3
3
«Ты помнишь, — отстукивал Мышкин Попову в семнадцатую камеру, — что в начале семидесятых годов о будущем России толковали все: профессора и студенты, разночинцы и офицеры.
А сколько „ужасно революционных прожектов“ я слышал на заседаниях земства и даже на выборах уездных дворянских предводителей! Ну хорошо, если отбросить наносное и спекулятивное и следить только за высказываниями людей, бесспорно честных и искренне озабоченных судьбами народными, все равно создавалось впечатление путаницы неимоверной. Вопросы решались разом, и трудно было разобраться, что больше волнует: разорение крестьян или проблема фиктивных браков. Правда, модному среди либералов веянию — идти на поклон к мужику — я не поддался. Искать в крестьянском укладе смысл жизни — барская забава. Я понимал, что мужика в первую очередь надо было учить грамоте, причем как в прямом смысле этого слова, так и в переноском: нужно было раскрыть мужику глаза на существующую несправедливость в социальных отношениях, Долгое время у меня сохранялась иллюзия, что пропаганду можно вести легальным путем. Только действовать, думал я, надо осторожно и по-умному. Весной 1873 года я купил типографию на Тверском бульваре. Признаюсь, я не спешил связывать себя о революционными кружками студентов-разночинцев.
Да и нелегко было сразу отказаться от программы Лаврова — „сначала пропаганда и подготовка“ — и принять на веру слова Бакунина: „Ничего не стоит взбунтовать любую деревню“…»
ОТ АВТОРА:
Мышкин не стал подробно объяснять Попову, как и почему он, Мышкин, пришел в революцию. А если бы захотел, то вряд ли дежурные унтера и смотритель Соколов позволили бы ему «произнести» столь длинную речь.
Мышкин сидит в Шлиссельбурге третий месяц. Боюсь, многого о себе он не успеет рассказать. Попробую сообщить о своем герое самые краткие сведения.
Ипполит Мышкин родился в Пскове в январе 1848 года. Отец — унтер-офицер, мать — крепостная крестьянка. Учился в Псковской школе кантонистов, потом в Петербургском училище военного ведомства. В августе 1864 года он получил звание унтер-офицера топографа и начал прохождение обязательной военной службы при штабе войск гвардии Петербургского военного округа. Осенью 1865 года Мышкина перевели в Николаевскую академию Генерального штаба. Выйдя в отставку в 1870 году, Мышкин сдал через год в Новгороде экзамен на звание домашнего учителя. С осени 1871 года жил в Москве, получив должность правительственного стенографа при окружном суде.
4 мая 1874 года Мышкин открыл типографию на Арбате. Эту дату можно считать началом его активной революционной деятельности.
Типография проработала всего лишь месяц. 9 июня полиция произвела обыск и обнаружила нелегальную литературу. Летом того же года Мышкин уезжает за границу и возвращается осенью, чтобы организовать побег Чернышевского из Вилюйской ссылки.
20 июля 1875 года Мышкина арестовывают по дороге в Якутск, под Бадазанковской станцией.
15 ноября 1877 года он произносит на «процессе 193-х» свою знаменитую речь.
28 января 1878 года суд приговорил Мышкина к десяти годам каторжных работ.
За речь, произнесенную в сентябре 1881 года в иркутской тюремной часовне над гробом умершего товарища Льва Дмоховского, Мышкина приговаривают еще к пятнадцати годам каторги.
В ночь на 20 апреля 1882 года Мышкин бежал из Карийской тюрьмы и был арестован 21 мая во Владивостоке.
Летом 1883 года, «как главного зачинщика беспорядков», Мышкина переводят в Петербург, в Петропавловскую крепость, а с 4 августа 1884 года содержат в Шлиссельбургской крепости…
Теперь с хронологией полный порядок. Странно было бы требовать от Мышкина последовательного изложения своей биографии. Он рассказывает то, о чем вспоминает в данный момент.
Только что он обмолвился, что, дескать, не спешил связываться с революционными кружками. Почему? Проявлял излишнюю осторожность и не хотел «раскрываться» перед полицией?
