка, грибочки и водочка еще никому не вредили. А потом вернетесь с бумагой и конвоем. И мне, старику, гора с плеч.

…Он отправился в Якутск в сопровождении двух вилюйских казаков — Бубякина и Моршинцова. «Компанию» навязал ему исправник, заявив, что не имеет права отправлять офицера по тракту без охраны. Однако в Якутске Мышкину нельзя было показываться. Исправник, наверное, уже связался с тамошним управлением. Не доезжая девятой станции, Мышкин попытался бежать. Выстрелом он ранил Бубякина. Моршинцов отстал.

Мышкин потерял коня. Четверо суток, страдая от жажды и холода, плутал по тайге, изредка впадая в беспамятство. Ему чудилось, что он плывет по Лене и огромное солнце во все небо отражается в речном зеркале и слепит глаза… Солнце действительно висело над тайгой, но Мышкин не плыл, он ползком продирался сквозь чахлый кустарник. Он не разводил костра, но ему казалось, что он греется около потрескивающих головешек и вдруг косоглазые люди выскакивают из-за деревьев и, громко крича, направляют на него стволы коротких ружей.

Очнувшись, он понял, что это не сон. Из-за спин якутских охотников выглядывали мрачные физиономии казаков.

…Под охраной троих казаков Мышкина везли в Якутск на одной подводе с раненым Бубякиным. Лежа на сене, Бубякин стонал, плакал и поминутно спрашивал:

— За что стрелял? Что я тебе сделал? Ногу искалечил, из войска теперь меня спишут.

Мышкин оправдывался, повторял, что попал в него случайно, хотел просто испугать.

…Ныли в запястье связанные руки, казаки бросали на него враждебные взгляды, Моршинцов злобно матерился, бормоча, что в Бадазанкове исправник пропишет его благородию плетей. Так же пекло солнце, наседали комары…

На Бадазанковской станции подводу встретили окружной исправник и писарь. Руки Мышкину развязали немедленно.

Такая версия не давала возможности полиции пронюхать о существовании «польской организации» и не впутывала в дело самого Чернышевского. За все содеянное отвечал только Титов.

Исправник и писарь удалились, к великому разочарованию Моршинцова, не «прописав плетей его благородию». Но мстительный казак отыгрался: на ночь он запер Мышкина в избу, где содержалось четверо уголовников, ведомых из Якутска по этапу.

Лавки в избе были заняты, и Мышкин лег на пол. Надсадно пищали комары, хотелось пить. Мышкин постучал в дверь и попросил воды, а также чтоб ему вернули защитную сетку. Моршинцов, стороживший в сенях, проворчал: «Не положено», а уголовники разразились злорадным хохотом:

— Барина комарики кусают! Подайте благородию пуховую перину! Кваском из погреба потешьте барчука!

Объясняться с ними Мышкин счел унизительным, но только вытянулся на полу, как мимо его головы просвистел деревянный башмак. Мышкин вскочил на ноги. С соседней лавки поднялся крепко сбитый малый. В его наглых, пронзительно голубых глазах читалась издевка.

— А ну, гнида, ползи сюда, сымай второй! — проговорил, осклабясь, уголовник.

Мышкин схватил тяжелый деревянный табурет.

— Кто подойдет, проломлю башку!

— Ну и гнида, — ласково улыбнулся уголовник. — Люблю из таких юшку пускать. Ложись, барин, поспи. Как заснешь, мы тебя причешем.

Мышкин застучал в дверь.

— Моршинцов, приведи господина исправника!

— Хватит командовать, откомандовались, — заворчал за дверью Моршинцов, видимо все слышавший и довольный таким оборотом дела.

— Я намерен заявить важное признание, — пошел на хитрость Мышкин. — Не позовешь, так утром скажу исправнику, что ты покрывал мои преступные действия.

Моршинцов выругался и выбежал из сеней.

Уголовники сидели на лавках, поджав ноги, и посмеивались над Мышкиным, который продолжал стоять у стены, держась за табурет.

— Валяй, барин, кличь начальство. Оно тебе лысину залижет! Тут тюрьма, барчук, привыкай поворачиваться, ежели ребра дороги!

А «заводила» с голубыми глазами сладко зевнул и предложил:

— Гнида, идем на мировую. Сымай ботинок по-хорошему, я тебе в благородную вывеску плюну, утрешься — и спать!

В сенях раздался топот, в комнату вошел исправник с Моршинцовым. Мышкин сел на табурет и, стараясь выглядеть спокойным, заговорил снисходительным тоном:

— Господин исправник, считаю своим долгом заметить, что вы нарушаете циркуляр о раздельном содержании политических и уголовных. А вдруг я передам через них, — он показал на примолкших арестантов, — секретные сведения на волю? Начнут у меня допытывать в Якутске: как, мол, удалось?

Я признаюсь: власти в Бадазанкове промашку допустили.

Исправник побагровел и заорал на казака:

— Куда смотрел, сволочь? Титова вывести и запереть в управе!

— И прикажите принести сетку и воды, — добавил Мышкин. Выходя из комнаты, он обернулся. Его провожали ненавидящими взглядами.

Память в тюрьме обостряется. Все, что удалось вспомнить из вольной жизни, не забывается благодаря многократному повторению. Сцены, разговоры, происшедшие во время заключения, тем более свежи в памяти. Ведь каждое слово взвешиваешь, каждый эпизод анализируешь, «прокручиваешь» снова и снова. Даже во сне, споря, рассуждая, отвечая на вопросы своих «гостей», Мышкин говорил заученными, отработанными фразами, и во сне он иногда как будто слушал себя со стороны и комментировал: «А сейчас Мышкин скажет именно так».

…26 июля 1875 года он был помещен в «одиночку» якутской тюрьмы. Дубовая дверь захлопнулась, звякнул тяжелый засов, и Мышкин обрадовался этому, как желанной передышке. Наконец после стольких мытарств он сможет собраться с мыслями, определить линию поведения.

Вернувшись к своему разговору с Жирковым, он припомнил каждое слово. Непонятно: разыграл его старый казак, догадавшись о «маскараде», или просто добросовестный служака искренне пытался помочь незадачливому поручику? Так или иначе, Мышкину дьявольски не повезло. Бюрократическая тупая машина дала неожиданный сбой. Относительно Чернышевского были применены меры предосторожности, беспрецедентные в практике жандармской канцелярии.

Досадная случайность! Но она повлекла за собой необратимые последствия…

Итак, попробуем подвести итоги. Все предыдущие годы ты надеялся, что наступит момент, когда удастся развернуться в полную мощь, применить свои силы и способности в революционной практике. Пользуясь своим положением правительственного чиновника, ты скрупулезно изучал работу полицейского аппарата, практику судебных палат, деятельность секретных агентов. Все это должно было пригодиться в дальнейшем… И на Супинской ты не женился из опасения, что семейная жизнь может помешать тебе лично принять участие в грядущей революции.

Основав собственную типографию, ты действовал осторожно: установил добрые отношения с цензурой, тщательно маскировал свои планы. Однако легальная пропаганда не удалась, цензура была начеку. И только ты успел наладить выпуск подпольной пропагандистской литературы, как последовал провал.

Тогда ты решил вступить в открытый бой с самодержавием и организовать побег Чернышевского. Увы, снова неудача!

Неутешительный итог: начав борьбу, ты сразу потерпел поражение. Ты просто неудачник, Ипполит Никитич. Ты не смог совершить ничего значительного, полезного для народа. Думаешь, теперь тебе удастся выскользнуть из когтей полиции? Как бы не так! Они до всего докопаются. Твоя жизнь кончилась, прежде чем ты успел что-нибудь сделать. В пору хоть вешаться от отчаяния.