Думаю, что истинную причину своего поведения он Попову не сообщит. А причина, на мой взгляд, такова: в то время кружки объединяли молодежь преимущественно из разночинцев и дворян. И вот революционерам «дворянского происхождения» солдатский сын Мышкин не очень-то верил… Вероятно, свою ошибку он осознал уже на большом «процессе 193-х». Сейчас, после стольких лет совместной борьбы, стыдно признаваться Попову в подобной наивности…
Может быть, Мышкин колебался, вступать или не вступать ему в революцию? Таких колебаний не было. На этот счет есть документ — письменное заявление Мышкина товарищу обер-прокурора Сената. Мышкин написал его в 1876 году, когда сидел в Петропавловской крепости в ожидании суда. Кстати, получив сию бумагу, товарищ обер-прокурора потребовал, чтобы Мышкину запретили подавать какие-либо заявления. Судейский чиновник понял: Мышкин сочинил это письмо не с целью самооправдания, а в надежде, что заявление попадет в руки адвоката, проникнет в прессу и таким образом станет пропагандистским документом.
Вот отрывки из этого письма:
«…По какому-то странному недоразумению никто из лиц, допрашивавших меня, ни разу не предложил мне вопрос: что побудило меня вступить в ряды людей, действующих против нынешнего государственного порядка?..
Я сын бывшей крепостной крестьянки и солдата. Рассказы о горьком, несчастном житье крестьянском, о кровожадной жестокости помещиков, о беспощадной суровости военного начальства, раннее детство, проведенное в обстановке Со всеми атрибутами бедности, — вот то первые впечатления, вот тот начальный материал, из которого слагались мои мнения в детстве о людских отношениях. Не из книг, а из собственной жизни и из жизни лиц, близких мне, я очень рано узнал, что на свете существует два класса людей, из которых одни вечно трудятся, вечно страдают, вечно изнывают под тяжестью непосильного бремени, а другие, обладая чудным даром претворять народную кровь в шампанское и народную плоть — в шелка да бархаты, ведут вечно праздную, разгульную, пьяную, развратную барскую жизнь…
Вследствие бедности моих родителей я с десятилетнего возраста был помещен в одно из училищ военного ведомства, которые тогда только что были сформированы из бывших батальонов военных кантонистов. Благодаря домашней подготовке, учиться мне было легко, и я в тринадцать лет кончил курс, когда моими одноклассниками были шестнадцати-двадцатилетние юноши.
Я был первым учеником в классе, мне не раз приходилось выслушивать самые лестные отзывы со стороны учителей… Быть полезным другим, жить и трудиться для народа — вот единственная мысль, которою были проникнуты я и лучшие мои товарищи. Что может быть чище, светлее этой мечты? И вдруг эти мечты должны были разбиться самым неожиданным образом: от начальства вышло распоряжение об изгнании из учительского класса детей непривилегированных сословий на том единственном основании, что они, не получив-де приличного домашнего воспитания, не могут быть хорошими учителями.
И это произошло тогда, когда всюду и везде… толковали о любви к меньшей братии, о праве мужичков на все блага цивилизации, и в том числе, конечно, прежде всего на образование…
Пошлое, наглое лицемерие только растравляло нашу рану. Нужно было видеть, сколько слез пролито было нами, бедняками, чтобы понять, сколько злобы, ненависти накипело тогда у нас на душе… Я продолжал курс уже не в учительском, а в топографском отделении.
…Я шел ощупью, наобум, я брался за все: и за высшую математику, и за естественные науки, и за иностранные языки, и химические опыты производил, и ботанические экскурсии предпринимал. Из всего этого получился только один, несомненно полезный результат: я выработал в себе окончательно способность к упорному труду, к настойчивому преследованию цели…
…Мое постоянное присутствие в качество стенографа на сессиях губернских земских собраний значительно содействовало моему политическому развитию. Когда, например, я познакомился в Херсонском собрании с таким фактом, что в губернии незадолго до введения земских учреждений администрация израсходовала несколько десятков тысяч рублей серебром на постройку моста, которого не только никто никогда не видел, но даже не знает, на каком именно месте он должен был быть построен, то у меня сам собой возникал вопрос: не строятся ли до сих пор подобные фиктивные мосты на государственный счет?..
…Мое близкое знакомство в качестве стенографа с судом, где, за весьма редкими исключениями, не видишь ничего, кроме борьбы искателей золота и искателей чинов; знакомство с редакцией „Московских ведомостей“, которую легко смешать с полицейским учреждением… знакомство со всем этим невольно возбуждало вопрос: „Почему везде в наших правящих и интеллигентных сферах так много темного и так мало светлого?“…
…Я продолжал еще верить в возможность действовать легальным путем в пользу народа, однако жизнь скоро заставила меня потерять эту веру.