…Мышкин упрямо тряхнул головой, встал и заходил по камере якутского острога. Самоубийство — это проявление малодушия. Нет уж, такой радости своим тюремщикам я не доставлю!

ОТ АВТОРА:

Вокруг каждого исторического лица складываются легенды. Как правило, их рождает отсутствие достаточной информации. Так, например, долгое время считалось, будто Мышкину не удалось освободить Чернышевского из-под стражи потому, что он неправильно надел аксельбант и сотник Жирков заподозрил неладное. Автор честно признается, что, пока он не приступил к исследованию материалов по Мышкину, сам верил в эту версию.

Разумеется, Мышкин, профессиональный военный, не мог допустить даже малейшей небрежности, и форму жандармского поручика он носил как положено. Другое дело — Мышкину могло казаться, что он пал жертвой досадной случайности… Последние работы советских историков позволяют установить истинное положение вещей. Увы, «досадной случайности» не было. Находясь в Женеве, Мышкин не знал, что параллельно с ним готовит освобождение Чернышевского и Герман Лопатин. В отличие от Мышкина, Лопатин не скрывал своих планов. В окружение Лопатина проник правительственный агент, который послал в Петербург предупреждение, что «заграничная партия составила подробный план освобождения государственного преступника Чернышевского». Третье отделение сразу приняло соответствующие меры, а якутский губернатор категорически воспретил допускать к Чернышевскому любое лицо без специального предписания. То есть «социалистов» ждали.

Несмотря на это, Мышкину удалось преодолеть все кордоны и добраться до Вилюйска. А вот Германа Лопатина арестовали уже в Красноярске…

Отчаяние, охватившее Мышкина в якутской тюрьме, вполне естественно. Но в тот момент он и не предполагал, что его «звездный час» впереди. Он получил в конце концов «высокую трибуну», о которой мечтал еще на пароходе. Недалеко время, когда Мышкина услышит вся мыслящая Россия.

ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКА

присяжного поверенного КУМАНЬКОВА Ивана Харитоновича, комментирующего заседание особого присутствия правительствующего Сената по делу о революционной пропаганде в России

14.11.1877 г.

Все-таки удивительно, как за границей не понимают условий нашей российской действительности! Вчера у меня обедал господин Чиверс, корреспондент английской «Таймс». За десертом мы беседовали о процессе, ради которого г. Чиверс приезжал в Москву. «Я думал, у вас действительно заговор, — заявил мне между прочим г. Чиверс, — а целый месяц мне пришлось слушать, что студент Н. привез из Швейцарии книгу, а студент М. давал ее читать своим приятелям. Разве за это судят?» И это он говорит после стольких дней, проведенных в суде! Положительно, чужое государство — потемки для иностранцев. Да, именно за это у нас и судят. А за действия и настоящие заговоры расправляются без суда и следствия. Мы привыкли, что «высочайшим распоряжением» людей посылают на виселицу или пожизненно замуровывают в Петропавловской крепости. Нынешний процесс — огромное достижение отечественной юстиции: ведь в зале присутствуют стенографы, а сенатор Петерс клянется, что материалы суда опубликуют в «Правительственном вестнике». Но господин англичанин возвращается в Лондон, ему скучно…

Впрочем, его можно понять. После того, как почти все обвиняемые решительно отказались отвечать на вопросы первоприсутствующего и бойкотируют заседания, процесс для публики потерял всю свою первоначальную привлекательность. Допрос свидетелей сведен к пустой формальности. Свидетели, как правило, открещиваются от заявлений, полученных от них ранее, утверждая, что их «заставляли» писать.