…Все бессмысленное, все, поддерживающее в народе суеверие, невежество, у нас может без всякого препятствия распространяться в десятках тысяч экземпляров, а всякая дельная книга, где бы народ мог найти честный совет, полезные сведения, правдивый рассказ из собственной его жизни, преследуется как вредное, развращающее… Всякая ложь о благополучном житии нашего народа распространяется беспрепятственно… Нелепые вымыслы вроде того, что наши крестьяне щеголяют в цилиндрах, печатаются на казенный счет, то есть на деньги голодных и оборванных крестьян… И не иметь свободы изобличить эту ложь, не иметь права распространять даже сведения, собранные земской управой, — да можно ли оставаться равнодушным ввиду подобной возмутительной несправедливости?..
…Если вы хотите быть достойными Российского государства гражданами, то должны, единственно из страха тюрьмы и каторги, отречься от того, что считаете истиной…
…Меня крайне смущала противоположность требований государственной религии и правительства: евангелисты и апостолы говорят, что главнейший источник зла на земле заключается в частной собственности, а защитники государственного порядка твердят: „Частная собственность есть основа всякого благоустроенного государства, и, кто проповедует противное, достоин тяжкого наказания“…
…Если нравственность и справедливость требуют, чтобы человек был благодарен тому, кто доводит его до голодной смерти, то, конечно, русский народ должен быть благодарен своему правительству…
…Теперь, как и прежде, российские граждане нисколько не гарантированы от произвола администрации; ни личность, ни дом их не пользуются правом неприкосновенности; во всякую минуту их могут без достаточных поводов подвергнуть обыску, сажать в тюрьму, ссылать на поселение…
…Благодаря выгодности моих стенографических занятий, мне легко было увлечься погоней за наживой, и я рад теперь, что избавился от этого омута, который понемногу начинал было втягивать меня; я рад, что окончательно отпал от „ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови“ и вступил в „стан погибающих за великое дело любви“. Если в жизни мне не удалось принести большей пользы народу, то, по крайней мере, кончу жизнь со спокойной совестью, с сознанием того, что поступил так, как велел мне долг»…
Вот основные тезисы идейных вождей народничества.
Лавров:
«Перестройка русского общества должна быть совершена не только с целью народного блага, не только для народа, по и посредством народа. Лишь уясняя народу его потребности и подготавливая его к самостоятельной и сознательной деятельности для достижения ясно понятых целей, можно считать себя действительно полезным участником в современной подготовке лучшей будущности России. Лишь тогда, когда течение исторических событий само укажет минуту переворота и готовность к нему народа русского, можно считать себя вправе призвать народ к осуществлению этого переворота. Революций искусственно вызвать нельзя, потому что они суть продукты не личной воли, не деятельности небольшой группы, но целого ряда сложных исторических процессов. Самая попытка вызвать их искусственно едва ли может быть оправдана в глазах того, кто знает, как тяжело ложатся всякие общественные потрясения именно на самое бедное большинство, которое приносит при этом самые значительные жертвы…»
То есть сначала агитация, сначала подготовка, все преждевременное преступно. Но Лавров был убежден, что готовить лучшее будущее смогут только «избранные, критически мыслящие личности». И раньше, чем воспитывать народ, революционеру надо воспитать самого себя.
Однако эту тактику выжидания и надежду на «постепеновщину» зло высмеивал Бакунин. Он говорил:
На просвещенного мужика надеетесь? Думаете постепенно, потихоньку, при помощи всеобщего голосования, при помощи земства и Учредительного собрания привести мужика к революции?.. «Утверждают, что должно прежде всего научить народ, а когда он научится и поймет свои права и обязанности, тогда только можно его бунтовать… Чему же вы станете учить народ? Ни лицу, ни обществу, ни народу нельзя дать того, что в нем уже не существует не только в зародыше, но даже в некоторой степени развития… В русском народе существуют в самых широких размерах те два первых элемента, на которые мы можем указать как на необходимое условие социальной революции: он может похвастаться чрезмерной нищетой, а также и рабством примерным. Страданиям его нет числа, и переносит он их не терпеливо, а с глубоким и страстным отчаянием, выразившимся уже два раза исторически, двумя страшными взрывами: бунтом Стеньки Разина и Пугачевским бунтом… Народ наш глубоко и страстно ненавидит государство, ненавидит всех представителей его, в каком бы виде они перед ним ни являлись. Народ наш явным образом нуждается в помощи. Он находится в таком отчаянном положении, что ничего не стоит поднять любую деревню. Надо поднять вдруг все деревни…»
И Лавров, и Бакунин утверждали, что только революция может освободить народ, дать народу землю, социализм и свободу. Но призыв Бакунина к немедленному действию имел несравненно большую популярность среди молодежи.