С одной стороны, такая обструкция подрывает авторитет суда, но с другой стороны, позволяет обвинению довести процесс без скандалов и эксцессов до «благополучного» завершения. Между тем, еще на первых заседаниях один из главных подсудимых, Мышкин, заявил: «Вы позорно составили обвинительный акт, в котором нет ни смысла, ни правды, в котором вы хотите перед лицом населения выставить нас мальчишками, недоучками, людьми без принципов, без совести, без мысли». Именно так! Потом обнародуют приговор, и публика-дура поверит. Наше простодушное общественное мнение настолько обрадовано фактом проявления гласности, что пока еще доверяет любому печатному слову. На это и рассчитывает обвинение.

Догадываются ли об этой игре гг. Мышкин, Войнаральский, Ковалик, Муравский, Волховский — то есть те, которые в какой-то степени отвечают за судьбу своих товарищей и исход самого процесса? Как нам, защите, искать оправдательные доводы, когда подсудимые своим поведением раздражают и злят особое присутствие?

Поэтому сегодня, когда в зале должна была появиться двенадцатая (московская) группа, я с большим волнением ждал допроса Мышкина. Захочет ли он давать показания? Это очень важно для хода процесса.

15.11.77 г.

…Очевидно, сенатор Петерс полагал, что Мышкин, как и остальные, не соизволит отвечать и потребует своего удаления из зала суда. То, что Мышкин заговорил, застало первоприсутствующего врасплох. Он попросту развесил уши и пропустил такие высказывания обвиняемого, за допущение которых сенатору наверняка объявят высочайшее неудовольствие.

Я привожу свои записи, сделанные во время суда. Стенографирую я плохо, многое не успел уловить. К тому же я не мог отказать себе в удовольствий прокомментировать некоторые подробности этого беспрецедентного заседания. Итак, Петерс начал с того, что обвинил Мышкина в участии в противозаконном обществе и спросил, признает ли он себя виновным. (Далее по моим записям.)

Мышкин. Я признаю себя членом не сообщества, а социально-революционной партии и прошу позволения объяснить, в чем именно заключается преступление, которое я, по собственному моему сознанию, совершил против русских государственных законов.

Первоприсутствующий. Объясните.

М. Я не могу признать себя членом тайного сообщества, потому что я и мои товарищи, товарищи не только по заключению, но и по убеждениям, не представляем нечто обособленное целое, связанное единством внешней, общей цели для всех организаций. Мы составляем лишь частицу многочисленной в настоящее время на Руси социально-революционной партии, понимая под этим словом всю массу лиц одинаковых с нами убеждений — одинаковых, конечно, только вообще, а не в частностях, — лиц, между которыми существует хотя преимущественно только внутренняя связь, однако связь достаточно реальная, обусловливаемая единством цели и большим или меньшим однообразием средств практической деятельности. Основная задача социально-революционной партии — установить на развалинах теперешнего государственного буржуазного порядка такой общественный строй, который удовлетворял бы народным требованиям в том виде, как эти требования могли бы выразиться в мелких и крупных движениях народных…

(Не успеваю, в дальнейшем буду ставить многоточие.)

…Осуществлен он может быть только путем социальной революции, потому что государственная власть преграждает все мирные пути для достижения этой цели и добровольно никогда не откажется от насильственно присвояемых ею прав. За это нам ручается весь ход истории. Возможно ли мечтать о мирном пути, когда власть не только не подчиняется голосу народа, но и не хочет даже выслушать этого голоса и за всякое стремление, не согласное с видами ее, награждает тюрьмой и каторгой?..

П. Вы признали себя членом известной партии. Препятствия, о которых вы говорите, не входят в круг обсуждения суда…

(Поздно, ваше превосходительство. Мышкин не только успел объявить программу, но и официально зафиксировал ее, то есть предал гласности. Значит, речь была заготовлена заранее. Пока сенатор при таком неожиданном обороте дела в растерянности чесал себе… господин Мышкин обнародовал политические задачи с.-р. партии. Но Петерс — хитрая лиса и делает вид, что ничего не произошло.)

М. Весьма важно выяснить, почему мы смотрим на революцию как на единственно возможный исход из настоящего положения.