Любопытно, что с легкой руки Бакунина разговоры о политическом будущем России считались «плохим тоном». Бакунин видел в революции «хороший и спасительный беспорядок». Он предполагал заменить старый мир другими, новыми, совершенно противоположными формами.
Какими именно?
Вместо четкого ответа Бакунин бросил сердитую реплику: «Всяческие рассуждения об этом туманном будущем преступны, потому что они мешают чистому разрушению».
Конечно, для современного читателя такая постановка вопроса звучит довольно странно. Но не будем забывать, что все это происходило сто лет назад…
Кстати, вернемся к прерванной «беседе» Мышкина и Попова. Вот они тоже заговорили о политике. Послушаем их самих.
Мышкин. Ты помнишь, в ту пору слово «политик» звучало как оскорбление. Честно говоря, я склонился к Бакунину, но вот эта расплывчатость политической программы меня несколько смущала…
Попов. Обычное заблуждение. Сейчас ты кажешься себе умнее, чем был тогда…
Мышкин. Вполне возможно. Однако крайне отрицательное впечатление на всех революционеров произвело «нечаевское дело». На процессе Нечаева я был официальным стенографом. Признаюсь, сам Нечаев мне активно не понравился. Ложь, обман, мистификации против членов собственной организации…
Попов. А не поддался ли ты, официальный стенограф, официальной пропаганде? Ведь правительство изо всех сил пыталось представить Нечаева в роли злодея.
Мышкин. Революцию надо делать чистыми руками. Нечаев скомпрометировал само понятие политической организации.
Попов. Но ведь сумел же Нечаев околдовать старика Бакунина.
* * *
Устаешь ходить, устаешь сидеть. Если бы койку не подымали, наверное, лежал бы с утра до вечера. Апатия. Отупение. Заставляешь себя ходить от стены к стене. Считаешь шаги: тысяча шагов, две тысячи… А потом вроде бы всерьез прикидываешь: что, если разбежаться и с размаху в стену — вдруг пробьешь? А что, вполне возможно: встанешь, отряхнешься и пойдешь куда глаза глядят, и никто тебя не остановит… Садишься. Стул железный — не мягкое кресло. Хочется прилечь. Расстелить на полу бушлат, вольготно вытянуться… Может, попробовать? Инструкцией не запрещено… Нельзя: тюремщики ворвутся в камеру и получится, что ты как будто у их ног ползаешь, пощады просишь… Надо сидеть. Тишина ползет от стен, наваливается. Кузнечики-цикады начинают свой звон. По коридору на кошачьих лапах крадутся надзиратели. Попову не постучишь: самое время охоты. Надзиратель, спрятав когти, дышит в глазок, сторожит Мышкина.
…Серые, незаметные, из всех щелей выползают живые существа (мыши или люди?), в группы собираются и на дорогу скатываются. Дорога широкая, лунная, белой лентой меж широких холмов пролегла.
А там, далеко-далеко, в конце дороги, купола храма виднеются, да не божеского храма, а человеческого. Светлый храм розовеет в лучах восходящего солнца. А над бескрайней долиной темная ночь. Белой лентой вьется меж черных холмов лунная дорога, и храм тот, розовато-серебряные хоромы так далеко, что уж не знаешь: то ли он существует на самом деле, то ли мерещится. А дорогу заполняют серые маленькие существа, как мыши, все похожие друг на друга. Да нет, это не мыши, а люди. Всю Россию на дорогу вывели, на крошечные группы разбили, в каждой группе по пять человек, и не отличишь одну «пятерку» от другой. Великое переселение народов. Миллионы «пятерок», вся Россия на дорогу вышла; только дорога длинна и бесконечна, храм с розовато-серебряными крышами далеко, у самого горизонта мерещится. Серые «пятерки» кажутся совсем маленькими, лишь короткий отрезок дороги заполнили. Долгий путь предстоит, дойдут ли?