П. То, что относится к вопросу о вашей виновности, вы уже достаточно выяснили. Остальное вы можете сказать впоследствии.

М. Я полагаю, что для суда весьма важно знать, как мы относимся к революции, то есть предполагаем ли мы, что наша партия должна во что бы то ни стало немедленно вызвать, создать революцию или только позаботиться об успешном исходе ее.

П. Об этом вы можете говорить.

(Что, ваше превосходительство, обскакали вас по бровке? Причем при полном соблюдении юриспруденции. Нет, он положительно дипломат. Такого бы молодчика, да в наше «тележно-дегтярное» министерство иностранных дел! Тогда, может, и не понадобилась бы война с турками… Богата талантами матушка-Русь, только мы их «бережем», под замком держим.

М. Я полагаю, что ближайшая наша задача заключается не в том, чтобы вызвать, создать революцию, а в том, чтобы только гарантировать успешный исход ее, потому что не нужно быть пророком, чтоб при нынешнем отчаянно бедственном положении народа предвидеть как неизбежный результат этого положения всеобщее народное восстание. Ввиду неизбежности этого восстания нужно только позаботиться, чтобы оно было возможно более продуктивным для народа…

При всем различии взглядов по другим вопросам приверженцы социальной революции сходятся в одном: что революция может быть совершена не иначе, как самим народом при сознании им, во имя чего она совершается; другими словами, настоящий государственный строй должен быть ниспровергнут только тогда, когда пожелает этого сам народ…

…Мы не имеем никаких средств насиловать народную волю в пользу излюбленных нами идей. Мы можем действовать только убеждением. Все средства насилия находятся в распоряжении и действительно практикуются нашими противниками. Если же, несмотря на крайне неблагоприятные для нас условия, правительство все-таки имеет серьезные основания опасаться, что наша деятельность увенчается успехом, то, значит, мы не ошибаемся, рассчитывая на сочувствие народа нашим идеям, но в таком случае мы не преступники, не злоумышленники, а лишь выразители потребностей, осознанных народом.

(Превосходная мысль! Надо бы в завуалированной форме использовать ее в моей речи на воскресном банкете по случаю открытия попечительского общества; придется сгладить острые углы, но зато добавим элегантности.)

М. Объяснив в кратких словах цель и средства социально-революционной партии, я перехожу к следующему, не менее важному вопросу — о причинах возникновения и развития этой партии вообще и движения 1874 года в частности. В обвинительном акте все это дело представлено таким образом, что были-де на Руси обломки прежних политических сообществ, была еще русская эмиграция в Швейцарии, явилось несколько энергичных личностей и по слову: «Да будет революционное движение на Руси!» — создалось таковое по всему лицу земли русской. А так как обломки преступных сообществ и эмиграция давно существовали и всегда будут существовать до скончания нынешнего государственного строя, то оказывается, что движение, подобное нынешнему, было вызвано и всегда может быть вызвано по произволу тремя-четырьмя лицами. Конечно, ни один мыслящий человек, сколько-нибудь понимающий причины социальных явлений, не удовлетворится подобным прокурорским объяснением. Для крупного социального явления должны быть крупные социальные причины. Нужно особенное недомыслие или особенная недобросовестность, чтобы называть искусственно созданными революционные движения в среде интеллигенции…

П. Прошу не употреблять подобных выражений.

(Да что с Петерсом? Он болен? Проворонил, ей-богу, проворонил! А теперь попробуй останови, ведь сам разрешил. Но, господин Мышкин, опомнитесь, вы же собственноручно вешаете себе на шею как минимум еще пять лет каторги! Зачем, о господи!)