— Дойдут. Самые достойные доберутся до светлого храма, ибо все заранее учтено и обозначено.
Сидит напротив Мышкина человек с лицом худым, неопределенным. Желтые пальцы папироску мнут. А глаза колючие, сверлящие, завораживающие — как не узнать нечаевские глаза!
— В каждой «пятерке» только один человек настоящий, которому можно довериться. Остальные четверо — хлам. Первого надо обязательно уничтожить: паразит, эксплуататор, дерьмо. Второй — так себе, до полдороги пригодится, потом и его ликвидируем. Зачем тащить ненужный балласт в светлое будущее? Но пока эти подрядчики, баре, околоточные — самый дорогой для нас народ. Чем сильнее они притесняют мужика, тем послушнее мужик нашему революционному слову, Третий в «пятерке» — наш помощник, однако до храма ему не дойти, идейно не закален. Четвертый в «пятерке» близок к нам по убеждению, однако слабостям людским подвластен, не созрел он еще для того, чтоб порвать с семьей, с близкими, с родными, с проклятыми пережитками буржуазной морали. Только пятый достоин жить в храме будущего, ибо он свободен от всех пут прошлого, для него нет ни отца, ни матери, ни «мещанских» понятий добра и зла, есть только великая идея. Только один из пяти может строить новую Россию.
— Страшный, кровавый путь предлагаете, Сергей Геннадьевич! По-вашему получается: больше половины населения надо уничтожить, чтоб к светлому будущему пробиться!
— Кого жалеешь, Мышкин? Эксплуататоров, насильников, душегубов? Они — кто по усердию, кто по невежеству — народную кровь лили. Теперь паше время с них ответ потребовать. Или белы рученьки боишься замарать?
— Одному насилию вы противопоставите другое, еще более дикое и варварское…
— Не готов ты еще к революции, Мышкин. Место твое в «пятерке» — четвертое или третье. Да сорви ты очки гнилого либерализма! Нынче честный и порядочный человек опаснее урядника. Урядник высечет мужика, и мужик от позора и обиды дом барский подожжет. А честный и порядочный либерал шубу мужику отдаст, и мужик подумает: черт с ней, с революцией, мне тепло, — значит, жить можно. Народ не может себя спасти. Россия пойдет по гибельному пути капиталистического развития, как и западные страны. Значит, долг истинного революционера — воспользоваться моментом, поднять бунт, совершить переворот и направить общество по верной дороге.
— Знакомые слова, — усмехнулся Мышкин. — Их в Швейцарии говорили ваши последователи…
— А ты, Мышкин, надеялся, что полиция откроет в деревнях кафедры по социологии?
— Ну хорошо, Сергей Геннадьевич, вот вы сами чего добились? Втянули честных людей в «Народную расправу», своих помощников шантажировали, обманывали, безвинного студента Иванова зверски жизни лишили, — это, по-вашему, революционные методы борьбы?
Жадно затянулся Нечаев папироской, колечки сизоватого дымка поплыли к керосиновой лампе.
— Запомни, Мышкин: цель оправдывает средства. Зато какой был шумный процесс! Каждый студент понял, как правильно организовывать тайное общество. Благодаря процессу нечаевские прокламации все газеты опубликовали. «Нет, не будем больше полагаться на благородство подлейшей в мире администрации!» Разве плохо сказано? В стенографических отчетах губернских газет какие слова прошли: «Мы не можем не признать, что главнейшей причиной бедствия нашего общества служит дурной экономический строй его, допускающий и узаконивающий господство сильного над слабым, богатого над бедным… Одни работают от раннего утра до поздней ночи и получают за это скудную плату… Вместо одежды у них грязные, жалкие лохмотья, вместо жилища отвратительная конура, сырой, смрадный подвал… А другие отбирают у первых весь продукт труда… Мы требуем очищения России от сволочи, разжиревшей от сытых блюд, составленных из крох, вырванных из мужицких рук». Суд над моими товарищами продвинул Россию на десять лет ближе к революции, разве одного этого недостаточно?
— Сочувствие вызывали ваши товарищи, а вы лично скомпрометировали революцию.
— Опомнись, Мышкин, я девять лет сидел в крепости. Я умер в Алексеевском равелине. Я подчинил себе даже жандармов Петропавловки. Мыслимо ли таков, Мышкин? Ты сам не один год в крепости провел, тебе ли меня упрекать? Вспомни, чем кончилась твоя затея с побегом на Каре. По чьей вине тогда люди пострадали?