М. Я говорю только, что движения эти не созданы искусственно. Изучая их, мы прежде всего замечаем тот знаменательный факт, что все движения в интеллигенции соответствуют параллельным движениям в пароде и даже являются простыми отголосками последних… Движения народа и интеллигенции представляют как бы два параллельных потока, стремящихся слиться в общее русло, уничтожив разделяющую их вековую плотину; плотина эта — рознь между интеллигенцией и народом, которая сложилась вследствие их вековой отчужденности друг от друга.

(Далее г. Мышкин указывает причины этого движения: реформы, платежи, поборы — и хочет подробно рассказать о крестьянских бунтах, совершая тем самым непростительную ошибку. Конкретные факты на суде приводить никому не дозволено, и Петерс сразу цепляется. Начинается перепалка. Именно перепалка между обвиняемым и Петерсом. Удивительно! Г. Мышкин проявляет завидную выдержку, но старого законника Петерса ему не переспорить. Кстати, а чего это сенатор либеральничает? Может, тоже ищет популярности среди студентов? Или его сына освистали в университете?)

П. Вы опять приводите примеры, в которых, как я уже сказал, не нуждается особое присутствие: да они и не могут быть подтверждены на следствии.

М. Иначе мои заявления будут голословны.

П. Вы входили в вашей речи в очень подробный разбор. Я вам сделал вопрос о том, признаете ли вы себя виновным в принадлежности к противозаконному обществу, указанному в обвинительном акте; вы себя признали принадлежащим к другому незаконному обществу, к какому — вы сказали. Затем я не вижу, что может еще остаться для выслушивания суду по этому вопросу.

М. Я думаю, что имею право доказывать правильность своих выводов. Разумеется, суд может относиться к моим мнениям как угодно, но для чего же не дать мне высказать причины, побуждавшие меня, для чего зажимать мне рот?..

П. Вам никто не зажимает рот. На основании закона я обязан допускать прения и доказательства только против того, что предъявлено в обвинении, поэтому я не могу дозволить вам говорить о том, что не подлежит нашему обсуждению. Я вам не препятствую продолжать речь, но прошу ограничиться только выводами, которые вы признаете нужным оказать суду.

(Господа, сенатор Петерс не так прост. Он быстро сориентировался, какую выгоду для себя может извлечь из выступления г. Мышкина. Ведь большой процесс затеян с определенным умыслом: доказать российским «патриотам», что злодеи покушались на их благополучие. Но так как сами «злодеи» участвовать в суде не желают, а свидетели, подобранные Третьим отделением, лыка не вяжут, то обвинение завязло. Конечно, опытные сенаторы и так сумели бы свести концы с концами, но тут, на их счастье, заговорил главный злоумышленник. Находка! Петерс предоставляет подсудимому некоторую свободу специально, чтоб тот, увлекшись, выложил суду новые улики и компрометирующие факты. Таким образом, приговор будет опираться не на домыслы прокурора, а на признания самого подсудимого. А это уже победа обвинения! Кто же этот Георгий-победоносец, так храбро сражавшийся с гидрой революции? Сенатор Петерс! И его превосходительство примут в Зимнем как триумфатора. Держитесь, г. Мышкин!)

М. Г. первоприсутствующий! Я хотел привести эти примеры только для того, чтоб выяснить следующее: мы видим теперь, что в числе моих товарищей — девушка, намеревающаяся читать крестьянам лекции по социальным вопросам; юноша, давший книгу крестьянскому мальчику; несколько человек, рассуждавших о причинах народных страданий и высказавших такое мнение, что не худо бы, пожалуй, народное восстание, — все они привлечены к суду как тяжкие преступники. А лица, открыто возмутившиеся против государственной власти и усмиренные только при помощи штыков и розг, ссылаются в административном порядке. Как будто у нас говорить о бунте гораздо преступнее, чем участвовать в самом бунте! Этот абсурд очень понятен: представители другой, более страшной для правительства силы, силы народной, могли бы сказать на суде нечто более полновесное, более неприятное для государственной власти и более поучительное для общества, чем мы. Поэтому-то им и зажимают рот и не дают им возможности сказать свое слово перед обществом…

(Г. Мышкин опять хочет привести примеры, доказывающие усиление революционных стремлений в народе, но коварный «охотник» Петерс не дает «волку» уйти в сторону и уверенно гонит его к западне. Вот первый «капкан».)

П. Эти объяснения не относятся к вопросу о виновности, который я предложил вам. Я позволил вам говорить потому, что вы признали себя виновным в принадлежности хотя и не к тому сообществу, в котором обвиняет прокуратура, но к другому или к партии…

М. Я не сказал, что признаю себя виновным, и не мог сказать этого, потому что, напротив, считал и считаю своей обязанностью, долгом чести стоять в рядах социально-революционной партии.

П. Ну да, вы признали себя членом партии и достаточно уже разъяснили свое преступление. Все остальное, что вы желаете сказать, вы можете изложить впоследствии.

М. Но для суда необходимо еще знать причины, вызвавшие данное политическое преступление. Об этих-то причинах я и желал бы сказать несколько слов. Возникновение социально-революционной партии относится к началу шестидесятых годов. Оно совершилось как отголосок на народные страдания и народные волнения, при участии известной фракции русской интеллигенции, благодаря главным образом двум причинам: во-первых, влиянию на интеллигенцию передовой западноевропейской социалистической мысли и крупнейшего практического применения этой мысли — образования Международного общества рабочих; во-вторых, уничтожению крепостного права… С каким восторгом, с каким ликованием приветствовало русское либеральное общество так называемые великие реформы нынешнего царствования! И что же мы видим в результате? Народ доведен до отчаянно бедственного положения, до небывалых хронических голодовок, и не нужно особенного политического радикализма, чтобы усомниться в благодетельности всех этих реформ для народной массы. Крестьянин, освобожденный от помещика, стал лицом к лицу с представителями губернской власти, увидел, что ему нечего надеяться на эту власть, нечего ждать от нее, увидел, что он жестоко обманывался, веря в царскую правду, ища в ней опору против своих врагов…

П. Вы достаточно уже выяснили свою мысль…

(Ай-ай-ай, ваше превосходительство, как вас провели! Вы надеялись, что поймаете более крупную дичь, вы вовремя не «затянули петлю» и дали Мышкину возможность продолжать далее, и он при всем честном народе, под стенограмму, обосновал неизбежность революции в России. Поздравляю! Но отступать поздно. Без «жирной добычи» вам, ваше превосходительство, уже нельзя возвращаться, приходится начинать «гон» сначала.)

М. Я хочу только сказать, что крестьянам нетрудно было убедиться, что превозносимая, прославленная крестьянская реформа сводится к одному: к переводу более двадцати миллионов крестьянского населения из разряда помещичьих холопов в разряд государственных или, вернее сказать, чиновничьих рабов… Рядом с этим крестьяне, превратившиеся в орудие капиталистического производства, поняли всю прелесть так называемого свободного договора между голодным тружеником и сытым капиталистом, поняли также, что капиталист угнетает рабочего не только вследствие экономической несостоятельности последнего, но еще и благодаря тому, что в спорах между капиталистом и рабочим правительство всегда становится на сторону первого, — поняли это и не могли не отнестись с еще большей ненавистью к угнетающей их государственной власти…

П. Я не могу дозволить вам порицать правительство!

М. Человек, совершающий политическое преступление, самим этим фактом уже порицает правительство. Я не могу вовсе разъяснить моего преступления и в особенности причины его, не касаясь таких сторон государственной жизни, которые, с моей точки зрения, заслуживают порицания. Если мое мнение ошибочно, оно повредит только мне. А если в нем есть правда, тем менее оснований зажимать мне рот.

П. Я не зажимаю вам рот, я говорю только, что не могу допустить порицать правительство.