Между прочим, снова заснул в середине дня. И опять, видимо, с открытыми глазами: унтер ничего не заметил. И что характерно: в отличие от ночных снов днем сохраняется какая-то логика. Что ж, в этих снах есть свое преимущество: время летит незаметно. Слышь, уже форточки хлопают, — значит, ужин разносят. Того гляди, проспишь шестнадцать лет, а потом растолкают и скажут: «Милостивый государь Ипполит Никитич! Пожалте, вы свободны, на „лихаче“ к серебряному нечаевскому храму подвезем».
Может, сны мои как-нибудь материализуются?
Допустим, приснится, что на ужин цыпленка принесли, — глядь, и в самом деле. Однако до этого пока далеко, как, впрочем, и до нечаевского храма. Сегодня на ужин пшенная каша, замешанная на добром оружейном масле. На чем же еще, вон как горчит. А ты гурман, Мышкин. Хлеб есть — и то хорошо.
— Господин унтер, сообщите смотрителю, чтоб книги из библиотеки мне доставляли.
Хлопнула форточка. Смотритель всегда за дверью стоит. Должен услышать. Сейчас ужин кончат, и мы с Михаил Родионычем беседу продолжим. В Петропавловке с этим попроще было. Во-первых, шаги дежурного прослушивались; во-вторых, умудрялись даже на бумаге переписку вести, царапали обгоревшими спичками. Вот тогда-то и рассказал Попов о последних годах Нечаева.
…Из Алексеевского равелина Нечаев установил связь с Исполнительным комитетом «Народной воли». Связными служили сами жандармы (бессловесные истуканы, цепные псы, как Нечаев заставил их заговорить, подобрал к каждому «ключик», подчинил их своей воле?). И хоть в свое время «Народная воля» осудила «нечаевщину», но мужественное поведение самого Нечаева в равелине заслуживало восхищения. Подготовленный им побег позволял освободить всех узников Петропавловки. Однако, когда внезапные аресты ослабили организацию, Исполнительный комитет сообщил Нечаеву, что стоит перед выбором: готовить побег или продолжать подкоп на Садовой (дни Александра Второго были сочтены). Нечаев передал, что узники подождут: покушение на императора важнее.
После 1 марта Комитет был разгромлен, побег провалился… Как, к примеру, и наш побег с Кары… Но если б не пришла тебе в голову идея запутать часовых при пересчете каторжан, то побег был бы невозможен. И сидели бы товарищи спокойненько в Сибири… Какая жизнь была на Каре! Днем — работа в мастерских, вечером — чтение газет. Вольные диспуты! По сравнению с Шлиссельбургом — благодать, а не каторга.
А Минаков по вечерам играл бы с тобой в шахматы…
Егор Минаков! Как участника побега и его вместе с тобой привезли в Шлиссельбург. Сквозь толстые стены доносился его голос. Минаков пел:
Я вынести могу и муку,
Жить в вечной праздной тишине.
Но прозябать с живой душой,
Колодой гнить, упавшей в ил,
Имея ум, расти травою —
Нет, это выше моих сил.
Не признавал Минаков инструкций, не хотел «колодой гнить, упавшей в ил» и… добился того, Что его через месяц расстреляли.
Когда сентябрьским утром 1884 года уводили Минакова и в коридоре раздался крик: «Прощайте, товарищи, меня ведут казнить!», почему, почему ты не ответил ему? Как завороженная молчала тюрьма. Что с тобой произошло, Ипполит Никитич? Паралич случился, немота напала? Но не ответил ты на последние слова товарища… Минаков боролся за права всех узников, на смерть пошел и в последние свои минуты, наверное, подумал, что напрасна его жертва, струсили товарищи, молчат.
Секунда промедления, растерянности — и не вернуть это мгновение…
«Больше всех я себя виню, — отстукивал Мышкин в семнадцатую камеру, — что не ответил на прощальный крик Минакова».
«Не дело растравлять себя понапрасну, — стучал снизу рассудительный Попов, — береги силы. Нам они еще пригодятся. Надо продолжать дело Минакова. Не склонять головы перед администрацией. И тут нам прекрасный пример подает Нечаев: огромной силы воли был человек».
Чего-чего, а воли у Нечаева хватало.