М. Мне необходимо указать те элементы, из которых социально-революционная партия черпает свои силы…

(То есть кто кого «гонит», господа? Кто за кем «охотится»? Кто, спрашивается, ведет заседание суда? По-моему, «гонят» его превосходительство г. Петерса, да так стремительно, что, боюсь, не вылетит ли он в отставку после такого конфуза… «Будьте добры, г. первоприсутствующий, помолчите, я еще не кончил!» И сенатор это «проглатывает», а Мышкин спокойно продолжает крамольные речи. Только теперь, кажется, сенатор понимает, что ему «не до жиру, быть бы живу». Он пытается остановить оратора, но куда там! Г. Мышкин ведет заседание! Он еще делает первоприсутствующему выговор!)

М. В таком случае я не могу окончить того, что хотел еще сказать по главному вопросу. Перехожу к другим, более частным. Из обвинительного акта видно, что, по уверению прокурора, сообщество, в принадлежности к которому я обвиняюсь, поставило своей целью борьбу против религии, собственности, семьи и науки, возводило леность и невежество в степень идеала и сулило в виде ближайшего осуществления блага житье за чужой счет. Если бы действительно подтвердилось, что другие подсудимые задавались подобными целями, то я руками и ногами открестился бы от солидарности с ними, и, чтоб очистить себя от подобных обвинений, я выскажу свой взгляд на задачу социально-революционной партии по отношению к только что перечисленным мною вопросам.

Начну с религии… По нашим законам я, под страхом уголовного наказания, не могу перейти из православия в другое вероисповедание, следовательно, закон принуждает меня лицемерить.

П. Вы не можете порицать законов, и вообще, каковы бы ни были законы, они не подлежат нашему обсуждению.

М. Я констатирую только известный факт. Я говорю, что в желанном нам строе не должно быть такой силы, которая заставила бы людей насильно, под конвоем жандармов, шествовать в христианский или другой рай.

П. (возвысив голос). Я не могу дозволить таких выражений!

(Г. первоприсутствующий истошно кричит, как заяц в когтях у гончей. Уважаемый г. Мышкин! Не терзайте его превосходительство, отпустите сенатора на покаяние! Но «злоумышленник» г. Мышкин цепко держит несчастною Петерса за шиворот и продолжает мучить. С лица сенатора спала вся вальяжность, и он отбивается как может. Куда девались мудрость и рассудительность государственного мужа? Сенатор верещит, как рыночная торговка, которую уличили в мелком жульничестве. Кажется, сейчас он крикнет сакраментальное: «Сам дурак!»)

П. Нам нет дела до ваших убеждений.

М. А за что же я сижу, как не за убеждения?

П. Не за убеждения, а за действия.

М. За действия, которые служат только выражением моих убеждений. (Сенатора отшлепали и, как провинившегося мальчика, поставили в угол.) Перехожу к другому обвинению, возводимому на нас всех прокуратурой, — в том, что мы возводили невежество в степень идеала. Это очевидная клевета, и мне не стоит ни малейшего труда опровергнуть ее. Приведу хоть одно соображение. Кого скорее можно считать ревнителем невежества: тех ли, кто с риском для себя печатает и распространяет хотя бы такие книги, как сочинения Лассаля, или тех, кто преследует, истребляет подобные книги?

П. Вы произносите защитительную речь, для которой теперь не время.

(Ошибаетесь, ваше превосходительство! Г. Мышкин выступает как прокурор, а господин первоприсутствующий чувствует себя на скамье подсудимых; там ему неудобно, он ерзает, а посему в глупой форме ставит вопрос, признает ли Мышкин себя виновным в распространении нелегальной литературы… Где уж тут мечтать о «жирной добыче»? Хоть шерсти клок — утереться!)

М. Я признаю, что в качестве содержателя типографии я считал своей обязанностью по мере своих сил содействовать печатанию книг, запрещенных правительством, и прошу позволения теперь уже объяснить причины, побудившие меня к этому.